Будь честным всегда

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Ты до сих пор не знаешь, кто украл у тебя билет? — придя утром в класс, шепотом спросил Орци.

— Нет.

— И не думал об этом?

— Но…

— А я уже знаю.

Миши со стыдом вспоминал вчерашние выборы и готов был сквозь землю провалиться, но сейчас председатель его поразил: Орци уже известно, кто вор — вот неожиданность!

— Верней, я знаю, как его выследить.

— Да-а?

— Мы перепишем всех, кто живет с тобой в комнате.

— Хорошо, — пробормотал Миши.

— Запиши, пожалуйста, их фамилии, сейчас же.

Пока Миши перебирал тетради, Орци положил перед ним лист бумаги.

— Вот тебе.

Это была прекрасная кремовая бумага, а Миши очень любил писать на такой. Придвинув к себе лист, он с наслаждением стал выводить фамилию старшего по комнате и прочих ее обитателей.

Кончив, он отдал список Орци, который тем временем забавлял сидевших позади него мальчиков какими-то анекдотами.

Тот сразу отошел от них и подсел к Миши.

— Из какого класса Лисняи? — спросил Орци.

— Из восьмого.

— А Йожеф Надь?

— Тоже.

— Андраши вроде из второго «А»?

— Да. Андраши, Бесермени из второго «А», а Шандор, Чичо и я из второго «Б».

— Шандор? — переспросил Орци.

Он встал и обернулся, отыскивая глазами Михая Шандора, который, вместо того чтобы сидеть на месте, вертелся, как обычно, возле первой парты и подслушивал чужие разговоры.

Орци поманил его, и Шандор тут же к нему подбежал.

— Вы сидите за столом рядом, так ведь? — спросил Орци.

— Где? У себя в комнате?

— Да.

— Скажи, Миши держит свои вещи в порядке? Он ведь не больно аккуратный?

— Какой же у него порядок, — засмеялся Шандор, — если он ухитрился потерять лотерейный билет?

— Какой лотерейный билет? — после короткой паузы спросил Орци и незаметно ткнул Миши коленом: молчи, мол.

— В прошлую субботу он говорил, что купил в табачной лавке на форинт билет с пятью номерами, а теперь никак не может его найти.

— Возмутительно! — воскликнул Орци. — Потерял, наверно.

— Вполне возможно. Он вечно что-нибудь ищет, роется во всех карманах, да так и не находит.

Тут в класс вошел Гимеши и, обойдя Шандора, стоявшего перед его партой, сел на свое место. У него был очень добрый вид и глаза смеялись.

— Я обыщу его карманы, — сказал он.

— Послушай-ка, ты решил пример по арифметике? — спросил вдруг Орци у Шандора.

— Да.

— А ну покажи!

Шандор побежал за своей тетрадкой.

Тогда Орци, наклонившись к двум своим приятелям, зашептал:

— Намотайте себе на ус: когда я допрашиваю, оба помалкивайте, иначе испортите все дело. Миши прекрасно себя вел, ни слова не проронил. Класс не должен знать, что у нас идет следствие, а то все заговорят об этом, а к полудню узнают и учителя. Раз действует председатель, молчите.

Гимеши с понимающим видом послушно кивнул головой, а Миши, взволнованный, словно в оправдание, шепнул Орци:

— Я положил билет не в карман, а в кошелек и ни разу оттуда не вынимал, а потом он пропал куда-то.

Орци с напускным интересом посмотрел, как Михай Шандор решил пример, и заявил, что ответ неправильный.

— Почему же неправильный? — в недоумении спросил Шандор.

— Пересчитай, вот тут неверно умножил.

И они принялись обсуждать, как надо решить пример, а о лотерейном билете больше ни слова.

Когда в класс вошел учитель, Орци подсунул под свою тетрадь список и долго изучал в нем фамилии, то и дело поворачиваясь к Миши.

— Надь — это такой маленький горбун?

— Да. Он очень хороший, добрый, — поспешил добавить Миши, чтобы подозрение не пало на Надя.

— Это еще надо проверить, — сказал Орци.

На перемене он скакал и шалил, а потом вдруг подошел и заговорил с Чичо, — Миши даже удивился.

Ему не терпелось узнать результат беседы, но Орци, дважды подбегавший к нему, не желал с ним делиться. Он весело смеялся, оживленно болтал со всеми.

Когда после звонка мальчики расселись по местам, Миши, едва сдерживая волнение, тихо спросил:

— Что сказал Чичо?

— Предупреждаю, председателя нельзя ни о чем спрашивать, — засмеялся Орци. — Но так и быть, отвечу тебе: Шандор и Чичо, эти два олуха, вне подозрения, а Бесермени я займусь на следующей переменке.

Больше ничего он не прибавил, а под конец урока спросил у Миши:

— Ты с ним не ссорился?

— Я с ним? — покраснев, пробормотал Миши.

— Да. Между вами была какая-то ссора.

— Нет, — проговорил Миши, с опаской поглядывая на учителя, который мог сделать им замечание за разговоры.

Потом он припомнил, что Орци позавчера заходил к нему в комнату, когда его самого там не было. И поэтому предпочел шепнуть тому на ухо:

— Когда я получил посылку, он вскрыл ее и съел сапожную мазь, а теперь злится на меня.

— А-а-а, — протянул Орци и улыбнулся, припомнив эту смешную историю, о которой в свое время слышал и он.

В десять часов, на перемене, мальчики из второго «Б» затеяли во дворе игру куча мала. Погода стояла хорошая, ясная, хотя и холодная. Все вышли в зимних пальто. Высыпали во двор и гимназисты из второго «А» и с громкими криками присоединились к играющим. Игра эта заключается в том, что какого-нибудь мальчика валят на землю, на него второго, третьего и кричат: «Куча мала! Куча мала». Потом все, как пчелы, налетают на поверженных, и гора из ребячьих тел растет и растет, пока оказавшийся внизу не начинает вопить, тогда все испуганно бросаются врассыпную.

