Боги и человек (статьи)

Однако продолжу: «В течение четвертой недели калла–месяца председатель лично экзаменует членов синедриона и прочих учеников, испытывая их познания и способности; он порицает обнаруживавших недостаточную подготовленность и угрожает лишением стипендии. После прений на общих собраниях постановляются окончательные решения по вопросам, обсуждавшимся в отдельных школах. Президент, прочтя мнения присутствующих, формулирует окончательное решение, которое тотчас же записывается. В конце месяца эти коллективные ответы (респонсы) читаются вслух на собрании и подписываются его председателем».

Во–первых, сами видите, что речь первоначально шла как бы об одной школе–калле–синедрионе, но это только вершина айсберга, вернее пирамиды (вертикали) власти, так как существуют выделенные мной дополнительные школы, и не одна. Но и евреев в ту пору было не столько, сколько сейчас. Во–вторых, признайтесь, вы ведь не знали, что 6000 лет назад, «от сотворения мира» была уже и стипендия, что подтверждает – «каждый еврей должен быть грамотным». Для этого и существовали как «лишения стипендии», так и «порицания».

Вот еще одно доказательство: «иногородние ученые (замените на учеников!) стекались в академию для совместного там обучения…, каждый занимал предназначенное ему место, а все вместе они составляли подражание «Великого синедриона». Ученики, не заседавшие в коллегии, также были обязаны изучать именно трактат. Гаон ежедневно предлагал собранию вопросы, полученных им из разных мест диаспоры. (! – мой). Остальные месяцы протекали более спокойно. Многие из членов академии жили рассеянно в разных провинциях. Натан называет постоянных учеников академии талмудическим выражением «бене бе–раб» (дети школы, заметьте также, что слово «раб» присвоено всей Аравии – Арабии) в противоположность «другим ученикам», собиравшимся в калла–месяцы. Число всех учеников было около 400. Если умерший реш–калла или какой–нибудь другой член коллегии оставлял после себя сына, достойного занять его место (! – Мой), сын наследовал отцу. Стипендии составлялись из пожертвований, посылавшихся в академию в течение всего года. Они находились в ведении человека, вполне достойного доверия. Члены, сидевшие в первых рядах, получали вознаграждение».

Теперь о Конституционном суде как мы его сегодня понимаем: «С каждой из вавилонских академий были соединены две судебных палаты. В высшей палате председательствовал гаон. Она назначала судей в округах, подчиненных юрисдикции академии и имела право отменять решения отдельных судов, а также постановлять новые решения». О Верховном суде: «Другая судебная палата разбирала менее важные дела». Но вот что примечательно: «Гаоны иногда выходили за рамки талмудических законов и издавали новые декреты; напр. меры, принимавшиеся по отношению к непокорной жене, были различны и отличались при некоторых гаонах от тех мер, которые предписываются Талмудом. При других гаонах постановили, чтобы долги взыскивались, вопреки Талмуду». Причем, «постановления подобного рода издавались обеими академиями вместе. Они выступили также совместно относительно установления единообразного еврейского календаря».

Несмотря на только что процитированное «гаонат сурский стоял по рангу выше пумбедитского, так что создалось даже нечто вроде придворного церемониала для определения их взаимоотношений. Сурский Г. сидел по правую руку эксиларха, а пумбедитский — по левую. Сурский гаон всегда пользовался преимуществом, хотя бы он был многим моложе своего коллеги. В письмах, которые писал сурский гаон пумбедитскому, он не обращался к нему, как к гаону, но адресовался только «к пумбедитским ученым». Пумбедитский же гаон в своих письмах к сурскому адресовался к «гаону и сурским ученым». В связи с этим я думаю, что гаонаты эти уже были по разные стороны границы двух государств, и хотя евреи были одной семьей, одно из государств было – сильнее.

Чем же это все закончилось в связи с высказанным мной предположением? Вот чем: «Оскудение взносов, которые присылались для поддержания школ испанскими, магребскими, североафриканскими, египетскими и палестинскими евреями, равно как давление мусульманского правительства на вавилонские школы, очень ускорило их упадок». А дело в том, что единой «мусульманской» (еврейской) империи уже не было, было практически столько же государств, сколько их там сегодня.

Что же осталось от гаонов к 15 веку? Вот что: «Гаон — влиятельная евр. семья в Испании. Дон Гаон был главным откупщиком государственных податей при короле Генрихе IV кастильском (1454—74) и находился в его свите во время его похода к французской границе. Гаон был послан королем в Гипускою за сбором подати. Гидальго области, считая это требование противным издревле дарованным им привилегиям, убили его в Толозе (1463). Король тотчас же отправился с отрядом кавалерии, чтобы отомстить за убийство и разрушить город. Дом, в котором был убит Г., оказался уже уничтоженным. Тогда представители города предъявили королю старые привилегии, и Генрих отказался от преследования убийц».

Но я очень уж увлекся второстепенными деталями истории первых школ на Земле, что увело текст в сторону от предмета нашего разговора. О закреплении любого учения в генах и превращения как самой потребности учения в инстинкт, так и полученных знаний. Первое до сих пор заметно на нынешних евреях, так как редкий представитель торгового племени остается без высшего образования, Роман Абрамович – исключение. Второе подтверждается тем, что даже без учения представитель торгового племени вполне способен украсть без юридических последствий несколько миллиардов долларов.

Вернемся, однако, к народу и совместим инстинкт «голосовать сердцем» с обучением народа. Во–первых, заметим, что структура нынешней нашей власти построена по еврейскому принципу 6–тысячелетней давности. А ведь наша российская власть обучает нас по этому принципу не менее 300 лет подряд, от хазар, казаков–разбойников которых мы имеем от Рюрика. И переучивать нас, учитывая научно–технический прогресс, придется всего лишь лет сто, в три раза короче. Если, конечно, сама Россия не рассыплется ранее, спонтанно.

Во–вторых, как я говорил выше, жесткий диск (инстинкт) справляется с рутинными жизненными ситуациями лучше, чем интеллект. Но если работу интеллекта приостановить в большей или меньшей степени, то инстинкт данного вида организмов начинает в той же степени засыхать на корню. Так как инстинкты не пополняются разумом. В результате окружающие виды организмов, не с замороженным интеллектом, начинают обгонять. Это относится абсолютно ко всему, даже к растениям и камням, не говоря уже о вымерших динозаврах, ихтиозаврах и археоптериксах. «Русский» сборный народ находится сегодня примерно на этой стадии.

В третьих, если интеллект уже развился у торгового племени до такой стадии, что начинает серьезно конкурировать с инстинктом, стараясь его вообще вытеснить, то от этого можно ожидать всяческих неприятностей не только для этого племени, но и в целом для Земли. Земля получила от евреев как все самое хорошее, так и все – самое плохое.

Поэтому и еще потому, что с «русскими» все ясно, рассмотрю самих евреев в мировом масштабе. Сперва просто перечислю тупиковые ветви еврейского нашествия: давно рухнувшая Исламская империя, Япония, Филиппины, Юго–Восточная Африка, Египет и Западная Африка, Центральная Америка, Британские острова (Англия, Шотландия и Ирландия). И везде в этих регионах они были. Я потому взял эти географические понятия, что я их все изучил и описал с точки зрения присутствия в них евреев. Поэтому вы, читая эту статью, можете справляться, где непонятно, с другими моими работами. Впрочем, их не было и не могло быть на заре истории только в Австралии и Новой Зеландии. Остальные же места я не изучал и поэтому говорить о них не буду. Европу я потому сюда не включил, хотя и обращал на нее пристальное внимание, что она пошла по другому, двойственному пути, начертанному как Моисеем, так и Аароном (Христом), а результаты этого описаны у меня в других работах.

Исламская империя (те страны, где сегодня культивируется ислам) – самая первая империя на Земле, но рассказывать о ней я не буду. Посмотрите историю России от Рюрика и до сегодняшнего дня и мне не надо тратить слов. Вы увидите, как Исламская империя то расширялась почти мгновенно, захватывая полсвета, то несколько скукоживалась, а потом колебалась около ненадежного центра равновесия. Как народы ее, вспыхнув, постепенно затухали, переходя в стадию стагнации интеллекта и инстинкта. Перед вами пройдет вереница династий, каковые, беспощадно вырезая друг друга, владели не землей, а народами, высасывая из них все, что можно. Ну, и так далее. Потом Исламская империя развалилась на осколки, но во всех осколках – одно и то же. Евреи–самаритяне (надо знать мое их определение) покинули эти края, а несамаритяне стали элитой всех этих осколков, даже не меняя фамилий. Ныне они несколько очухались и под флагом Бен–Ладена пытаются действовать.

Тут только надо добавить несколько слов, почему мы не знаем о том, что торговое племя ведет свою родословную с юго–западной границы между Йеменом и Саудовской Аравией? Только кратко, ибо я уже об этом устал говорить. На первом этапе, когда торговое племя еще не научилось рассеиваться, оно высосало все соки из неторговой части своих сограждан, а ведь даже никакой дурак–верблюд не будет жить в вытоптанной полупустыне. А потом стало стыдно, что весь земной шар узнает об их проделке.

В Японии торговое племя устроило примерно Советский Союз, где граждане делились на КГБ (самураи) и народ. И точно так же как в СССР садили в тюрьму за пятиминутное опоздание на работу, устроили такое «нормирование труда», что только слон мог выполнить «норму выработки». Даже женщины глубокой осенью ходили у них по пояс голые, так как надо было экономить ресурсы для захвата Китая или Дальнего Востока России. Наконец народ побежал, естественно, по морю. Тогда запретили строить морские суда, оставив только рыболовные, могущие отплыть от Японии не дальше пушечного выстрела. И так как это длилось раз в десять дольше, чем в России, народ стал очень трудолюбив, что является для любых животных в естественной среде обитания аномалией (не приводите мне в пример пчел, они живут в искусственной среде, когда у них постоянно отбирают «сверхприбыль». Кстати пчел впервые «одомашнили» тоже евреи). Американцы в 1945 году прекратили это дело и ныне Япония такова, что душа радуется. Самураи же сменили два своих острейших меча на лопаты, мотыги и интеллектуальный труд.

Только я ведь не сказал, почему именно в Японии так получилось. Тут дело в том, что торговое племя дошло до границ земли, и самаритянам больше некуда было двигаться. Произошло быстрое перенаселение края земли, так как свыше пяти процентов торговцев никакой народ не мог прокормить. Оттого они и переселялись. А тут самураев стало почти столько же, сколько остального народа. Попробуй, проживи.

Прочесав, как расческа волосы нынешний Пакистан, Индию, острова Ява и Суматра, торговое племя оказалось на Филиппинах, назвав крайний восточный остров концом земли, горизонтом, по–еврейски Самар, дальше – безбрежный океан. Вновь – тупик. Положение – точно, как – в Японии. А надо заметить, что обратного хода у них никогда не было. Собратья, захватив все жирные куски, могли предложить – только какую–нибудь низшую касту. Что это значит, не мне вам объяснять. Читайте хотя бы любую энциклопедию кроме еврейской. В общем, наступали «японские денечки», однако до запрета морских судов дело пока не дошло. А надо сказать, что Тихий океан напротив Японии и напротив Филиппин – не одно и то же. И хотя воды текут оттуда и оттуда в Америку, напротив Японии на всем океане ни одного островка, тогда как напротив Филиппин – их куча, причем они равномерно разбросаны от самых Филиппин до самой Америки. Притом с Филиппин хорошо плавать по течениям как туда, так и обратно. Поэтому на изучение обстановки, я думаю, хватило 100–200 лет, не более. Потом торговое племя поплыло, разумеется, не в полном составе, а наиболее храбрые в драке и дураки – в торговле.

Центральная Америка, все те инки, майя, тольтеки и сапотеки, включая ацтеков. Тут, наоборот – простор. Можно распространяться в обе Америки как по полосе ислама. Но этого не произошло. И произойти не могло. Дело в том, что с Филиппин за Тихий океан перебрались единицы. Слишком сложен и опасен путь. Тем не менее, им удалось создать все эти культуры на узком пятачке, притом такие, что все как один стали богами, Кецалкоатлями. Самонадеянность богов, которым беспрекословно подчинялись оккупированные племена, их погубила. Выродились, а часть во главе с главным Кецалкоатлем отправилась на Британские острова, (см. другие работы).

На Британских островах, в нынешних Ирландии и Шотландии, потомки центральноамериканского Кецалкоатля создали древнейшую цивилизацию, как две капли воды, включая письменность, похожую на инкско–майянскую. И об эту цивилизацию сегодняшние ученые бестолку ломают свои головы. Но дело–то в том, что именно на Британских островах столкнулись нос к носу две еврейские цивилизации, (см. мои другие работы): цивилизация Первозакония и цивилизация Второзакония. И цивилизация Второзакония как наиболее динамичная в результате разделения религии и морали по разным сусекам – победила.

Юго–восточная Африка. Евреи попали сюда одновременно с Египтом, только не по суше, а по морю, (см. другие работы). Господство тут было кратким. Выкачав отсюда все рассыпное золото и не имея возможности по тем временам копнуть глубже, евреи оставили эту частичку света как порубочную лесную делянку, на которой остались только голые пеньки. И плавать сюда перестали. Но тут есть одна особенность. В Китае и вообще в Юго–Восточной Азии – мало золота, я имею в виду – рассыпное, а не коренное, которое сегодня вытаскивают на поверхность аж с нескольких километров. Поэтому для евреев, давно уже ставших китайцами, был интерес к давно покинутым краям. И именно они осваивали Юго–Восточную Африку. Между тем, западная ветвь торгового племени, обосновавшись в Эфиопии и Египте именно к этому времени, пробравшись сквозь дебри так называемого Западного Судана, оказалась в Гане, где золото можно было по тем временам просто грести лопатой. Поэтому интерес к Юго–Восточной Африке у них пропал. Вот их и заменили там китайские евреи. Именно они оставили там свои последние следы.

