Без дорог

«ДЕТСКИЙ САД»

Летом 1936 года мне довелось прокладывать высотные ходы[59] и дешифрировать аэрофотоснимки[60] в озерном крае на крайнем востоке Ленинградской области. Здесь все напоминало о русской старине. Город Кириллов и Кирилловский монастырь обосновались над Сиверским озером со времен Ивана Грозного. О древней архитектуре монастыря повествуют зодчие и историки. Мариинская система каналов из Шексны в Сухону, через озеро Кубенское, проложенная по мысли Петра Великого, соединила в 1810 году Северо-Двинским каналом в одну цепочку некогда разобщенные и глухие озера. На их берегах выросли новые села, монастыри и поселения ремесленников.

К югу от канала и Кириллова раскинулась обширная, покрытая лесом равнина. Там в глуши, среди лесов и болот, по берегам извилистых рек приютились редкие малолюдные поселенья. Леса были разделены на дачи, лесные дачи разбиты системой широтных и меридиональных просек на кварталы. В огромной Ниловской даче лес вырубался «кулисами»[61], весной сплавлялся в запани на Шексну, там делалась сплотка и лотовки развозились буксирами. В лесной глуши лесорубы не раз встречали лосей и мишек.

За равниной, с трех сторон поднимаются пологие увалы. На юге по ним проходит железная дорога из Череповца в Вологду, на западе — тракт из Кириллова в Череповец, а на востоке, в истоках маленькой речки Вологды, было полное бездорожье.

В тот год лето выдалось знойное. Почва потрескалась даже на лугах. Над лесами, застилая дали, двигалась голубовато-серая дымка марева. Озера пообсохли, и на отмелых заиленных берегах из сапропелей[62] образовалась потрескавшаяся корка. В июле пароходное сообщение по каналу между Кирилловом и Вологдой прекратилось. Кириллов оказался отрезанным от Вологды и Череповца. Связь поддерживалась только по Шексне через Горицы. В этом краю, богатом озерами, реками и лесами, старики не помнили таких засух.

В снятом на лето в Кириллове для картографической экспедиции помещении на перекрестке двух пыльных проезжих дорог, на самом солнцепеке, стояла невыносимая духота и жарища. Те, кто сидели за вычислениями, выплескивали на пол ведро холодной воды и то и дело прикладывались к ледяному морсу из мороженой клюквы. Видя нерациональную трату времени днем, руководство перенесло рабочие часы на утро и вечер. Участники экспедиции воспользовались новым распорядком и проводили послеобеденный перерыв на живописных берегах Сиверского озера, загарая в полудреме под лучами полуденного солнца. Этот отдых и предвечернее купание освежали, и база вечером оживала. Работа заспорилась, но рабочих и лошадей в страдную летнюю пору добывали с трудом, и это тормозило отправку отрядов.

Взрослые и сильные мужчины шли на полевые работы неохотно: оплата была низкой, а труд — носить рейку и подрубать сучки — слишком легок. «Не работа, а морока одна. И на харчах больше проживешь, чем заработаешь», — обычно говорили, отмахиваясь, мужики. А поэтому отряды чаще всего комплектовались из учеников старших классов школ и первых курсов педагогического училища и техникума. Тех привлекала необычная работа, манили ночевки в палатках, разговоры у костра под звездным небом, романтика и полеты юной фантазии в свое будущее и будущее человечества…

Вскоре экспедиция, однако, исчерпала в Кириллове все запасы молодежной рабочей силы. Я был одним из последних, кому надлежало проложить поперек залесенной равнины несколько высотных ходов, получить горизонты вод озер и рек и к середине августа с этим материалом явиться на базу. Работы предстояло много, но я «сидел на бобах» с нанятой без подводчика подводой— старой, полусгнившей от времени легкой телегой и еще более старым, рослым, но ленивым конем. Подводу наняли специально для обслуживания экспедиции у единственного, уцелевшего в Кириллове ямщика. Черного, как ворон, Цыгана он приобрел за бесценок на ярмарке в Кблоче у забредших цыган. На доход от Цыгана ямщик закупал сено для «пары серых» и мечтал осенью сбыть его лесорубам. Но, хотя доход поступал хозяину регулярно, плохо кормленный, застоявшийся конь на глазах у меня непрерывно тощал…

На засидевшегося в городе топографа стали косо посматривать окружающие и товарищи.

Однажды после продолжительной дневной дремы под стеной монастыря, на берегу Сиверского озера, ко мне подсел курносый, широколицый парнишка. Он поставил ведерко с уловом, бросил на землю удилища и попросил закурить. Я дал папироску, и между нами завязался неожиданно деловой разговор.

— Что же, кого надо уже понабрали в отряды? — спросил он, кашляя от глубокой затяжки.

— Нет. Без рабочих сижу. Подвода есть, а людей нет…

— А у вас тоже аэрофотоснимки есть? Интересно! Я видел их. И до чего же хорошо все выходит! В нашем Кириллове каждый проулок видно, каждый дом, а ежели где на задах яблоньки, то и те разглядеть можно.

