Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени

1

Как это и ни странно, положение русского языка среди языков мира только в самое последнее время стало привлекать к себе специальное внимание исследователей. До этого лишь отдельные ученые, и прежде всего акад. М.П. Алексеев, тщательно и успешно занимались и занимаются изучением этого вопроса, весьма важного во многих отношениях[391]. Гораздо больше анализировалась другая проблема, впрочем тесно связанная с языком, – проблема влияния тех или иных больших русских писателей на мировую литературу, на литературные направления в разных странах. В таком плане возникали исследования о Тургеневе и Достоевском, о Льве Толстом и Горьком, о Чехове и Шолохове и о других писателях.

Что касается русского языка и его положения среди языков мира, то до сих пор эта проблема обычно исследовалась в одном направлении: какие слова русского происхождения проникли в тот или иной иностранный язык, насколько прочно они там «обосновались», какими словарями зарегистрированы, в каких текстах и у каких писателей встречаются. Иногда речь идет не только об отдельных словах, но и об отдельных словосочетаниях. Статьи и заметки на эту тему появлялись и появляются в разных изданиях.

Спору нет. Подобное изучение слов русского происхождения в языках мира представляет большой интерес, и разыскания в этом направлении следует продолжить. Однако в последующих строках я попытаюсь иначе подойти к проблеме «русский язык в современном мире», обратив внимание прежде всего на некоторые теоретические вопросы, возникающие при контакте языков вообще и при воздействии русского языка на языки мира – в частности и в особенности.

В 1896 г. В.И. Ленин, отмечая большой интерес к России у К. Маркса и Ф. Энгельса, подчеркивал, что оба они знали русский язык и читали книги на русском языке[392]. Ленин связывал подлинный интерес к определенной стране со знанием языка ее народа. Другими словами: без знания языка (в первую очередь без уменья читать книги на данном языке) трудно говорить о серьезном изучении истории и культуры (в широком смысле) народа, говорящего на этом языке. Так возникает более общий вопрос: в какой степени интерес к России и к СССР сопровождается интересом к русскому языку как к первому среди других равных языков нашей страны?

В такой постановке эта проблема и старая, и новая одновременно. Старая – уже обсуждалась, новая – возникает всякий раз, когда речь идет о культуре и языке русского народа.

В эпоху Пушкина, в частности, велись горячие споры о том, можно ли сочинения Байрона (весьма популярные в то время) изучать по переводам или о них можно судить по-настоящему, только читая их в подлиннике?[393]. Этот спор, разумеется, так и не был закончен, но его обсуждение в определенную эпоху весьма знаменательно: как понимать знание культуры народа (художественная литература – одна из важнейших ее частей), в какой степени подобное знание обусловлено или не обусловлено, или лишь частично обусловлено, знанием соответствующего языка? С тех пор как культуру народа научились сознательно связывать с его языком (в Западной Европе и в России – конец XVIII – начало XIX в.), подобные вопросы рождались неоднократно.

В 60-х годах прошлого столетия на протяжении ряда лет в мадридском высшем учебном заведении (Ateneo de Madrid) преподавал русский язык испанцам Константин Лукич Кустодиев. Мы не знаем, как он преподавал и какими учебными пособиями пользовался, но Кустодиев был убежден, что нельзя понять современных ему русских писателей без знания русского языка. В одном из писем своему корреспонденту в Москве Кустодиев сообщал в 1869 г.:

Дошедшие до нас письма Кустодиева доказывают, что в Мадриде ему была предоставлена возможность «свободы выбора»: либо читать лекции о русских писателях (в частности, о Пушкине, Гоголе, Тургеневе), либо преподавать русский язык. Весьма знаменательно, что Кустодиев начинает с языка. Даже в сознании мало кому известного скромного чиновника 60-х годов прошлого столетия ясно вырисовывался путь: от знания языка к знакомству с культурой, в частности – к знакомству с великими художественными произведениями, созданными на данном языке.

Не говоря даже о том, что перевод (в том числе и отличный) не равен оригиналу, в особенности, если речь идет о больших писателях, следует учитывать и состояние переводческого «дела» в определенной стране и в определенную эпоху.