В целом же тупики бывают двух родов: перед океаном, накапливание силы перед очередным прыжком, и тупик в результате бесперспективности, перспектива уже исчерпана. В результате обоих видов тупиков, следы евреев как бы теряются, словно они перебрели туда – сюда три раза речку. Причем позднейшие поколения евреев прилагают усилия, чтобы мы не нашли их следов. Один из таких следов я рассмотрел во многих своих работах на примере Хазарского каганата, который владел лучшей и неисчерпаемой кладовой чистейшей поваренной соли, каковая ценилась по тем временам почти на вес самого золота. И именно поэтому образовался ее транзит аж на Тихий океан, где даже сегодня не могут найти геологи хороших ее запасов. Этот путь ныне сдуру называется шелковым путем. И именно от него остались поныне цивилизации алтайская, горношорская, тувинская и прочие на пути в Китай, Корею и Японию. Ну, естественно, и мы – русские, только раньше все же были цивилизации южно- и среднеуральские, например, Великая Пермь, простиравшаяся аж до нынешнего Ханты–Мансийска (в то время тоже село Самарское). И это – просто отросток от пути соли. Другой отросток был из Индии через Афганистан. А потом все забылось, когда соли нашли по всей Земле как у дураков. Первейшие грамотеи заставили нас забыть, нагородив нам «бочку арестантов».

Я настолько удалился от еврейских академий, что вы, наверное, даже забыли, с чего я начал. А начал ведь я с невидимой грани между интеллектом и инстинктом, переходящим друг в друга и питающим друг друга. И они так срослись, что их не надо бы отличать друг от друга. А мы не только их отличаем, но и противопоставляем. Как будто они растут из разных мест. И это все – от снобизма так называемого гомо сапиенс, на самом деле живущего не только по разуму, а на три четверти – по инстинкту.

Для сравнения разума и инстинкта в основах жизни мне бы надо вернуться к каким–нибудь инфузориям–туфелькам, либо к – простым камням, кристаллам, где также функционирует любовь и ненависть атомов, что соответствует инстинкту. Но у меня нет основы: таких очаровательных и глубоких описателей как Фабр ни у инфузорий, ни у камней нет. Поэтому остановлюсь на сосновом шелкопряде, не очень далеко ушедшем по шкале совершенствования от инфузории–туфельки и здорово отстал от выше упомянутого червячка, превращающегося во сне в самолетик.

Мысли соснового шелкопряда

Историю этого шелкопряда написал еще Реомюр, однако Фабр описал ее несравненно подробнее, заглянув в мельчайшие детали. «Каждый год на сосну нападают гусеницы походного шелкопряда и ткут на ней свои гнезда–кошельки. Они объедают хвою так, словно по ней прошел пожар. Только что вылупившаяся гусеница едва достигает одного миллиметра в длину, но челюсти ее, судя по размерам головы, очень сильны. Они начинают обгладывать хвоинку, выгрызая в ней продольные бороздки. Время от времени несколько гусениц выстраиваются гуськом и ползут все разом, но вскоре расползаются. Это опыты будущих походов. Потревоженные, они начинают раскачивать передней частью тела».

Я тут выделил несколько оборотов курсивом, чтобы вы на это обратили внимание, но пока для объяснений еще мало фактов. Скажу лишь, что миллиметровое животное обладает достаточно объемным жестким диском инстинкта, и добавлю, что опыты будущих походов мне не очень нравятся. Ибо, сколько можно сделать бороздок на хвоинке армии гусениц, ползущих гуськом? Именно поэтому, как мне кажется, гусеницы должны расползаться. Тем более что потревоженные, они начинают раскачивать свои головки по сторонам. Поэтому они тревожатся не просто так, а не находя места, где бы еще проложить одну дорожку. И именно раскачивание из стороны в сторону позволяет им найти нетронутое место, либо перебраться на соседнюю хвоинку, расползтись как пишет Фабр. То есть, происходит оценка ситуации, и это уже – не инстинкт, а – мысль. Посыл к ней – тревога, как бы не остаться голодной, ползя гуськом.

Однако только что рожденные гусеницы не только расползаются, они – сползаются вновь. Зачем? ведь для питания им надо расползаться. Затем, что им нужен дом, притом летний как у нас дача и зимний, где тепло. Затем, что родились они из яичек в гнезде – полной аналогии кукурузному початку или сосновой шишке, где яички сидели точно в таких же индивидуальных ячейках, прикрытых как зернышки кедровых орехов чешуйками. И это есть чистейший инстинкт, только не надо забывать, что он был достигнут кучей элементарных размышлений за тысячи лет наподобие раскачивания передней частью тела. Особенно принимая во внимание летний и зимний дом. Вот как это описан у Фабра летний дом.

«Но вот солнце засветило. Гусенички отодвинулись к основанию иглы. Сбившись в кучку, они начали прясть из тончайших шелковинок крышу, опирающуюся на несколько соседних хвоинок. Под этой прозрачной палаткой гусенички скрываются во время сильной жары и яркого света. После полудня солнце скрылось, и гусенички выползли из своего убежища. Они избегают света при питании, и будут кормиться только ночью. Молодые гусеницы грызут и грызут хвоинки, между которыми протянуты шелковые нити их гнезда. Их постройка — спальня и столовая сразу, она избавляет их от далеких прогулок, столь опасных в детстве. Иглы, служащие опорой постройке, высыхают, опадают, и ветер начинает разрушать шелковую хижину. Гусеницы переселяются на другое место, обзаводятся новой палаткой, такой же недолговечной. Они много раз строят эти временные жилища и с каждым разом поднимаются по дереву все выше и выше. Начав с нижних ветвей, гусеницы достигают наконец самой верхушки сосны» (конец цитаты).

Тут, конечно, действует машина инстинкта. Только я бы обратил внимание на месте Фабра на два обстоятельства: на то, что гусеницы расточительны в смысле стройматериала, и на то, что примерно на половине пути к вершине сосны они уже – взрослые. Так что инстинкт их не совсем рациональный в смысле стройматериалов, чего с инстинктом никогда не бывает. Значит, тут несколько иная причина. Однако продолжим о зимнем доме. Что касается взросления, то даже наши дети во взрослом состоянии совсем не те, что в пеленках. И это предельно ясно видно на прошедших специализацию муравьях (см. другие мои работы). Именно поэтому я остановил ваше внимание на еврейских древних школах и на заповеди быть грамотным, что в наши дни равнозначно обязательному университету.

«Наступают ноябрьские холода. Пора строить зимнее жилье. На верхушке сосны гусеницы ползут на конец ветки с густой хвоей. Они опутывают ветку редкой сетью, пригибающей немного иглы. В конце концов иглы оказываются вплетенными в ткань. Так получается покрышка наполовину из шелка, наполовину из игл. В начале декабря постройка заметно увеличивается. Совсем законченная к концу зимы, она становится еще крупнее. Это сооружение яйцевидное или шарообразное вверху, сильно суженное внизу, где оно охватывает поддерживающую его ветку. Происхождение узкой нижней части гнезда таково. Каждый день, между семью и девятью часами вечера, если позволяет погода, гусеницы выползают из гнезда. Они ползут на обнаженную часть ветки, медленно и безо всякого порядка. Ветка покрывается сплошным слоем гусениц, и все они выпускают шелковые нити. Мало–помалу гусеницы разделяются на отряды и расползаются по соседним ветвям, чтобы кормиться. И все время каждая гусеница выпускает нить. Широкая дорога, по которой гусеницы ушли из гнезда, оказывается покрытой множеством нитей, превращается в сплошной чехол. Чехол этот укрепляет гнездо, связывая его множеством скреп с неподвижной веткой. Иглы нетронуты и совершенно здоровы. В своих временных гнездах молодые гусеницы объедали иглы, окутанные шелковой тканью. Таким способом они добывали еду внутри гнезда: не покидали его в плохую погоду. Для маленьких слабых гусениц такие кладовые были очень важны. Теперь, выросшие и окрепшие, они не трогают хвою внутри зимнего гнезда. Почему? Ответ прост. Если бы хвои, входящие в состав постройки, были объедены, то они быстро засохли бы, и гнездо развалилось бы. Свежие иглы — прекрасная опора для гнезда. И как бы ни была голодна гусеница, этих хвоинок она не тронет».

Во–первых, сам Фабр пишет, что эти гусеницы – прекрасные барометры, чувствующие приближающийся циклон. Только они от барометра отличаются тем, что чувствуют приближение циклона, а не сам циклон, как барометр. Ибо барометр не понижается, когда находится вне циклона. Подошел циклон к барометру, захватил его краем, и начинается понижение, все большее, когда барометр оказывается в эпицентре циклона. На гусениц же понижение давления в циклоне еще не действует, он еще километров за сто и подойдет вплотную к гусеницам только завтра или даже послезавтра, а они уже знают о нем, и не только знают, но и принимают соответствующие меры – не покидают гнезда. Значит, циклон действует на какие–то чувства гусениц не напрямую, скорее всего, комплексно и как–то опосредованно. Примерно так, как близкие люди за тысячи километров чувствуют, что с родней произошла беда. Или даже вот–вот наступит. Конечно, это – инстинкт, причина и действующие силы которого для людей пока недоступны. Но дело не в этом, а в том, что приближение зимы осязаемо. Тогда симптомы приближения зимы надо отличать от симптомов летних похолоданий. Я примерно об этом писал со слов Фабра в другой работе о преднамеренном замедлении развития куколки какого–то насекомого, непривычное для меня название его я сейчас уж забыл. Это вот различение истинных и кажущихся симптомов как раз и требует проблеска интеллекта. Хотя бы на первом этапе, чтоб затолкать его позднее в инстинкт как повторяющееся непременное событие.

Во–вторых, перестать поедать иголки внутри домика с целью его зимней стойкости взаимосвязано с пунктом во–первых. И это есть уже комплекс, в который входят другие комплексы, как уже отмечено. И все они должны сравниваться в «оперативной памяти», последовательно один за другим или разом как в суперкомпьютере. Но, именно это и есть интеллект. И если его задать на жестком диске на все случаи жизни, то все равно получится интеллект, ибо без сравнения вариантов поведения с помощью одного жесткого диска, без чувств невозможно. То есть, без самой оперативной памяти и процессора никак не обойтись, что и есть интеллект.

В третьих, гусеницы очень любят порядок (об этом – ниже). Поэтому «медленное, без всякого порядка выползание гусениц из гнезда» есть аномалия. Зависящая от того, «совы» или «жаворонки» эти червячки? И еще от лени, либо от аппетита. Примерно как мы появляемся на собрании или на избирательном участке. Так что гусеницы эти почти как человек в этом отношении. И если мы сами себе не отказываем в интеллекте, запаздывая на работу или свидание, то кто нам дал право отказывать в таком же точно случае червякам. Посмотрите на себя в большой конторе, работающей с 9–00. Смотреть и примечать надо с 8–45 и до 9–15. Тут такое «медленное и без всякого порядка» увидите, что описывать это нужно будет полдня, начиная с подкрашивания губ, подтягивания чулок и поправок галстуков до «забежал» за хлебом, ребенком, очередью в парикмахерскую и «вообще плохо себя сегодня чувствую». Вот если бы гусеницы «выползали из гнезда» примерно как вскакивают солдаты с двухярусной кровати при команде «подъем!» за 45 секунд уже одетые, тогда – другое дело, тогда – инстинкт, выработанный в течение двух лет при пяти «подъемах» — «отбоях» утром и вечером ежедневно. Ах, я и забыл, гусениц ведь не тренируют. Но тогда позвольте им быть с разной степенью разгильдяйства, чего не может быть с компакт–дисками, выскочившими из–под одного штампа, называемого инстинкт.

В четвертых, мне очень нравятся слова очевидца–Фабра: «мало–помалу гусеницы разделяются на отряды и расползаются по соседним ветвям». Эта точная копия все той же конторы, «мало–помалу разделяющейся и расползающейся» от лифта и раздевалки по служебным кабинетам. Именно «мало–помалу». И если бы при этом люди не «заскакивали на секунду» не в свой кабинет «по крайней необходимости» я бы принял то, что они тоже это делают по инстинкту. Ибо инстинкт тянул бы их именно в свой кабинет, но они «заскакивают». И именно так же поступают гусеницы, но доказательства – ниже.

В пятых, Фабр как бы не замечет того, что гусеницы стали взрослыми не тогда, когда они добрались до вершины сосны, предварительно объев почти всю сосну, «как пожар», и начав строить зимний дом, а намного раньше, еще тогда, когда объели ее лишь на треть, или еще меньше. Ибо детство не бывает до старости. Им ведь надо еще сочетаться браком, отложить яички, построив для них очень сложный по конструкции домик – початок кукурузы или что–то вроде искусственной кедровой шишки. И не есть хвоинки внутри зимнего домика, разумеется, – инстинкт. Только как он достигнут? Дураку понятно, исключая верующих в седого бога–дядьку с бородой в белой хламиде до пят, что из опыта проб и ошибок. А из проб и ошибок без анализа этих проб интеллектом, наперед все знающий жесткий диск инстинкта не запишешь. А вдруг окажется, что наступает зима, а до вершины еще грызть – не перегрызть хвоинок, еще полсосны не обглодали. Что? гусеницы и не подумают домика строить? Тогда ведь их уже не было бы на Земле. Но в том–то и дело, что угадать приближающийся циклон труднее, чем предсказать осень. У осени знамений несравненно больше.