— Снимки без людей — пустота, их дешифрировать надо. Ты бы набрал подростков для работы. В Ниловской лесной даче по просекам пройтись надо… Да и сам приходи. Ведь время-то летнее — каникулы!

— А где их взять-то? Все старшие классы у вас в экспедиции работают. Я третий год опять в седьмой ходить буду. Хворый я — кашляю и курю.

— А ты не кури и кашель пройдет.

— Пробовал, да не помогает. Скажите, а почему вы из седьмых не берете? Там покрепче меня парни будут. И «записатора»[63] подберем подходящего!

Вот такого ответа я и ждал. Подарив на прощание подростку две папироски, я условился встретиться с ним на другой день вечером на базе.

Парнишку звали Андреем. Он не обманул. И на другой день, как только кончился послеобеденный перерыв, в комнату к моему административному начальству, молча, без стука, ввалилась компания в пять человек. Федор Иванович встал из-за стола, заваленного счетами и деловыми бумагами, и с недоумением спросил:

— Вам чего, ребятня, нужно?

«Ребятня» стояла в дверях, не решаясь войти. Языки точно отсохли. Андрей, заложив за спину руки, наступал босой ногой на ногу, точно стесняясь их грязи.

— Да вот пришли на работу к вам наниматься!

— Скажите, работяги какие!.. А что делать умеете?

Из группы вышел опрятно одетый коренастый паренек и выпалил:

— А таскать да ставить ваши рейки любой из нас сумеет.

— Ишь ты, ловкий какой! А родители в лес отпускают?

— В лес мы сами без спроса ходим, — загудела ватага в один голос.

Я вышел к ним из соседней комнаты.

— Вот пришли наниматься! — радостно крикнул Андрей и подошел ко мне.

Федор Иванович покачал головой, но выдал анкеты для зачисления на работу. Пока они заполнялись, я присматривался к подросткам и определял каждому рабочее место…

Болезненному Андрею поручалась подвода, т. е. ленивый Цыган и все снаряжение с продуктами. Тот же Андрей должен был кормить нас утром и вечером, ставить палатки и следить за конем. При слове «кашевар» мальчонка сделал кислую мину, но когда узнал, что ему поручается Цыган и с ним весь скарб, лицо озарилось счастливой улыбкой. Мальчишеское самолюбие было удовлетворено и «мамкина работа стряпухи» с лихвой покрывалась ямщицкой.

Его старшую сестренку Шуру, которой только что минул семнадцатый год, я решил приобщить к наблюдениям и записям. Аккуратненькая, чисто одетая, курносая, как Андрей, она закончила первый курс педтехникума и должна была справиться с должностью «записатора». Скромная и застенчивая, она была самой старшей.

Крепышу Саше шел семнадцатый год. Он был проворен в движениях, пожалуй, немного задирист, но зато необычайно исполнителен. Ко всему проявлял живой интерес. Будь у меня в запасе человек посильнее его, я поручил бы Саше работать с теодолитом[64], но другого не оказалось и его пришлось сделать старшим рабочим — поставить на переднюю рейку[65].

Вторую, заднюю рейку, вручил Лене — подружке Шуры. Ученье Лене давалось с трудом, она осталась на второй год в седьмом классе. Летом делать ей было нечего, и она пошла на работу в отряд — «скоротать длинные летние дни». Ей стыдно было сидеть на харчах у родителей, корм которых пошел «не в коня», как она выразилась, когда я заинтересовался ее семьей. Лена была немного младше Шуры, но замкнутой, пожалуй, немного суровой. Горько сознавая свою бесталанность на поприще ученья, она, видно, искала иных путей приложения своих сил. Я узнал, что она мечтает вступить в артель кустарей, занятых производством гармоний. Некрасивая, смуглая, румяная и здоровая, она напоминала переодетого парнишку. Настолько она была еще не женственна в свои шестнадцать лет!

Самым маленьким был Валерка. Ему шел всего пятнадцатый год. На работу его послал сам отец — хозяин Цыгана, последний ямщик Кириллова. Я мог бы вполне обойтись без Валерки, но расчетливый отец, видно, хотел выколотить из Цыгана как можно больше денег и поэтому в «подводчики» прислал сынишку — худощавого, низенького и юркого. По рыбалке он был закадычным другом Андрея. Я принял его в отряд как принудительный ассортимент, не дал определенной работы и направил к Андрею в помощники.

Просматривая анкеты, Федор Иванович что-то мычал себе под нос, хрипел и, смеясь, поглядывал на меня. Конечно, ехать в леса и болота на месяц с такой «ребятней» опасно. Но выхода не было. Всю ответственность я брал на себя.

Вечером сразу же начались сборы. Получали снаряжение и инструменты, рассыпали по мешкам крупу и сахар, смазывали телегу и чинили сбрую. На этот раз голодный Цыган получил полную торбу овса и целый мешок в запас. Вскоре все было готово. Оставалось поверить[66]инструменты и можно трогаться в путь.