Когда в 1854 г. Э. Шаррьер впервые перевел на французский язык «Записки охотника» Тургенева, то в переводе книга называлась «Воспоминания русского дворянина, или картины современной жизни дворянства и крестьян в русских провинциях»[395]. Произвольные переводы выходили не только в прошлом веке. Они появляются и в нашем столетии. В 20-х годах, в частности, очень вольно переводились на испанский язык многие русские классические произведения. В Испании и Латинской Америке «Отцы и дети» Тургенева долго были известны под названием «Нигилист», а «Бедные люди» Достоевского – под названием «Тайные трагедии» («Tragedias oscuras»)[396]. При сличении подобных «переводов» легко обнаружить, что искажались при этом не только названия произведений, но – это еще серьезнее! – и текст самих сочинений. Переводчиками русских повестей и романов нередко оказывались люди, плохо владевшие русским языком.

Разумеется, когда за переводы брались не случайные лица, а подлинные мастера своего дела, результат оказывался совсем иным. Как известно, почти параллельно с Шаррьером русских писателей переводил на французский язык и П. Мериме. Если в первом случае наблюдалось невнимательное отношение к русскому тексту, то во втором – пристальное и глубокое внимание к тексту. Переводя «Пиковую даму» Пушкина, Мериме неточно передал одно из предложений на французский язык. Впоследствии, когда обратили его внимание на ошибку, писатель очень огорчился. У Пушкина: «Томский закурил, затянулся и продолжал». Мериме не понял значения затянулся и передал текст иначе: «Томский закурил, затянул кушак и продолжал»[397].

Таким образом, когда речь идет о том, в каком соотношении находятся два фактора – знание языка подлинника и искусство перевода, – то ответ на этот вопрос находится в прямой зависимости не только от степени знания языка оригинала, как обычно считают, но в еще большей степени от чувства социальной ответственности переводчика. Одного первого условия недостаточно. Можно хорошо знать язык оригинала и переводить все же плохо: если речь идет о переводе художественного произведения, то, как известно, необходимо еще и литературное дарование (переводчик знакомит свою страну с культурой другой страны), если же речь идет о «деловом тексте», то, как минимум, необходимо чувство ответственности (в обоих случаях, разумеется, и хорошее знание языка оригинала).

С этой точки зрения история переводов на различные языки, прежде всего на наиболее распространенные языки народов мира, великих русских художественных произведений XIX – XX вв., к сожалению, еще никем не написана.

Разумеется, когда укрепляется искусство «точного перевода», тогда знание литературы может «обгонять» знание языка. Так, например, современные переводы сочинений Достоевского, Льва Толстого, Горького на языки мира, конечно, «обгоняют» знание русского языка в соответствующих странах. Но этот вопрос не решается так просто, как кажется с первого взгляда. Многое здесь зависит от взаимодействия культур. Так, например, проблема перевода французских писателей в России в начале XIX в. не стояла так остро, как, например, проблема перевода Гомера: французский язык был достаточно широко распространен среди русской читающей публики того времени, а древнегреческий язык был и остается доступным лишь небольшой группе специалистов. Поэтому проблема «русского текста Вольтера» в эпоху Пушкина не стояла так остро, как проблема «русского текста Гомера»[398].

Следует всегда помнить о большой социальной роли хороших переводов. Л. Брандль, характеризуя давно уже ставший классическим полный перевод на немецкий язык сочинений Шекспира, выполненный в начале прошлого века А. Шлегелем и Л. Тиком, подчеркивал, что переводчики настолько прояснили все темные места Шекспира, что изучать тексты английского драматурга без учета этого перевода теперь невозможно[399]. По-видимому, нечто подобное можно сказать и о некоторых русских переводах Шекспира, выполненных М. Лозинским, М. Кузьминым, Б. Пастернаком, о русском тексте новелл Боккаччо, созданном акад. А.Н. Веселовским[400].