Вместо всего этого Фабр задает сам себе «риторический» вопрос: «Почему гусеницы, не видевшие зимы, так старательно работают над своим зимним жильем? Неужели они способны предвидеть будущее? Конечно, нет. В течение своей коротенькой жизни они узнали вкус съеденной пищи, познакомились с дремотой на пригретой солнцем площадке гнезда. Откуда знать им о холодных дождях, о морозах и снеге, о суровых северных ветрах. И все же они сооружают теплое зимнее гнездо». Инстинкт, разумеется. Но я Фабра в этом не виню. Он делал свои незабываемые наблюдения как раз в период, когда разные там корифеи только что разделили инстинкт и интеллект примерно как белое и черное. Более того, отправив их в разные галактики. А Фабр всего лишь – скромный учитель сельской школы, которого только теперь узнал весь мир. Поэтому дуть против ветра – было свыше его сил, хотя, и я уже отмечал это, из его утверждений, что инстинкт есть, как раз можно понять, если внимательно его читать, что надо бы сделать некие выводы и о наличии интеллекта у насекомых. Но это так, между строк, примерно так же делали совестливые писатели и журналисты в сталинские времена.

Чтобы не ходить «ночью с фонарем к соснам, иной раз в холод или под дождем» Фабр «поместил полдюжины зимних гнезд в теплицу, маленький застекленный сарай». «В темноте гусеницы выползают из гнезда, спускаются, добираются до ближайшего пучка свежих веток. Они выстраиваются по две, по три в ряд на каждой хвоинке, головами в одну сторону и грызут, грызут… Вниз сыплется град мелких крупинок — испражнений гусениц. Пир продолжается до глубокой ночи. Наконец сытые гусеницы ползут обратно в гнездо. Иной раз они немного попрядут по дороге, а уж по белой скатерти своего гнезда они никогда не проползут, не прибавив к ней нескольких шелковинок. Мои обязанности просты: нужно доставлять гусеницам пучки свежей хвои. Я угощаю гусениц елью, тисом, туей, можжевельником, кипарисом — всеми хвойными, растущими в моем саду. Они отказываются и скорее умрут от голода, чем дотронутся до такой еды. Лишь одно хвойное составляет исключение: хвою кедра гусеницы едят без заметного отвращения».

Может, у них на химзаводе, находящемся внутри, не получается этих самых нитей из других пород? Ведь даже водка из опилок при той же самой технологии получается намного хуже, чем из пшеницы. Я хотел бы дополнительно остановиться на фразе «иной раз они немного попрядут по дороге, а уж по белой скатерти своего гнезда они никогда не проползут, не прибавив к ней нескольких шелковинок». Факт «попрядут – не попрядут по дороге» стопроцентно доказывает выбор, а выбора без осознания не бывает. Другой факт «не проползут не оставив…» показывает, что выбора нет, это надо сделать непременно. Причину нехватки материала для ниток, который не тратят для первого факта, чтоб хватило на второй факт я отвергаю, так как даже 8 дней постившиеся червячки (см. ниже) имели материал для своих нитей. Таким образом, у червячков есть три альтернативы, зависящие только от их индивидуальных решений: протягивать или не протягивать нити там, где их уже и без того много, и обязательно протягивать на гнезде, готовя его к зиме. И червячки эти три альтернативы рассматривают и принимают по ним свое, причем сиюминутное, решение. Ибо, проползая сегодня по первой альтернативе нить не протянут, а завтра – протянут.

Следующую цитату я не хотел приводить, слишком уж она длинна. Но вывод, который из нее можно получить, – немаловажен. Поэтому читайте: «Мне хотелось рассмотреть внутреннее устройство зимнего гнезда, и я вскрыл его: прорезал продольную щель. Что сделают теперь гусеницы? В их доме — огромная щель. Гнездо разрезано днем, когда гусеницы кучкой дремали на его крыше. Они не проснулись, и за весь день ни одна из них не показалась около щели. Но ночью–то они, наверное, заметят эту дыру. Наступает ночь. Гусеницы ползают по поверхности гнезда, как всегда тянут шелковые нити. Некоторые из них оказываются возле щели. Но они и не пытаются заштопать дыру. Попав на край щели, они стараются перейти через нее так, словно ползут по нетронутой покрышке гнезда. Перебравшись через щель, они оставляют позади себя мостик из шелковинок. По этому мостику ползут другие гусеницы, тоже оставляющие шелковинки. Так проходят ночь за ночью и, в конце концов щель покрывается тоненькой паутинкой. И это все. До конца зимы щель остается открытой и лишь завешенной легонькой занавеской. Случись такая беда не в застекленном сарайчике, а под открытым небом, и гусеницы погибли бы от непогоды. Дважды повторял я этот опыт, и оба раза с одинаковыми результатами. Это доказывает, что гусеницы не сознают опасности. Они прядут, как пряли вчера и как будут прясть завтра, утолщают те части гнезда, которые совсем не нуждаются в этом, но не чинят опасную щель. Заняться этим — вернуться к оконченному раз делу, а на такой поступок не способно ни одно насекомое».

Чтобы вы лучше поняли то, что Фабр хочет заставить сделать гусениц, я вам приведу то, что вы сами, притом все как один, видели собственными глазами. Только не у «безмозглых» червячков, а сами у себя, гомо сапиенс. На тысячелетних стенах разных там доисторических руин, вполне крепко стоящих по сей день, вы видели одну – две, иногда больше, здоровенных трещин, образовавшихся еще тысячу лет назад, но не мешающих выстоять стенам до сего дня. Это древний архитектор–инженер не справился с расчетом фундамента, местами он осел и следствие – перед нами. Починить сие разрушение невозможно, ни тысячу лет назад, ни сегодня. А чтобы вы и это поняли, перенесемся в наши дни. Каждый из вас может вспомнить старинный дом, в котором зияет трещина, от первого этажа до чердака. Если хозяева дома или города в целом не лентяи, и если мимо него часто ездят правительственные и иностранные кортежи, то ежегодно, а иногда и перед проездом каждого кортежа, трещину замазывают штукатуркой и подкрашивают, стараясь попасть в тон остальной стене. Но это выглядит всегда и неизменно как заплата на заплате на свадебном платье. Вы не задумывались о причинах таких неудач? Тогда перенесемся к почти вчера построенному дому, на котором обнаружилась трещина, точно такая же, как на тысячелетней стене. Там вы встретите заботу о трещине: несколько деревянных клинышков, забитых в трещину, их называют «маяками». Если маяки начинают вываливаться из трещины, жителей дома отселяют, а у властей наступает глубокое раздумье. Ныне есть технологии укрепления фундаментов, только они очень дорогие, сравнимые по стоимости с постройкой нового дома, притом ту часть дома от трещины, которая осела, все равно надо немного приподнять домкратами, а это – еще дороже. В результате раздумий и если это не Храм Христа Спасителя, то дом просто снесут, а Храм «восстановят», только это будет стоить в три, в пять раз дороже, чем разломать и построить новый Храм. А покойный Фабр хотел заставить ту же работу сделать червячков, ему, видите ли, мало, что червячки просто «штукатурят и подкрашивают» свою трещину. Червяки в результате выглядят умнее Фабра.

Однако пойдем дальше: «В зимнем гнезде гусениц бывает часто больше, чем во временном. И эти гнезда очень разнообразны по размерам: самые крупные в пять–шесть раз больше самых маленьких. Откуда такие различия? Конечно, если бы уцелели все гусенички, вылупившиеся из яиц одного цилиндрика, то их хватило бы для большого гнезда: в цилиндрике около трех сотен яиц. Но множество гусениц погибает, и к зиме от всего выводка остается лишь несколько дюжин. Скоро начнется постройка зимнего гнезда. Теперь было бы выгодно поселиться большим стадом. Я представляю себе, как происходит это соединение нескольких выводков. Путешествуя по ветвям, гусеницы ползут по проложенной ими шелковой ленте. Но они могут попасть не на свою ленту, и тогда дорога приведет их в чужое гнездо. Как примут их там? Проделать такой опыт нетрудно. Вечером, когда гусеницы кормятся, я срезаю несколько веточек с ними и переношу их на веточки, служащие пищей для гусениц из другого гнезда. Никаких ссор! Гости и хозяева мирно едят, а когда подошло время возвращаться в гнездо, поползли все вместе, словно родные. Повторив такую пересадку несколько раз, я переселил всех гусениц из одного гнезда в другое. Я сделал большее: собрал в одном гнезде гусениц из трех гнезд. Позже, в феврале, когда погода в нашей полосе, на юге Франции, иногда позволяет гусеницам совершать длинные походы по песку и стенам теплицы, иной раз партии гусениц сливаются и без моего участия. Терпеливо следя за ползающими колоннами гусениц, не так уж трудно подметить это. Безо всяких ссор и споров поедают гусеницы хвою. И свой, и чужой — для обоих найдется место и в спальне, и в столовой. Каждый для всех, и все для каждого. Что смогла бы построить из своего скудного запаса шелка одна гусеница? Почти ничего. Но их работает вместе много десятков, несколько сотен. И они сооружают гнездо, которое устоит против зимних невзгод. Вот истинные счастливцы: они не знают, что такое личная собственность».

Фабр, как видите, сделал всего один вывод, о личной собственности. Шибко ли вас, господа москвичи, интересует вопрос: кому принадлежит метрополитен, когда вы ежедневно толчетесь на остановках? А кинотеатр, ресторан, гостиница, базар, в которых вы частенько бываете огромной кучей? И шибко ли часто вы там ссоритесь, если принять во внимание, что гусениц у Фабра несколько сотен, а вас – 9 миллионов? Вы же выглядите в целом в упомянутых местах точно такими же «без всяких ссор и споров», ибо упомянутые «места для всех» и каждый из вас имеет право именно на «это место». А ваши дома, деревни и города разве не бывают большими и маленькими? И разве асфальт на дорогах это не для того, чтобы «ползти по проложенной ими шелковой ленте»? И вообще, чей этот «шелковый» асфальт? И часто ли вы попадаете не на тот «шелковый» асфальт, который вам нужен? И не представляете ли вы сами себя при этом пылинками в броуновском движении? Я далек от мысли, что, проделывая все эти дела, вы ни капли не думаете в отличие от пылинок броуновского движения. У вас у всех есть какая–то близкая цель, и целей этих лишь немного меньше, чем вас самих, так как некоторые одновременно едут за хлебом, новой шубкой или просто на работу. У червячков целей – меньше, а может быть и она: поесть. Хотя выбрать место и погреться на солнышке – тоже две разные цели.

Нет, я еще раз говорю: я не обижаюсь на Фабра. Ибо без его наблюдений я бы не мог заключить, что червячки точно такие же, как мы. У каждого своя забота, но есть и общая, например, построить город Набережные челны в чистом поле, чтобы там жить и клепать «Жигули».

«Гусеницы соснового походного шелкопряда передвигаются так: где прошла одна, там пройдут и все остальные. Они ползут гуськом и так близко одна за другой, что каждая задняя гусеница касается головой конца передней. Все изгибы и повороты, которые делает передняя гусеница, в точности повторяют и все остальные. При этом каждая гусеница ползет по шелковой нити, иначе они и ползать не умеют. Ползущая впереди гусеница выпускает нить и прикрепляет ее на пути, по которому движется. Следующая гусеница ползет по этому тончайшему мостику и, в свою очередь, выпускает нить, третья — делает то же самое. Сзади проползшей колонны гусениц остается след: узкая лента, ослепительно белая, сверкающая на солнце шелковая дорожка. Ради чего такая роскошь? Зачем устилать белым атласом пройденную дорогу? Ползают же другие гусеницы просто так, без всяких ковров. Я вижу две причины такого способа передвижения. Походные шелкопряды кормятся ночью. Они выползают из гнезда в глубоком мраке, спускаются с вершины сосны до еще не объеденных веток. Ползут вдоль нетронутой ветки, расползаются здесь по зеленым хвоям. Наевшись и прозябнув, они возвращаются в гнездо. До него совсем недалеко, но по прямой линии. А пешеходу приходится спускаться с хвоинки на веточку, ползти по ней, перебираться с тонкой ветки на толстую, с нее на сук, по нему подниматься к гнезду. Не так–то легко и просто проделать все это в темноте. Зрение не поможет гусенице, и не только потому, что темно. Она и вообще–то плохо видит. Не выручит ее и обоняние: оно развито слабо. Как же найти дорогу домой? Шелковая ленточка приведет к гнезду. Кормящиеся гусеницы расползлись по хвое, ушли с атласной дорожки. Ничего! Ведь каждая гусеница все время тянет за собой шелковую нить. Эта нить и приведет ее назад, к коврику, а он — дорога в гнездо. Казалось бы, совсем просто. Но это не так. Гусеница не может повернуться назад так, как повертывается человек. Она может вернуться на старую дорогу лишь обходным путем. Передовая гусеница должна где–то повернуть в сторону, описать дугу и вернуться на старый путь. Вот почему иной раз гусеницы долго ползают и ищут, случается даже заночуют вне гнезда: они не нашли шелковой дорожки. Завтра поиски возобновятся, и рано или поздно гусеницы попадут домой».

