Беспризорник Кешка и его друзья

1

В центре города под одной крышей стояло несколько заброшенных купеческих лавок. Хозяева их распродали по дешевке или с торгов свои товары и заблаговременно сбежали в Харбин, Чунчунь и другие города Китая. Широкие окна были закрыты на тяжелые железные прутья с прочными болтами, двери заколочены досками крест-накрест.

В одной из этих лавок и собрались вечером ребята после событий на вокзале. Ночлежка эта была главным пристанищем Кешки и его друзей. Называли они ее «Малый Ковчег». Входить сюда разрешалось только под покровом темноты. «Дверью» ребятам служила висевшая на одном гвозде доска, которая легко отодвигалась.

Кешка и Ванька уже рассказали о том, что каждый из них видел, и теперь всем не терпелось поскорее узнать, что же лежит в сумке. Корешок вызвался зажечь свечку и долго рылся в углу.

— Что ты возишься? Колдуешь, что ли? Шебаршится, как мышь, а спичек не несет, — сердился Ворон.

— Их в темноте плохо искать, — огрызнулся Корешок. — Попробуй сам, тогда узнаешь.

— А ну, дай я пошарю, — Кешка отстранил Корешка.

Вскоре послышалось чирканье спички. Свет неуверенно замигал, тускло озарив оплетенный паутиной потолок и стены ночлежки. Щели в дверях и окнах были заделаны ветошью, пол завален обрывками оберточной бумаги. На груде соломы лежали две конские попоны и разное тряпье — постель беспризорников.

Когда свеча разгорелась, Корешок забрался на замызганного деревянного коня без ноги и без хвоста и «подъехал» к приятелям.

Кешка, убедившись, что за стенами лавки тихо, извлек из-за пазухи сумочку. Сразу же две пары рук потянулись к ней.

— Подождите, я сам, — сказал Кешка.

— Дошлый, тряхни. Может, там монеты, — повеселел Корешок.

Ребята притихли, Кешка встряхнул сумочку, но никакого звона не последовало.

— Тут, наверно, колчаковские тыщи лежат, — опять высказал предположение Корешок. — Потому и не звенят. Они бумажные. Такие громадные. — Он развел руками, шмыгнул и ладошкой вытер нос.

— Тряхни мне на ухо, — теребил за рукав Кешку Ванька. — Я услышу. У меня уши хорошо слышут.

Кешка исполнил его просьбу, но результат был тот же.

— Давай развяжем, чо так гадать, — посоветовал Корешок, ерзая на сене и глядя то на конопатое лицо Ваньки, то в круглые глаза Кешки.

— Давай, давай! — передразнил Кешка. — Ты не отвечаешь? А если партизан спросит? У кого, скажет, руки чесались? Кто развязывал? Зачем развязывал? Тогда кому влетит, а? Ты в кустах останешься, да?

Лица обитателей «Малого Ковчега» стали серьезны. Даже Корешок перестал улыбаться, чесаться и испуганно уставился на Кешку. Молчание нарушил Ванька.

— А если что-нибудь важнецкое? Вроде пакета аллюр три креста? Такие есть, говорят. Тогда что скажет тебе партизан? — он посмотрел на Кешку, на Корешка. — А если что срочное? А если в Москву нужно переправить?

— Может, настрочить письмо прямо на Москву? Дошлый сможет написать. А на кончике и я пропишу: «Корешок». Я это умею. И Ванька какую букву напишет. А если бы были деньги, так вдарили бы телеграмму на Москву. Может, там не знают, чо янки на подмогу япошкам пришли. Да еще и задираются. Там посмотрят, чо пропечатано, и тогда подмогу двинут!

Темно-синие лучистые глаза Корешка искали сочувствия и поддержки, а рука усиленно чесала нестриженый затылок.

Слова Ворона убедили Кешку. Он молча стал развязывать зубами узлы на сумочке, и три пары любопытных глаз устремились в одну точку.