И все же взаимоотношения между художественным переводом, степенью владения языком оригинала и дарованием переводчика остаются и в наше время весьма сложными. В 1949 г. в ГДР был объявлен конкурс на лучший новый перевод знаменитого «письма» Татьяны к Онегину из «романа в стихах» Пушкина. Как отмечалось в оповещении об этом конкурсе, существующие переводы «не достигают крылатой легкости пушкинского стиха, яркости оригинала, своеобразия его ритма, необычной образной силы, выразительной меткости». Итог конкурса оказался все же печальным. Жюри рассмотрело 241 представленный перевод, но не сочло возможным ни один из них отметить первой премией[401].

Как это и ни парадоксально с первого взгляда, удельный вес переводов с одного языка на другой не всегда находится в прямо пропорциональном отношении к степени знания того или иного иностранного языка в данной стране. Подобное отношение может быть и обратно пропорциональным. Так, например, высокая степень знания русского языка в таких странах, как Болгария или Польша, может соответственно уменьшать степень необходимости тех или иных переводов. Лев Толстой и Максим Горький издаются в Болгарии и Польше не только в переводах на болгарский и польский языки, но и в русских оригиналах. Подобно этому и у нас в стране Диккенс или Бальзак, например, публикуются не только в русских переводах, но и в оригинале, соответственно на английском и французском языках.

Зависимость между степенью знания языка и широтой распространения переводов с этого же языка может быть разной и далеко не всегда односложной. Если до сих пор переводы с русского языка (не только художественной, но и научной литературы) обычно редко вызывали интерес к изучению самого русского языка, то в последние десятилетия первый процесс стал усиливать второй процесс. Казалось бы хорошие современные переводы должны были уменьшить интерес к русскому языку как таковому («я могу читать Толстого и Горького, Плеханова и Ленина в переводах на мой родной язык»). Между тем в действительности очень часто сейчас наблюдается другое: познакомившись с Толстым или Горьким в переводе, читатели начинают понимать, как важно знать язык того народа, представители которого создают такие произведения.

Здесь возникает и другая теоретическая проблема. Справедливо подчеркивая специфику подлинно художественных произведений, отмечая, что она «…отнюдь не сводится к особенностям тех или иных языков, на которых произведения созданы», М.Б. Храпченко делает, на мой взгляд, не вполне правомерный вывод: «Толстой на разных языках остается Толстым»[402]. Между тем русский текст, например, «Войны и мира» все же во многом отличается даже от превосходных переводов этого романа на английской или японский языки. Я уже не говорю о стихах великих поэтов: Пушкин и Маяковский сохраняют огромную силу воздействия прежде всего на русском языке, а переводчики могут лишь стремиться в той или иной степени передать своим читателям часть подобной силы воздействия. Именно поэтому произведения великих русских писателей переводятся не один раз на тот или иной национальный язык, подобно тому, как и у нас появляются все новые и новые переводы на русский язык сочинений Данте или Шекспира, Гюго или Гёте. Этим, в частности, определяется огромная роль хороших переводов в истории культуры разных народов. Нельзя при этом забывать и о роли языка в общении между народами[403].

Валентин Катаев вспоминает о своем знакомстве с И.А. Буниным («Новый мир», 1967, № 3, с. 49):

Таково свидетельство очень большого мастера.

Перед исследователями русского языка возникает новая задача. Необходимо показать, как интерес к русской художественной и научной литературе, интерес к нашей стране в целом, повышает и интерес к русскому языку, к его изучению в различных странах мира.

2

Не менее важная проблема может быть сформулирована так: когда, в какие эпохи, интерес к русскому языку за рубежом повышался и в какие эпохи понижался. В наше время интерес к русскому языку как к первому языку Страны Советов велик во многих странах. И это понятно. Но как обстояло дело в прошлом? Почему подобный интерес в истории может быть охарактеризован как бы «волновой теорией»: то он усиливался, то ослаблялся?