Миши заметил, что Орци и Гимеши то и дело перешептываются, но подслушивать не пожелал и, увлеченный игрой, вскоре очутился в общей свалке.

Детвора подняла такой шум, что заглушила чириканье большой стаи воробьев, сидевших на голых ветках акации, и возбужденный, раскрасневшийся Миши опомнился только тогда, когда прижимавшие его к земле мальчики разбежались в разные стороны и кто-то закричал:

— Когда ты наконец встанешь, озорник?

И его ударили как следует палкой по спине.

— Кто это так обнаглел? — завопил он и поднял голову.

Угрожающе подняв трость, над ним стоял учитель латинского языка Хертеленди, с колючими усами и взлохмаченной бородой.

Но второго удара не последовало, и вконец перепуганный Миши с трудом поднялся на ноги.

Одноклассники, свидетели этой расправы, посмеялись над пострадавшим.

Посмеялся и он, когда Хетерленди уже скрылся в учительской, а потом вдруг так разошелся, что затеял драку сразу с тремя мальчишками.

Словно какой-то бес в него вселился, он готов был один схватиться со всем классом.

А тут еще Сегеди решил его подзадорить:

— Хочешь схлопотать по морде, дружище? Давай драться!

Но Миши отступил, не приняв вызова, и побежал к колодцу, за которым, к его великому удивлению, Орци беседовал с Бесермени. Это его так напугало, что он со всех ног, словно за ним гнались, понесся опять к кучке ребят, а потом, передумав, повернул в другую сторону.

Весь потный ворвался он в класс. Там в это время Пишта Шимонфи, захлебываясь от восторга, рассказывал, как Нилаш лягнул в живот наставника пятого класса Хертеленди, огревшего его палкой.

Это было, конечно, чистейшим вымыслом, Нилаш не лягал учителя в живот, но Пишта рассказывал так правдоподобно, что все, даже сам Миши, поверили.

— У него такое толстое пузо, — сказал Янош Варга, — надеюсь, ты наподдал ему как следует?

Миши, весело смеясь, смотрел на мальчиков. Тут к нему подсел Имре Барта, слывший в классе Геркулесом.

— Ты молодец, дружище, — похлопывая его по плечу, со смехом сказал Имре.

Такое одобрение порадовало Миши, и у него даже ни с того ни с сего зачесалась пятка, точно он на самом деле лягнул учителя в живот.

— А самый прекрасный номер, — заявил, войдя в класс, Орци, который заметил, конечно, как Имре Барта похлопывал Миши по плечу, — самый прекрасный номер отколол я: подговорил Ярми затеять кучу малу, а на руке у него были золотые часы, так вот эти часы оказались в самом низу, и на них навалилась вся школа. — Он громко захохотал, а вслед за ним рассмеялись окружившие его мальчики.

Миши нахмурился, ему показалось подозрительным, что Орци, заварив кашу, преспокойно беседовал за колодцем с Бесермени. Бесермени, озорник и драчун, никогда не упускал таких развлечений, как куча мала. И Миши уже не сомневался, что Орци организовал эту игру, чтобы привлечь и другие классы, а самому тем временем переговорить потихоньку с Бесермени из второго «А». Миши очень хотелось узнать у Орци все подробности: что спросил один, что ответил другой, — он проникся к председателю огромным уважением.

С нетерпением ждал он, что произойдет на следующей перемене. Интересно, как Орци выманит Андраши из класса? И со стыдом думал, что, точно дите малое, увлекся игрой, вместо того, чтобы следить за действиями председателя. Он решил, что впредь будет благоразумней.

За весь урок Орци не сказал ему ни слова и только раз попросил ластик. Миши с готовностью протянул ему свой прекрасный ластик «Лев», купленный на этой неделе, и не без удовольствия вспомнил, что у него осталось еще много денег, целых полтора форинта, а истратил он всего тридцать крейцеров.

Как только прозвенел звонок, Орци, схватив пальто, выскочил из класса и оделся уже на ходу, несясь по коридору. Миши хотел догнать его, но провозился, собирая тетради, ведь оставлять их на парте было опасно, потом пришлось бы поднимать с пола.

Когда он выбежал во двор, Орци уже и след простыл.

Всю перемену он проискал председателя — вот ведь какая светлая голова, не то что он, Миши, неспособный даже разгадать его планы.

Потом он столкнулся с Гимеши, который тоже вышел во двор, недоумевая, куда запропастились его друзья.

— Где Орци? — тотчас спросил Гимеши.

— Не знаю.

— Разве вы не вместе?

Миши внимательно посмотрел на него. Ему казалось, что Орци дружит с Гимеши больше, чем с ним, и у них есть свои секреты.

— Да вы же шептались о чем-то, — сказал он.

— Нет, — откровенно признался Гимеши. — Просто Орци попросил меня вызвать из класса Бая.

— Из второго «А»?

— Да.

— Бая?

— Да.

— Зачем ему понадобился Бай?

— Откуда мне знать! — Переглянувшись, они засмеялись. — Он спросил, какие у меня отношения с Баем. Я говорю, хорошие, он мой двоюродный брат. Тогда, говорит, позови его сюда. Я позвал, они отошли в сторону и ну шептаться.

— А о чем?

— Откуда мне знать? Что у меня, такие уж длинные уши? Они стояли там, а я здесь. Ничего не слыхал. Только видел, что Бай вскоре ушел, а Орци подбил Ярми сыграть в кучу малу. Я тоже играл, а потом вижу, Орци разговаривает с толстяком, ну, знаешь, с таким краснорожим.

— С Андраши? — вскричал Миши. — Он и с ним уже говорил?

— А еще с кем?

Миши молча смотрел в пространство — он вдруг понял, что нельзя быть слишком откровенным.