Когда Кешка вытащил наконец содержимое сумочки — спрессованную пачку тонкой белой бумаги, — все трое удивленно переглянулись. Ванька скривил тонкие губы и поднял брови. Выражение его лица говорило: «Чепуха!»

Кешка осторожно отслоил несколько слипшихся листков. Один он протянул Ворону, и ребята с интересом стали его рассматривать. На бумаге мелким убористым шрифтом было что-то напечатано.

— Читай! — дернул Ванька за штаны Кешку и возвратил ему листок.

Кешка положил сумочку себе на колени, осмотрел бумагу, прислушался и при мигающем свете огарка стал водить пальцем по строчкам.

— А чо тут про нас не пропечатано? — возмутился Корешок.

Кешка при мигающем свете огарка стал водить пальцем по строчкам.

— Ты постой, — перебил его Кешка. — Дальше будет и про нас. Верно, Ворон? — Он опять прислушался к шорохам на улице, вздохнул и продолжал:

Иногда детям казалось, что кто-то подслушивает за стеной или под окном, и они настораживались, но, убедившись, что им не грозит никакая опасность, снова принимались за чтение листовки. Многое из того, что прочитал Кешка, они не поняли, но конец листовки понравился всем:

— Дошлый, видишь, они сами зовут в отряд, а ты говорил, что нас могут не принять, — обрадовался Ванька.

— Я правильно говорил. Мы же — не парни, а зовут взрослых. Матрос сказал тогда, и дедка слышал, чтоб я малость подрос, а потом уж записался в отряд. Понял? Во как!

— Вот если б в отряд попасть! Нам, как маленьким, дали б карабины. Тогда б мы смогли с японцами драться, — мечтал Ванька, ероша свои и без того лохматые волосы.

— Верно, — оживился Кешка, — была бы партизанам подмога. Я б в разведку ходил. Я ж могу на коне ездить.

— А чо только вас? А я чо? Я тоже в отряд хочу, — старался не отстать от товарищей Корешок.

— Маленьких не берут, — возражал Ванька, — да еще таких, как ты.

Послышалось шмыганье носом, и обиженный Корешок отвернулся от товарищей.

— Видишь, уже и надулся, как мышь на крупу. Ванька, не дразни его. А ты, Корешок, не распускай нюни, — тоном старшего сказал Кешка. — Пойдешь с нами, если только нас самих возьмут. Будешь штаны латать партизанам да пальцы перевязывать, если ранят в бою, или кашеварить.

Корешок обрадованно заулыбался и повернулся лицом к друзьям:

— Хочь кашеваривать, только б взяли.

— А что такое большевики? А есть еще и меньшевики? — спросил Ванька, вспомнив непонятное слово из листовки.

— Большевики — это наши земляки. Здоровенные такие! Да храбрые-прехрабрые, такие, как партизан. А меньшевики… меньшевики? Это маленькие мужички… шпиены. Вроде япошек, — объяснил Корешок.

— Откуда ты взял? — усомнился Кешка. — А долговязый американец-офицер? Такой здоровенный, что нашего на станции убил? Кто он тогда будет? Врешь ты все, Корешок. Верно, Ворон?

— Корешок не врет. Он же неграмотный, — он просто не знает, — поддержал малыша Ванька, снисходительно улыбаясь.

Ребята затихли.

— Корешок, а где твой папка? — нарушил молчание Ванька.

— Не знаю. Папки нету и мамки нету. Атаман Безухий учил буквы читать, — грустно ответил малыш и стал усиленно чесать ногу вдоль лампаса.

Свеча в полутьме постоянно мигала. Язычок пламени робко облизывал то одну, то другую сторону огарка. И в наступившей тишине бездомные дети как-то особенно остро почувствовали свою оторванность от семьи, отцовского крова, материнской ласки, домашнего уюта и тепла.