В Англии, например, стремление изучить русский язык оказалось велико уже в XVI – XVII столетиях. Сама королева Елизавета была не прочь говорить по-русски. Но этот интерес определялся прежде всего коммерческими соображениями: в то время Англия вела выгодную для себя торговлю с Россией[404]. Вместе с тем возникшее в Англии внимание к русскому языку имело важные последствия и для самого русского языка, для его истории. В 1619 – 1620 гг. Р. Джемс создает свой «Русско-английский словарь» («Dictionariolum Russico-Anglicum»), а в 1696 г. была обнародована на латинском языке «Русская грамматика» («Grammatica Russica»), принадлежащая перу Г. Лудольфа. Эта грамматика сыграла важную роль не только в истории изучения русского языка за рубежом, но и в истории различных опытов описания русского языка в ту эпоху[405].

В следующем, в XVIII столетии в Англии наблюдается падение внимания к русскому языку. Вначале XIX в. ситуация немного изменяется. Известную роль в распространении сведений о русском языке и русской литературе не только в Англии, но и в Америке сыграла антология русской поэзии в переводе Д. Боуринга, вышедшая в 1821 г. в Лондоне, а затем, через год, переизданная в Бостоне. Книга содержала переводы из произведений М. Ломоносова, Н. Карамзина, Г. Державина, В. Жуковского, И. Крылова, К. Батюшкова, И. Богдановича и др. В предисловии к своей антологии Д. Боуринг писал о русском языке, как о «языке гармоничном, полном ритма, разнообразном по звучанию и обладающем всеми необходимыми поэтическими достоинствами». Составитель книги называл «русский язык одним из наиболее богатых, если не самым богатым языком Европы»[406].

Затем интерес к русскому языку в Англии вновь уменьшается, а с конца прошлого столетия резко увеличивается. Этому увеличению интереса способствовали английские переводы сочинений Достоевского, Льва Толстого, Горького. Произведения Пушкина, Лермонтова и Гоголя не вызвали процесса, аналогичного тому, который позднее возник в Англии в связи с публикацией английских переводов русских классиков второй половины минувшего столетия. Сочинения этих авторов затрагивали еще более широкий круг «общечеловеческих проблем» даже сравнительно с творчеством Пушкина и Гоголя.

Хочу подчеркнуть важность изучения вопроса, условно названного здесь «теорией волн». Необходимо установить социально-исторические причины роста интереса к русскому языку в одну эпоху и в одной стране и причины спада подобного интереса в другую эпоху и в другой стране («теория волн»). Простой ссылкой на торговые или культурные интересы (хотя они, разумеется, тоже существенны) здесь обойтись нельзя. Возникают добавочные вопросы: какие именно практические и культурные интересы вызывали и вызывают внимание к русскому языку, кáк подобные интересы преломляются в обществе, в среде его различных классов в одну эпоху и кáк – в другую эпоху?

Здесь же закономерен и иной вопрос – восприятие особенностей русского языка с позиции родного языка. В той же Англии, в минувшем столетии, русский язык воспринимался людьми, его в той или иной степени знавшими, как язык, который будто бы требует особо четкой артикуляции каждого слова. В противном случае, без соблюдения этого условия, русский язык «на слух» понять очень трудно. Так, в частности, думал В. Рольстон (1828 – 1889), автор ряда учебников русского языка и его страстный пропагандист[407]. Любопытно, что совершенно независимо от Рольстона и на 50 лет раньше его, примерно об этом же писала госпожа Сталь в своей книге «Десятилетнее изгнание», впервые посмертно опубликованной в 1821 г. Недолго побывав в России в период своего изгнания из Франции, Сталь, отдавая должное «приятности и звучности русского языка», вместе с тем подчеркивала:

Она же связывала возможность понять звучащую русскую речь с отчетливой артикуляцией каждого отдельного слова[408].

Любопытно, что в сознании представителей двух разных языков, английского и французского, русский язык воспринимался одинаково как язык, будто бы требующий особо четкой артикуляции каждого слова. С этим согласуется и мнение Байрона, который в своем «Дон Жуане» (песнь 7, строфа 15), говоря о трудности усвоения русского языка, подчеркивал специфическое для него (как казалось поэту) скопление согласных. Чтобы преодолеть подобную трудность, четкая артикуляция могла прийти на помощь[409].