— Орци и не знаком с Андраши, — потупившись, соврал он, — и все же разговаривает с ним.

Он решил следить за Орци, но, если что и узнает, держать язык за зубами.

По двору прошел сторож, маленький человечек в больших сапогах. Оба мальчика поняли, что он пошел звонить на урок.

Глядя ему вслед, Гимеши спросил:

— Помнишь, как в прошлом году разукрасили звонок?

— Нет.

— Во время выпускных экзаменов. Восьмиклассники. Неужели не помнишь, дурачок, как они понавесили на звонок цветов и всякой всячины. На нем болтались и сосиски, и колбаса, и ветчина, и апельсины.

— Да что ты!

— Я сам видел, своими глазами! Увидишь и ты в июне, когда будут экзамены, как восьмиклассники его украсят. Такой уж обычай в коллегии.

Они подошли к звонку, который висел на стене возле восьмого класса, и смотрели, как сторож, ухватившись короткими руками за толстую цепочку, принялся звонить в колокольчик.

Только они собрались бежать на урок, как из двери восьмого класса, к их великому удивлению, вышел Орци.

Увидев двух приятелей, он тоже удивился, и с минуту они молча смотрели друг на друга, потом Гимеши засмеялся довольно громко, Орци потише, и только Миши сохранял серьезность.

Он уже не сомневался, что Орци успел переговорить с восьмиклассниками. Зашел, наверно, к своему брату — тот учится в восьмом — и между делом рассмотрел хорошенько Лисняи и Надя.

Орци как ни в чем не бывало подбежал к друзьям.

— Предупреждаю, следить за председателем воспрещается, — бросил он и понесся дальше.

Мальчики переглянулись, и Гимеши расхохотался, как умел хохотать только он: покраснел и зажмурился, ну прямо петух на солнышке, вот-вот закукарекает.

— Ай да председатель! — с трудом выговорил он. — У него голова пошла кругом от этого звания. А я вроде бы секретарь или как это там называется, а секретов у меня никаких, ни вот на столечко, — и он показал кончик мизинца.

Миши молчал: он уже с уважением относился к Орци, способному все выведать, и боялся, как бы тот не узнал о заброшенном за мусорный ящик ножичке с ручкой в виде рыбы.

На последнем уроке Орци вдруг пододвинулся поближе к Миши.

— Миши, а Миши!

— Что?

— Если тебя спросят о лотерейном билете, говори всем, что отдал его господину Пошалаки.

Миши оторопело посмотрел на него, ведь именно так раньше он сам сказал Орци, когда тот спросил о номерах. Просто-напросто соврал, не хотел признаваться в потере билета. А теперь, поняв, что председатель уже знает правду, опустил глаза.

Чуть погодя Орци прошептал:

— Кто бы ни спрашивал, стой на своем: отдал старику, и дело с концом.

Сбитый с панталыку, Миши молча кивнул.

Тут Орци скривил рот. По лицу его вроде бы промелькнула торжествующая улыбка, а Миши, пристыженный и растерянный, закусил губу: он выдал себя, теперь председатель узнал от него самого, что никакого билета он старику не отдавал.

Сжав зубы, он мрачно уставился в тетрадь, слова и отдельные буквы стали вдруг сливаться у него перед глазами. Он чувствовал себя униженным, прямо сгорал от негодования — как это его угораздило выкинуть такой глупый номер! — и теперь ненавидел Орци, готов был ткнуть его в бок, да так, чтобы тот слетел со скамьи.

Напротив, к Гимеши он питал сейчас особую симпатию: бледный, хилый мальчик, третий ученик в классе, какой простодушный и скромный! Сидит себе тихо рядом и даже не подозревает, что происходит. Орци же, казалось ему, ввязался в невероятную авантюру.

Теперь Миши понял, почему Орци сначала хотел сделать его секретарем, а Гимеши — писарем. Ведь секретаря надо во все посвящать.

Может быть, председатель расскажет что-нибудь после уроков? Завтра воскресенье, просто необходимо переговорить. А вдруг он назначит место встречи и уже выбрал какое-нибудь таинственное подземелье замка или высокую ель в лесу? Потом он подумал, что Орци может пригласить их к себе домой. Целый поток впечатлений и чувств захлестнул Миши: он ощутил запах воска, из которого отливали статуэтки, потом увидел белоснежную скатерть на столе, накрытом для вечернего чая, ярко разрисованные фарфоровые чашки, наконец вспомнил полненькую белокурую девочку, тайну своих снов, и лицо его запылало.

Неожиданно на парту перед ним легла записка:

— Подпишись, — шепнул Орци.

Миши не понял, зачем это.

— Напиши свою фамилию.

— Зачем?

— Подпишись, — нетерпеливо приказал Орци. — Так надо. Это циркуляр. Гимеши тоже подпишется.

В смущении Миши поставил свою фамилию и передал листок Гимеши.

— Напиши свою фамилию, — сказал он.

Гимеши беспрекословно повиновался и вернул циркуляр Орци.

Как только прозвенел звонок и за учителем закрылась дверь, Орци, заранее собравший свои тетради и учебники, испарился из класса, ни с кем не попрощавшись.

Миши пожал на прощанье Гимеши руку.

— До свидания.

— До свидания. Придешь к нам после обеда? — спросил Гимеши.

— Не смогу.

— Почему?

— Мне надо идти к Дороги на урок.

— Ах да.

И, не прибавив ни слова, Миши в подражание Орци удалился быстрой деловой походкой. Раньше он всегда был вежлив, всех пропускал вперед, уходил из класса последним, не умел хранить секреты и готов был ответить на любой вопрос, лишь бы всем угодить, никого не обидеть, а сейчас словно что-то его подстегнуло, он хотел быть сильным, независимым и смелым.

Миши взбежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и перевел дух только на третьем этаже. В комнате никого не было. Взяв ключ, висевший на притолоке, он отпер дверь. И обрадовался, что немного побудет наедине с собой. Не успев еще отдышаться, положил учебники в ящик.