Я тут выделил несколько предложений курсивом. Но прежде, чем перейти к ним, утверждаю наперед: шелк просто побочный продукт жизнедеятельности, примерно как испражнения или выдыхаемый всем живым углекислый газ. И его так много, что гусеницы просто не знают, куда его девать. Ведь там, где задняя гусеница касается головой конца передней, совсем не надо «шелковой дорожки». Притом вы же сами только что читали, что гусеница вне гнезда выпускает шелковую нить там, где хочет. Хочет выпускает, а не захочет – не выпускает. Сейчас перечитайте оставшиеся фразы, выделенные курсивом, и вам станет ясно, что при такой системе потеряться нельзя, однако некоторые гусеницы и даже их отряды не нашли шелковой дорожки и они даже ночуют черт знает где, как БОМЖи. Значит, такое обилие как бы специально производимого шелка не выполняет своей прямой задачи, ибо на зимнее гнездо идет этого шелка лишь мизерная часть от всего ими производимого. Но в слишком рациональной природе так не бывает. Поэтому шелку гусеницы нашли применение примерно такое же, как мы используем свое говно в качестве удобрения. Например, в московском Люблино, на нынешних улицах Верхние и Нижние поля («поля» – это плоские озера, куда закачиваются насосами канализационные стоки). Озера высохли, говно осталось. Оно там пролежало многие десятилетия, потом его куда–то увезли, и на этом месте понастроили много домов, но на упомянутых улицах до сих пор говном пахнет.

Конечно, «дорожки» слегка помогают гусеницам, примерно так же, как новым жителям Люблино, не знающим о бывших «полях», спросить: «Чем это у вас тут так сильно пахнет?» Ему скажут, он запомнит, то есть «закончит академию», о которой я писал выше.

Гусеницы поступают точно так же: «Во главе каждой колонны ползет передовая гусеница. Ею может быть любая гусеница, оказавшаяся впереди. Все остальные гусеницы спокойно ползут одна за другой, придерживаясь шелковинок, выпускаемых теми, что впереди. Предводитель ползет без руководящей нити: впереди него никого нет. Передовая гусеница выглядит так, словно все время беспокоится. Резкими движениями она вытягивает переднюю часть тела то в ту, то в другую сторону, словно ощупывает, оглядывает, выбирает удобные места для дальнейшего пути. Сомнительно, что это так. Перед ней нет шелковинки, и, наверное, она просто все время ищет ее. Колонны ползущих гусениц бывают очень разными. Самая большая из виденных мной состояла почти из трехсот гусениц и была около двенадцати метров длиной. В моей теплице начиная с февраля есть колонны всякой величины. Какие опыты проделать с ними? Я вижу только два: удалить вожака и порвать нить».

Прежде, чем Фабр «порвет нить», я хотел бы добавить несколько слов. Во–первых, повторю, что эти нити не слишком–то помогают гусеницам. Во–вторых, не надо бы «сомневаться», ибо передовая гусеница, закончив «академию» как и все остальные, действительно беспокоится. Ведь в школе говорили, что дважды два – четыре, а у нее все время получается то три, то – пять. Но это так, к вашему развлечению. Самое же главное состоит в том, что инстинкт безошибочен, и Фабр это тысячу раз доказал, например, тем, что насекомое–моська все равно изловчится и убьет насекомое–слона, лишь единственный раз куснув его именно в то место, которое единственно – смертельно. Причем Моська нисколько не беспокоится за конечный результат, она так же спокойна при убийстве, как вы, оперируя ложкой и вилкой, зная, что мимо рта не понесете. А мы что видим у «вожака»? Он не уверен в своих, полученных в «академии» знаниях, он… думает!

Пусть Фабр продолжит опыты: «Удаление вожака ничего особенно не дает. Если он был удален осторожно, поход продолжается без каких–либо изменений. Вторая гусеница оказывается теперь предводителем, и она ползет впереди, проделывая те же беспокойные движения, что и первый вожак. Разрыв шелковой нити имеет не большее значение. Я вынимаю из середины колонны одну из гусениц и перерезаю здесь шелковую нить. Теперь в колонне оказываются две передовые гусеницы. Иной раз задний вожак нагоняет переднюю колонну, и тогда обе они сливаются вместе. Чаще колонны остаются разобщенными, и каждая ползет куда хочет. В таких опытах мало интересного…», – признается Фабр.

А я вот хочу добавить, что, если любой может стать вожаком, и суетиться точно так же, чувствуя ответственность, то это точно – не инстинкт, а результат учебы, в инстинкт еще не превратившийся. Иначе бы новый вожак точно так же как старый, не суетился бы, а оба действовали бы спокойно, наверняка, примерно как промышленный робот, уверенно приваривающий несколько железок друг к другу.

Следующий опыт Фабра я процитирую полностью, не жалея бумаги, ибо я его хочу сравнить с российским народонаселением, не только дружно идущим голосовать за свою людоедскую власть, но и в целом живущим наподобие червячков. Собственно, я и эту статью–то почти из–за одной этой цитаты затеял.

«Я задумал еще один опыт: моя цель — заставить описать гусениц замкнутый круг. Станут ли они ползти по дороге, которая никогда никуда не приведет? Мне пришлось немало повозиться, прежде чем опыт удался. Нужно было и поменьше вмешиваться в дела гусениц, и суметь получить замкнутую окружность. Меня выручила случайность. В теплице стоят несколько больших горшков с пальмами: их окружность около метра. Гусеницы часто всползают на них, добираются до валика, близ верхнего края горшка. Вот и круговая дорога. Нужно лишь дождаться подходящего случая. Он не замедлил.

В предпоследний день января 1896 года немного раньше полудня я застаю длинную колонну гусениц, всползающих на горшок. Они ползут вверх, добираются до края горшка и продвигаются по нему в правильном строе вперед. Я жду, пока ряд сомкнётся: пока передовая гусеница доползет до точки входа. Через четверть часа предводительница уже совсем близка к нужной мне точке. Теперь нужно удалить остальных гусениц, еще всползающих по стенке горшка, и уничтожить шелковые дорожки, соединяющие край горшка с почвой. Кистью я сметаю всползающих на горшок гусениц и быстро протираю стенки горшка жесткой щеткой. Интересная картина! В круговом, непрерывном ряду гусениц нет больше предводительницы. Круг замкнулся: каждая гусеница ползет вслед за другой, следуя вдоль шелковой ленточки, лежащей на краю горшка. Любая передняя гусеница теперь — вожак для следующей за ней. Каждая из гусениц и вожак, и не вожак.

По краю горшка при первом же круге была проложена шелковая нить. Гусеницы ползут и ползут, и шелковая ленточка становится все шире и плотнее. У этой круговой ленты нет никаких ответвлений: я стер их щеткой. Что станут делать гусеницы на этой замкнутой тропинке? Станут ли они до полного истощения ползти по кругу? Или сумеют прорвать его — сойдут куда–нибудь в сторону? Ведь это же сплошная нелепость — оставаться там, на краю горшка, без крова и без пищи, когда ничто не мешает уйти оттуда. Действительность показала, что подобная нелепость вполне возможна. На красноватом фоне горшка блестит белоснежная шелковая лента. По ней ползут гусеницы. День подходит к концу, а гусеницы продолжают свое движение. Удивительно! Их дорога не вполне ровная: она слегка косит и в одном месте немножко спускается с края горшка, а затем снова поднимается. И вот, ползая по кругу, гусеницы все время спускались с карниза, а потом снова поднимались на него. Так была проложена первая нить, и эта дорога стала неизменной.

Дорога все одна и та же, но быстрота передвижения меняется. Гусеницы проползают в минуту в среднем около девяти сантиметров. Но бывают остановки, бывают и замедления, особенно когда холодает. В десять часов вечера гусеницы ползут очень медленно: им холодно, они устали, проголодались. Наступили обычные часы еды. Из всех гнезд, помещенных мною в теплице, повыползли гусеницы и отправились на свежие сосновые ветки. Ползущие по краю горшка гусеницы продолжают свой путь. Стоит только спуститься с горшка, и еда — свежая зеленая хвоя — окажется рядом. Гусеницы голодны, но не покидают горшка. Они порабощены шелковой дорожкой и не могут покинуть ее. В половине одиннадцатого я ухожу, уверенный в том, что за ночь гусеницы покинут свою тропинку.

Я ошибся. На заре спешу к гусеницам. Их колонна по–прежнему на краю горшка, но гусеницы неподвижны. Как только взошло солнце и потеплело, они зашевелились и поползли. И снова, как вчера, начался бесконечный круговой путь.

На этот раз ночь была холодная. Поднялся резкий ветер, во второй раз в этом году наступил мороз. На заре кусты засверкали от инея, а в саду большой бассейн затянуло ледком. Гусеницы в теплице попрятались в свои гнезда и не выходят. А те, что ползают по краю горшка? Наверное, им было очень нехорошо этой ночью. Утром я нахожу их сбившимися в две кучки. Порядок нарушен, колонна разорвана. Может быть, теперь они сумеют покинуть горшок? Ведь круга больше нет, и у каждого отряда гусениц свой вожак. Отогревшись, гусеницы поползли: каждая партия за своим вожаком. Выйдут ли они из заколдованного круга? Нет! Оба отряда соединились, снова образуется кольцо. И опять весь день гусеницы кружат по краю горшка.

В следующую ночь — сильный мороз. Гусеницы сбились в кучу, и она далеко вышла за пределы шелковой ленты. Днем они очнулись. Первая начавшая ползти случайно оказалась из тех, что находились вне проложенного пути. После некоторого колебания она отправилась по незнакомой дороге: перебралась через край внутрь горшка, спустилась на землю в нем. За ней поползли еще шесть гусениц. А остальные? Может быть, они еще не вполне очнулись? Нет, оставшиеся на краю горшка снова кружат по старой дороге. Правда, теперь кольцо неполное, в нем есть прорыв, появилась передовая гусеница — вожак. Но он не выходит за пределы шелковой дорожки, и гусеницы ползут за ним по старому пути.

Не улучшилась и судьба гусениц, оказавшихся внутри горшка. Они всползли на верхушку пальмы, не нашли там ничего съедобного, спустились, вернулись на закраину горшка. Здесь они попали на шелковую дорожку и присоединились к колонне. Снова замкнулся круг, снова началось беспрерывное движение колонны.

И на четвертый день после холодной ночи нет ничего нового. Разве — небольшая мелочь. Вчера я не стер следа, который проложили гусеницы, уползшие внутрь горшка. Половина гусениц ушла теперь по этому следу и отправилась на верхушку пальмы. Другая половина кружится как всегда. После полудня вернулись и ушедшие. Снова — полная колонна, снова — беспрерывный круг.

Пятый день. Ночной мороз еще сильнее, но он не проник в теплицу. Утром — яркое солнце. Как только оно прогрело воздух, гусеницы зашевелились. Они снова ползут по краю горшка, но порядок несколько нарушен. Внутрь горшка и сегодня поползла часть гусениц. Остальные ползут по краю. Теперь образуются два отряда, то догоняющих друг друга, то снова разъединяющихся. Гусеницы сильно утомлены, и беспорядок увеличивается. Многие перестают ползти вперед, колонна разбивается на несколько частей, и у каждой свой вожак. Похоже, что конец близок. Вот, вот… Я ошибся еще раз. Кольцо восстановилось, и к ночи гусеницы снова кружат по краю горшка.

Неожиданно сильно потеплело. Сегодня, 4 февраля, прекрасный мягкий день. В теплице большое оживление. Многочисленные отряды гусениц вышли из гнезд и ползают по песку. На карнизе горшка кольцо то разрывается, то вновь сливается в одно целое. И вот один из вожаков сползает вниз. За ним следуют четыре гусеницы, прочие остались на шелковой дорожке. На этот раз попытка не удалась: с полпути спустившиеся гусеницы вернулись и влились в общий круг. Но следы новой дороги остались: ведь свои шелковинки гусеницы оставили. Это тропинка для будущих экспедиций.

Действительно, на следующий день — восьмой день с начала опыта! — гусеницы начали спускаться с карниза: сначала по одной, потом небольшими партиями, а затем уже — и колоннами подлиннее: дорога была проложена и становилась все более и более «наезженной». На закате солнца последние запоздавшие добрались до своего гнезда.

Теперь сосчитаем. Семь суток гусеницы находились на краю горшка. Отведем половину этого времени на отдых и остановки, на оцепенение в самые холодные часы ночи. Остаются восемьдесят четыре часа. Они были проведены в движении. Средняя скорость около девяти сантиметров в минуту. Значит, гусеницы проползли около четырехсот пятидесяти метров, почти полкилометра. Хорошая прогулка для таких тихоходов. Окружность горшка — длина шелковой ленты — сто тридцать пять сантиметров. Упрямые путешественницы проползли по кругу края горшка триста тридцать раз.

Даже я поражен этими цифрами, а уж я–то хорошо знаю тупое бессилие насекомого, в жизнь которого ворвалась случайность. Трудно ли было спуститься с горшка? И все же они не сделали этого. Гусеницы так и погибли бы на своей шелковой ленте, если бы не беспорядки в строю, вызванные усталостью. Только поэтому были проложены шелковые нити за пределами ленты.

Кружиться сутками по краю горшка, голодать и мерзнуть, когда рядом и еда, и гнездо. Но гусеницы не в состоянии прекратить свой бег, не могут сойти в сторону с проложенного пути. Слепой инстинкт удерживает их на шелковой дорожке». (Конец цитаты, изменения шрифта – Мои).

За восемь дней гусеницы один к одному повторили историю России от Рюрика и до наших дней, дней выборов президента Украины в 2004 году.

Но прежде, чем перейти к наложению исторических событий на блуждание гусениц по замкнутому кругу, я должен сделать главные замечания. Во–первых, как показано выше, это не слепой инстинкт, а «обязательное академическое образование», сродни инстинкту, но еще не инстинкт, так как устоявшийся инстинкт никогда не ошибается, от него не отступают, а мы ведь знаем, что гусеницы все же сошли с замкнутого круга. Притом, не один раз и, в общем, на закате солнца последние запоздавшие добрались до своего гнезда.

