Будь честным всегда

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Коллегия — большое четырехугольное угрюмое здание. Угрюма, правда, только его старинная часть, обращенная к собору, а три пристройки, образующие внутренний двор, скорее, просто унылы. Но маленькому гимназисту нравится внушительный вид коллегии, здание нравится ему целиком, со всех сторон, и, когда в комнату, где он живет, врывается оглушительный щебет тысяч воробьев с исполинских пирамидальных акаций во дворе или из пустынных коридоров доносится гулкий стук каблуков, он каждый раз испытывает какой-то благоговейный трепет.

Сейчас, в эту самую минуту, мальчик выдвинул нижний ящик стоящего посреди комнаты большого стола и роется в нем. Весь стол выкрашен зеленой краской, и, хотя крышка его уже основательно поистерлась, ящик все еще ярко-зеленый. Это очень нравится маленькому гимназисту, только вот жаль, что прежние владельцы умудрились исцарапать ящик ключом.

Ящик битком набит учебниками и тетрадями. Мальчик хотел достать из него латинскую грамматику Бекеши и пойти в ботанический сад, чтобы выучить наконец загадочный раздел о герундии и герундиве. Но прежде украдкой взглянул на Бесермени, тоже второклассника, только повыше ростом, который, несмотря на строжайший запрет старшего по комнате, развалился на кровати. Бесермени мерно покачивает правой ногой и, кажется, весь погружен в созерцание паука на потолке, а это значит, что можно несколько минут побыть наедине со своими сокровищами. В ящике у маленького гимназиста находится книга о Михае Чоконаи-Витезе,[2] купленная им у букиниста за тридцать крейцеров. Весь прошлый год книга пролежала на витрине, а мальчик — в то время он жил ещё на частной квартире, — проходя мимо лавки по дороге в коллегию, всегда поглядывал на витрину: там ли еще эта книга? Конечно, сказать, что это продолжалось целый год, — значит немного преувеличить, потому что в действительности он обратил на нее внимание примерно в мае, то есть в конце учебного года. Да и чему тут удивляться — ведь в начале года он был совсем еще маленьким мальчиком и только к концу первого класса гимназии подрос настолько, чтобы заметить витрину букиниста и в ней — книгу о Чоконаи.

И только дома, во время летних каникул, мальчику пришло в голову, что книгу надо было бы купить.

Эта мысль тогда отравила ему все лето, он каждый день вспоминал о книге: цела ли она еще? И по дороге в Дебрецен, глядя на ровные альфёльдские поля из окна вагона, он снова подумал: там ли еще Чоконаи?

В коллегии мальчик устроился в комнате номер 19, на третьем этаже, где ему досталась самая последняя кровать; шесть кроватей в комнате расставлены были вдоль стен, по три друг против друга, а седьмая стояла отдельно, у двери, — этой кроватью пренебрегли остальные гимназисты, а мальчику как раз понравилось, что она не втиснута в общий ряд с другими, а обособлена, словно маленькая крепость. Даже не отметившись в канцелярии, маленький гимназист сразу же после обеда кинулся к букинистической лавке Хармати. Слава богу, книга была в витрине! Нарядная розовая обложка, правда, немного выцвела под палящими лучами солнца, да и пыли на ней было порядочно, но главное — книга была цела.

Мальчику хотелось ее купить, но не хватало решимости истратить полученные от родителей деньги на такую, казалось бы, бесполезную вещь.

Но теперь он то и дело бегал к витрине посмотреть, там ли еще книга.

Как-то утром он был страшно напуган: он увидел, что возле лавки стоит приказчик и открывает витрину. Затаив дыхание, мальчик издали следил за ним: не Чоконаи ли ему понадобился?

Но приказчик стал одну за другой снимать с витрины все книги, складывать их в высокие стопки и относить в лавку.

Посмотреть, что будет дальше, мальчик уже не мог — зазвонил звонок, и пришлось идти в гимназию. Но на первой же перемене он выскочил за ворота коллегии и что было сил помчался к лавке. Витрина была пуста и приказчик не спеша выметал из нее перьевой метелочкой густую пыль.

Мальчик только взглянул на витрину и не переводя дыхания побежал обратно.