Он старался ни о чем не думать, но сердце беспокойно сжималось.

Потом пришел Лисняи, как обычно в одном пиджачке, — он и зимой, собираясь идти на занятия, не надевал пальто. Пришли и мальчики из второго «А», чуть погодя Чичо и, наконец, Михай Шандор, который везде, даже поднимаясь по лестнице, подслушивал чужие разговоры.

В их присутствии Миши почувствовал себя неловко: кто знает, а вдруг они заметили, что Орци ведет следствие? Он поспешно выскользнул из комнаты и по сводчатой галерее старого здания коллегии побежал к окну, забранному железной решеткой, покрытой толстым слоем пыли.

В окно была видна колокольня собора. Вокруг нее с громким карканьем кружила огромная стая ворон. Миши широко раскинул руки, словно собираясь взлететь, и ему почудилось, что его мечты, как и руки-крылья, бьются о своды старого здания. Он задыхался в коллегии, как в тюрьме: ни минуты нельзя здесь побыть одному, хотя и живешь в одиночестве, без друзей, которым можно открыть душу и сердце. С трудом просунув в решетку пальцы, он ухватился за железные прутья. Будь он сильным, как Самсон, он раскачал бы решетку, здание развалилось бы, и на его голову посыпались бы камни.

Из столовой донесся звонок, и Миши побежал к себе в комнату. Не успел он туда войти, как дверь открылась и в коридор высыпали все шестеро его соседей. И из других комнат вышли школяры. Он надел пальто и помчался следом за ними. И никто из оживленно беседующих, весело болтающих мальчиков не сказал ему ни одного приветливого слова.

После обеда Миши направился к Дороги.

Когда он открыл высокую, мрачную, непроницаемую для постороннего глаза деревянную калитку, обычную принадлежность дебреценских домов, и вошел в унылый, пустынный, деревенского вида двор, резкий зимний ветер с такой силой ударил ему в лицо, что перехватило дыхание. Добежав до крыльца, он открыл дверь в дом.

Тут как раз из кухни в прихожую вышла Белла. Радостно вскрикнув, она обняла Миши.

— Добро пожаловать, милый мальчик!

Он улыбнулся, на минутку прильнул лицом к блузе девушки и, поеживаясь с мороза, почувствовал тепло ее тела.

— Целую вам ручки, — пролепетал он.

Белла не сразу выпустила его из объятий и стояла, склонившись к нему, словно желая что-то сказать, но молчала, лишь приоткрыв в улыбке свои красивые, словно фарфоровые, зубки. От нее исходил необыкновенно приятный аромат.

— Много у вас уроков? — спросила она, чуть отстраняя, но все еще не отпуская Миши.

— Хватает.

— Очень много?

— Порядочно.

Девушка, засмеявшись, отвернулась, устремив взгляд в сторону.

— Прошу вас, господин Миши, — и левой рукой она указала на дверь комнаты.

Мальчик вошел.

Госпожа Дороги сидела на своем обычном месте, у стола между кроватями, в большом старом кресле. Он тихо поздоровался с ней, и она в знак приветствия проводила его недобрым, угрюмым, пристальным взглядом. Миши поспешил проскользнуть в соседнюю комнату. Там была одна Илика. Увидев его, она залилась смехом.

Оказавшись с ней наедине, мальчик окончательно смутился.

— Извините, а Шани здесь нет? — спросил он.

Девочка закусила губы, чтобы снова не рассмеяться.

— Шани здесь нет? — еще раз спросил он.

— Вы же видите, что его здесь нет, — так и покатилась со смеху Илика.

Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью, а Миши покраснел. Стать бы ему сейчас великаном с длинными-предлинными ручищами, он проник бы через стены, через закрытую дверь, схватил бы эту девчонку и оттрепал хорошенько за волосы.

Может быть, она все же скажет Шани о его приходе, подумал он и сел за стол, где уже были разложены учебники.

Вынув из кармана карандаш, он принялся черкать что-то не полях тетради. В теплой, тихой комнате чуть клонило ко сну, из-за стены доносилось тиканье часов, и вдруг он вывел:

Давно уже вертелись у него в голове эти строчки. Кто знает, когда родилось первое четверостишие, но сочинить продолжение никак не удавалось: все не хватало времени сосредоточиться. Ему хотелось рассказать, как полковник Шимони поднялся на верхушку колокольни, чтобы достать птенчиков, и, хотя приятели сбросили его оттуда, он ничуть не пострадал. Уже два месяца не выходила у него из головы эта история, и он решил написать балладу о полковнике Шимони. Вроде той: «Поклялся король Ласло Хуняди…» Как-то ночью он сочинил стихотворение до конца, но нельзя было встать с кровати и записать, наутро же оно выветрилось из головы.

А сейчас вдруг родилось продолжение:

Миши страшно обрадовался, он и не ожидал от себя такого: стихи сложились как бы сами собой, не пришлось ломать голову.

Ух! Лицо у Миши вытянулось. Как прекрасно он начал, казалось, так же легко пойдет дело дальше, но вот эти слова «ну а он — привет» написаны явно по недомыслию, ничего лучшего он не мог придумать. Ну вот, привет сочинительству! Да и с чего он решил, что способен писать стихи?

«Нет» рифмуется с «берет», «штиблет», «свет», «омлет», «котлет»…

Есть!

Чуть повеселев, Миши засмеялся, но тут же отверг эти строчки.

Некоторое время он в задумчивости смотрел перед собой, потом зачеркнул строфу и написал:

Нет, плохо, он зачеркнул и это. Тут кто-то склонился над головой Миши, и по волне обдавшего его тепла он понял, что это Белла.

— Вы пишете стихи?

Поспешно вырвав из тетради страничку, мальчик в отчаянии смял ее и зажал в кулаке.

Белла со смехом схватила Миши за руку, пытаясь отнять листок.