Впрочем здесь многое зависело и от того, какие языки между собой сравнивались. Когда композитор Ш. Гуно сопоставлял французский текст либретто своего «Фауста» с итальянским переводом этого текста, то Гуно отдавал предпочтение оригиналу. Композитору казалось, что слишком большое скопление гласных в тексте, звучащем на итальянском языке, сравнительно с гласными текста, звучащего по-французски, мешает восприятию музыки. По мысли Гуно, язык не должен «перехватывать» функцию музыки: музыкальность – свойство прежде всего музыки, а не языка. Итальянский язык своими гласными звуками как бы нарушает подобное распределение функций между языком и музыкой и тем самым осложняет проблему[410]. Как видим, понятие «музыкальности языка» и ассоциация этого понятия с количеством звучащих гласных во многом зависела от того, какие языки между собой сравнивались и кто проводил подобное сравнение. Все это подчеркивает изменчивость критериев оценки сопоставляемых языков, когда подобное сопоставление ведется на основе чисто субъективного восприятия.

Любопытно, что если англичане долго воспринимали русский язык как язык, «наполненный согласными» и поэтому требующий особо четкой артикуляции, то многим русским людям английский язык казался «свистящим». Грибоедов («Горе от ума», IV, 4), характеризуя великосветского англомана князя Григория, замечает: «И так же он сквозь зубы говорит». Гоголь в «Мертвых душах» (I, гл. 8), сопоставляя разные языки, сравнивает английское произношение с «присвистыванием по птичьему», а уже в нашем веке поэт О. Мандельштам («Камень». Пг., 1916) вновь возвращается к аналогичной ассоциации: «Когда пронзительнее свиста я слышу английский язык…»

Подобные представления о том или ином языке складываются в обществе, где обычно плохо владеют данным языком. Когда им владеют хорошо или сравнительно хорошо, тогда не возникают никакие «птичьи» или подобные им ассоциации. Любопытно, что с французским языком, который был гораздо шире распространен в минувшем столетии среди определенных социальных групп русского общества, никаких «странных» сопоставлений с птицами или животными обычно не возникало. То же нужно сказать и о русском языке в зарубежных странах. Лишь там, где русский язык представлялся языком «экзотическим», его артикуляции казались странными, требующими особых усилий со стороны говорящих.

Подобная зависимость между степенью знания языка в обществе и его кажущейся «экзотичностью» («странностью») является общим законом. Для современного исследователя этот вопрос представляет большой интерес: как за пределами науки о языке осмысляется один язык с позиции другого, обычно родного для самих «ценителей» языка?

Теперь я попытаюсь подойти к проблеме, которая должна быть центральной в большой теме о русском языке за рубежом, о воздействии русского языка на языки мира.

Как только что отмечалось, эту тему нельзя сводить к перечню отдельных русских слов (к тому же часто «экзотических»), проникших в те или иные языки. Хотя сами по себе подобные перечни полезны и любопытны, однако гораздо важнее другое: многие интернациональные слова на русской «почве» получали и получают новое значение и в этом новом значении оказывают обратное воздействие на разные языки. Многие слова и словосочетания, не русские по происхождению, оказываются в дальнейшем как бы русскими по своей семантике, по характеру функционирования в том или ином языке. К сожалению, в этом важнейшем направлении проблема остается все еще малоизученной. Проиллюстрирую сказанное пока только одним примером.

Французское слово avant-garde в самом французском языке долгое время имело только специальное, военное значение («часть войск, находящаяся впереди главных сил»). Слово не употреблялось в переносном смысле. Лучшие словари французского языка вплоть до середины нашего столетия никаких переносных значений к слову avant-garde не дают. Между тем в русском языке в 40 – 60-е годы минувшего века слово авангард могло уже иметь не только военное значение, но и переносное осмысление («передовой отряд какой-либо общественной группы»)[411]. Следующий шаг по пути переносного осмысления слово авангард претерпевает в советскую эпоху: «передовая общественная группа», «передовой класс общества»[412]. В переносном осмыслении авангард уже не соприкасается не только с военным значением, но и с понятием ʽотрядаʼ. Под влиянием этих новых осмыслений авангарда в русском языке позднее возникают аналогичные осмысления авангарда и в европейских языках. Так, в первом томе большого толкового словаря французского языка Робера (1957) читаем:

Здесь, хотя еще и не очень охотно («претендующее…»), уже признается переносное осмысление самого слова авангард. Аналогичную картину можно обнаружить и в других европейских языках, в частности, в английском и испанском. Что касается языков стран народной демократии, то переносное осмысление авангарда у них широко представлено.