В тот день он не мог сосредоточиться на уроках, стараясь угадать, что произошло с книгами, которые приказчик убрал с витрины. Наверное, мимо лавки проходил какой-нибудь богач, увидел книги и сказал: «Я покупаю все!»

Сердце у мальчика ныло, словно у него умер брат или кто-то, кого он очень любил. Лишь спустя несколько дней он решился приблизиться к лавке и с удивлением обнаружил, что на витрине полно книг, да еще таких, каких он не видел никогда в жизни! Поздно ночью, лежа без сна, мальчик догадался: книги сняли с витрины только потому, что хозяину лавки не удалось их сбыть. Ведь старик Хармати всего-навсего бакалейщик, а букинистическую лавку открыл недавно, после того, как скупил в городской типографии залежавшиеся книги. С тех пор, ужасно злой, он торчит в дверях своей лавки и, только когда к нему забредет покупатель, становился приветливым. Он и велел теперь заменить книги: а вдруг новые больше понравятся прохожим? Но лавка была в неудачном месте — мимо нее никто не ходил, кроме девушек-служанок с бидонами в руках, да одного учителя, возвращавшегося домой этой дорогой.

И вот к середине октября желание иметь книгу настолько завладело мальчиком, что он решился, наконец, войти в лавку и, пунцовый от смущения, обратился к приказчику, который вытаращил на него глаза: «Будьте так добры, на витрине я видел одну книгу, Чоконаи, посмотрите, пожалуйста, может быть, ее еще не купили».

Приказчик нашел книгу и попросил за нее тридцать крейцеров, что немало удивило мальчика: он приготовился к самому худшему, к тому, что книга будет стоить целый форинт — все его состояние.

Он бежал со своей книгой, словно собачонка, которой бросили лакомый кусок: кость она обычно грызет тут же, под столом, но, если ей достанется что-нибудь особенно вкусное, она убегает, остерегаясь, что хозяин заметит свою ошибку и отнимет у нее лакомство…

Но оказалось, что это вовсе не та книга, о которой мечтал мальчик: в ней были не стихи Чоконаи, а какие-то разглагольствования о его жизни. На первой же странице он прочитал такое, из чего не понял ни слова: «Благодаря развитию психологии подтвердилась истинность предположения, что духовные качества передаются по наследству точно так же, как и физические; интересным примером такой духовной наследственности может быть Михай Чоконаи-Витез…»

Множество раз перечитывал он это предложение, но так ничего и не понял.

Да и весь остальной текст был нелегким — быстро и не прочтешь. И все таки маленький гимназист был счастлив, что купил эту книгу. Он часто смотрел на титульный лист, где сверху, в правом углу, твердым почерком вывел свое имя: «Михай Нилаш, 1892 год». В нижней части листа стояла синяя замысловатая печать: «Юрист Эден Шпиц», которую мальчик безжалостно перечеркнул.

Он испытывал невыразимое наслаждение от сознания того, что у него есть купленная им самим настоящая толстая книга, на которой написано его имя.

А теперь в его ящике было и еще кое что. У одного из своих одноклассников он купил за пять крейцеров несколько репродукций из Альбома исторической портретной галереи, которые тот наверняка стянул из дома и продал на перемене, пообещав принести еще. Этого мальчика звали Имре Келемен — вообще-то он был неважным учеником. На эти пять крейцеров он тут же купил два яблока и булочку и съел их прямо на глазах у Миши, вмиг разделавшись с пятью монетами. Зато Миши был несказанно счастлив: отныне в его ящике поселились рыцари и короли, и, как только альбом попадался ему на глаза, его охватывала радость. Он даже решил, что перерисует все портреты, и купил уже пять листов бумаги для рисования.

Но самое последнее и самое главное его сокровище превосходило все остальные.

Когда в прошлом году Миши жил у учителя, на улице Надьмештер, он нашел там в чулане книгу в пергаментном переплете — мальчишки играли ею вместо мяча. Как только книга попалась ему на глаза, он тут же решил ее присвоить. Собственно, нужна была ему не сама книга, заглянув в нее, он увидел, что она написана по-латыни, а латынью маленький гимназист был сыт по горло и в школе, — Миши нужен был переплет! Ужасно хотелось им завладеть. Три воскресенья подряд мальчик провел у учителя, и вот страсть победила: улучив момент, он с большим трудом выдрал книгу из переплета, бросил ее в чулане, а переплет спрятал под пиджак.