На другой день у крыльца базы остановилась подвода. Весь скарб отряда был плотно прикрыт сверху брезентом и перевязан веревкой. Из-под брезента торчали только длинные рейки с зубастыми шкалами треугольников. На проводы отряда собрались подружки и приятели моих рабочих. Получив последние наставления и деньги, я вышел на крыльцо с научным руководителем экспедиции Алексеем Степановичем Филоненко и своим старшим товарищем инженером-геодезистом Сергеем Федоровичем Коробко.

Алексей Степанович, как всегда летом, был в чистом белом костюме и с маленьким черненьким бантиком. Его строгий, аристократический стиль одежды во время ужасной жары действовал на студентов поучительно: «мальчики» в трусах, при его появлении в поле у инструментов, натягивали брюки, а девушки надевали накидушки на слишком декольтированные сарафаны. Этот невысокий человек читать нотаций не любил, но требовал уважения и полного внимания к работе. Однажды, сделав плохие записи и вычисления его измерений, я уловил только беглый, полный досады взгляд, но был готов от стыда провалиться сквозь землю. После этого я трое суток учился складывать и вычитать спереди[67], парами цифр, и исписал кучу бумаги.

— Это кто выезжает? — спросил Алексей Степанович.

— Мой отряд.

— Не отряд, а детский сад, — ехидно вставил Сергей Федорович.

— Не сидеть же в такую погоду в Кириллове?! И с детским садом поработаем, — ответил я, усаживаясь на передок и беря у Андрея вожжи.

— Правильно, пускай привыкают! Окрестности своего Кириллова лучше знать будут. Время летнее, не простудятся! Желаю успеха, — поддержал меня Алексей Степанович.

«Ребятня», свесив ноги, уселась на телеге, я натянул вожжи, подстегнул для резвости Цыгана кнутом, и мы шагом выехали из толпы провожающих. С тех пор за моим отрядом укрепилась кличка «детского сада»… А «детский сад» упорно колесил по проселкам и сенокосам, пробирался старыми, де расчищенными просеками в залесенной равнине и делал свое «немудреное дело».

Первые три дня работа только налаживалась: устанавливался твердый распорядок дня, каждый входил в круг своих обязанностей. Дружный коллектив осваивал систему работ, но продвиг был небольшим. Саша быстро понял свою роль и стал хорошо выбирать точки для постановки реек. Так как от Зауломского озера мы шли сенокосами, то расчищать и прорубать визиры[68] не приходилось. Саша уже на снимках успевал опознавать свои точки и только иногда подрубал кусты ивняка. Лена на задней рейке в одиночестве явно скучала. Пока я устанавливал инструмент, она успевала облазить кусты и пригорки, набрать земляники.

Шура аккуратно записывала мои отсчеты расстояний и углов, но вычислять быстро не могла и путалась в цифрах. Мне приходилось проверять ее записи и вычисления, а это тормозило работу. Бедная девушка, видя, что в ней причина задержек, еще больше волновалась, торопилась, смущалась, краснела и не раз отказывалась от своей должности. Но заменить ее было некем, и я упорно учил ее делать подсчеты. К концу третьего дня замешательство и торопливость исчезли. А вечером, когда сели ужинать и я объявил, что норму мы сегодня выполнили, Шура отвернулась и покраснела от удовольствия.

В эти дни тренировки труднее всего было приспособиться к нам Андрею с Валеркой. По началу кашевар из Андрюши вышел плохой. Первая сваренная им пшенная каша оказалась очень крутой, не проварена и подгорела.

— У нас дома мамка стряпает, — оправдывался он, под недоброжелательными взглядами товарищей. — Я в первой кашу варю! Не ешьте, коли не нравится.

— Как это не ешьте? — возмутился Саша. — День целый на ногах топаем с одним куском хлеба. А если нам еще кашу варить, то и спать некогда будет. Шурка, научи брата!

— А она, думаешь, умеет? Спорим, что не умеет! — вызывающе крикнул Андрей и протянул руку. — Она у нас в «училки» готовится, а к ухватам не прикасается.

Все посмотрели на Шуру. Бедная девушка от стыда уткнулась в колени и, пока не смолкли насмешки, не притронулась к каше. А утром, когда все еще спали, она вместе с Андреем возилась у костра. На этот раз каша была заправлена снетковым сущиком[69] и получилась в виде похлебки, но густой и наваристой. Такое месиво пришлось всем по вкусу, и его окрестили «рыбьем кондёром».

Закончив утренний завтрак, мы забирали инструменты и отправлялись к последней точке продолжать прерванный накануне ход. Андрей и Валерка мыли посуду, складывали палатки, укладывали все на телегу и, гремя мисками и ложками, которые стукались в большом чугунном котле, обгоняли нас сторонкой. Заехав вперед, они отпускали супонь[70] и седелку[71], Цыган щипал траву, а приятели, закрутив на голове рубахи в тюрбаны, ложились сверху скарба загорать. Но хозяйские заботы раннего утра, видно, утомляли их, и они засыпали, «добирая» до полудня, то чего «не добрали» утром. Цыган, которого ели слепни, лез в кусты или густой осинник.