Во–вторых, беспорядки в строю вызваны отнюдь не усталостью, во всяком случае, это Фабром не доказано. С большей долей логики это может быть объяснено покачиванием передней частью нескольких вожаков, приведшим к движению разрозненных отрядов не по «накатанной» шелковой ленте, а – по целине, за пределами ленты. Ибо нельзя признать, что гусеницы путают отдельную шелковую нить с лентой, состоящей из сотен нитей.

В третьих, хотя Фабр и пишет, что гусеницы не в состоянии прекратить свой бег, он сам доказал, что – в состоянии. И они сделали это. Правда, далось это им нелегко. И ведь россияне уже 500 лет не могут прекратить свой бег по замкнутому кругу. Точно так же как Фабровы гусеницы то пытаются взобраться на пальму, то есть пойти в другую сторону от свободы, то малыми группами идут по целине в сторону заграницы, чтоб закончить, ностальгируя, свои дни в демократии.

Россия, которой тогда не было (была просто чудь белоглазая, «не знавшая оружия»), взобралась на обод горшка от натиска хазарских казаков–разбойников, сразу направивших ее в академию рабства. Структура управления этой академии та же, что рассмотрена выше, только преподаваемые предметы – разные. С начала обучения в сей академии хазарский гаон по фамилии Рюрик удалил кистью шелковую дорожку, связывающую Русь с Западом, с ближайшим. Я имею в виду Новгород, Псков и Смоленск. Потом «присоединил Киев. И наступила интересная картина! Каковая по сей день не кончается. И нелепость стала возможна как у Фабра.

Холодает. Великая по размеру, а не по достоинству, Русь ползет медленно, ей холодно, чудь белоглазая устала и проголодалась. Но размножалась, а ныне и размножаться перестала.

Между тем на Западе из всех гнезд–государств повыползли гусеницы и отправились на свежие сосновые ветки прогресса. Ползущие по краю горшка гусеницы–россияне продолжают свой путь. Стоит только спуститься с горшка, и еда–свобода окажется рядом. Гусеницы голодны, разуты–раздеты, в голове – сплошная академия, но не покидают горшка. Они порабощены шелковой дорожкой и не могут покинуть ее.

Наступили «смутные времена», перед Романовыми. Чудь сбилась в две кучки, порядок нарушен, колонна разорвана, может теперь они сумеют покинуть горшок? Ведь у каждого отряда свой вожак. Нет! Оба отряда соединились, снова образуется кольцо. И опять 200 лет чудь кружит по краю горшка.

Потом наступили времена декабристов. Только они не в Питере появились как пишут историки, а в Восточной Украине, где ныне шибко пророссийские настроения при замене президента Кучмы на нового президента (читайте мои другие работы, в частности про Муравский шлях). После некоторого колебания они отправились по незнакомой дороге, на вершину пальмы. Но там не оказалось ничего съедобного и декабристы, которых не повесили, присоединились к колонне. И снова круг замкнулся, снова началось беспрерывное движение в общей колонне.

Пока половина колонны ходила к пальме, а другая половина кружила как всегда, произошли некоторые другие события, Фабром не замеченные по причине войны 1812 года и последующего охлаждения дипломатических отношений. В общем, наши «гусеницы» сильно утомлены, беспорядок увеличивается, многие «гусеницы» даже перестали ползать, колонна разбилась на несколько частей, и у каждой свой вожак. Пришлось Александру II отменить крепостное право и дать «гусеницам» почти настоящий европейский суд. Кольцо несколько восстановилось и «гусеницы» в полном своем составе снова закружились по краю горшка.

Однако это Фабру только показалось. Колонна–то хоть и одна, однако бывшие многие вожаки, почувствовав прелесть власти, только делали вид, что они – рядовые червячки, ползущие в общей колонне по краю горшка. А сами вели скрытую пропаганду, например, против спаивания белоглазой чуди водкой – так называемое Трезвенное движение в России. Пришлось следующему императору сделать волю виртуальной, а судей вновь превратить в тиунов, простых палачей, в каком обличье они и сегодня находятся. Но я несколько заскакиваю. Как бы там ни было, вся страна вновь дружно взобралась на край горшка и принялась отмеривать свои триста тридцать кругов.

И вот один из вожаков сползает вниз. Это был товарищ Ленин. За ним следуют четыре гусеницы: Троцкий и иже с ним. Прочие остались на шелковой дорожке. Самое главное, что на этот раз попытка не удалась, хотя и продолжалась 70 лет: с полпути спустившиеся гусеницы вернулись и влились в общий круг, но следы новой дороги остались. Это тропинка для будущих экспедиций.

Господи милосердный! Да ведь это же наши дни, времена президентов Ельцина и Путина! Нас вновь заворачивают на край горшка! И не только нас. Грузия, Молдавия, Северный Кавказ! А теперь еще и самостийная Украина! Правда, некоторые «гусеницы» все–таки уползли, начиная с Прибалтики.

Но так как Фабр к этому времени давно умер, он просто пока что фантазирует, уже из гроба: «Действительно, в следующей эре — на энном году от сотворения мира с начала опыта! — гусеницы начали спускаться с карниза: сначала по одной, потом небольшими партиями, а затем уже — и колоннами подлиннее: дорога была проложена и становилась все более и более «наезженной».

Действительно, это так, хотя и не совсем. Те, что ныне в НАТО, их уже не достанешь, чего нельзя сказать о тех, которые пока не в НАТО, а – в СНГ.

И уж чистейшей фантазией пока что звучат у покойного Фабра слова: «На закате солнца последние запоздавшие добрались…».

Оцепенение или самоубийство?

«Разбойничья жизнь мало способствует развитию талантов. Посмотрите на жужелицу. Красивый жук! У него прекрасная осанка, тонкая талия, нередко яркий блестящий наряд. А что он умеет делать?»

Жан–Анри Фабр

Сей непревзойденный и самоотверженный искусник наблюдений и экспериментов, кроме приведенного эпиграфа, написал еще одни замечательные слова: «Как назвать это существо, зародыш цикады? Я не стану придумывать для него мудреное название: такие имена только засоряют науку. Пусть это будет просто первичная личинка…»

Занимаясь историей и широким спектром сопутствующих (по моему мнению) ей наук, я достаточно намучился с такими «мудреными названьями», я их все изучил, причем для одного понятия, как правило, существует до дюжины употребительных в разное время слов–синонимов. И едва написав то, что мне нужно, чтобы это можно было понять производителям этих слов, тут же их забывал. Поэтому мне очень дороги приведенные слова Фабра. Но не только поэтому я привел его слова. Дело в том, что за большинством таких слов абсолютно ничего не стоит. Как, например, за пассионарностью или торсионными силами в истории при применении этих сил вне понятия упругости скручивания. Итак, к делу.

Фабр пишет: «Говорят, что насекомое притворяется мертвым, хитрит, чтобы обмануть врага и выпутаться из беды», и начинает все это исследовать с присущим ему блеском. Кстати, заметьте, мне бы по сути моих высказываний по интеллекто–инстинкту следовало бы признать хитрость насекомых, ибо она льет воду на мельницу моих представлений. Тем не менее, я вслед за Фабром готов повторить его слова: «Я не помню, чтобы воробей отказывался от кузнечика или мухи только потому, что они лежали неподвижно. Сколько ни притворяйся мертвым, птицу не обманешь». И добавляет: «Мало знакомые с наукой люди и ученые считают, что насекомое притворяется» (ученых выделил я). То есть это мнение такое же необоримое как «пи дэ квадрат, деленное на четыре».

Между тем, я ведь изучаю историю просто людей и историю людей, представляющих людоедскую власть. Поэтому мне не безразлично, как ведут себя люди, исполняющие людоедскую власть. Ведь они должны быть очень храбрыми, коль осмелились на это. И лучше насекомых для исследований не найти, так как они очень уж «простейшие» организмы по сравнению с гомо сапиенс.

Я не буду много переписывать у Фабра на этот счет, достаточно его авторитета и общих его выводов. «Береговой хищник скарит – свирепый охотник, он вооружен двумя огромными челюстями. Когда я начинаю его дразнить, он широко раскрывает страшные челюсти. Он не просто пугает, а бросается на мой палец. Да, этот жук не из робких. <…> Смельчака–скарита я и спрошу первым о притворной смерти». И спросил. Лично мне же скарит–смельчак сильно напоминает храбрые наши власти, творящие с народом так называемый «беспредел», словно они не власть, а бандиты. Поэтому сообщаю следующее со слов Фабра.

Он берет скарита в руку, приподнимает над столом и раза два–три бросает, потом переворачивает на спину. Все, скарит притворился мертвым и лежит в таком виде по часу. Наконец мнимый покойник оживает и ползет, «готовый снова умереть, если я его трону». Причем, чем чаще его пугают, тем он дольше не может очухаться. Дальнейшие опыты, а они происходили в самых разнообразных условиях столько раз, что сам Фабр их перестал считать, привели его к недоверчивому утверждению: «Неужели этот охотник – трус, который при малейшей тревоге притворяется мертвым?» Следующая серия опытов подтверждает: «Твоя неподвижность не притворная, а самая настоящая, пустяк погружает тебя в оцепенение». Я не такой интеллигентный как Фабр, поэтому сокращаю: скарит – жалкий трус, храбрый только перед слабыми, и падает в обморок на час, как только встретит на пути хоть козявку, готовую на него напасть. Не с одним скаритом Фабр провел такие опыты, но почти со всеми живодерами, имевшимися у него в Провансе.

Но я–то тут же вспомнил, что люди–живодеры, всякие там грозные разбойники и прочие убийцы на поверку – все как один – величайшие трусы, готовые лизать любому «вертухаю» интимные места за каждую минуту не только продления собственной жизни, но и просто, чтобы им не было больно.

Точно так же говорят, что скорпионы убивают себя, эдакие Александры Матросовы, изогнувшись и ужалив себя в голову. Фабр и это проверил: «Сражение не затягивается. Один из скорпионов уколол другого, и тот через несколько минут умирает. Победитель начинает пожирать побежденного, и его пир растягивается на пять дней. <…> Почувствовав жар, скорпион пятится, уползает в середину, подальше от огня. То и дело натыкаясь на изгородь из углей, скорпион получает новые и новые ожоги. Скорпион размахивает своим брюшком, то свертывает его, то выягивает по песку, то кладет себе на спину, то взмахивает им с такой быстротой, что невозможно уследить за этими взмахами. Казалось бы, теперь самое подходящее время для самоубийства. И действительно, после внезапной судороги скорпион неподвижно растягивается на песке. Умер? На вид – да. Может быть, уколол сам себя? Если он сделал это, то, несомненно, мертв. Но я не уверен в его смерти. Беру скорпиона пинцетом и кладу его на свежий песок. Проходит час, и мой мертвец воскресает. Он так же жив и здоров, как и до приключения. Я повторяю опыт с другим скорпионом, с третьим… Результаты одинаковы».

Трусы не бывают самоубийцами, а власть, как видите, труслива, при самом сильнейшем желании не только причинять страдания себе подобным, но и форменным образом пожирать сограждан. А как тогда быть с картинками всяких там казней власть имущих? Каковые нам со смаком живописуют историки. Казненные цари–короли ведь такие храбрецы! Его ведь четвертуют, колесуют, ему ведь уже ноги – руки отрубили, осталась только голова, и она все кричит: «Да здравствует» чего–то там!

Врут историки! Притом по заданию тех же царей–королей. Чтоб в глазах народа скрыть их малодушное нутро, «постыдный» страх, якобы присущий только народу. Дескать, бойся нас, народ, не балуй! А то, вишь, мы какие, каменные да железные. И вот доказательства, что врут. В кино показывают одно, а честные историки пишут другое. Дескать всегда сперва голову отрубят, а потом уж труп четвертуют. Иначе от вони на лобном месте и ближайших к нему подступах задохнешься. Вонь исходила из штанов «храбреца», поэтому и переставили операции казни.

Вы не заметили, кстати, почему так просто, как в кино, удаются всякие там революции и перевороты? И только потом, спустя немалое время, начинается гражданская война, организованная недобитой властью против узурпаторов власти. Или наоборот, чтобы «не возникали вдругорядь». А мы? А мы ведь закончили академию, куда нам против науки, укоренившейся в генах?

Чем кончится? Большинство загонят опять на обод горшка, остальных – расстреляют. Но для этого нужна очень большая по площади и народам земля, единая и никогда не делимая.

Развитие и прекращение технологии

подземной гидродобычи угля

Введение

В 1935 или в 1936 году молодой выпускник горного института Владимир Семенович (все, каких я знал евреев, были или Семены, или Семеновичи) Мучник вышел из его стен с идеей разрушения угля струей воды и транспортировки его этой же водой. Уголь, находящийся в естественном залегании в подземном пласте, как правило, является довольно хрупким веществом, рассеченным множеством микроскопических трещин. Поэтому размыть пласт в некоторых случаях при достаточном напоре воды можно и струей из пожарного брандспойта. Встречается, конечно, и очень крепкий уголь, поддающийся только взрывчатке или твердосплавным «зубкам» горного комбайна. Комбайнов в то время, правда, и не было.

Уголь легок, он всего на 30 процентов тяжелее воды, тогда как вмещающие его горные породы тяжелее воды в 2,5–3 раза. Этот факт подсказал молодому инженеру возможность транспортирования его потоком воды, как это происходит с перемещением песка и гравия в руслах рек. Возникает необходимость выдавать (поднимать) эту смесь воды с углем из шахты на поверхность. Но с конца прошлого века в морских портах и на речных фарватерах работали землесосы на дноуглубительных работах и драги по добыче золота из россыпных месторождений, всасывающие тысячи тонн песка и гальки со дна водоема и перемещавшие этот грунт по трубам на несколько километров.