Одному Корешку не о чем было вспоминать. Он не помнил своего родного очага. В эту минуту он был мыслями в уссурийских дебрях, в сопках у партизан, где находился когда-то матрос Налетов. Только там он надеялся получить гостеприимный кров, привольную, сытую жизнь, равноправие и участие в настоящем деле — в боях с белогвардейцами, японцами, американцами и чехословаками.

Молчание нарушила большая крыса, выскочившая из-под пола. Ребята вздрогнули от неожиданности, но, устыдившись своей робости, сделали вид, что не испугались. А крыса спокойно повернула голову в сторону сидящих и затем не спеша скрылась в щели.

— У, какая! — проговорил притихший Корешок.

— Их здесь много, — ответил Ванька и, чтобы не показать, что он боится крыс, перевел разговор на другое: — Куда девать листовки?

— Не знаю, — унылым голосом произнес Кешка и покачал вихрастой головой.

— Я тоже не знаю, — пожал плечами Корешок, все еще искоса поглядывая на угол, где скрылась крыса.

— А что если мы разбросаем листовки? — предложил Ванька. — Партизан, наверное, хотел разбросать их или расклеить по заборам. А этот сыщик заприметил и не дал.

— А если сходить к машинисту? Спросить, что с ними делать? Верно, Ворон? — спросил Кешка.

— Его нету, он же уехал на паровозе, — возразил Ванька, поправляя картуз: мальчик гордился своей кожаной фуражкой и поэтому не давал ей покоя.

— Так он же скоро вернется, — не сдавался Кешка. — Мы листовки закопаем в землю и подождем два-три дня. Потом пойдем к машинисту и расскажем.

Ванька не знал, что ответить. Он молча поправил фитиль свечи, подложил к огню кусочек стеарина, отчего огарок сначала чуть было не потух, но затем снова вспыхнул ярко.

— А чо сейчас с ними делать? — И Корешок осторожно дотронулся до сумочки с прокламациями.

— В лабаз положить. Он пустой. Там их никто не найдет.

Так и не решив, как дальше быть с листовками, ребята бережно запрятали их и стали укладываться спать.

Корешок порылся в кармане, вытащил хлебную корку и великодушно протянул Кешке:

— На, возьми. Кто бы чо съел сейчас вкусного-вкусного?

— Жареной картошки и много-премного. Целую бы сковородку! — глотнул слюну Кешка, прислушиваясь к бурчанью в животе, и спросил: — Корешок, а когда партизаны придут, ты на кого будешь учиться? На главного? На начальника?

— Нет, — ответил Корешок. — Нюрка-Черный Зуб, как водил я ее в церковь, говорила, что я — ее горе. Чо на главного надо тянуться. А у меня, говорила, кишка тонка. Я не хочу на главного. На слесаря буду, чтобы гаечку точить да точить себе. А кто найглавнее? Атаман Безухий, матрос или партизан? — спросил через минуту Корешок.

Этот вопрос озадачил обитателей ночлежки. Наступило молчание. Каждый обдумывал, что ответить. Потом Кешка решительно заявил:

— Матрос! Партизан!

— А атаман Безухий?! — возразил Корешок. — Он буквы знает! Он сам не шнырит по карманам, а только сидит в ночлежке, как царь! А все воришки деньги к нему несут и несут. А он только взашей дает. Атаман — найглавнее! — безапелляционно заключил Корешок.

— Нет, матрос! — вставил Ворон, больше всего любивший моряков.

— Главнее-найглавнее — Яшка Налетов! — настаивал на своем Кешка.

— Почему? — сквозь одолевавший сон спросил Корешок.

— Потому что он матрос и он же — партизан. Значит, он — самый главный, во как.

Больше никто не возражал. Все согласились с доводами Кешки. Ребята еще некоторое время копошились в соломе, зарываясь глубже, натянули на себя попону, прижались плотней друг к другу и незаметно задремали.