После полудня они просыпались и начинали искать нас. Вперед для разведки «дороги» высылался Валерка. Он громко перекликался с Андреем, и мы не могли их не услышать. Но на третий день работ, кончая ход в сумерках, мы так и не встретили нашей подводы. Андрей, видно, свернул с сенокосов на проселок, увлекся хорошей дорогой и отъехал далеко в сторону.

Узнав от встречных косцов, что они видели недалеко от деревни шатер и двух «цыганчат», мы молча переглянулись между собой и отправились на поиски в указанном направлении. Километра три пришлось бродить по скошенным сенокосам. Наконец выбрались на торный проселок и под горою, у маленькой речки, увидали Цыгана, костер и палатку.

Утомленные работой и зноем, усталые от быстрой ходьбы, все молча накинулись на остывший чай. Валерка крепко спал в палатке, но Андрея, как мы ни звали, найти не могли. Разбуженный нашим криком, Валерка долго не приходил в себя и пытался снова уснуть. А когда наконец совсем очнулся, оказалось, он сам ничего об Андрее не знает. Утолив жажду, начали искать кашу в тут обнаружили, что вместе с Андреем исчез котел. Тем временем стемнело, в деревне замелькали огни. Пришлось «навалиться» на черный хлеб с солью и луком.

Когда этот ужин подходил к концу, на горке кто-то стал насвистывать модную тогда песенку Максима — «Крутится, вертится шар голубой». Вскоре свист сменился хриплым детским контральто, пение прерывалось долгим закатистым кашлем. Наконец спичка осветила лицо и в темноте красной точкой замелькала цигарка. Андрей явно был в беззаботном настроении.

— Погоди, я тебе покажу, как «крутится, вертится»! — пригрозил Саша и спрятался за кустом.

Когда Андрей поравнялся с кустом, мы успели рассмотреть в темноте отлетевшую в сторону цигарку, услышали шум возни и сдавленный хрип Андрея:

— Тише ты, черт! Молоко разольешь! Не видишь, обе руки заняты?

— Какое молоко? — со злостью тихо выговорил Саша, — три километра с последней точки топали на твою стоянку, а там и ужина нет?!

— Вот он, со мной.

Вскоре оба появились в свете костра.

— Слушай, Андрей, устраивать ночлег так далеко от маршрута нам нельзя. Палатку надо ставить там, где закончен дневной продвиг. Смотри, сколько времени мы потратили на розыски и потратим еще завтра на возвращение! — я говорил с укоризной, но мой строгий тон был нарушен неожиданной шуткой Шуры.

— Он, наверное, ходил в деревню — учиться кашу варить?!

— А каша-то какая! — с торжеством подхватил Андрей. — На молоке. И бидон полный молока.

Все молчали. Не знал что сказать и я. Андрей, оказывается, хотел порадовать нас… На молочную кашу накинулись с аппетитом, и котел быстро опустел.

Чтобы Андрею было легче искать нас, я стал выдавать ему каждое утро перед отходом смежные аэроснимки. Теперь Валерка правил Цыганом, а Андрей, сидя на телеге, выбирал по снимкам путь. С тех пор мы всегда приходили к готовому ужину и поставленной палатке на заранее намеченное и очерченное на аэроснимках место.

Так кончились неполадки первых дней. С каждым днем наш продвиг с тахеометрическим ходом становился все больше и больше, «ребятня» втянулась в работу, загорала и отдыхала от зимних сидячих занятий. Любознательный Саша стал опознавать точки на снимках не хуже меня и облегчал мне работу. Но Шура, хоть и освоила технику записи наблюдений, не могла постичь премудрости вычислять «спереди» и вычисляла по-школь-ному — «сзади». Только Лена по-прежнему скучала на задней рейке и, если не было ягод, садилась у колышка, и что-то обдумывала. Она аккуратно выполняла свои обязанности, но особого интереса к работе не проявляла.

На Череповецком тракте есть большое село Быргозово. Там кончились наши странствия по суходольным сенокосам и перелескам. Предстояло сворачивать на восток в Ниловскую лесную дачу. Продукты и кухонный скарб завернули в палатку и нагрузили Цыгану на спину вьюком. Телегу оставили на хранение в Быргозове.

От Быргозова до крохотной деревеньки Пустынь, которая приютилась на берегу маленького круглого озерка того же названия, было не более шестнадцати километров. Дороги, или хотя бы торной тропы туда не было.

Идти с инструментом в лесу сразу стало трудней. На просеках, нечищенных много лет, вырос молодой подрост и мешал наблюдать. Расстояния от точки до точки стали короткими, и Саша не успевал подрубать ветки. На помощь пришел Валерка. В два топора расчистка пошла быстрей, но за день больше семи километров пройти не удалось. На переход в Пустынь и на возвращение терять времени не хотелось, и все согласились ночевать на просеке. Отложив на ужин хлеба, сахара и чая, отправили Андрея с Цыганом в Пустынь.

