Без дорог

ОШИБКА

Реки Чуна и Бирюса, образующие после слияния самый нижний приток красавицы Ангары реку Тасееву, берут начало в отрогах Саян и текут почти параллельно в северо-западном направлении. Пересекая предгорья и западную часть Восточно-Сибирского плоскогорья, на своем тысячекилометровом течении они образуют много шумных быстрин и порогов.

В нескольких километрах ниже порога Дурака, на равнинном берегу Тасеевой, при впадении в нее речушки Усолки, в широкой, уходящей к Енисейскому кряжу котловине расположилось старинное сибирское поселение — Усть-Усольское.

Бездорожные, уцелевшие от пожаров леса, непроходимые лома и старые гари, резко расчлененный сухими рассохами и долинами мелких рек рельеф, сложенный силурийскими пестроцветными песчаниками и прорезающими их траппами, не способствовали заселению этих мест, и они сохранили нетронутым девственный колорит, который присущ местам, отдаленным от железных и шоссейных дорог и судоходных рек.

Только с наступлением зимы, когда устанавливался санный путь, Усть-Усольское оживлялось пришлым народом с конными обозами. Через Тасееву на Ангару и далее на золотые прииски Средней и Нижней Тунгуски вел зимник.

По зимнику на Север, к приискам и пушным базам, в метель и стужу подводчики гнали обозы с провизией, горючим, машинами, одеждой и текстилем. С Севера везли пустую тару, золото и меха. Но как только на Тасеевой появлялись первые полыньи, оживление прекращалось. Проезжий люд оседал либо на Севере — на приисках, либо на юге — у железной дороги, а усольцы, получив расчет за «обозные дела>, принимались за сельское хозяйство. Поля на пологом левобережье и на большом острове были не обширны. Но умело ухоженные, они давали хорошие урожаи озимой ржи, сибирской пшеницы и яровых.

Однажды в поисках места для строительства постоянной автострады[111] на прииски в конце сентября через Тасееву переправился в лодках изыскательский отряд: лошадь, две охотничьи сибирские лайки, молодой техник, охотник-проводник и подросток рабочий. Техник Рыжов работал в Новосибирском тресте «Дорстройпроект», который кое-кто в шутку называл «Стойпроект», так как он не успевал справляться с работой, проекты в нем безнадежно задерживались, а построенные им дороги слишком быстро становились непроезжими и без конца ремонтировались. В Усольское Рыжов приехал в командировку по особому ответственному заданию и очень торопился сплыть на Стрелку по Ангаре, а оттуда пароходом в Красноярск.

Охотник-проводник Гаврила Николаевич — местный житель — прекрасно знал все леса и тропинки. Ему было немногим более сорока лет. Невысокого роста, плотного телосложения, он был мало разговорчив и посматривал пристальным, исподлобья взглядом, как у большинства сибиряков, которые добрую половину жизни проводят уединенно в тайге на охотничьем промысле. Соседи и подростки звали его Гаврилой, а сверстники попросту Гавриком.

Рабочий-подросток Ванюша был Гавриле сродни и сызмала жил в его людной семье. «Ртом больше, ртом меньше, — говорил Гаврила, — от этого я не разбогатею и не обнищаю, а вырастет, добром помянет!» Приемыш называл его батей, крепко к нему привязался и, когда «батя» охотился, делал по дому всю тяжелую работу и присматривал за малышами. Детей у Гаврилы было шестеро, почти все погодки, а старшая дочка на год или два моложе Ванюши.

Стояло осеннее «охотницкое» время, как говорил Гаврила, поэтому все были с ружьями, при патронташах, с ножами и собаками. Хотя отправлялись всего на четыре дня, вьючные сумы были туго набиты продовольствием. Четырех дней было вполне достаточно, чтобы пройти пятьдесят километров с глазомерной съемкой и барометрией по зимнику от Тасеевой до Ангары и возвратиться обратно.

Сентябрь стоял бездождный, и пройти сто километров туда и обратно для сильных людей не составляло большого труда.