Любопытно, что в одних европейских языках слово авангард в переносном осмыслении дальше «отрывается» от исконного военного значения и приобретает общее значение «чего-то передового» (обычно в общественном смысле). В других же языках, даже в переносном осмыслении, реминисценция «отряда» все еще сохраняется (например, «передовой отряд литературного движения»).

Итак, авангард в русском языке – заимствованное имя существительное. Однако это заимствованное слово, по-своему осмысленное в русском языке, в свою очередь оказало и оказывает в наше время семантическое воздействие на функционирование существительного авангард в других, самых разнообразных языках. Роль русского языка в росте переносных осмыслений авангарда оказалось решающей, так как именно в русском языке этот процесс произошел гораздо раньше, чем в западноевропейских языках.

Вообще переносное значение авангарда в современном русском языке встречается чаще его первоначального военного значения. Что касается образованных от него прилагательных, то одно из них интерпретируется положительно (авангардный), а другое – обычно отрицательно (авангардистский, ср., например, авангардистские фокусы искусства)[414].

К сожалению, вопрос о том, как заимствованные из других языков слова, словосочетания, идиоматические выражения, пословицы и т.д. начинают жить самостоятельно в русском языке и даже (обычно в переосмысленной функции) оказывать воздействие на другие языки мира, остается все еще почти совсем не исследованным.

Имея в виду своеобразную адаптацию иностранных слов и выражений, шире – тем и сюжетов, В.А. Жуковский в 1847 г., подводя итоги своей деятельности, писал Н.В. Гоголю:

Жуковский считал, что даже заимствованным из европейских языков словам и выражениям (не говоря уже о темах и сюжетах) он умел придать национальный колорит и своеобразную окраску. То же мог бы о себе сказать и Лев Толстой. Хотя в его «Войне и мире» целые диалоги ведутся на французском языке, тем не менее именно этот роман писателя сыграл выдающуюся роль в развитии языка русской художественной прозы второй половины прошедшего столетия.

Поэтому нельзя не удивляться, что проблема заимствованных в русском языке слов и выражений до сих пор изучалась как проблема одностороннего влияния, без раскрытия процесса обратного воздействия переосмысленных в русском языке слов и выражений (в их новой функции) на языки различных народов мира. Постараемся, здесь неизбежно бегло, хотя бы обратить общее внимание именно на этот процесс, неразрывно связанный с самим фактом взаимодействия культур и языков различных народов[416].

3

Зарубежные знатоки русского языка и русской литературы уже в прошлом столетии отмечали, что в центре русской культуры всегда находился человек, и писатели умели изображать окружающий их мир с позиций человека, с позиций гуманизма. Француз Е. Эннекен, хорошо знавший русскую литературу минувшего века, писал, в частности, об И.С. Тургеневе:

Говоря далее о Льве Толстом, Эннекен отмечал любовь писателя не к «природе вообще», а к природе, тесно связанной с самой жизнью людей, с их трудом и отдыхом. Исследователь вспоминает фразу писателя из «Анны Карениной», относящуюся к Левину:

Подобную человечность русской культуры понимали не только отдельные иностранные исследователи, но прежде всего сами русские, создатели этой культуры. Как мне представляется, подобная человечность обнаруживалась не только в русской литературе, но и в русском языке, прежде всего в его лексике. В «Войне и мире» Толстого имеется такой эпизод. Накануне Бородинской битвы Пьер Безухов спрашивает одного из офицеров русской армии, как называется деревня, которая виднеется впереди. Офицер отвечает Бурдино и тут же поправляется – Бородино. Этим эпизодом Толстой как бы подчеркивает, что не «вещи» сами по себе (деревни, города, «предметы» в широком смысле) красят людей, а люди, их труд, их ум, их вдохновение, их бесстрашие делают «вещи» бессмертными. Бессмертным оказалось и название никому дотоле неизвестной деревни Бородино[419].