Не попрощавшись толком с хозяевами, Миши побежал в коллегию. Никому и ни за что на свете он не показал бы свое сокровище! Но ни спать, ни учиться он не мог до тех пор, пока не купил пятьдесят листов белой бумаги и не пошел к переплетчику, который живет на улице Дарабош, рядом с домом, где родился Чоконаи, и не попросил переплести все пятьдесят листов в роскошный пергаментный переплет.

Как лелеял Миши эту книгу в красивом желтоватом переплете! Вытирал рукавом царапины и остатки земли, напоминавшие о времени, когда она была мячом… Он хотел записать в нее все на свете. Когда мальчик смотрел на книгу, его начинало лихорадить: он хотел написать что-нибудь такое прекрасное, такое, чего никто еще никогда не писал… Что это будет он не знал, но обязательно должно быть что-то совершенно необыкновенное… На первой странице он написал свое имя и оформил ее как титульный лист. Заглавие мальчик выбрал совсем простое: «Заметки». Уж к этому никто бы не мог придраться. А в середине страницы крупным энергичным почерком опять написал свое имя: «Михай Нилаш», под ним — «Дебрецен», а еще ниже — «1892 год».

Но дни проходили за днями, а Миши больше ничего не написал.

Он боялся, что кто-нибудь заглянет в его книгу, прочитает… начнет критиковать, еще и донесет на него… украдет… или высмеет. Да и самому-то ему книга уже не очень нравилась… Первый лист не казался таким красивым… Для второклассника гимназии, правда, и это было неплохо, но он ведь хотел, чтобы было так хорошо, как бывает только во сне… Теперь он уже видел, что написано было ничуть не лучше, чем в обычной школьной тетрадке, а ведь он думал, что в этой книге будет писать в сто раз лучше. Так что, кто ни посмотрит, сразу же воскликнет: «Вот это да!»

Какое там красиво!.. Вышло даже хуже, чем в школьной тетради, потому что там надо было стараться, здесь же ему хотелось писать смело, а получились какие-то детские каракули. Этот титульный лист заставил его страдать, заставил разочароваться в своих способностях… И все-таки к страданию примешивалась радость: книга представлялась ему то какой-то трудной задачей, которую надо было решить и которую он в конце концов решит, то крепостью, взятие которой должно прославить его имя…

Бесермени шевельнулся, Миши вспыхнул и покосился в его сторону.

Нет-нет, можно не беспокоиться, Бесермени на него не смотрит.

Но зачем же тогда он торчит здесь, в то время как все остальные играют в мяч на заднем дворе или пошли в Большой лес, на песчаный холм? «Уж не краска ли ему опять понадобилась?» — с испугом подумал Миши. Вчера он купил прекрасный кармин у Понграца за пять крейцеров, а Бесермени, вероятно, заметил краску и теперь попросит немного порисовать, а потом как и в прошлый раз, всю изведет — только ее и видели.

Миши хотел поскорее улизнуть в ботанический сад со своим учебником, но, как только он захлопнул ящик, Бесермени окликнул его:

— Эй, ты!

Миши испуганно посмотрел на Бесермени, лицо которого не предвещало ничего хорошего: наверняка ему нужна была краска.

— Скажи-ка, у тебя есть краска? — спросил Бесермени.

Миши так ждал этого вопроса, что совершенно не удивился.

— Какая? — спросил он дрожащим голосом.

— Сепия.

— Сепии нет.

Наступила небольшая пауза, Миши облегченно вздохнул: может, только сепия ему и нужна?

— А кармин?

— Кармин?

— Да, кармин.

— Есть, — еле слышно проговорил Миши и заморгал. Пропал его кармин — он ведь так быстро растворяется!

— Правда? Есть? Вот здорово! — заорал Бесермени.

Он тут же спрыгнул с кровати и подскочил к столу.

А Михай Нилаш, который был таким маленьким, что когда на уроке гимнастики всех ставили по росту, то он оказывался пятым от конца, без всяких препирательств полез за краской, потому что она была спрятана совершенно отдельно от других и, кроме него, никто не смог бы ее найти: для этого нужно было засунуть руку в левый дальний угол ящика.