Тень от деревьев прикрыла от палящего солнца, и мои помощники оживились. Саша и Валерка старательно и быстро расчищали на заросшей просеке визирку. Шура едва успевала подсчитывать итоги моих наблюдений, а Лена между делом набрала полную миску ягод. Однако и в лесу зной и духота к вечеру совсем обессили ребят. Первым стал кукситься Валерка.

— Ну и жарища. Дышать нечем. И воды кругом Het Ой, как пить хочется!

— А ты терпи! Как дойдем до места, где вода есть, там и остановку на ночь сделаем, — подбадривал его Саша, — теперь чуток осталось!..

Откуда Саша знал, что до воды «осталось чуток» — неизвестно. Но засветло до воды так и не дошли. В лесу быстро сгустились сумерки. Далеко на горизонте, куда уходил просек, вспыхнуло красное зарево заката. Откуда-то вдруг налетели тучи комаров, и мы вооружились ветками.

— К ненастью комары залетали! — спокойно заметила Лена.

Уже в сумерках я тщетно пытался разглядеть рейку и нити, но отсчетов сделать не смог, и работу пришлось прекратить.

Место для ночлега выбрали на бугре под столетними развесистыми елями, недалеко от просеки. Там, среди бурой, прошлогодней хвои, кое-где яркими зелеными островками росла кислица[72]. «Ребятня» с жадностью накинулась на нее и, пока я с Сашей ходил искать воду, у места ночевки не осталось ни одного зеленого пятнышка. Мы нашли воду почти за километр от ночлега — маленькое озерко, всего метров пятнадцать-двадцать в поперечнике, необыкновенно правильной круглой формы. Вода чистая и прозрачная. Дна не было видно. Озерко, наверное, очень глубокое.

Пока мы ходили за водой, девушки и Валерка разложили костер. Чтобы не пустить по всему ельнику пал, пришлось очистить от хвои большой круг. Около костра разложили дымокуры, от которых поднимались столбы белого едкого дыма. Когда большой черный от сажи чайник был водружен над огнем и все разместились у костра со своей скромной порцией ужина, Саша спросил:

— А как вы узнали, что именно там есть озерко?

Я показал на снимок. На нем темным, почти черным пятном среди серого леса виднелось озерко.

— Да-а-а! — протянул Саша и на корточках у огня принялся подробнее рассматривать снимок.

— Воду на снимке всегда легко распознать, — вдруг авторитетно заявил Валерка, — она самая темная и гладкая бывает. А мы с Андрюшкой вышку нашли, что за Быргозовом, как хапер[73], на горке стоит. А когда в Кириллове были, то на бабкином огороде всю малину с яблоньками разглядели на снимке.

— Ну да! Ты еще яблоки на деревьях видел!

— Вот те честное пионерское, видели!

Саша надвинул на глаза кепку и, раскачиваясь на корточках, как старый цыган, в раздумье спросил:

— А скажите, как получаются снимки?

И пока закипал чайник, а затем с аппетитом уничтожался черный хлеб, посыпанный солью и темный, как деготь, чай вприкуску с рафинадом, я рассказывал то, что знал о развитии авиации и об аэрофотосъемке, припоминая все виденное и прочитанное. Мне вспомнился один из пробных полетов на летательном аппарате в старом Петербурге. На расклеенные по всему городу афиши, оповещающие о поднятии человека на высоту около 40–60 метров над землей, откликнулось чуть ли не все население Питера. К забору испытательного поля устремились толпы рабочих и интеллигенции. Обступив забор, люди наблюдали, как в воздухе появился похожий на стрекозу летательный аппарат с привязанным ремнями к сиденью человеком и, сделав большой круг, опустился за забором. Полет вызвал бурю оваций. Легкая бамбуковая конструкция с маленьким тарахтящим мотором у ног пилота, восседающего между двух плоскостей на низеньком бамбуковом кресле, напоминала книжную этажерку. Популярной была песенка с припевом:

С тех пор прошло много времени. Воздух был покорен, летательный аппарат переименован в самолет, и самолеты стали во всех направлениях бороздить небесные просторы. С гидросамолетом, который ежедневно причаливал к полосатому знаку аэропорта на Сиверском озере, мои спутники были знакомы давно, но техника аэрофотосъёмки не была им известна…

Когда мой рассказ подходил к концу, небо прорезала желто-зеленая молния и зарокотал отдаленный гром. Над нами еще не было туч, и сквозь широкие лапы елей, мерцая, проглядывали на светло-синем небе звёзды.

— Я же говорила, что будет ненастье! — тихо сказала Лена и прижалась к Шуре.

— А вам летать приходилось? — спросила Шура.

— Тот, кто хочет летать, — ответил я, — должен сна-. чала хорошенько по земле походить, карты сделать, тогда и летать будет легче… Земля лучше изучается с земли.