Уже семантика слова авангард показала, как именно на русской почве это слово стало «отрываться» от чисто военного значения и приобретать общегражданское (человеческое) значение. То же можно сказать о таких словах, например, как прогресс и регресс. Хотя в 1858 г. Александр Второй пытался наложить запрет на употребление слова прогресс в официальных бумагах, тем не менее это слово продолжало широко употребляться. Как показал В.В. Веселитский, уже с 40-х годов минувшего столетия у представителей передовой русской мысли слово прогресс получило революционное осмысление: движение общества вперед, движении человеческого знания. У Белинского:

Как ни старались консервативные «ревнители русского языка» изгнать существительное прогресс, как будто бы ненужное иностранное слово из русского языка, оно именно на русской почве быстро стало приобретать передовое общественное значение. В 60-х годах прошлого века прогресс получает исключительно широкое распространение и начинает противопоставляться регрессу.

Еще более интересно в этом отношении существительное интеллигенция, иноземное по своему происхождению и чисто русское по своему значению. В русском языке оно появляется в самом конце 60-х годов минувшего столетия, но его еще нет ни у Добролюбова, ни у Писарева, ни даже у Чернышевского[421]. История слова интеллигенция особенно интересна тем, что перипетии его семантического движения на протяжении свыше ста лет (с 1869 г. до наших дней) не только не находились под западным воздействием, но сами оказывали воздействие на слова того же этимологического источника во многих европейских языках. Больше того. Слово интеллигенция настолько оказалось русским по своей семантике, что часто переводится на европейские языки как бы в русской огласовке – intelligentsia. Уже в 1934 г. критик Д.Н. Мирский, хорошо знавший Англию, опубликовал книгу под названием «Интеллидженсиа», в которой сообщал, в частности, какое сильное воздействие оказывало понятие «советская интеллигенция» на развитие европейской социальной терминологии. И уже в наше время об этом же сообщает французский прогрессивный философский журнал «La pensée», повествуя о русском слове intelligentsia и о его влиянии на французскую социальную терминологию[422].

В русском языке слово интеллигенция не сразу, разумеется, получает современное значение. В течение долгого времени оно означало «образованный класс общества», затем «мыслящая часть общества», позднее «работники умственного труда». В настоящее время эти значения могут сосуществовать в самом слове, выступая в разных контекстах с разными значениями, чаще же – с разными оттенками одного значения. Ср., например, передовая русская интеллигенция (в прошлом), советская народная интеллигенция (в настоящем). Особенно широко это слово стало употребляться у нас уже в советскую эпоху и в этом своем значении («работники умственного труда») воздействовать на соответствующие слова в европейских языках. Несомненно, что новое значение интеллигенции укрепилось под воздействием марксистско-ленинского понимания общества, его классов и социальных групп, весьма различных в разные исторические эпохи.

Свой путь развития в русском языке проходили и те слова, которые, будучи русскими по своему происхождению, вместе с тем ассоциировались со многими европейскими словами.

Слово личность было известно в русском языке уже в XVIII в. Но еще в 1847 г. академический «Словарь церковнославянского и русского языка» определяет это слово так:

Как видим, существительное личность было еще далеко от своего современного значения. Поэтому, когда Белинский в эти же годы стал употреблять слово личность в новом значении («индивидуальность»), он связывал это значение с семантикой французского personnalité[423]. Вся последующая история слова личность в русском языке развивалась, однако, независимо от европейских эквивалентов латинского слова persona и его производных.