Миши вытащил краску и положил на стол.

— Здорово, — повторил Бесермени и стал смотреть на кармин. Смотрел долго, внимательно, прищурившись. Затем протянул руку, щелкнул по краске ногтем, ловко подцепил ее, подбросил высоко в воздух, поймал другой рукой и еще раз сказал: — Здорово!

Маленький Михай Нилаш провожал взглядом летающий кармин — сам бы он никогда не решился подбросить его в воздух, ведь краска может упасть, разбиться, или он слишком сильно сожмет ее в руке — и она прилипнет к ладони, или… В общем, многое его пугало, но самое неприятное, когда краской играют как мячом…

— Где ты ее купил? — серьезно спросил Бесермени.

— У Понграца.

— За три крейцера?

Это было обиднее всего. Конечно, и за три крейцера можно купить кармин, но такой тоненький и сухой, что и слепому ясно, что краска так себе, за три крейцера. Но ведь его краска — мягкая, нежная, и без воды тает, так и липнет к пальцам, — словом, превосходная, жирная краска. Этот Бесермени — самый большой тупица во всем классе, а вот дерется здорово, так что не стоит с ним связываться. А в красках не разбирается!

— За пять, — коротко ответил Миши.

Бесермени вытаращил глаза и так уставился на краску, словно хотел ее проглотить.

— Хорошая краска! Да, хорошая! — проговорил он наконец и даже чуть-чуть покраснел. — Я куплю такую же. Вот только получу из дому деньги.

С этими словами он положил краску на прежнее место. Маленький Миши обрадовался: возможно, за это время Бесермени умерит свой пыл художника.

А Бесермени не унимался.

— Вот получу из дому деньги, — хвастался он, — и сразу куплю шесть красок. Даже не шесть, а десять. На пятьдесят крейцеров. Ей-богу!

Миши стало немного стыдно: он купил всего одну краску и не мог похвалиться, что ему тоже пришлют из дому деньги. А ведь он слышал, что и у Бесермени родители не очень-то богаты. Правда, однажды он сам видел, как почтальон принес ему пять крон; сколько он получил во второй раз, Миши не знал, а спросить постеснялся, не хотел прослыть любопытным.

Мальчики молча смотрели друг на друга. Затем Бесермени снова взял краску. Но не просто протянул руку и взял, а наклонился и посмотрел на нее сначала левым глазом, потом, зажмурив его, уставился правым. Он так разглядывал краску, словно увидел на ней пылинку, волосок или даже качество краски подвергал сомнению. Затем, положив ее на ладонь, с такой осторожностью понес к окну, будто это была не краска, а птичка, которая может улететь.

Миши следил за ним взглядом, с испугом думая об открытом окне, точно его и надо бояться, но Бесермени только смотрел на краску, и она никуда не улетала.

В окно заглянуло полуденное солнце, и донеслось пиликанье на скрипке. Этажом ниже жили будущие педагоги, каждый день они извлекали такие жуткие звуки из своих скрипок, что мальчик на всю жизнь возненавидел скрипичную музыку. А сейчас, когда его краска была в опасности, музыка эта, походившая скорее на кошачий концерт, особенно раздражала слух. Он так и не понял, заберет Бесермени его краску или нет, а тут еще это открытое окно…

— Да, неплохая краска, — Бесермени наконец отошел от окна, но на ходу снова правой рукой подбросил краску под потолок и левой поймал.

Мальчик хотел было ему сказать, чтобы тот не швырял краску, но промолчал, потому что не любил драться, особенно с тем, кто сильнее.

Тем более что Бесермени положил краску на стол целой и невредимой.

— А где эти разбойники? — спросил Бесермени.

У Миши появилась надежда.

— Играют в мяч во дворе, — с готовностью ответил он: может быть, удастся отвлечь внимание Бесермени от краски?

— В мяч?

— Да.

— А во что?

— В лапту.

— В лапту? — рассеяно переспросил Бесермени, как бы прикидывая, чем бы ему заняться.

— Ну да, в лапту.