В общем, на поверхностных работах, связанных со строительством каналов, перемещением больших масс грунтов при строительстве намывных сооружений, дамб, плотин, намывных островов и т.д., гидромеханизация применялась уже достаточно широко. Пески, гравий, глины, суглинки и супеси размывались струей воды из так называемого гидромонитора, довольно примитивного сооружения, напоминающего самолетную турель для пулемета, на которую вместо пулемета устанавливалось брандспойт и струей можно было управлять, размывая грунт. Грунт с водой самотеком стекался в наиболее низкое место рельефа в специально вырытую большую яму, над которой устанавливался землесос, всасывающий эту пульпу и транспортирующий ее по трубам на несколько километров, туда куда нужно. Там пульпа выливалась в земляную чашу, специально сформированную для этого, твердые частицы осаждались в неподвижной стоячей воде, а вода откачивалась насосом из карты. Чаша заполнялась твердыми частицами, борта ее наращивали сухим грунтом с помощью автомобильных самосвалов, и процесс заполнения продолжался. Вырастала плотина, остров, дамба и т.д. В определенных условиях такая технология давала существенный экономический эффект по сравнению с использованием экскаваторов, специально построенных автодорог и автосамосвалов.

Вот такую технологию и решил использовать молодой вновь испеченный инженер Мучник для подземной добычи угля, который, собственно говоря, видел шахту только на институтских картинках. Я не даром говорю молодой. Поработай он хотя бы год на двух–трех шахтах, он никогда бы не принялся осуществлять эту свою идею. Недаром, дореволюционный, многоуважаемый всеми горняками, профессор Борис Иванович Бокий свою книгу назвал не «Горное дело», как это принято сегодня, а «Горное искусство». Ибо горное давление – это действительно искусство, а не инженерное дело, которое поддается строгому и однозначному расчету. Ничего в горном давлении нельзя рассчитать заранее как, например, в самолете. Ибо в горном деле все параметры, которые можно вогнать в какую–нибудь формулу могут изменяться, например, от единицы до ста и даже до тысячи, а какую величину надо взять из этого гигантского набора для данных конкретных условий знает только Бог. Статистика для определения этих величин должна быть и найдена, но только для каждого пласта из тысяч пластов, а для каждого из пластов на протяжении только нескольких десятков метров его. Для остальных десятков метров из их тысяч и тысяч статистические данные будут совершенно другими. Сколько–нибудь разумной классификации и группировке вся эта гигантская статистика вообще не поддается. Горняки попытались, было посчитать горное давление методом подсчета гидростатического давления. То есть взяли вес породы над горной выработкой до поверхности и сказали, что надо удержать этот вес стойками, подпирающими кровлю в выработке. Но получилась такая величина, что все ахнули, никакая стойка не выдержит такой вес. Например, выработка шириной три метра на глубине 500 метров должна испытывать давление на каждый метр своей длины в 500 х 3 х 2,5 = 3750 тонн. Но при таком раскладе шахты строить вообще невозможно, их раздавит. Но шахты были еще в те времена, когда считать вообще ничего не умели. Оказывается, на выработку давит не вся толща, а только, так называемый, «свод естественного равновесия (обрушения). Более наглядно это выглядит так. Какая–то полость внутри земли. Потолок ее растрескивается и маленькими кусками падает в выработку. Образуется купол. Он напоминает подкову. На каком–то этапе обрушение прекращается. Отслоившиеся куски заклиниваются по периметру подковы и начинают удерживать друг друга от падения в выработку. Наступило естественное равновесие. Но величина, размер этой подковы никому заранее не известен и сколько таких подков будет, столько будет и их размеров. А потому неизвестен вес породы, содержащийся в подкове. Потому неизвестно какой несущей способности должна быть крепь. Подобрать ее не инженерный расчет, а искусство, приобретаемое опытом с участием головы. Но бывают полости в земле, которые не требуют вообще крепления, например пещеры, а стоят, не обрушаясь столетиями. Значит, породы в этом месте крепки и крепость их не теряется. В угольных шахтах есть породы, которые очень крепки, но стоит кусок такой породы выдать на поверхность, на солнце и воздух, как этот кусок через несколько дней самопроизвольно разваливается, и от него остается кучка зерен наподобие семечек подсолнуха. На этом примере я хотел только показать, как важно, прежде чем «изобретать» технологию, узнать поближе и, желательно, подольше, что собой представляет шахта.

Как Мучнику удалось провести производственный эксперимент своей новой технологии в Донбассе доподлинно неизвестно. Наверное, помогли складывающиеся в стране обстоятельства. Идет 1939 год. Только что перестреляли царских спецов горного дела из, так называемой, контрреволюционной Промпартии. Остальные присмирели, держали нос по ветру, ни с кем из люмпенов–партийцев не спорили. И тут вдруг является молодой инженер, уже советской подготовки и предлагает безграмотным партийцам в несколько раз повысить производительность труда шахтеров, облегчить их труд. В это время гремит шахтер Стаханов, выполнивший за смену не то 13, не то 14 норм забойщика, что в принципе невозможно. Всесоюзно известные Паша Ангелина рассекает на своем «Фордзоне» колхозные поля, девочка Мамлакат в далеком Узбекистане вместо того, чтобы ходить в школу, собирает ударными темпами хлопок. На подходе неуч Лысенко, скрещивающий дуб с ясенем, «закрывший» кибернетику с генетикой. Какой дурак из «царских» спецов будет доказывать абсурдность «новой» технологии добычи угля, обещающей переворот в социалистическом горном деле? В общем, помогли ему с выбором наиболее благоприятных горно–геологических условий, позволивших получить от новой технологии ожидаемый партийцами эффект и сами вроде бы стали из–за этого «ближе к социализму». Но тут началась война, и горный инженер Мучник вместо фронта оказался в Кузбассе. Пять лет шахты Донбасса стояли затопленные, никому не было дела до новой «многообещающей» технологии. После войны о новой технологии квалифицированные инженеры не хотели слышать. Но не таков был Мучник, он как Ленин сказал: «Мы пойдем другим путем» и через каких–то знакомых знакомых жены Кагановича (кто не помнит, это соратник Ленина и друг Сталина, член Политбюро тогда еще ЦК ВКП (б), будущего ЦК КПСС) добрался до самого Кагановича и расписал ему лично, как будет хорошо поднимать из руин шахты по новой технологии, фантастически дешевой и безопасной для гегемонов. Каганович, конечно, ничего не понимал в горном деле, однако ему понравилась горячность и настырность молодого брата по крови, и он где–то к месту произнес несколько фраз о том, что старые ретрограды не дают молодым совершенствовать технологии и так мы «недалеко уйдем», а страна в разрухе и угля очень не хватает, притом дешевого.

Как тут все закрутилось. Вышло постановление правительства, создали институт ВНИИгидроуголь, расписали все на десятилетия вперед. «Ретрограды» замолкли и даже засуетились, как это бывает в таких случаях и поныне. Так приходят к признанию различные Лысенки и начинают всем воротить, запрещать, выдвигать, останавливать и продвигать, черт знает, что. Знающие люди затыкаются, исполняют «предначертания партии и правительства» и только исподтишка пытаются не доводить вздорную идею до очень уж широкого применения, вслух же «одобряя и рекомендуя». Шахты Донбасса глубокие, а у новой технологии еще не были созданы средства для гидроподъема угольной пульпы с глубины более 80 метров. Поэтому новая технология переместилась из Донбасса в Кузбасс, где глубина шахт в начале 60–х годов не превышала в среднем 200 метров.

Мучник, несомненно, обладал даром выдающегося проповедника. Он окружил себя группой евреев, лет на десять его младших, заглядывавших ему в рот, очень шумных, настырных, стремящихся «пробиться в люди» хоть на чем, главное пробиться, но не обладающих обширными познаниями для этого. Дым стоял коромыслом, во всех государственных инстанциях сновали молодые ходоки, размахивая постановлением правительства, просили, требовали, заискивали, намекали на связи в потолке и даже угрожали кремлевской карой. ВНИИгидроуголь поместили на квартиру в здании КузНИУИ в городе Прокопьевске. В Новокузнецке (в те времена Сталинск) быстренько построили уютное трехэтажное здание в стиле сталинский ампир в тихом, чистеньком райончике, окружили его несколькими жилыми домами такого же типа, возвели экспериментальную базу. И работа закипела. Кипеть ей надо было, потому что технологии, собственно говоря, никакой не было. Была просто идея, под которую все это соорудили. В те времена в широком масштабе осуществлялся сталинский план преобразования природы, поэтому удивляться было нечему. Донбасс тоже не пожелал оставаться без дармовых госсредств, сыпавшихся на технологию гидродобычи, и создал УкрНИИгидроуголь с ансамблем жилых домов и производственно–технической базой. Предстояло решить кучу проблем, большинство из которых так и не были решены, да и не могли быть решены, так как решение одной проблемы усугубляло другую. Возникли внутренние противоречия. Отрывок из истории моего студенчества.

Нельзя не остановиться еще на одном нашем преподавателе, основоположнике новой горной технологии, которой мы, собственно, и обучались на единственной такого рода кафедре в стране. Технология гидродобычи угля – это когда уголь отбивается от забоя струей воды высокого давления как из пожарного брандспойта. Этой же водой смывается, и смесь воды и угля течет к стволу по системе горных выработок, специально пройденных немного (3.5 градуса) наклонно, к стволу шахты, в зумпф. Откуда уголь фекальными насосами выкачивается по трубам на поверхность, где отделяется от воды, и последняя вновь направляется насосами в шахту для отбойки и транспортировки. Остальное, как в обычной угольной шахте. Технологию эту автор, еврей Владимир Семенович Мучник, разработал, когда меня еще не было на свете, и вот теперь она набирала обороты. О технологии как–нибудь в другой раз, об ее авторе надо сейчас доложить, как я его в те времена воспринимал. Это был бог, который без всякого расписания вдруг являлся к нам и прочитывал лекцию, как Бог Моисею на горе Синай. Затем пропадал на совершенно неопределенное время и вдруг совершенно неожиданно являлся нам вновь. Дел у него, как у всякого земного бога, было невпроворот. За все пять лет, явился он к нам не больше трех раз, хотя числился профессором нашей кафедры. И только много лет спустя, уже после того, как он умер, а мне не удалось вместе с другим апологетом этой новой технологии полу–евреем Александром Егоровичем Гонтовым отстоять перед ЦК КПСС ее дальнейшее триумфальное шествие на просторах нашей Родины, я понял какой артист пропал для сцены в лице В.С. Мучника. Держался он как бог в среде своих ангелов, говорил горячо и непререкаемо, но не больше трех–четырех фраз подряд. Затем замолкал на полуслове, показывал нам как он «уходит в себя», присаживался к столу и на обрывке бумажки что–то записывал и клал это в свой карман. Мы окаменевали. Потом он «внезапно вспоминал» про нас, говорил еще несколько фраз, совсем не связанных с ранее сказанными и «снова внезапно уходил в себя» и т.д. Конспектов за ним, даже самые поднаторевшие стенографисты, успевавшие любую скороговорку оставить потомкам, за ним ничего не записали. Собственно этого и не требовалось, так как этот его курс автоматически отразился в наших зачетках через старосту курса, куда–то с ними сходившего. Институт ВНИИгидроуголь, которым он руководил, славился горением высшего руководящего персонала на работе. Все основные начальники института работали почти как при Иосифе Виссарионовиче, т.е. с 9 утра, как положено, и до 10 – 12 ночи, когда уходил с работы директор. Только много лет спустя, его сотрудники узнали, что их любимый директор, уходя на обед, домой и, пообедав, ложился спать, просыпался и приходил опять на работу к концу рабочего дня. Все думали, что он вернулся с какого–то совещания–собрания–заседания, и не могли оставить его одного с грудой нерешенных еще проблем гидродобычи угля. Сей Моисей развернул пропаганду и агитацию так, что Польша, Китай, Япония построили тоже по одной гидрошахте, но вскоре их закрыли – нерентабельно. В СССР построили штук десять гидрошахт. По–моему одна из них и сегодня работает, так как к ней нет железной дороги и уголь с нее можно качать только по трубе на 10 километров, что в сегодняшних ценах составляет половину всей себестоимости добычи. Но другого выхода нет.

Неразрешимость проблемы гидроподьема

Гидроподъем из глубоких шахт, самое больное место для новой технологии. Дело в том, что углесос – это несколько модернизированный центробежный землесос, который широко применяется с конца прошлого века при дноуглубительных работах в морях и фарватеров в реках, или фекальный центробежный насос для перекачки канализационных стоков в крупных равнинных городах до отстойников. Эти насосы от обычных водяных отличаются большими зазорами между лопатками ротора, чтобы не застревали крупные куски перекачиваемого грунта или фекалий. Но чем меньше расстояние между лопатками, тем выше КПД насоса. Все, наверное, видели в кино или по телевизору турбины гидроэлектростанций, или хотя бы турбины двигателя самолета. Там сотни лопаток часты как расческа. Землесосам, фекальным насосам и нашим углесосам пришлось жертвовать частотой лопаток, чтобы они могли качать крупные частицы, в среднем до 100 – 150 сантиметров и, соответственно, жертвовать, коэффициентом, полезного действия (КПД), который снижался из–за этого с 85 до 70 процентов. Вторая проблема – износ лопаток. Для турбины – это чистота пара или воды, чтобы не было загрязняющих частиц, пыли и т.п. и чистота обработки лопаток, они должны быть как зеркало, очень гладкими и из очень дорогостоящих и износостойких материалов. Турбины работают на электростанциях десятки лет, правда, лопатки время от времени меняют. Тогда турбина может развивать очень высокие обороты. На самолете турбины работают строго ограниченное время, а потом выбрасываются, жизнь дороже. Обороты тоже гигантские, тысячи в минуту.