Он отбивался, как мог. Девушка была намного сильней его, но Миши весь напрягся и прижал кулаки к груди. Обхватив его обеими руками, Белла пыталась разжать ему пальцы. Оба они не отдавали себе отчета, как завязалась между ними борьба, зачем Белле во что бы то ни стало нужна эта бумажка, а Миши любой ценой готов ее отстаивать.

Несколько секунд шла эта молчаливая борьба.

— Ну дайте, Мишика, золотце мое, дорогой, ненаглядный, — молила она. — Умру, если не дадите!

Но он с торжествующим смехом засунул кулак в карман. Лицо у него раскраснелось, широко раскрытые черные глаза сверкали.

Совершенно счастливый, он лишь упрямо качал головой: не дам, мол.

— Мишика, миленький, золотце мое… — И девушка погладила его по щеке. — Вы должны дать, мне так хочется прочитать ваши стихи, ваши стишки, дорогой, золотой Мишика, ну дайте, милый Миши…

— Не могу, — сказал мальчик, чувствуя сладостную дрожь во всем теле.

— Вы же для меня их сочинили, — ласковым шепотком проговорила Белла, — и все равно отдадите. — Она настойчиво и как-то странно смотрела ему в глаза.

Миши хотелось расхохотаться, крикнуть ей в лицо, что он и не думал писать для нее, но, сам не зная почему, он промолчал, оставив девушку при ее мнении.

— О чем там речь, Мишика, о лепестках роз, аромате фиалок, дорогой поэтик, маленький-премаленький, крошечный поэтик?

Он застыл от изумления, еле сдерживая смех. О лепестках роз? И об этом можно писать стихи?

— Не дадите, я обижусь, — пролепетала она.

Однако мальчик опять упрямо покачал головой.

— Ну, я сердита на вас.

Взяв шитье, девушка села по другую сторону стола, у окна.

— Все-таки я сердита на вас, — повторила она и замолчала надолго.

Миши тоже сел на свое место. Серьезное лицо Беллы чуть смутило его. Он уже готов был показать ей стихи. Но тут в комнату вошел Шани.

Не поздоровавшись, Шани сел за стол напротив сестры и тут же заметил, что из его тетради вырван лист. Он сделал большие глаза, покосился на Миши, потом на Беллу, поморщился, но ни слова не сказал. Миши постеснялся признаться в том, что произошло, и заговорил о занятиях. Наконец-то начался и мучительно долго тянулся урок. В какой-то момент Миши поглядел на Беллу, глаза их встретились. Девушка так ласково, ободряюще смотрела на него, что он почувствовал нежную теплоту ее взгляда, у него точно выросли крылья, мысли в голове прояснились, и он четко сформулировал основные положения тройного правила. И когда говорил что-нибудь особенно удачно и складно, неизменно посматривал на Беллу и с невыразимым наслаждением ощущал на себе ее теплый, ласковый, одобрительный взгляд.

Ах, если бы этот день тянулся до бесконечности! Никогда еще не чувствовал он себя таким бодрым, умным, значительным. Он мог бы сейчас обучать чему угодно, принялся объяснять самое трудное и не просто растолковывал Шани, а видел перед собой какую-то более высокую цель. Ему хотелось изъясняться в высокопарном стиле, и с языка слетали такие слова, которые он прежде и не отважился бы произнести: «поэтично», «дух», «благоуханный цветок» и тому подобное. А когда Белла зажигала лампу, вдруг воцарилось молчание. Миши не спускал глаз с горящей спички и склонившегося над ней нежного, мечтательного личика. Эта девушка, обычно такая живая и веселая, насмешница и забияка, стала сейчас кроткой, ласковой, доброй, как сестра. Никто, кроме матери, никогда еще не был ему так близок. И он, счастливый, забыл бы о всех своих невзгодах и бедах, если бы не мучительная мысль, что скоро придется покинуть этот дом. Он и сам не знал, почему сегодня у него не выходил из головы слепой старик, с трудом заставлял себя не думать о том, что дело с лотерейным билетом плохо кончится…

Здесь, в теплой тихой комнате, все молчали, он один непрерывно говорил. Наконец Миши приуныл и загрустил. Шани переводил латинскую фразу: «Славное происхождение римского народа облагораживает сердце каждого гражданина».

— А вот происхождение венгерского народа, — сказал вдруг Миши, — видно, не облагораживает венгерских граждан.

— А почему? — с удивлением взглянула на него Белла.

— Потому что венгры невежды, они ничего не знают о своем происхождении, не интересуются им.

— Почему, Миши?

— Да ведь их предки не знатные господа, а бедные пастухи, табунщики, земледельцы. Поэтому они не интересуются своими родичами, которые до сих пор остались бедняками, нищими крестьянами.

— Какими родичами, Миши?

— И у венгров есть родичи. Немцы и англичане знают, конечно, кто им сродни, итальянцы тоже знают, что французы их сородичи, а венгры понятия не имеют, кто им родня: финны, турки или болгары.

— Но и те о нас ничего не знают.

— Да ведь бедняки, не в пример богатым, не поддерживают связи с родней. Не только у разных графов, но и у бедных поденщиков есть родственники, да не по карману им щедрое гостеприимство.

— Откуда же вы знаете о родичах венгров?

— Слышал немного от мамы, моего дяди — учителя, вчера от Надя и преподавателя географии, читал старинные венгерские сказания. Про то, как венгры пришли из Азии, отвоевали земли для нашего предка Аттилы,[12] а их братья остались на родине, переселившиеся венгры тех к себе не звали.

— А почему?

— Страна эта была большая, места всем бы хватило. Но богачи не желают знаться с неимущей родней. Граф не пригласит бедного родственника в свое огромное поместье.

Белла с удивлением смотрела на мальчика: лицо его горело, глаза сверкали, он говорил с негодованием, воодушевлением и такой искренностью, точно открывал самые заветные свои мысли единственному на свете человеку, способному его понять.