— А когда у нас автомобилей много будет? — неожиданно спросил Валерка.

— А тебе они зачем? — спросил я.

— У меня папка о паре серых мечтает, а ему председатель райисполкома сказал, чтобы он лучше на четырехколесные автоходы перестраивался… Да не везде проедешь! С Цыганом, пожалуй, надежней.

Подул ветер, ели закачались и зашумели. Дым от костра стал крутиться в разные стороны и прижиматься к земле. Вскоре брызнул, зашумел в листве дождь. С первыми каплями дождя мы начали строить «балаганы». Саша и Валерка рубили еловые лапы, а Шура и Лена втыкали их в землю, сгибая дугой. Вскоре вокруг костра разместилось пять низеньких «балаганов». В них можно было только лежать. Сквозь хвою, прикрытую сверху еще осиновыми ветками, дождь не проникал. На старой сухой хвое> лежать было удобно и даже мягко.

Гроза стала стихать и уходить в сторону. Засыпая, я услышал, как Саша тихонько говорил Валерке:

— Знаешь, я обязательно летчиком буду!

— Только стажировку на земле пройти надо. Ведь летают по картам?! А карты знать надо, — ответил Валерка.

В наступившей тишине послышалось неразборчивое шушуканье девушек и придавленный смех. Видно, Лена сообщала подружке свои планы на будущее, которые родились в часы долгих дум, во время стояния с рейкой на задней точке. Но усталость взяла свое, и я крепко заснул.

Проснулся, как всегда, раньше всех. Солнце только что взошло и осветило освеженную коротким дождем зелень. В воздухе прохладно и влажно. Свежее утро бодрило, и я быстро поднял всех на ноги. Не умытые, без горячей пищи со вчерашнего утра, мы тем не менее весело тронулись в путь. Началась повседневная работа, в нее втянулись все, без нее скучали.

К полудню на просеку приехал верхом Андрей с котлом «кондера».

— А ты, Андрюшка, подаешь большие надежды в кашевары! — одобрил кондер Саша, облизывая ложку. — Вместо школы учился бы в поварском техникуме! Может и кашлять перестал бы?

— Нет, я в пастухи пойду. Мне свежий воздух нужен, и скотину люблю, особенно лошадей. Меня мамка давно в подпаски прочила, да вот сюда сбили. Андрей поднялся с разостланного плаща, оторвал полоску от газеты и. свернул из махорки цигарку. Делал он это не торопясь, привычной рукой и курил, как взрослый.

— Чего смотришь? — обернулся он к сестре, — твое дело, «училка», учить, ну и учи! А я на воздухе жить хочу. Летом мне в избе душно. Потому мамка меня в подпаски и прочит, что дома я все равно не сижу.

Андрей сложил в пустой котел посуду, забрал чайник и верхом поехал назад.

— Скорей в Пустынь приходите! — крикнул он, обернувшись, — киселем из мороженой клюквы накормлю.

Деревушка Пустынь стала нам временной базой. Жители этого заброшенного в лесную глушь селения редко бывали в Быргозове, чаще ездили в Ниловицы на Шексну, где летом регулярно ходили пароходы, а к шлюзу у Ниловиц вел проселок. До Ниловиц от Пустыни километров пятнадцать. Клочок отвоеванной у леса пахотной земли не мог прокормить поселян. Зимой они работали на лесоразработках, а весной и осенью собирали на болотах клюкву, которую возами отправляли в корзинах на продажу. в Кириллов. Иногда клюквой даже платили налоги.

Из Пустыни мы совершали переходы по просекам в разные стороны. Андрей подвозил нам еду, а если на вырубках было много травы, то ночевал с нами в палатке или «балагане». К ночевкам в лесу привыкли и на ночлег становились там, где кончался продвиг рабочего дня.

Подходил конец работам, лето было на исходе, ночи стали длиннее, а утренники прохладнее. О «мишках» в Пустыне поговаривали мало, и они нам не встречались. Работа шла хорошо, мои помощники сдружились, наш «детский сад» жил своей непринужденной жизнью и общими интересами. Оставалось проложить последний высотный ход от Быргозова к Угрюмову, на самой южной окраине Пришекснинской равнины.

В середине августа мой «детский сад» пешком, налегке снова переваливал по пройденной просеке в Быргозово. Впереди под вьюком шел Цыган. На вьюк по очереди садились то Андрей, то Валерка. Остальные растянулись гуськом и бодро шагали широким шагом.

Из Пустыни вышли с рассветом, а к одиннадцати часам подошли к Быргозову. Позади осталась Ниловская лесная дача. Проходя по просеке, миновали пять наших старых «балаганов» из согнутых еловых лап. Хвоя на них высохла и стала бурой. Все невольно проводили долгим взглядом свой первый ночлег в лесу, точно прощаясь со старым пепелищем. Пройденный тогда с теодолитом за два дня путь теперь промелькнул незамеченным за три с половиной часа.