Отряд вскоре свернул на заросший высокой травой зимник. Дорога, пересекая маленький ручеек, полого поднималась в гору на боровину.

Впереди шел Гаврила, за ним Ванюша вел на поводу лошадь, а замыкал шествие техник. Собаки — Белянка и Бусый — замешкались у реки и поотстали. Техник все время поворачивался то в одну, то в другую сторону, прикладывал на планшете с миллиметровой бумагой визирную трехгранную линеечку, направлял ее то назад, то вперед по ходу, прочерчивал на бумаге какие-то линии и расставлял только ему понятные значки. Отставая, он окликал скрывшегося за поворотом зимника проводника и, когда тот откликался, смотрел на компас и записывал направление.

Неожиданно сзади, играя, выскочили собаки и вспугнули с брусничника стаю сереньких, как рябчики, птиц. Они расселись тут же неподалеку на кусте жимолости и с интересом уставились на техника и собак, не собираясь (прятаться или улететь.

Думая, что это рябчики, техник тихо положил на землю планшет, снял с плеча одноствольную централку и, не сводя глаз со стаи, крадучись начал обходить куст. То ли он отошел от куста слишком далеко, то ли у него разбежались глаза, когда он выбирал такое место, чтобы одним выстрелом сразу убить не менее двух, но только после оглушительного выстрела все птицы остались сидеть на своих местах и удивленно поворачивали головы, посматривая на стрелка своими оранжевыми глазками. Техник решил, что рябчики не пуганы и быстро перезарядил ружье.

— В кого стрелял? — громко из-за поворота окликнул Гаврила.

— В рябчиков! — тихо ответил техник, делая знаки проводнику, чтоб тот не шумел, и приготовился ко второму выстрелу.

— Не портите зря патроны, товарищ техник! Себе дороже будет! Смотрите! — сказал Гаврила, подходя к технику и беря первый попавшийся полусгнивший сук. Он подошел к жимолости на десять шагов и бросил сук в ближайшую птаху. Упав, она не успела расправить на земле крылья, как была накрыта гаврилиной кепкой.

— Вот вам! Живехонька! А теперь сажайте за пазуху и несите до ближайшего привала, а там на костре сварим. Ванек! Хочешь на ужин куру-дуру? — крикнул Гаврила приемышу.

— Не-е-т! — послышалось где-то вдалеке, — тетерю доедать надо!

Гаврила отбросил в сторону поднятую было палку, а покрасневший от стыда техник с интересом рассматривал глупую птицу. Гаврила расстегнул верхнюю пуговицу ватника и посадил ее за пазуху.

— Ну, если мы так двигаться будем, то к вечеру до зимовья не доберемся. До него двадцать пять километров отмахать надо, а дни-то стали короткими!

Он поправил ружье, быстро зашагал по зимнику и скрылся за поворотом.

Глазомерная съемка — труд упорный и кропотливый! Она особенно трудоемка в местах закрытых, на извилистых с крутыми поворотами дорогах и тропах. И каким бы опытом техник не обладал, он всегда вынужден отставать от обычного пешехода. Привычка считать шаги тройками и брать направление по компасу на голос проводника или рабочего вырабатывается не сразу, а после долгой тренировки и требует опыта. Результат в большей мере зависит от того, насколько удачно сумел съемщик приспособиться к местности. И техник работал, не покладая рук, без перекурок и лишних движений. Он то почти нагонял проводника и идущую размеренным шагом лошадь, то отставал от них на двести-триста шагов.

В низинах и на высоких местах отряд делал остановки, там брались показания по двум анероидам, из которых один был у проводника, а другой висел на ремне у техника. Показания аккуратно записывались в специальные бланки журнала. В такие минуты все соединялись вместе и перекидывались несколькими фразами. Техник спрашивал у Гаврилы названия новых речушек и мест и записывал их на планшете.