— Что правда, то правда, — став сразу серьезной, тихо проговорила она, — богачи не желают знаться с бедной родней.

— И по заслугам! Богачи в конце концов потерпят крах! — воскликнул Миши. — Наши предки не пожелали позвать к себе своих единоплеменников, не пожелали делиться с ними землей. Все они хотели стать графами, а помыкать бедными чужаками проще, чем собратьями.

— Да и брат только и думает, как бы подчинить себе брата, — с особым смыслом сказала Белла.

— Да, конечно, — согласился Миши. — Вот наша семья три года назад разорилась, и мы переселились в деревню, где до сих пор и живем. У отца взорвалась паровая молотилка, и, чтобы уплатить шестьсот форинтов долга, продали с молотка всю нашу землю и два дома, — тогда-то мы и перебрались в эту деревню. У матери там были родственники, и они звали отца: «Приезжай, кум, заживешь, как в раю!» А когда мы приехали, они решили превратить отца в поденщика, а на мать взвалить всю черную работу и не платить ни гроша. Мать сошьет какой-нибудь деревенской девушке кацавейку, та ей двадцать или тридцать крейцеров заплатит, а тетя Шара и кружки молока не даст, в лучшем случае скажет: «Золотые руки у тебя, Борча». И назовет Борчей, хотя мама терпеть не может это имя. Дома ее звали Борка или Борика. Но тетя Шара говорит так нарочно, подчеркивая, что сама она госпожа, а мать как бы служанка. Чтобы бедной девушке не сделаться горничной или судомойкой, ей надо держаться подальше от зажиточной родни. А коли в богатом доме высоко держишь голову, точно ты ровня хозяевам или даже богаче их, то тебе почет и уважение.

Белла большими глазами смотрела на мальчика. Лицо ее стало необыкновенно серьезным и грустным.

— Вы совершенно правы, Миши, бедная девушка может прийти к богатой родне только с высоко поднятой головой.

— Если бы теперь, — после недолгого молчания заговорил снова Миши, — по древним книгам и рукописям установили, что в эпоху переселения одно из венгерских племен ушло дальше на запад и осело на территории Франции, венгры сразу стали бы писать и всюду кричать: наши, мол, великие родичи — французы или там англичане… И льстили бы, угодничали. Но поскольку наши сородичи всего лишь черемисы, зыряне и бог знает кто еще, они предпочитают о них умалчивать — какой от них прок? Вот за что я сердит на венгров.

— Да. Зачем ими интересоваться? — воскликнула Белла.

— А может быть, финны ничем не хуже французов или англичан, и, если бы им улыбнулась судьба, они бы тоже стали культурными, образованными, но венгры и не помышляют о том, чтобы помочь своим сородичам получить образование и нажить капитал. Вот у отца моего нет ни гроша за душой, ему приходится с утра до вечера спину гнуть, за какие-нибудь тридцать крейцеров бревна обтесывать. А поручись за него в деревне хоть один из богатых родственников, дела у отца сразу бы поправились и, верно, за год он приобрел бы все, что потерял, а то и больше. Но богатые родичи да кумовья и не думают этого делать. Они предпочитают в меховых шубах заявляться к нам в дом, сидеть и попивать палинку, которую отец покупает для них на свои жалкие гроши. И одно им надо: чтобы он из нужды не вылезал, а иначе, думают, выкарабкается он, пойдет дело у него на лад — и они уж перед ним не смогут нос задирать.

— Да, к богатой родне можно пойти только с высоко поднятой головой, — повторила Белла и чуть погодя со вздохом прибавила: — Мне бы только на денек стать богатой, заявиться к ним, а там уже все пошло бы как по маслу.

Она сидела, глядя в пространство своими большими, темными, точно карбункулы, глазами, слегка склонив над шитьем тонкое, благородное лицо, и напоминала готовую вспорхнуть и улететь птицу.

Миши изумленно смотрел на нее. Такой необычной, удивительной девушка навсегда запечатлелась в его памяти.

— Богатые венгры, — продолжал он, — вечно старались не помочь, а навредить своим бедным сородичам. Вот почему мы ничего не знаем о наших предках, вот почему и родни у нас нет. И вовек не быть венграм великой нацией, не похожи они на римлян, которых на заре их истории было меньше, чем венгров, всего один город, однако они сумели завоевать мир, а мы даже своих земель не отстояли. Римляне в начале своих завоевательных войн и другим народам давали права римских граждан, а венгры, что бьют себя в грудь и кичатся чистотой своей крови, будь их воля, всем прочим отказали бы в праве считаться венграми. Да к нам другие народы и не больно рвутся.

— Было бы у меня хоть одно красивое платье, — сказала Белла, — я бы поехала в нем к своей тетушке, герцогине Петки, поцеловала бы ей руку и представилась.

Миши, потерявший нить мыслей, заговорил о другом:

— А ведь кто ты — венгр, немец, француз, англичанин или китаец — это же все равно. Нам объяснял учитель, что человечество в целом стоит на одной и той же ступени развития. Строение человеческого черепа и скелета не меняется уже десять тысяч лет, и совершенно безразлично, на каком языке ты говоришь: ты человек — и дело с концом. Если учить ребенка французскому языку, он станет французом, английскому — будет англичанином, обучите негритянскому, станет негром. Отдадут его в школу учиться — выйдет из него профессор, не отдадут в школу — будет в деревне стадо пасти. И чего же друг перед другом нос задирать? Мы с мамой не раз говорили: человек — червь, да и только, а как он умеет чваниться, смотреть на людей свысока. Нашьет себе на безрукавку деревенская девушка ленты в три ряда и уже с презрением глядит на ту, у которой лишь два ряда лент. К маме приходят крестьянки и просят: «Тетушка Борика, сшейте мне нарядное платье, какого во всей деревне не сыщешь, и никому больше такого не шейте, чтобы я одна в красивом щеголяла…» А закажет себе платье точь-в-точь, как у других, чужой глаз и не отличит: деревенский наряд, да и только. Просто у одной роза на машине пристрочена, у другой — узор из гвоздик. Так же мало отличаются друг от друга люди. Ну подумайте, если бы Юлишку Барту поселить в имение Геренди, разве не вышла бы из нее такая же привередливая барышня, как Марта Геренди? А окажись Марта Геренди на месте Юлишки Барты, разве не ходила бы она на поденщину, как Юлишка Барта? Деньги всему причина: у Геренди их полно, а у Барты ни гроша.