Но землесосы – то предназначены качать всякую грязь, поэтому в них число оборотов ротора в минуту не превышает 750, а от оборотов зависит напор землесоса, или высота, на которую он может выкачать галечно – водо – песчаную смесь, 60 – 80 метров – это максимум. Но для углесоса это мало. Чем больше, тем лучше. Ведь шахт с глубиной добычи меньше двухсот метров практически нет. Тогда «вышли из положения» совсем идиотским способом. Сделали машину двухступенчатой, т.е. на одном валу два лопаточных колеса и грязь из одного колеса сразу попадает на другое и только потом выбрасывается в трубу. Но и этого мало, увеличили в два раза обороты вала, с 750 до 1500. Все, оттаскивай. Первые углесосы могли поднимать пульпу с глубины в 200 метров, после 15 лет изнурительных «исканий», которые и исканиями не назовешь, так как перли против природы, удалось достичь 250 метров на новой машине. Через неделю она уже не давала и 210 метров. Ротор первых образцов машины работал всего 150 часов, после пятнадцати–двадцати лет неустанных поисков удалось достичь 350 часов при КПД всего 0,6 у нового и 0,5 после месячной работы. Лопатки снашивались до вала, а в корпусе образовывались дыры. А вся машина весит 6 тонн, а двигатель к ней – 10 тонн, а мощность его 1600 кВт. Сальники приходилось набивать на машине три раза за 8 часов работы, около каждой машины всегда лежал новый ротор, а чтобы корпуса не менять как перчатки, сделали так называемые протекторы, которые меняли вместе с ротором, не трогая корпуса с фундамента. На одну работающую машину, рядом с ней на фундаментах стояло еще две машины: одна всегда в «плановом» ремонте, другая как резервная. Но зачастую случалось, что две машины ломались разом, а третья была сломана по «плану», а производительность каждой 900 кубометров в час, а «в пути» на самотеке находилось 2000–3000 кубометров пульпы, и вся она через час прибывала в камеру, где стоял углесос, и на углесос можно было посмотреть только в водолазном скафандре, ибо над ним было 10 метров воды и она все прибывала. Собственный приток шахтной воды, не считая технологической воды, составляет в среднем 250 – 500 кубометров в час, иногда до 1000, а все углесосы затопило. Такие случаи бывали по 2–3 раза в год, потом, правда, реже.

При гидроподъеме с глубины шестисот метров, надо применить три последовательно соединенных углесоса, когда один подает в другой, а он – в третий. При этом нельзя их располагать в одной нижней точке, а надо рассредоточить их через 200 метров по высоте и для каждого построить под землей камеру, соизмеримую по величине с вестибюлем станции метро, даже немного выше по высоте. И это не на двадцати–тридцати, а на шестистах метрах глубины, где горное давление в двадцать пять раз выше, чем в московском метро. Корпус углесоса рассчитан на свое давление, т.е. на 25 атмосфер. Если три штуки соединить последовательно, то на выходе последнего углесоса будет не менее 60 атмосфер. Разумеется, что он сразу же разорвется как очень большая граната.

Можно, конечно, измельчить уголь в пыль и применить обычный, давно разработанный секционный центробежный насос, например, как говорилось выше, питательный насос паровых котлов электростанций. Абразивно–кавитационный износ такого насоса, конечно, будет гигантский, но решать надо будет только проблему износа, что в принципе достижимо, хотя и дорого. Но никому не нужен пылевидный уголь, он стоит в три раза дешевле. Энергетический уголь очень широко применяется в малых котельных на мелких предприятиях, в колхозах при, так называемом, слоевом сжигании на колосниковых решетках при крупности фракций более 25 мм – сортовой уголь. Он в вечном дефиците и стоит значительно дороже, чем, например, фракция 0 – 6 мм (шлам). В паровых котлах крупных электростанций энергетический уголь давно сжигается в виде угольной пыли фракции 0 – 0,2 мм, распыляемый в топке из форсунок. Электростанции имеют специальный цех помола угля. Но угольные мельницы могут размалывать только сухой уголь. Даже чуть влажный уголь налипает в размольно–классификационном оборудовании и это большая и трудно устранимая беда.

Само обезвоживание мелкого угля, то есть извлечение его из пульпы – практически неразрешимая проблема, во всяком случае, очень дорогая и ненадежная. Уголь с размером зерен меньше 0,06 мм, самый эффективный для форсуночного сжигания, вообще не обезвоживается механическим способом в центрифугах и фильтрах, его можно довести в них только до консистенции густого киселя. Каждую крупинку угля обволакивает водяная пленка, которую удалить можно только термической сушкой. Но термической сушкой можно высушить уголь только с низким содержанием, так называемых, летучих веществ (антрациты, тощие угли, крайне редкие в природе). Большинство же энергетических углей (уголь вроде бы не склоняется и применяется только в единственном числе, но горняки имеют в виду марки угля, называя их угли) содержат летучих веществ от 25 до 40 процентов. В трубах–сушилках или в барабанных сушилках температура достигает 600–800 градусов, только тогда процесс может быть осуществлен индустриальным поточным методом в больших объемах, не в духовке же сушить миллионы тонн? Но при этой температуре летучие вещества, в основном нефтеподобные битумы, смесь из нескольких десятков химических веществ – углеводородов, испаряются и взрываются. Такие угли можно сушить только на солнышке.

Отвлечемся на боковую ветвь проблемы, которую пытались использовать мучниковцы (от Мучник). Так складывается жизнь на Земле, что в большинстве крупных стран мира залежи угля сосредоточены не там, где его жгут. В США, например, основные угольные запасы страны, сосредоточены в штате Вайоминг, но там мало развита индустрия и уголь везут на юг и на запад. В СССР основные запасы угля залегают за Уралом, в западной и восточной Сибири, Казахстане, а использовать его нужно в европейской части страны. При этом после всемирного энергетического кризиса начала восьмидесятых, все были напуганы катастрофическим сокращением разведанных запасов нефти. Появились апокалиптические прогнозы, что нефти хватит всего на несколько десятков лет. Только нефть Западной Сибири и шельфа мирового океана, открытые к этому времени, несколько снизили мрачные ожидания.

Ученые и экономисты рассматривают три варианта перемещения на большие расстояния энергоресурсов. Сверхжелезнодорожная магистраль с шириной колеи 3 метра и емкостью вагона 300–500 тонн, прямая как стрела и минующая все станции и населенные пункты. Сжигание угля на месте его добычи, выработка электроэнергии и передача ее за Урал сверхмощными и сверхвысоковольтными линиями электропередачи. Размол угля до зерен менее 200 микрон (0,2 мм или 200 микрометров), смешивание его с водой и «мылом» в пропорции 1:1, транспортирование этой пасты как по нефтепроводу и сжигание в топках зауральских электростанций без обезвоживания. Такую пасту попробовали сжигать в Германии, США и СССР – в принципе, горит.

Американцы построили опытный трубопровод в штате Огайо, с обезвоживанием после гидротранспорта, получилось дешевле железнодорожного транспорта, потому что трубопровод был прямой, а железная дорога была в обход гор – длиннее. Несколько лет эта система эксплуатировалась, пока железнодорожным компаниям это не надоело (отбивают клиентов) и они не снизили железнодорожный тариф на этом участке. Невыгодный из–за этого гидроуглепровод закрыли. Другой гидроуглепровод американцы построили в пустыню Невада одноименного штата (Блек Меса) также с обезвоживанием угля. Не обезвоживающиеся механическим путем фракции (желе) для пустыни не были проблемой, но тут вмешались экологи, финансируемые железнодорожниками. Самой железной дороги в эту точку пустыни вообще не было. А следом за этим оказалось, что нефти на земле еще много, надо только лучше искать. Соединенные штаты, запроектировавшие к этому времени пять или семь гидроуглепроводов длиной от 2,5 до 5 тыс. километров и производительностью от 25 до 50 млн. тонн в год каждый, отыграли назад – ложная тревога.

Страна Советов, как всегда, чуть отставала. Поэтому, когда американцы свои гидроуглепроводы закрывали, мы только–только готовились сдать в эксплуатацию первую очередь опытно–промышленного гидроуглепровода «Белово–Новосибирск» длиной 250 километров и производительностью 600 тыс. тонн в год для сжигания в необезвоженном виде на ТЭЦ–5. Тут опять требуется отступление.

Начинались 90–е годы, а мы гидродобычу оставили в 70–х. Сталин давно помер, Каганович был жив еще, но не у власти, а давно всеми забытый, на пенсии. Последователи Мучника, труженики ВНИИгидроугля, старались всеми силами примазаться к проектам гидроуглепроводов, создали свою не столько научную, сколько «толкаческую» школу, которая много трезвонила, но научных основ так и не создала, пользовалась исследованиями специалистов–энтузиастов (проф. Трайнис из Института обогащения твердых топлив, проф. Офенгенден из института гидромеханизации строительных работ и т.д.). Кто–то опять прорвался к какому–то члену Политбюро ЦК КПСС, разъяснил старичку как мы отстаем от американцев в этом вопросе, и было опять какое–то решение на высшем уровне. ВНИИгидроуголь назначили генеральным проектировщиком опытно–промышленного гидроуглепровода Белово–Новосибирск.

Но тут опять вмешалось Политбюро, вернее детки его членов. Все детки и внучата членов и кандидатов в эти члены, начиная с сыночка Хрущева Сергея, пристраивались в военно–промышленный комплекс, во внешнюю торговлю (сыночек Брежнева) или, в крайнем случае, в окружавшие их плотным кольцом элитные по зарплате научные институты. Разумеется, среди них умных людей было не больше, чем среди прочего народонаселения Страны Советов. Сыночек председателя Госплана СССР Байбакова тоже там был. Но Рейган со своим астрономическим военным бюджетом на протяжении 8 лет (около 300 миллиардов долларов в год, а у нас сегодня для всей России весь бюджет составляет всего 20 миллиардов) вконец загнал экономику и военно–промышленный комплекс Страны Победившего Социализма, до того, что там начали немного считать деньги и освобождаться от бездарей из семей различных «членов». Среди прочих под эту гребенку попал и сын Байбакова со товарищи. Папа немного поразмыслил и тут же создал для любимого сыночка институт «Транспрогресс». Во вновь испеченном институте почитали книжки и выяснили, что несколько групп энтузиастов, фактически на общественных началах, разработали несколько схем нетрадиционного транспорта:

пневмотранспорт сыпучих измельченных грузов в трубе с помощью сжатого воздуха, известный собственно с прошлого века как пневмопочта;

пневмотранспорт любых грузов в тележках на колесиках, движущихся по тубе (система Лоо в Грузии);

пневмотранспорт бытовых отходов по трубам в измельченном виде;

и, наконец, гидротранспорт тонко измельченных угля, рудных концентратов, стройматериалов.

Институт «Транспрогресс» все эти идеи забрал под свое крыло и принялся неспешно их обдумывать, насколько хватало посредственных мозгов. Не знаю наверное, но по–моему, решение о проектировании гидроуглепровода Белово–Новосибирск непосредственно связано с этим институтом «Транспрогресс». Тем более что из этого института вскоре выделили институт, занимающийся только гидротранспортом угля на большие расстояния – всесоюзный научно–исследовательский и проектный институт «ВНИПИгидроуглепровод», предоставив ему колоссальные материально–технические ресурсы (многие легковые автомобили со специальным гаражом в центре Москвы, тогда как обычный институт имел не более трех автомобилей для директора и его замов, характеризуют «спецснабжение»). В новом институте сконцентрировались самые–самые, а «маму» его оставили умирать, что она вскоре и сделала, что–то о ней не слышно.

Новый институт, прежде всего, разделил обязанности: ВНИИгидроуглю, как генеральному проектировщику, оставили обязанность лазить по горам и полям – делать изыскания в Кузбассе, потом рисовать картинки, а себе оставили «общее руководство» в Москве. Вскоре обнаружилось, что ничего мы сами запроектировать не в состоянии, хотя это и не так. Специалистов в стране по этим вопросам была куча. «Родовитые» мальчишки из ВНИПИгидроуглепровод собрали знаменитых, маститых стариков–профессоров, знатоков предмета, и одним просто нахамили, другим продемонстрировали открытое пренебрежение, третьим устроили другие неприятности. Вскоре корифеи сами отказались сотрудничать с этим институтом. Мой официальный рецензент при защите мной диссертации Виулен Владимирович Трайнис, чьими формулами пользуются во всех случаях расчета гидротранспорта на всех гидрошахтах, сам рассказывал мне об этом.

Освободившись от знатоков дела, молодые, да ранние, заявили, что в СССР нет специалистов для проектирования таких систем и надо обратиться на Запад. А надо сказать, что в те годы побывать за рубежом, вообще, было равнозначно избранию в Госдуму сегодня, а бесплатно побывать и многократно – это равно, наверное, избранию в президенты или назначению в березовские. Элита ВНИПИгидроуглепровода (директор еврей Олофинский) сначала объездила весь мир для того, чтобы установить, кто же может проектировать такие системы. Потом остановились на Италии, на проектно–исследовательской фирме «Снампроджетти», дочерней компании фирмы «СНАМ», продающей газ Газпрома в Италии, в свою очередь, входящую в концерн «ЭНИ», монополист бензозаправок и мотелей «Аджип». Италия, разумеется, очень хорошая страна для «научно–технического» туризма.