В «Малом Ковчеге» воцарилась тишина.

2

Дни стали короче. Часто налетали сильные ветры, взметая тучи пыли, отчего город, как будто после разгрома, стонал и дымился. Мельчайшие песчинки порошили глаза, забирались в уши, хрустели на зубах.

Прошло уже несколько дней, а листовки все еще лежали, запрятанные в лабазе. «Куда же их девать?» — думал Кешка, сидя с друзьями на краю бетонированной канавы, идущей из городской бойни.

— Давайте сбегаем на вокзал, машиниста поищем, — предложил он ребятам.

— Можно сбегать, да прежде нужно достать и зажарить крови. В животе пусто, — проговорил Ванька и, вооружившись банкой, пошел к раскрытым настежь широким дверям бойни.

Он переступил порог и стал смотреть, как одни рабочие поднимали лебедку, другие короткими ножами быстро снимали шкуры, третьи разрубали на части уже освежеванные багровые туши.

В противоположных дверях показалась корова. Ее вели за веревку двое бойщиков. Чуя свежую кровь и слыша встревоженный рев, корова сопротивлялась, дико мыча, но третий рабочий с силой крутил ей хвост, и она против своей воли медленно подвигалась навстречу казни, скользя раздвоенными копытами по мокрому асфальту.

Бойщик в кожаном фартуке вытащил из ножен короткий кинжал и ловко вонзил его в темя коровы. От удара животное дрогнуло, растопырило передние ноги, упало на колени, потом на бок. Воспользовавшись этим моментом, бойщик быстро разрезал шею, и алая кровь хлынула, разливаясь по полу.

Ванька подскочил к корове, хотел было придвинуть банку, но бойщик топнул ногой и прогнал его. Как только бойщик отошел, Ванька торопливо подставил жестяную банку под струю крови. В предсмертных судорогах корова резко ударила копытом по банке, содержимое брызнуло мальчику в лицо, его кожаная фуражка покатилась по мокрому полу. Все было потеряно: ни крови, ни банки. Вытирая лицо, Ванька побрел к друзьям с пустыми руками.

Завидя товарища, сердобольный Корешок закричал не своим голосом:

— Ворон!.. Кровь на лице!..

— Ха-ха-ха! — засмеялся Кешка, убедившись, что лицо друга не пострадало. — Как это она тебя не хватила по носу?

— Хи-хи-хи! — залился Корешок, держась за живот. — Ты сейчас не конопатый, а красный! Хи-хи-хи-хи!

Ванька обиделся, передразнил смеющегося Корешка, показал кулак и, не оборачиваясь, стал спускаться по откосу к реке. Немного отойдя, он успокоился и крикнул Кешке и Корешку:

— Эй, братва, свининой пахнет. Идемте просить свиного уха. Видите, мужики с чушками возятся? — Он показал рукой в сторону, где опаливали туши. — Эх, как солома полыхает, искры аж до неба летят!

— Идемте, идемте! — подхватил Корешок.

Вдруг Кешка остановился и попятился. Среди людей, стоявших у костра, он увидел сначала деда, с которым пас коров, а потом и самого Хватова.

— Ребята, там хозяин, у которого я с Ленькой свистнул Вулкана. Я туда не пойду. Он меня сразу схватит и в полицию отведет. Верно, Ворон? Верно, Корешок?

— Дошлый, а ты по берегу, по берегу обойди двор бойни и жди нас за воротами, — сказал Ванька, — а я с Корешком пойду и попытаю счастья. Если отломится, так и тебе принесем.

Кешка убежал, а Ванька и Корешок подошли к мясникам.

— Корешок, ты меньше меня, тебе скорей дадут. Иди, попроси, — шептал Ванька, подталкивая малыша вперед. — Уши вкусные, пальцы оближешь. Подойди к тому дядьке, что в поддевке. Он, наверное, хозяин.