— Да, — вздохнула Белла, — деньги всему причина.

— Отцу моему за тридцать крейцеров целый день приходится спину ломать, работать до седьмого пота, и носит он отрепья. А учитель, как и ученик, ходит себе в школу да жалованье получает. Всегда чисто одет, рук не замарает. Богачу же совсем не надо работать, он и так богат, у него всего хоть отбавляй.

Белла пристально и серьезно посмотрела в глаза мальчику.

— Я хочу спросить у вас кое-что, Миши. Ответьте мне искренне. Если ты очень беден, вся твоя жизнь — сплошные лишения, муки и вдруг у тебя появляется возможность покончить с нуждой, попасть в общество богачей, жить припеваючи, помогать братьям, сестрам, родителям, можно ли упустить такой случай?

Миши вспомнил о матери, отце, маленьких братишках, которые сейчас, наверно, ползают по полу в выстуженной комнате и от холода штанишки у них вечно мокрые, а ветер задувает в щель под дверью, и косяк у нее побелел от толстого слоя инея.

— Нельзя, — сказал он.

Белла грустно поникла головой.

Долго длилось молчание. Миши хотелось говорить, но горло мучительно сжалось: внезапно он вспомнил, что упустил свое счастье, потерял лотерейный билет, который выиграл не меньше тысячи форинтов. А все имущество отца продали с молотка за шестьсот форинтов, и вот теперь он отдал бы отцу тысячу, и наступили бы хорошие, прекрасные дни. Родители, братья, да и сам он зажили бы на славу. При этой мысли сердце его упало: как его угораздило потерять тот злосчастный билет! Губы дрогнули, хотелось поделиться с Беллой, но он не решался в присутствии Шани, который во время длинного разговора не вымолвил ни слова, — он же осел и даже не понял, о чем шла речь, а о лотерейном билете проговорился бы, конечно, в коллегии. Поэтому Миши промолчал, да к тому же вот-вот пробьет пять часов и пора уже идти к господину Пошалаки.

Тут в комнату с шумом вошла Виола. От нее так и несло холодом — на улице, верно, крепкий мороз.

— Так, и эта здесь сидит! — воскликнула она. — Заплатила я мужику десять форинтов, задаток дала, а разговоров, разговоров было! Мерзкие, чего только от них не приходится терпеть, но зато теперь у нас будет свой участок земли, урожая с него на весь год хватит… А ты неужто не рада?

Белла выпрямилась, потом откинулась на спинку стула и, прикрыв глаза, проронила:

— Я?

— Да, да, можешь радоваться… Ну, как успехи? — обратилась Виола к мальчикам. — Когда вам выдадут матрикулы? А каникулы когда начинаются? Рождество-то уже на носу. Через три недели праздник. Еще полмесяца — и урокам конец.

Миши понурился: гордиться ему было нечем. Он и в самом деле сомневался, знает ли теперь Шани хоть чуть больше, чем знал в начале их занятий.

— Надо стараться, — тихо проговорил он.

— Белла будет дополнительно заниматься с Шаникой.

Беллу это ничуть не удивило, и она лишь подтвердила:

— Да.

— Путь помогает ему, по мере сил помогает всем нам, — отрезала Виола и скинула пальто с черным кошачьим воротником.

— Хорошо, — чуть слышно прошептала Белла, — буду по мере сил помогать всем вам…

Миши с удивлением смотрел на нее. На сердце у него защемило при виде слез, блеснувших в глазах девушки.

— О господи, еще целых семь лет! — воскликнула Виола. — Все мы изведемся за эти годы, но не беда. Я не пожалею ни себя, ни других, только бы в будущем мальчик был счастлив.

Теперь Миши понял и поразился: стало быть, сестры потом и кровью пытаются создать для Шани обеспеченную, счастливую, как у какого-нибудь графа, жизнь. Мысль об этом вызвала в нем гнев, возмущение.

Он встал. Пора идти к старому господину, да и оставаться здесь невмоготу.

— Ах, между прочим, — сказала Виола, — это вам. — И сунула ему в руку два серебряных форинта.

Миши смущенно принял деньги, он совсем забыл, что уже целый месяц занимался с Шани.

Он поблагодарил, точно за подаяние, тихо, робко, стыдливо и даже хотел поцеловать Виоле руку, но не решился.

Когда он вышел в прихожую, следом за ним выбежала Белла.

— А стихи вы мне не оставите? — ласково, еле слышно спросила она.

Миши покраснел до ушей — хорошо, что там было темно, — и, сунув руку в карман, нащупал забытый смятый листок, собрался отдать Белле, но новая мысль его остановила: стихи показались ему никуда не годными, и он испугался, что девушка, разочаровавшись, посмеется над ним.

— Не сердитесь, пожалуйста, — пробормотал он.

Белла потрепала его по щеке, чмокнула в лоб, и растерянный Миши выскочил во двор, озаренный лунным светом.

Он несся всю дорогу, так что дух захватило. И немного успокоился, лишь когда добежал до коллегии. «Как несправедливо, неразумно устроена жизнь», — думал он. И не понимал, что в ней не так, не понимал, почему всюду царит нелепый хаос. Ведь как ни умны люди, многого они не в состоянии осмыслить и объяснить: отчего, например, существуют такие злополучные семьи, как его и Дороги?