В Быргозове Цыгана снова запрягли в телегу, Андрей, как обычно, поехал с ним, а остальные, продолжая работу, тронулись сенокосами с перелесками на юг, к реке Ковже и к Угрюмову. На третий день увидели вдали на горе невысокое двухэтажное сооружение из переплетенных толстых бревен, местное население называет его «хопром», а геодезисты вышкой или сигналом. Около него из соседнего ложка донеслись знакомые голоса и тихая команда «передняя, качай!»[74]. Рядом работал кто-то из наших, и наши ходы перекрещивались. Неожиданно от реки, которую мы только что перешли вброд, послышался едва внятный оклик Андрея. Я откликнулся громогласным «е-е-ей!» и стал подражать гудку пароходной сирены. Чтобы Андрей не проезжал мимо нас, мне уже и раньше приходилось отменять обычную сигнализацию флажками и подавать команду реечникам зычно во весь голос. И сегодня — во влажном вечернем воздухе — мой голос далеко разносился по сенокосам. Когда я подал команду «внимание!», из-за кустов неожиданно вышел Сергей Федорович Коробко.

— А! Вот и ты с «детским садом»! Чего так кричишь? Тебя за три версты слышно! На, получи письмо и новое распоряжение. — Он вытащил из полевой сумки конверт и передал мне. Все это произошло так внезапно, что я не успел ни поздороваться, ни разузнать о том, — что в письме. А Сергей Федорович, пожелав счастливого пути, также неожиданно исчез в кустах.

От реки по-прежнему доносился протяжный, негромкий окрик Андрея. Думая, что парень нас ищет, я не переставал ему отвечать. Наконец окрик Андрея раздался ближе и громче. Я задержался, и Андрей, задыхаясь, подбежал ко мне.

— Цыган не идет! В броду выше колен стоит и назад пятится. По оглобле ногой ударил и оглоблю сломал. Телегу вытаскивать надо!

Делать было нечего. Незаконченный ход пришлось отложить на другой день и идти выручать телегу.

На середине неглубокой здесь Ковжи стояли телега. Цыган повернулся боком, чуть не опрокинув век достояние отряда в воду. Что не понравилось ему на другом берегу? Почему он непременно хотел повернуть назад — было тайной, известной только ему.

Сначала на берег перетащили имущество. Потом уцепились за сломанную оглоблю и, помогая Цыгану, вкатили на косогор телегу. Как только его распрягли, упрямый конь зафыркал, захрапел и натянул перевязь.

— Конь, а конь! Повернись к речке передом, а к лесу задом, — пошутила Лена, обращаясь к Цыгану. Но он упорно уходил от реки назад.

Вынужденная ночевка на берегу около большой копны свежего душистого сена была заманчива. Более подходящее удобное место трудно было найти. Вскоре на берегу запылал костер, девушки занялись стряпней, Валерка поставил палатку, а мы втроем занялись починкой оглобли…

Откуда-то из-под телеги Андрей извлек большой кусок проволоки. Я вырубил три кола, сделал на них желобы, и мы крепко прикрутили их к обеим половинкам оглобли. Получилось некрасиво, но достаточно крепко. Связанная проволокой оглобля выдержала бы любую дорогу. Но поведение Цыгана вызывало тревогу. Пришлось его привязать на ночь к телеге и дать сена. Непокорное животное, фыркая и сопя, не раз будило меня и Андрея ночью. И чего ему не стоялось спокойно?

На другой день, когда ранним холодным утром заиграли первые лучи солнца и от реки поднялся туман, мы уже переправлялись вброд. Я вел упрямого Цыгана за уздечку, Андрей непрерывно дергал за вожжи и подхлестывал кнутом. Но на середине реки конь поднял высоко морду и стал бить задними ногами в передок телеги. Несмотря на все наши усилия, удержать его на мелком броде не удалось. Он рванулся в сторону, к глубокому месту, и там, подмочив имущество, неожиданно вместе с телегой выскочил на противоположный крутой берег. Взбешенный Андрей, не помня себя от ярости, продолжал нещадно хлестать Цыгана?

Но Цыган встал как вкопанный. А когда его били он только вздрагивал и подкидывал вверх задом.

Озадаченный со вчерашнего дня поведением коня, я осмотрел берег. И у самой воды на песке обнаружил следы медвежьих лап и когтей. Следы были большие и маленькие. Видимо, наш приход потревожил счастливое медвежье семейство. Я не стал искать дальше следов — встреча с медведицей была бы лишней и не из приятных, а обвел Цыгана вокруг кустов, вывел на дорогу и, показав Андрею вышку, Направился с инструментом к последней брошенной вчера точке. Не прошло и трех часов, как ход был закончен на сигнале Угрюмово.