— А чо сказать? А как сказать шпиену? — тихонько спрашивал Корешок.

— Поклонись в пояс и жалобно скажи: «Дяденька, просить можно, а воровать нельзя. Отрежь ухо у чушки и дай мне. Я три дня не ел». Вот и все. Да, забыл — руку подлинней протяни. А если не услышит, то повтори еще раз. Ну, иди. Дай бог, чтоб повезло.

Корешок шмыгнул носом, блеснул озорными глазами, еще раз переспросил, как ему обратиться, и, про себя повторяя: «Просить можно, а воровать нельзя, просить можно, а воровать нельзя», боком стал подвигаться к отдувавшемуся, как старый паровоз, Хватову.

Еще шагов за десять до Хватова мальчуган протянул руку, а когда подошел, то пролепетал, все перепутав:

— Земляк… дяденька, воровать можно, а… а просить нельзя. Дай мне ухи от чушки.

Хватов обернулся, упер руки в бока и насмешливо переспросил:

— Как ты сказал? А ну повтори!

Стоя на некотором расстоянии, Ванька махал картузом, гримасничал, подмигивал, показывая Корешку, что он говорит не то. А Корешок хотя и видел знаки, но не понимал жестикуляции товарища.

— Ты, часом, не того? Умом не рехнулся? Кто тебя учил так просить, шалопай? — прищурив глаза, строго спросил Хватов.

— Я сам… Я сам, — испуганно пробормотал Корешок, не понимая, в чем он запутался, и не решаясь подойти ближе. Но руку все же не опускал.

— Эх ты, горе-горемыка! Как же это для тебя, босяка, я отрежу у свиньи уши? Да разве голова без ушей бывает? Кто такую голову купит у меня на ярмарке? — усмехнулся Хватов.

— Я не знаю. Чо с ухом, чо без уха, — ответил притихший Корешок и посмотрел на Ваньку: «Правильно я сказал?»

Ванька подошел ближе и стал поддерживать Корешка:

— Дяденька, отрежь голодающему хвост. Ведь он не продается.

Глядя на беспризорников, дед, который пас коров вместе с Кешкой, покряхтел, взялся за бороденку и поддержал ребят:

— Иван Иваныч, восподи, помилуй их… Дите — оно есть дите. Хвостами пожалуйте…

Хватов повернулся к Ваньке.

— Молодец. Люблю за ухватку. Из тебя бы вышел хороший купец. А вишь у этого шалопая философия-то большевистская: «Воровать, можно, а просить нельзя!» Этак, знаешь, можно и в полицию попасть. Все бы воровали, а кто барышничать?.. Кто будет честным трудом заниматься?! — раздраженно закончил он, но все-таки отрезал хвосты у двух свиней и с видом благодетеля бросил их беспризорникам.

Ванька на лету поймал горячие хвосты, достал перочинный нож, разрезал их, поделив на три части. Корешок жадно следил за дележкой и, прищурив глаз, прикидывал — не обманул ли Ворон? Получив свою долю, он тут же стал грызть хрустящий хрящ, не обращая внимания на оставшуюся щетину и копоть.

Хватов махнул рукой и проговорил:

— Поживились, канальи? Теперь идите своей дорогой. А какие вы тощие! Эх, эх, посмотрю на вас, и жаль мне вас… А как подумаю, да черт с вами!

За воротами бойни к ребятам присоединился Кешка.

— Корешок, а ты ему ввернул так ввернул: «Воровать можно, а просить нельзя!» — потешался Ванька.

— Это я так каркнул шпиену? — удивился Корешок и звонко рассмеялся.

3

— Дошлый, Ворон, Корешок, обождите, черти! — донеслось до ребят, когда они по Нахаловке брели к вокзалу, чтобы разыскать знакомого машиниста.

Беспризорники обернулись и узнали Лу, который частенько приносил в ночлежку хлеб. Он был босиком, одет в сатиновую рубаху.