— Гм… В лапту… Это хорошо… Только вот много надо народу…

— Михай Шандор сказал, что много будет, — не сдавался Миши.

— А ты чего не пошел? — спросил Бесермени.

Миши покраснел. Обычно его и не приглашали: не очень-то, мягко говоря, он был ловок в этой игре.

— Я пойду в ботанический сад учить латынь.

— Так, — одобрительно кивнул Бесермени, будто только это и хотел узнать, — а я буду рисовать.

Миши промолчал. Да и что тут скажешь? Хотя вообще-то у него было свое мнение насчет способностей Бесермени, который, видите ли, предпочитал рисование игре в мяч… Не надо думать, что Бесермени был второй Мункачи. Все его творчество — просто перевод красок. Ему доставляло огромное удовольствие смешивать разные краски сразу в нескольких баночках из-под туши, и этот процесс уже вполне удовлетворял его. Он испытывал какое-то варварское наслаждение, растворяя в воде маленькие, твердые, похожие на пуговицы краски. Дальнейшее его не интересовало, потому что рисовал он только кончиком кисточки, водя ею, как карандашом. Цветы в горшках, как рисуют первоклассники, да носы — здоровенные крючковатые носы, — но все это очень быстро расплывалось, и тогда он превращал свое художество просто в разноцветную кляксу, что доставляло ему новое удовольствие, только на этот раз порче подвергались еще и листы белой бумаги. Демон разрушения постоянно жил в нем, проявляясь, разумеется, только в случае, если и краски, и бумага не были его собственными.

В полном отчаянии распростившись с краской, Миши сунул под мышку латинскую грамматику и собрался уже надеть шляпу.

Это на некоторое время задержало его. Прежде чем надеть шляпу, он с тоской оглядел ее: она была незаживающей раной в его сердце, очень уж он ее не любил, потому что сзади для красоты к ней была приклеена щетинка, такая белая свиная щетинка с черными кончиками, растопыренная, словно маленький веер. Эта шляпа совершенно ему не подходила, она пошла бы какому-нибудь задире, который, залихватски сдвинув ее на затылок, вызывающе дерзким взглядом смотрит в глаза прохожим: «Ну что, браток, не хочешь ли по морде?..» Себя же Миши представлял в серьезной коричневой шляпе с широкими загнутыми полями. Надвинешь ее поглубже на глаза, идешь себе и размышляешь. Сегодня эта нахальная шляпа раздражала его особенно. Ему не нравился ни ее зеленый цвет, ни то, что вместо ленты на ней был тонкий плетеный шнурок, оканчивающийся двумя фарфоровыми коготками. Эти самые коготки он уже ловко отодрал и в надежде, что шляпа станет лучше, пытался расправиться и со щетинкой, но, заглянув под нее, вдруг с ужасом увидел, что если ее оторвать, то там останется большое пятно от клея и шляпа будет выглядеть еще нелепее. А сейчас, надевая шляпу, Миши, как всегда, проверил, не слишком ли оттопыривается щетинка из-за того, что он ее отдирал…

Наконец он все-таки нахлобучил на голову свою шляпу.

— Нилаш! — услышал он у себя за спиной голос Бесермени. — Краску мне, что ли, оставишь?

Миши растерянно оглянулся.

— Вот это да! Ура! — закричал Бесермени и схватил краску.

Мальчик грустно побрел к двери, в душе шевельнулось новое сомнение: не надо было оставлять краску!

Коридор — широкая открытая галерея, пол ее выложен красным кирпичом, таким багрово-красным, какого нет больше нигде, только в Дебрецене. У них в деревне кирпичи совсем желтые, болезненно-бледные, так что он всегда с восторженным удивлением смотрел на кирпичи галереи: отчего они такие кроваво-красные? Он даже не решался слишком сильно наступать на них — они так окрашивают подошвы, что потом за тобой еще шагов на десять тянется красный след.

Миши посмотрел во двор, он никогда не упускал случая взглянуть лишний раз с такой головокружительной высоты.