Зимник, заросший высокой травой, кустами смородины и малины, то поднимался на почти плоские выровненные междуречья, то, извиваясь змейкой, спускался в долинки, выбирая пологие скаты вдоль рек и рассох. Иногда техник останавливался, вытаскивал из полевой сумки эклиметр[112]и замерял уклоны. Когда спуски были круты и извилисты, он обгонял отряд, уходил вперед и, окликая проводника, брал направление засечкой на себя[113]. Работа спорилась, отряд быстро продвигался вперед.

Гаврила увидел на уцелевшем от пожара старом кедре двух белок и снял ружье.

— А ну-ка, Ванек, посмотрим, как ты умеешь стрелять! Интересно, готова ли белка к зиме?!

Ванюшка выбрал удобное место, приложился и выстрелил. Белка камнем полетела вниз и застряла на нижней ветке.

— Чем же, сынок, ты стрелял в нее? Смотри, как изрешетил! Остается нам только хвост один, а остальное собакам! Такую белку приемщик забракует! — сказал Гаврила, рассматривая совсем серую, с едва заметным коричневатым отливом на спине пушистую шерстку белки.

— Дробью, четвертым номером, батя, — смущенно ответил Ванек и, покраснев, отошел в сторону.

— А все ли они такие? Ежели все, то и промысел начинать можно, — продолжал Гаврила, обходя кедр и прицеливаясь в притаившуюся на самой вершине белку. Грянул выстрел, и белка, падая с сучка на сучок, наконец свалилась вниз.

— Вот глядите! — и он показал пробитую круглой пулей голову белки. — Нам сподручнее их из мелкоколиберки в носик стрелять. Пулька маленькая, застревает, а мех не портится. Для почина шкурку с собой возьмем! — и он, быстро сделав ножом надрезы, «чулком» содрал шкуру, а тушку бросил собакам.

— Хорошо стреляете! — похвалил техник и мечтательно добавил: — Нам бы медведя убить! Вот это дело бы было!

— А ну их к лешему! — огрызнулся Гаврила, — медведи к осени от жира причудливы и опасны бывают. Лучше уж с ними не встречаться!

Снова тронулись в путь.

У маленького ручейка лошадь стала пить воду, и Гаврила с сыном отстали. Техник поднялся в угор[114] и, пользуясь длинным прямым отрезком зимника за поворотом, далеко ушел вперед. Осматриваясь, чтобы определить новое направление, он заметил, как кусты смородины на пригорке зашевелились, а из-под них высунулась мохнатая медвежья морда. Медведю не хотелось уходить из ягодника. Зверь не спускал с техника маленьких глаз и замер на месте. Бросив планшет, техник быстро схватил централку, венул в патронник гильзу с жаканом[115] и, почти не целясь, навскидку, выстрелил в медвежью морду.

Неизвестно, попал он или нет, но медведь рявкнул и, раздвигая кусты, встал во весь рост на задние лапы. Ковыляя, подняв к груди передние лапы, он начал сползать с бугра к технику. Рыжов видел раскрытую с высунутым языком пасть, налитый кровью белок медвежьего глаза и, не имея сил вытащить из патронника раздутую от пули гильзу, схватился за висевший у пояса финский нож.

Человек замер на месте, не спуская с медведя расширенных от ужаса глаз. Но медведь почему-то на него не бросился сразу и, приготовив для ударов передние лапы с большими когтями, тоже замер на месте. Повернув в сторону голову, он смотрел на врага одним глазом, сверкая белком. Минуты и секунды казались Рыжову вечностью, но он стоял и ждал нападения со сжатым в правой руке ножом, а в левой держал централку с застрявшей гильзой. Увы, ружье стало бесполезным как раз тогда, когда стрелять второй раз было так удобно!

Трудно сказать, долго ли они еще так простояли бы? Но с зимника на выстрел примчались собаки и с лаем бросились к медведю. Зверь перевалился на бок, рявкнул и, шурша по кустам, бросился наутек. Огрызаясь, хрипя и лая, собаки ринулись за ним, и голоса их вскоре замерли вдалеке.