— Здорово! — протянул Лу худую руку Кешке, подражая взрослым.

— Здорово!

— Как дела, бродяга? — дружелюбно спросил Лу Ваньку.

— А твои как, мамкин сынок? — вопросом ответил тот, смотря в смеющиеся узенькие глаза приятеля.

— Идем, Леньча, с нами на вокзал, мы тебе расскажем про одну штуку. Верно, Ворон? Верно, Корешок?

Ленька ответил, что мать ушла в город и ему нельзя уходить далеко от дома.

— Жалко, — сказал Кешка, — ну, мы тогда пойдем.

— Приходи к нам чаще, Лу, — пригласил Корешок. — Чо тебе? Мамка кормит, а ты шатайся да шатайся. Нам в ночлежку принес бы мешок сухарей. Тут недалеко, дотащишь.

— Ребята, — вспомнил вдруг Лу, — на купеческом огороде есть чучело. Такое нарядное, как барин. Его нужно раздеть, а вам кому-нибудь напялить на себя штаны да зипун с шапкой.

— Правильно, Леньча! — обрадовался Кешка. — Идем, братва. Где это чучело? Мы сейчас его разденем. На то лето купец пусть еще раз оденет.

Вскоре ребята возвратились оживленные и веселые. На Кешке была большая шапка-ушанка, на Ваньке — старые широкие штаны.

Лу примерял Корешку ватную тужурку с разорванными рукавами и восхищался:

— Смотри, как будто на тебя шили. Только до половины нужно рукава обрезать. Ну, это ничего, мы обрежем, — и китайчонок стал шарить по карманам, ища перочинный нож.

— Зачем отреза́ть? — остановил товарища Кешка. — Да они, знаешь, как зимой пригодятся?! Рукавиц-то нету. Корешок руки запрячет в рукава и будет ему хорошо. Верно, Корешок?

Корешок посмотрел на опрятного Лу, на его новую сатиновую рубашку и подумал, что хорошо жить с матерью. Малышу надоело голодать, шататься по ночлежкам, и он хлопнул Лу по плечу:

— Ленька, землячок, а чо, если мы с тобой будем жить вместе? Ты скажи своей мамке, чтобы она меня взяла в мамкины сынки. Я ее слушаться буду. Я ее объегоривать не буду. Скажешь, Лу?

Лу уклонился от ответа. Он-то хорошо знал, что они с матерью живут бедно, сами часто голодают, и передавать просьбу Корешка ему не хотелось.

Корешок прохаживался взад и вперед, и на лице его сияла довольная улыбка. Он не интересовался тем — теплая ли тужурка, нет ли дыр? Предметом его восхищения являлись два больших накладных кармана. Он нагнулся в правую сторону, погрузил руку до локтя в правый карман, потом обследовал таким же образом левый. После этого стал перекладывать из брюк в тужурку разные гвоздики, железки, веревочки.

— Лу, землячочек, смотри сколько карманов! И у Дошлого и у Ворона столько нету! Здорово я запасся кармашками!

Ваньке пришлось применить всю свою изобретательность, чтобы «новые», не по росту брюки кое-как держались на нем. Он скрепил их проводом, а штанины закатал: одну почти до колен, вторую — ниже.

Ленька, попрощавшись, побежал домой, а беспризорники в обнимку направились на станцию, со смехом вспоминая, как Ванька прямо на улице снял старые штаны и ловко юркнул в «новые».

На станции ребята долго бродили по путям, заглядывали в двери паровозных будок, но знакомого машиниста нигде не нашли.

Жмыха, которым ребята хотели подкрепиться, уже не было. Ванька долго лазил между ящиков и тюков и нашел только один затоптанный кусок, который ребята, выбравшись на улицу, поделили.

Возвращаясь в «Малый Ковчег», Кешка и Ванька долго спорили, как быть с листовками, и наконец решили, что разбросают их сами.