Там, внизу, в самой середине двора, под низкорослыми деревцами, стоял колодец. В коллегии сегодня не было послеобеденных занятий, и двор был пуст, только иногда то тут, то там проходил кто-нибудь из гимназистов. Даже с такой высоты видно было, как поблескивают латунное колесо и выходящая из колодца длинная труба. Эта труба всегда волновала воображение мальчика. Она напоминала ему лежащую овцу с дюжиной сосков вдоль живота. Когда, прикрыв ладонью конец трубы, качаешь воду, она бьет из отверстий тонкими струйками; ребята припадают к ним и сосут отдающую железом колодезную воду.

Не надо было говорить, что у него есть краска. Никто не знал, что он купил себе новую, а если б и узнал, то он так хорошо ее спрятал, что не найдешь, а если бы кто и нашел… Все равно не полагается рыться в чужом ящике, и даже если бы кто и присвоил ее, то старший по комнате обязательно заставит купить новую… Ну а теперь, когда сам отдал, уже все равно…

Миши свернул влево, на лестницу старого здания коллегии, и, как воробей с ветки на ветку, запрыгал вниз по темным деревянным ступенькам. Но чувство досады и раздражения не проходило. На втором этаже, перед классом пения, он остановился и посмотрел на замочную скважину — очень хотелось в нее заглянуть. Шел урок пения; несколько мгновений мальчик прислушивался к странным звукам, доносившимся из-за двери. В классе мучительно разучивали гаммы, но он не знал, что это такое. Вытянув шею, как дикий козлик, который слышит незнакомый шум, он постоял немного и заторопился дальше.

Сбежав на первый этаж, он выскочил из коллегии, как птичка из клетки.

В коллегии Миши жил всего месяц. В прошлом году он здесь только учился бесплатно, а квартировать ему приходилось в одной семье. Зато в этом году получил право и жить и питаться в коллегии. Вот так и попал он в это большое мрачное здание.

Вообще-то он очень гордился своей коллегией. Его младшего брата родители определили учиться в Патак. На будущий год Миши угрожало то же самое, так как Патак был ближе, чем Дебрецен. Но Миши уже успел заразиться дебреценским «патриотизмом» и был уверен, что нет на свете коллегии лучше. Задрав голову, мальчик посмотрел вверх на высоченное здание с колоннами, над капителями которых виднелись странные каменные маски; гладкие или с курчавыми греческими бородами, они всегда задерживали его внимание. А внизу, на крутом склоне, стояла крытая соломой палатка со всякой снедью. Миши только окинул взглядом маленькие булочки с надрезанными спинками, крохотные розанчики и бледные яблоки, но обычно он ничего здесь не покупал, в его маленьком кошельке с защелкивающимся замочком оставалось всего сорок пять крейцеров, и, зажав его в руке, он вспомнил, что через неделю нужно платить тетушке Чигаи шестьдесят крейцеров. Он никак не мог себе представить, где возьмет эти деньги. От одной мысли об этом его охватывал ужас.

Задумавшись, Миши брел вдоль садовой ограды, рассеянно проводя пальцем по чугунным прутьям, и смотрел на огромное здание кафедрального собора. Не нужно было отдавать в переплет книгу, из-за нее у него теперь нет денег. Но тогда ему казалось, что он не сможет ни жить, ни учиться без этой книги. Он был словно в сильнейшей лихорадке и не мог побороть желание иметь книгу. В течение целого месяца он спокойно проходил мимо лавок со всякой снедью, не позволяя себе съесть ни яблочка, ни сливы, ни одного ломтика арбуза, ни одной булочки, сдобной подковки или даже турецкой тянучки. Но отказать себе в желании иметь собственный дневник было невозможно… Сейчас, правда, когда тетушка Чигаи должна вот-вот появиться с его выглаженным бельем, он просто не знал, что ему делать…

Миши вошел в ботанический сад, расположенный рядом с коллегией. Такой он был неказистый, этот сад, и никогда ему особенно не нравился. Бывает он здесь редко. Его раздражает, что возле каждого растения торчит табличка. Конечно, он не прочь узнать названия этих растений, но ведь все надписи сделаны по-латыни, и за целый год он не запомнил ни одного.

Миши читал учебник, но мысль о тетушке Чигаи не выходила у него из головы. Все время ему представлялось, как эта тихая, кроткая женщина, застенчиво улыбаясь, приносит его тщательно выстиранное белье, и неправильные глаголы никак не запоминались.