На юге невысокие холмы увалов Андо-Ирменской гряды, исчезая в синеватой дымке, приятно ласкали глаз. К их пологим склонам, и округлым вершинам прилепились ветряные мельницы и дома с соломенными крышами. Где-то за бугром трещала конная жнейка — шла уборка хлебов. На север далеко раскинулась широкая, покрытая лесом равнина Ниловской дачи, в которой мы целый месяц бродили по проселкам. На бугре у сигнала приятно обдувал легкий ветерок, дышалось свободно и вместе с воздухом, напоенным ароматом спелых хлебов, в нас вливались бодрость и сила. Все взоры невольно устремились на север — по ту сторону покрытой лесом равнины, где за синеватой кромкой леса должен был быть Кириллов. К нему лежал наш обратный путь.

И только тут я вспомнил о вчерашнем письме, которого так и не прочел. Мокрое и измятое, оно лежало в кармане. Получать письма от кого бы то ни было в лесу, вдалеке от своих, всегда приятно! Я вскрыл конверт, извлек свернутый вчетверо тетрадный листок и, пока остальные любовались синими далями, прочел:

«Уважаемый начальник отряда № 5 (ребятни детского сада)!

С отрядом № 9, который работал в районе Сизмы, произошло неожиданное для нас «несчастье» — начальник отряда «К» и его записатор «О» (оба студенты четвертого курса) расписались в загсе Сизьменского сельского совета. Последствия пока в точности неизвестны, но рабочие разбежались и запланированные нивелирные ходы остались непройденными. Прошу переброситься по другую сторону Шексны и продолжить высотные ходы в нужном направлении и количестве по своему усмотрению. Деньги переведены до востребования в Сизьму. Желаем успеха. Час добрый! Ф. И. П. и А. С. Ф.»

Прочитав письмо, я рассмеялся.

— Чему вы? — спросила Лена.

Едва сдерживаясь, я ответил:

— От начальства пришло дополнительное распоряжение. Нам следует идти порожняком в Ковжу. Там переправиться на другой берег Шексны и поработать немного в районе Сизьмы. Как долго будет это «немного», я не знаю. Как?! Согласны, товарищи?

— Конечно согласны! — последовал дружный ответ «ребятни». — Чем впустую по лесам ходить, лучше сделать крюк, да с работой!

Только Лена наморщила нос, но, вздохнув, решила не отставать от других.

— А как же с оглоблей быть? — спросил Андрей.

— Дотянет! А не дотянет, новую сделаем, — ответил я.

После обеда и короткого отдыха я долго тщетно смотрел в бинокль, пытаясь найти в лощинах признаки присутствия отряда С. Ф. Коробко. Содержание письма, очевидно, было ему известно, но он, кончив нивелировку, еще вчера спешно «смотался» обратно в Кириллов…

Мой «детский сад» тронулся в путь, туда, где случилось «несчастье».

Мы снова дружно бродили по лесам, большим вырубкам, топким болотам и старым гарям.

«Поработать немного» — отняло у нас две с лишним недели.

В первых числах сентября, поздно вечером, под воскресенье, отряд въехал в ворота опустевшей базы. Сторож открыл чулан, и мы быстро втащили пустые мешки и инструменты. Продовольствие было съедено. Последние дни жили на мятных и медовых пряниках, которыми запаслись на обратную дорогу в Сизьме. Цыган еще больше похудел, от этого он стал еще ленивей и едва волочил ноги. Но у нас настроение было бодрое и веселое. По домам расходились в темноте, с сознанием выполненного дела.

У детворы уже начались занятия в школе, поэтому отряд собрался на базе только к вечеру в понедельник. Одетые в свою лучшую одежонку, мальчишки стали совсем непохожими на тех «цыганчат», за которых их порой принимали местные жители. Девушки были в новых платьях, которые надевались только по праздникам, как говорят, «приубрались» и даже надушились дешевым одеколоном. Когда все они, загорелые и улыбающиеся, ввалились за мною к Федору Ивановичу, он весело крикнул:

— За расчетом пришли?! А может быть снова поедете, поближе к железной дороге в Чебсарский район?

— Нет, учимся. На другой год, разве?.. — деловито ответил Саша и посмотрел на товарищей.

— Ну так получайте полный расчет.

— Какой расчет? — удивился Андрей, — мы пили, ели, нам получать нечего.

— А расчет вот какой — Андрею причитается три сотни с небольшим и другим примерно по стольку. Ну? Получайте!

«Ребятня» молчала, мялась и не знала что делать с деньгами. Такой куш подвалил им впервые. Деньги со стола брали не пересчитывая и, отходя, говорили спасибо. А когда расчет кончился, из комнаты никто не хотел уходить, и всё расселись на лавках у стенок, точно перед отъездом.

— Ну, что же, товарищи, спасибо! Помогли! Прямо-таки выручили! Получите еще и премию.

Федор Иванович посмотрел на меня. Я кинул ребятам два новеньких кожаных мяча и волейбольную сетку. От восторга мои молодые друзья вскрикнули и уходя забыли поблагодарить.

— Трудно с ними было тебе работать? — спросил меня Федор Иванович, когда захлопнулась дверь.

Я покачал головой и в раздумье ответил:

— Разве что в первые дни…

— Скажи ты, как получилось!.. Оказался «мал золотник, да дорог»!