— В кого стрелял? — совсем рядом спросил Гаврила и с усмешкой посмотрел на побелевшее лицо техника.

От неожиданности Рыжов вздрогнул. Колени его затряслись, и не в силах удержаться на ногах он присел на сухую осеннюю траву. Вложив трясущейся рукой в ножны финку, тихо ответил:

— В медведя. Но, наверное, промахнулся! — и отдал Гавриле централку.

Впервые в жизни Рыжов понял, что значит «трясутся поджилки»… Пока Гаврила и Ванюша возились с его ружьем, он отсиживался на земле, скрывая, что не может стоять на ногах. Наконец с трудом поднялся с земли. Ноги в коленях продолжали непроизвольно дрожать. Глубоко вздохнув, он попросил закурить.

— Не пристрелялся еще к ружью… — сказал он смущенно, — должно быть высит оно у меня.

— Всяко бывает! — отозвался Гаврила. — А велик ли мишка был? Далеконько ушел! Собак не слышно.

— Да, пожалуй, когда на задних лапах стоял, с меня! А может чуть и поболее! — в раздумье ответил техник.

Гаврила посмотрел на техника, покачал недоверчиво головой и, раздвигая траву, зашагал по зимнику. «Вот уж у страха глаза велики», — подумал проводник, но ничего не сказал и строго посмотрел на сына, который весело улыбался, едва сдерживая смех.

Уже в сумерки отряд выбрался из ломов к зимовью, которое расположилось в долинке маленькой речки. Одинокое и безлюдное летом, оно затерялось на середине между Тасеевой и Ангарой в окружении непроходимого леса. Одинокая сторожиха была рада пришельцам и, сидя за большим самоваром, угощала подслащенными ягодами и свежим вареньем.

Собаки не возвращались, и Гаврила часто выходил за дверь, трубя в дуло своей централки. Наконец поздно вечером, тяжело дыша, Белянка и Бусый прибежали и, не притронувшись к птичьим костям, улеглись на крыльце. Освещая керосиновой лампой, Гаврила долго осматривал их и гладил отросшую к зиме шерсть.

— Сытыми прибежали! У Бусого правое ухо разодрано. Не иначе, товарищ Рыжов, твой мишка свой век уже дожил! — усмехаясь, сказал Гаврила, входя в горницу и впервые обращаясь к технику по фамилии. Тот молча посмотрел на него и ничего не ответил.

Искать убитого зверя было некогда.

С тех пор прошло больше двенадцати лет. Далеко на западе нашей Родины отгремела тяжелая война. Наступил первый послевоенный год. Высоко в небе, сверкая серебряной молнией, застрекотал самолет. Он несколько раз пролетал над Усольским — то на юге, то над самым селом, то на севере, пока не скрылся за лесом. Но стрекот мотора еще долго отрывал от игр ватагу ребят. Поднимая к глазам ладони, они старались разгадать направление равномерных, прямолинейных маршрутов в воздухе. С самолета делалась аэрофотосъемка.

Через месяц или два после этого с Ангары в Усольское пришел маленький серенький катерок, а с верховьев, не то с Чуны, не то с Бирюсы, через порог Дурак сплавился немноголюдный отряд геологов.

Прибывшее на катере начальство с широкими золотыми нашивками на рукавах было радостно встречено тремя загорелыми в длинных спортивных штанах девушками и обросшим бородой и усами мужчиной. Такова уж судьба! Обычно на полевые работы мужчины уезжают юнцами, а приезжают обросшие, солидные и возмужавшие.

Мужчину звали Сережей, он был недавно демобилизован и снова возвратился к своему любимому занятию — геологии. Работая начальником партии в недавно организованном с большими перспективами учреждении— «Аэрогеология», он с энтузиазмом осваивал новое и теперь неотъемлемое «подспорье» в работе геологов — аэрофотоснимки, особенно ценное потому, что его отряд не имел подробных карт.