Он чувствовал, что ему теперь очень близка Белла. Ее доброта и нежность — как трогательно просила она показать ей стихи! — потрясли его до глубины души. Сейчас он уже жалел, что не отдал девушке листок, терзался стыдом, ведь никто на свете не проявил к нему такой доброты. Попадись его стихи на глаза мальчикам, они бы, конечно, потешились, поиздевались над ним, а Белла, совсем уже взрослая, была с ним так мила весь день. Как жаль, что Дороги разорились, потеряли куда больше, чем его семья. Разве можно сравнить их былой скромный достаток с растаявшим богатством Дороги? Дедушка Беллы заказывал для себя целый поезд — с ним трудно было тягаться отцу Миши… Вот были бы у него сейчас деньги, полная корзина, куча денег, он выкупил бы все прежние поместья Дороги и подарил им. Но не Виоле: она, разбогатев, будет по-прежнему злиться и еще больше привередничать и командовать. И не ее отцу, который все пропьет и промотает. И не Шани, лентяю, заслуживающему разве что хорошую порку, и не маленькой хохотушке Илике, и не их матери, этой жалкой мумии, а только Белле, одной Белле. Пусть покажет себя и царит над всеми, пусть будут у нее красивые наряды, дворец, челядь — все к ее услугам, и станет она королевой в этом городе. Но стихи он и тогда ей не отдаст. Поцелуй она его хоть тысячу раз!

И он рассмеялся про себя.

Хорошо иметь кучу денег! Раздобыть бы золотой форинт, который к тебе возвращается, как только его истратишь. Он скупил бы тогда для Беллы товары во всех городских лавках, слал бы ей на дом шелка. Но тут быстро не обернешься, уж лучше найти на улице бумажник, набитый тысячными ассигнациями, ничейный бумажник. Или то, к чему прикоснешься, превращалось бы в золото, но не все, как у царя Мидаса, а только то, что хочешь превратить в золото. Тогда можно было бы засыпать Беллу золотыми цветами. Или разыскать бы зарытый в земле клад старинных золотых монет — крестьяне в деревне рассказывают, что в заветных местах вспыхивают над землей голубые огоньки. Или явилась бы фея и сказала, что исполнит три твоих желания, тогда он назвал бы два, а третье оставалось бы всегда неизменным: чтобы фея выполнила еще три желания…

У Миши разыгралась фантазия, и он придумывал тысячи способов для приобретения сокровищ и всеми сокровищами без устали осыпал Беллу… Как горели ее губы, когда она прикоснулась к его лбу. Может быть, у бедняжки был жар?

Усталый, измученный сидел он у господина Пошалаки и читал газету. В одном из номеров на последней странице он, к ужасу своему, увидел заглавие: «Тираж лотереи».

Миши так напугался, что старый господин это почувствовал.

— Что, что такое?

— Ничего… Номера выигрышей, — пролепетал Миши.

— A-а, наши выиграли?

— Нет.

— Не-е-ет? Черт возьми!

— «Будапешт: 5, 95, 4, 11, 92, — читал Миши. — Вена: 12, 37, 43, 7, 38. Прага: 71, 7, 46, 83, 18. Линц: 34, 45, 76, 13, 2».

Господин Пошалаки довольно долго хранил молчание. Сердце у мальчика неистово колотилось. Бог знает почему, но Брюнна в газете не было.

— Ну, а наши на какой город поставлены? — спросил чуть погодя старый господин.

— На Будапешт, — пробормотал Миши.

— А какие же номера выиграли в Будапеште?

— 5, 95, 4, И, 92.

— Ну ни один не совпадает, — сердито проворчал старик и заговорил о другом: — Что там еще в газете?

Мальчик стал поспешно читать дальше.

Он чувствовал себя совершенно счастливым и готов был смеяться: так удачно солгал. Он и не представлял себе раньше, как сможет выпутаться. Если бы господин Пошалаки принялся обстоятельно его расспрашивать, он не стал бы отпираться. Но солгать оказалось так просто: сказал одно словечко — и дело с концом. Стоило ли изводиться, если избавление было куплено такой дешевой ценой?

Господин Пошалаки больше и не заговаривал о лотерее. Выйдя во двор, Миши поежился от холода, запахнул свое пальтишко и торопливо зашагал в коллегию.

Он был доволен собой. Как скверно прошел вчерашний день и каким удачным оказался сегодняшний.

Когда Миши хотел, сойдя с тротуара, направиться к собору, его внимание привлекла какая-то молодая женщина. Сначала она не показалась ему знакомой, и вообще он не имел привычки разглядывать на улице прохожих, но точно какая-то неведомая сила приковала его взгляд к этой женской фигуре.

Перед витриной ярко горел фонарь, и под ним стояла девушка с молодым человеком. Рассматривая витрину, они весело переговаривались и смеялись.

Миши прирос к земле. Молодой человек был Янош Терек, а девушка — Белла.

Он в сто раз меньше бы растерялся, сверкни вдруг перед его носом молния, а если бы собор снял вдруг свой красный тюрбан и поклонился Миши до земли, он ответил бы вежливо на поклон. Но сейчас, точно дерево, глубоко пустившее корни, он не мог сдвинуться с места. Охваченный ужасом, не смел даже пошевельнуться.

Белла и Янош Терек стояли шагах в пяти от него и Миши слышал хорошо знакомый приятный смех девушки. Слышал и ее голос.

— Ну и ветреник вы, если вам вообще можно верить, — проговорила она мило и весело.

— Клянусь богом! — склонившись к ней, пробормотал молодой человек.

Тут Белла слегка повернулась, словно направляясь туда, где стоял Миши, и он так перепугался, что понесся со всех ног, как побитая собачонка, и оглянулся, только когда добежал до темной ограды парка.

Отсюда он их уже не видел, но от этого еще тяжелей стало у него на сердце.