«Туристы» препоручили «Снампроджетти» все: и проектирование, и заказы оборудования, там, где они захотят, и разработку технологии. Сами туда ездили, как кремлевские сидельцы на «экскурсии» на наши заводы и колхозы произносить предвыборные речи. Мало того, они начали зарабатывать на своих бредовых идеях. Вот как это происходило. Только один пример, а я их могу привести с десяток, не менее. Группа высокопоставленных работников Министерства угольной промышленности СССР (в частности еврей Борис Яковлевич Экбер, в технологии гидродобычи очень заметный человек, я на нем еще остановлюсь позднее) и института ВНИПигидроуглепровод (еврей Олофинский со товарищи) «изобретают» задвижку (клапан) для трубопровода «Белово–Новосибирск» и получают на нее авторское свидетельство. А в те времена авторское вознаграждение выплачивалось только в том случае, если изобретение «внедрено в производство». Если оно внедрено еще и за рубежом, то выплачивалось дополнительное вознаграждение в валюте или ее суррогате для сети магазинов «Березка», валютных чеках. Поэтому гонцы из Страны Советов «рекомендовали» «Снампроджетти» запроектировать и заказать такие задвижки. «Снампроджетти пыталось их заказать, хотя и видело их техническую абсурдность, в фирме «Петролвелвз» («Нефтяные клапаны» в переводе), в очень солидной фирме. «Петролвелвз» наотрез отказалась их изготавливать, так как берегла свою репутацию, ведь она ставит на своей продукции свое имя. Гонцы настаивали, вплоть до отказа сотрудничать со «Снампроджетти». «Снампроджетти» с ног сбилась в поисках более сговорчивых изготовителей, но тщетно. Пошли на компромисс. Заказали изготовителю буровых насосов, канадской фирме «Ингерсол Ренд», изготовление главных насосов трубопровода, а в «нагрузку» за этот заказ поручили изготовление и злополучных задвижек. С заказами у «Ингерсол Ренд» в то время было плохо, пришлось смириться. Об этом случае мне лично рассказал главный инженер фирмы «Петролвелвз», сын хозяина фирмы (забыл его фамилию) и потом подтвердил руководитель «нашего проекта» в «Снампроджетти» сеньор Тарси. Чему тут удивляться, когда наши торговые «представители» за видеомагнитофон и набор джинсов «не замечали, что им продают зеленые бананы по цене свежей парниковой земляники». Но мы отвлеклись.

Научная мысль, конечно, не остановилась на применении центробежных машин на гидроподъеме крупнокусковой пульпы из гидрошахт. Были разработаны и доведены до промышленного применения в глубоких гидрошахтах Донбасса несколько идей, позволяющих не пропускать через собственно насос крупного угля. Это, так называемые, питатели или загрузочно–обменные аппараты. Насос качает грязную, конечно, воду и от этого сильно изнашивается, но уголь больше миллиметра загружается непосредственно в трубу под давлением, после насоса. Поэтому высоконапорный насос может быть сконструирован, не против физического смысла процесса. Напомним, что сразу за насосом, в шахте глубиной 800 метров, давление в трубе будет не меньше, а больше 80 атмосфер (8 мегапаскалей для любителей системы СИ), так как часть давления уйдет на преодоление сопротивления движению турбулентного потока пульпы в трубопроводе. Конструкций аппаратов, загоняющих куски в трубу под давлением, было выдумано несколько сотен, даже, наверное, тысяч, так как была издана даже книга, полностью состоящая из рисунков таких принципиальных схем, напоминающих конструкции «перпетуум–мобиле» – вечного двигателя, я ее не досмотрел до конца, утомился. Три из них попробовали на практике с таким же успехом, как и модели вечных двигателей. Я на их описании останавливаться не хочу, так как они еще абсурднее, чем центробежные углесосы.

Только одна эта, описанная проблема, должна была остановить «внедрителей» новой технологии, но куда там. Можно было вообще отказаться от гидроподъема из шахт, а обезводить уголь около ствола и выдать его потом традиционным способом – в скипах по стволу в «сухом» виде. Но автор Мучник заявил раз и навсегда, что разработанная им технология «однооперационна», то есть отбил уголь водой, она же его принесла прямо потребителю. Он за несколько десятков лет согласился только на то, что стал называть ее «малооперационной», когда ему все–таки оппоненты подсчитали операции добычи и транспортирования угля по «его способу». Переть против очевидного – довольно типичная черта, если не всех евреев, то советских евреев – точно.

Противоречие между размерами шахтного поля и возможностью осуществления

дешевой гидродобычи угля

Начну с того, зачем вместо одной шахты при гидродобыче надо строить четыре? Чтобы уголь с водой (пульпа, гидросмесь) тек по стальным желобам, надо было горные выработки проходить с наклоном не менее 3, 5 градусов к горизонту при относительно незасоренном породой угле (зольность до 15–20%). При зольности более высокой этот угол увеличивали до 4,5 градусов. Из–за этого горная выработка на каждых ста метрах своей протяженности поднимется над первоначальным уровнем (как говорят маркшейдеры и геодезисты по отметке «Z») в среднем на 7 метров, на километр – на 70 метров, на два – на 140 метров и т.д.

Наглядно это можно представить так. Несколько тетрадок разной толщины поместить между томами разной толщины. Тетради – угольные пласты, тома – межпластовые толщи пустой породы, все вместе – угленосная свита. Эту «свиту» можно расположить по–разному. Горизонтально, наклонно и даже – вертикально, а потом положить в выбранном положении и присыпать глиной, песком и т.д. – это будут молодые, так называемые, третичные и четвертичные отложения (наносы), скрывающие месторождение от всех, кроме геологов, разумеется. Так вот, например, свита пластов угля простиралась на 15 километров, а пласт от пласта отделяло от 40 до 100 метров. От поверхности до пластов было 150–200 метров, далее пласты распространялись в глубину до километра и глубже. Пласты залегали под углом 40–50 градусов к горизонту. Это я описываю первый гидрорудник Донбасса, Яновский гидрорудник недалеко от города Красный луч, который состоял из четырех шахт вместо одной шахты при обычной технологии добычи угля.

Сотни лет горняки вскрывали такое месторождение несколькими вертикальными стволами в центре месторождения, затем от ствола вскрывали горизонтальной (уклон 0,1 -0,2 градуса, т.е. в 20–40 раз меньшим, чем при гидродобыче, только для стока воды к стволу) выработкой – квершлагом, пересекая все пласты на глубине ствола, а затем из квершлага проходили в обе стороны по каждому из пластов штреки до границы месторождения, и обратным ходом, от конца штреков – к стволу, извлекали из пластов уголь. Стволы, как правило, проходили не на всю глубину месторождения сразу, а разрабатывали его слоями, т.е. проходили стволы, чтобы «захватить» слой от ста до двухсот метров. Затем, после отработки первого слоя стволы углубляли или проходили новые стволы, и все повторялось. Если такую схему осуществить при гидродобыче, то длина штреков в данном случае будет 7,5 километра, а подъем их к горизонту составит 7,5 х 70 = 525 метров. Средняя же высота слоя – этажа составляет 150 метров. Расчет (150 : 70 = 2,14) показывает, что через два с небольшим километра штрек выйдет из пласта под наносы. Другими словами, только при четвертой углубке стволов можно будет добраться до границы шахтного поля. Первоначальная же проходка стволов позволит вскрыть теоретически менее 28 процентов всех запасов, а фактически – еще меньше, всего около 14 процентов из–за «выклинивания» запасов под штреками, в то время как традиционная технология – чуть меньше 100 процентов.

Поэтому – то и решили изобретатели новой технологии строить четыре шахты вместо одной. Но одна шахта стоит грубо в четыре раза дешевле четырех. Поэтому решили строить дешевые четыре, чтобы приблизиться по стоимости к одной с нормальной ценой. На дешевой шахте я и проходил практику. Там все было дешевое. Наклонные стволы вместо вертикальных, что делало проблематичным не только доставку материалов в шахту, но даже доставку туда рабочих и воздуха для проветривания. Вместо административно–бытового комплекса была жалкая деревянная «халабуда» типа барака, мощность трансформаторной подстанции не давала возможности расширения производства, а совместный гидротранспорт угля и породы на обогатительную фабрику по одним и тем же трубам в отличие от «сухой» шахты с раздельной выдачей их, настолько осложнил проведение выработок, что перестали выполнять «железное» правило шахтеров: сколько угля вынули, столько должны за это время подготовить к выемке проведением подготовительных выработок, которое осуществлялось с «присечкой» породы из–за малой мощности пластов. В результате обогатительная фабрика захлебывалась с обогащением угля, так как в нем было больше породы, чем самого угля. Выход нашли быстро, перестали готовить, так называемый очистный фронт, т.е. проходить выработки практически вообще. Себестоимость добычи резко снизилась, производительность труда фантастически возросла. Гидрорудник загремел во всех средствах массовой информации как предприятие высокого коммунистического труда, а новая технология, как «панацея» в горном деле для всех времен и народов, сейчас и впредь. Ввели в заблуждение даже ряд стран, которые тоже понастроили опытных гидрошахт, но быстро разобрались и прекратили это дело, а мы еще долго боролись, и я в том числе, с ретроградами и противниками «нового», до самой перестройки и некоторое время в течение ее.

Но сказка эта продолжалась недолго. Подготовленные к выемке запасы угля закончились, и в один прекрасный день гидрорудник вдруг остановился, как вкопанный: ни угля, ни породы. Докопались, как говорится, до дна. В министерстве – громкий скандал, в ЦК КПСС – тоже, корреспонденты испарились. Но министерство, оберегая себя: как могли допустить? выделило денег, и начали готовить новый очистный фронт, не выдавая ни грамма угля, ввели «скоростные методы», другими словами, снизили нормы и увеличили расценки, чтобы заинтересовать работников. В это время, в 1963 году я оказался там, на преддипломной практике с несколькими однокашниками.

Много позднее, в 1973 году я поступил в заочную аспирантуру. Руководителем у меня был бывший начальник блока №4 Яновского гидрорудника еврей Маркус. Гидрорудник к этому времени перестроили на обычную «сухую», как тогда мы говорили, технологию, а начальник гидроблока работал уже в головном институте, Институте горного дела им. Скочинского, занимая должность старшего научного сотрудника лаборатории гидравлического разрушения угля и горных пород. В Донбассе так хорошо помнили историю с внезапной остановкой гидрорудника, когда так не хватало стране угля, что больше никогда не строили гидрошахты. А институт УкрНИИгидроуголь и по сей день, поди, существует, если Кучма его не разогнал за ненадобностью. Коммунисты же никогда не исправляют своих ошибок, очень гордые и самолюбивые. Поэтому с 1963 года гидрошахт в Донбассе нет, а институт, «развивающий эту технологию» есть. Гидрошахту перепроектируют на «сухую» технологию, а в это время в головном горном институте учреждают лабораторию гидравлического разрушения угля и горных пород. Безработицы тогда не было.

Бывший начальник всего Яновского гидрорудника, включая обогатительную фабрику, еврей Экбер, «окопался» в Минуглепроме СССР заведующим отделом гидродобычи угля и мы с ним еще встретимся неоднократно. Тоже любопытно. В 1986 году министр угольной промышленности Щадов, ярый противник гидродобычи, практически разогнал рассадник ее – производственное объединение по гидродобыче угля Гидроуголь в Кузбассе с входящим в него нашим старым знакомым – институтом ВНИИгидроуголь, но ни институт, ни свой отдел в министерстве не упразднил, пусть играют.

Вернусь к своей аспирантуре. Я по образованию был гидродобытчик и поэтому обязан был любить свою специальность. В общем, так оно и было, но мне не мешало это видеть ее недостатки и стараться их нейтрализовать или уменьшить их влияние. Поэтому я выбрал темой своей диссертации технологию гидротранспорта: исследование и совершенствование его технологических схем. Самым главным для меня было примирить противоречия между размерами шахтного поля и возможностью применения безнапорного (самотечного) гидротранспорта угля в открытом водо–угольном потоке по стальным желобам. Мне нужно было честное экономическое решение, без примеси пустой идеологии.

Несравненное преимущество технологии гидродобычи – это применение самотечного гидротранспорта, когда отбитый водой же уголь, смешиваясь с ней, самотеком поступал куда надо. Этим ликвидировалась очень трудоемкая ручная операция погрузки (навалки) угля на конвейер, а сам конвейер с его приводом, электромотором, пусковой электроаппаратурой, сопоставимыми по весу с его линейной частью, заменялся металлическими листами, согнутыми в форме корыта. Это было несомненным достижением, если принять во внимание, что конвейер был не один, а целая их система, надежность которой была очень низка по сравнению с самотечным гидротранспортом. Отступать от этой системы я не собирался.

В то же время сотни научных трудов многих поколений ученых–горняков установили твердые параметры размеров шахтного поля в зависимости от горно–геологических условий, капитальных вложений на строительство шахты и эксплуатационных затрат на добычу угля или иного полезного ископаемого. Эти научно–экономические труды я не мог подвергнуть сомнению, а тем более, игнорированию на основе «идеологии», выросшей на совершенно пустом месте, без всяких экономических соображений и расчетов. Просто «основатель» сказал, что его технология малооперационна, а, значит, выгодна, никак не доказывая этого. Это было не честно. Я вывел несколько формул, которые помогали на начальном этапе проектирования сравнить возможные размеры шахтного поля при гидродобыче с полным самотечным гидротранспортом до главного ствола и размеры шахты с традиционной технологией добычи. Выведенные формулы позволили установить для десятков всевозможных условий, что самотечный гидротранспорт по всему шахтному полю в принципе невозможен. Он приводит к перечеркиванию всей горной науки, многочисленным совершенно неоправданным затратам средств, ухудшению условий труда и прочим совершенно неприемлемым последствиям. Только одно из них: комфортность шахтной атмосферы для рабочих.