Долговязые богословы в черном неторопливо прохаживались по саду и тоже что-то учили, но младших гимназистов, и тем более второклассников, ни одного не было. Все они играли в мяч на заднем дворе коллегии. Миши почувствовал себя совершенно несчастным из-за того, что он вынужден быть здесь один. Ему стало так грустно, что он не мог сосредоточиться на латыни. Бесермени не учится, а уничтожает его краску… Эта рана все еще давала себя знать; а его единственный друг Гимеши и тот изменил ему. Гимеши живет на улице Петерфиа, на самой окраине города, почти у леса, в такой странной квартире, какой нет в целом свете. Просто удивительно, как они с бабушкой помещаются в своей крохотной комнатенке, расположенной прямо над аркой. Да и никто другой не смог бы жить в комнате с таким низким потолком, но Гимеши еще совсем маленький, даже немного меньше и тоньше самого Миши, зато очень смелый, дерется обычно головой, налетит, словно таран, и ударит противника прямо в живот, даже самые большие разбегаются. Свою фамилию он пишет «Гхимешши», а все зовут его просто Гимеши. Это имя стало для Миши таким близким, что он думал о нем каждую минуту, хотя отчетливо и не осознавал своей привязанности. Миши то и дело заглядывал в учебник, пытаясь затвердить, что «…прочие формы образуются правильно от основных форм — fero, tuli, latum, ferre (нести) — следующим образом…».

Он хотел это запомнить, но ничего не получалось. Мальчик впомнил о родителях, и сердце у него защемило: он не может попросить у них денег, ведь они и сами нуждаются. Здесь, в коллегии, он ест мясо и всякие лакомства, а дома едят жидкий картофельный суп. Он машинально повторял латинские спряжения, а щеки у него горели от стыда — и зачем он только отдал в переплет эту книгу? Мама, конечно, прекрасно знает, что первого числа ему нужно заплатить тетушке Чигаи шестьдесят крейцеров, но она совершенно спокойна, думая, что у него есть еще целый форинт, а то и больше, она и не подозревает, что он купил Чоконаи за тридцать крейцеров, и Альбом исторической галереи за пять, и писчую бумагу за пятнадцать, а переплет книги обошелся ему в двадцать крейцеров, за краску и бумагу для рисования он заплатил тринадцать — итого восемьдесят три крейцера. Не купи он всего этого, у него сейчас были бы деньги, и он заплатил бы тетушке Чигаи шестьдесят, и, кроме оставшихся сорока пяти, у него было бы еще двадцать три крейцера на яблоки или на что угодно.

И зачем он только купил Чоконаи… И дневник в переплет отдал… Но книга о Чоконаи такая толстая, а у него никогда еще не было настоящей книги, кроме той, которой его наградили в первом классе после экзаменов. Она называлась «Тысяча и одна ночь», но он оставил ее дома и теперь очень беспокоился, как бы его младшие братья не порвали и не испачкали ее, ведь дома невозможно за всем уследить: Бела очень легко может выдвинуть ящик комода и достать оттуда книгу. Конечно, он пообещает, что будет осторожно с ней обращаться, но, когда Миши приедет на каникулы, наверняка вся книга будет замусолена, красивые картинки вырваны, потому что четвертый братишка совсем еще малыш, читать не умеет, только все рвет. Может быть, книги уже и в помине не будет: по соседству живет Йошка Кочиш, который все крадет. Это он украл инструменты у дяди Миши, когда тот приезжал к ним на лето. У него были такие замечательные сапожные инструменты, а этот Йошка Кочиш украл. А когда у него их нашли, то его отец, старик Кочиш, сказал: «Птичка принадлежит не тому, кто выпустит, а тому, кто поймает».

Миши сидел на краю газона у самой дорожки, усыпанной гравием, — на нее удобно было поставить ноги, и он отдыхал, набегавшись за день.