В просторной избе, на чистом, выскребленном с песком полу, из снимков был сделан накидной монтаж[116] и по нему карандашом проведены границы стратиграфических толщ[117]. В пестрых мешочках на окнах и ящиках лежали образцы горных пород. В углу были сложены в кучу палатки, котлы и чайники вперемежку с седлами и конской сбруей. Вдоль стены лежали сложенные спальные мешки и на них теплая одежда.

Человеку постороннему могло показаться, что он попал не то в учреждение, не то в упаковочный склад, не то во временное общежитие, которое куда-то переводилось. Но кажущийся на первый взгляд хаос, был на самом деле естественным и высокоорганизованным состоянием походной лаборатории отряда, в которой подводятся предварительные волнующие итоги пройденным маршрутам и сделанной за лето полевой работе…

Впрочем, в такие дни сборов руки и ноги у молодежи излишне подвижны, они могут быстро и долго работать, но голова?!.. Голова уже далеко! Она там, где родные и знакомые, где учатся подруги и товарищи, а может быть и будущие родственники!.. Пятый курс редко проходит без свадеб, женихов и невест!

Начальство приехало немного рановато — в самый разгар последней «адсорбции»[118] отрядом образцов, из-за которых нередко возникали споры и приятные воспоминания о тех местах, где они были взяты. Может быть именно к этому времени, чтобы оказать нужную помощь, и подоспело начальство — человек с большим опытом полевых работ? Невзирая на свои отличительные нашивки, засучив рукава, он с увлечением помогал проводить эту адсорбцию для экономии средств на багаже.

После вручения стопки писем, которая быстро разошлась по адресатам, после шумных и радостных возгласов девушки подвели начальство к огромному, как татарский гроб, ящику, в два с лишком метра длиной и шириной чуть не в метр.

— Вот! Полюбуйтесь моей находкой! — сказала одна. — Неправда ли, хорош экземпляр? И как прекрасно сохранился! Меня совершенно загрызли огромные муравьи, которые устроили свой муравейник перед самым входом в пещеру. Это было совсем недалеко отсюда — на последнем обнажении красных песчаников силура, страшно крепких, наверно сильно метаморфизованных[119], но уже с ископаемой фауной. Это было вот тут…

Она подвела начальство к накидному монтажу из аэрофотоснимков и показала на снимке то место, где были найдены кости. Там же на месте они были аккуратно уложены ею в ящик, каждая под своим номером, уложены в-том порядке, в каком они лежали в пещере.

— Вы знаете? Мы думаем, что «он» пещерный. Его голова была в дальнем углу, а ноги почти у самого входа. Огромный! — закончила она со вздохом.

Начальство долго и внимательно рассматривало череп.

— Не думаю! Зубы, копчиковые и шейные позвонки не такие, как у медведя пещерного. Смотрите! В лобной пазухе дырка!

Тут череп повернули вниз. Из него вывалилась и покатилась по полу простая, слегка сплюснутая круглая свинцовая пуля. Девушки ахнули, а молодой палеонтолог покраснела до корней волос. Ее рука невольно потянулась к костям, так аккуратно собранным и уложенным в медвежий гроб. Она хотела их выбросить.

— Не трогать! — остановило начальство, крепко держа ее руку, — они пригодятся зоологам и уложены хорошо. Из вас наверняка выйдет хороший палеонтолог!

Мишкин череп осторожно был положен назад, и Сережа задумчиво добавил:

— Охотнику, видно, не хватило времени найти свою жертву… Смотрите, как чисто муравьи обгладали мишкин скелет! А мишкиной шерстью, они, наверное, прекрасно утеплили свой муравейник от сибирских морозов. Вы этого не заметили?.. Вам было не до того?.. Так сильно они вас искусали?

Девушка сконфуженно посмотрела на начальство.

Но кто тот человек, который убил когда-то такого большого медведя?

Ванюша вспомнил Рыжова, медведя и приемного отца. Уйдя на войну, Гаврила не вернулся, и Ванюша стал в доме бати за старшего.