На развитие семантики личности в русском языке повлияли такие события, как оживленные споры во второй половине прошлого столетия о роли личности в истории (работы П.Л. Лаврова и др.), а в конце этого же века – новое, марксистское истолкование подобной же роли личности (в частности, в знаменитой работе Г.В. Плеханова «О роли личности в истории»). Так постепенно складывались условия для новой семантики слова личность – «человек как определенная индивидуальность; человек как член определенного общества». Существительное личность, казалось бы, навеянное иноземными источниками, получило свой путь развития в русском языке. Разумеется, и сейчас можно говорить о взаимодействии различных форм европейского слова persona и русского слова личность, но именно о взаимодействии, а не об одностороннем влиянии западных форм на русскую[424].

То же можно заметить и о многих десятках других слов самого различного происхождения. Политический и социальный, идеология и философия, социализм и коммунизм, планировать и рационализировать – эти, как и подобные им слова, именно на русской почве получили дальнейшее развитие. Впервые получив научное обоснование в работах Маркса и Энгельса, подобные слова уже в их «русском облике» стали воздействовать на лексику языков мира[425]. Я уже не говорю здесь о так называемой безэквивалентной лексике, которая обычно не переводится на другие языки. Вот лишь немногие, самые различные иллюстрации: комсомолец и стахановец, самодеятельность и массовка, субботник и капустник, народный театр и народные таланты, общественная нагрузка и наказ избирателей и т.д. Уже В.И. Ленин отмечал:

Таким образом, проблема взаимодействия лексики русского языка и лексики других языков даже в тех случаях, когда отдельные слова оказывались в русском языке этимологически заимствованными, – это действительно проблема взаимного воздействия друг на друга языков мира. При этом своеобразие развития русской культуры в прошлом и особенно после Октябрьской социалистической революции привело и до сих пор приводит к весьма специфическому, гуманистическому влиянию русского языка, и прежде всего его лексики, на лексику различных языков мира. Здесь давались иллюстрации из европейских языков, но сказанное относится и к другим, самым несходным языкам.

Мировой язык – термин, теперь ставший неточным. В наше время он все больше и больше ассоциируется с понятием об искусственном языке, об искусственной языковой системе. Участь русского языка – совсем иная. Он существует, как и другие национальные языки, и будет существовать совершенно независимо от опытов построения подобных искусственных «систем». Судьба русского языка всегда связана с людьми, с их культурой, с их прошлой и будущей историей.

Изучение процесса возникновения и развития интереса к русскому языку в разных странах мира не имеет, разумеется, ничего общего с «навязыванием» русского языка другим народам мира, как это иногда стали утверждать наши недруги в последние годы. Каждый народ должен беречь и совершенствовать прежде всего свой родной язык – национальное и бесценное достояние. Вместе с тем (и здесь нет никакого противоречия) и в прошлые времена, и особенно в нашу эпоху, в эпоху интенсивного общения между народами, углубляется интерес к различным языкам мирового значения, к языкам-носителям великих культур. В старой России и особенно в СССР всегда наблюдалось и наблюдается стремление изучать такие языки, как французский и английский, немецкий и испанский, китайский и японский, как и мн. др.

Итак, проблема русского языка среди языков мира – это не только 1) проблема проникновения иностранных слов в русский язык и русских слов – в другие языки, но и 2) проблема обратного воздействия интернациональных слов, получивших на «русской почве» новое осмысление, на языки народов мира, 3) проблема исторической периодизации интереса к русскому языку в разные эпохи и в разных странах, 4) проблема неодинаковой оценки, неодинакового осмысления особенностей русского языка (не только его лексики, но и его фонетики и грамматики) с позиции носителей других, самых различных языков, 5) проблема сложных и не всегда прямых отношений к русскому языку за рубежом в связи с многочисленными переводами русских художественных и научных произведений на языки народов мира, 6) проблема гуманистической основы той части русской лексики, которая оказалась в самой прямой связи с историей развития русской культуры, с историей советского общества. И это только некоторые из проблем, возникающих при исследовании русского языка среди языков мира[427].

При изучении проблемы взаимодействия языков мира советские лингвисты, тщательно анализируя западноевропейские и американские работы на эту тему, как и другие зарубежные разыскания, вместе с тем во многом идут своим путем в истолковании взаимоотношений между языком и обществом, в осмыслении социальной природы языка.