Теперь, пожалуй, мальчик и отказался бы от своего дневника, хотя он ему и дороже всего на свете, — книга о Чоконаи, когда ее прочитаешь, уже не будет так нужна, да и читать ее трудно, правда, иногда очень интересно. Например, там, где написано, как Чоконаи по утрам вечно хотелось спать и учитель разрешил ему не посещать первые уроки… Автор книги, правда, осуждает за это учителя, но Миши с ним не согласен. Он и сам не прочь иметь такого учителя, все равно теперь уже к шести утра в школу ходить не нужно, а, слава богу, только к восьми, но все-таки и сейчас еще есть много такого, от чего хороший учитель мог бы освободить. Например, от заучивания неправильных глаголов или хотя бы основы supinum,[3] именно это он и должен сейчас зубрить, но не может сосредоточиться и на уроке тоже ни слова не понял… Правда, он все время думал о том, как заплатить шестьдесят крейцеров тетушке Чигаи, и, наверное, что-то пропустил и еще мысленно представлял, как запишет в дневник содержание прочитанной недавно книги «Сердце». Он решил записывать содержание всех прочитанных книг, а сейчас самой лучшей была эта, и он уже придумал, как напишет: «Маленький барабанщик…» Нет, не то… Больше всего ему понравилось, как один мальчик (Миши не помнил его имени), который жил в Турине, в Италии, и был сыном одного очень бедного человека, однажды ночью, когда отец заснул, встал с постели и начал вместо него надписывать этикетки, а утром его отец сказал ему: «Посмотри, сынок, твой отец не так уж слаб, как ты думаешь. Этой ночью я написал на сто пятьдесят этикеток больше, чем обычно». Мальчик, слыша это, очень обрадовался и с воодушевлением принялся за работу, чтобы сделать отцу приятное, и потом каждую ночь вставал и работал. Отец ничего не замечал, только сказал однажды: «Странно, с недавнего времени стало сгорать много керосина». Мальчик хотел было сознаться, но отец ничего больше не сказал, и он промолчал. В конце месяца отец пришел домой очень довольный, даже принес детям гостинцы и сказал мальчику: «Видишь, сынок, сколько приходится работать, чтобы вырастить тебя и твоих братишек. Ты уж учись как следует, сам понимаешь, как нам нужна твоя помощь». Мальчик прослезился и продолжал работать с еще большим усердием. Но бессонные ночи дали себя знать: он не высыпался, весь день зевал, был в плохом настроении, и вот однажды вечером он в первый раз в жизни заснул над уроками. Отец разбудил его. Это стало повторяться все чаще и чаще и, наконец, ежедневно. Отец с подозрением смотрел на сына, не понимая, что с ним случилось, не раз сердился и попрекал его. Бесконечное число раз мальчик решал, что со следующей ночи уже не встанет, но в привычное время чувствовал, что не встать будет преступлением…

У Миши не было сил даже мысленно досказать эту историю, и он разрыдался.

Сам он, конечно, пустой, непутевый, легкомысленный мальчишка. Истратил деньги, которые ему доверили родители. И это вместо того чтобы им помочь, хотя он прекрасно знает, что его отцу с утра до вечера приходится обтесывать огромные бревна, чтобы заработать семье на хлеб, а ворочать топором куда тяжелее, чем водить по бумаге гусиным пером… Отдать тридцать пять крейцеров за пустую книгу, в которой ничего нет, кроме чистой бумаги, когда на бумаге за пять крейцеров можно написать ровно столько же… И даже на пять крейцеров не стоит покупать, хватит и на один крейцер — три листа, ведь и те-то за целый год не испишешь…

Сердце у Миши сжалось от горя, но он боялся, что его увидят и начнут спрашивать, почему он плачет. Еще и осудят, высмеют, донесут, а то и накажут, если узнают причину, поэтому он встал и пошел в глубь сада, чтобы спрятаться там в густом кустарнике и всплакнуть еще немного. Но пока он шел, плакать расхотелось, осталось только грустное настроение, и маленький гимназист решил исправить свою вину еще большим прилежанием: все легенды, помещенные в конце латинской грамматики, он обязательно переведет и запишет в свою книгу… Во втором ее разделе он изложит своими словами историю бедного переписчика, здесь же начнет записывать содержание каждой прочитанной книги. В третьем разделе у него будут самые разные записи, и прежде всего расписание уроков, а то он всегда забывает, какие уроки завтра… Потом он сюда запишет, сколько у него денег и на что он их истратил…

Но тут Миши спохватился: ведь если он запишет, сколько у него было денег, когда он приехал из дому и сколько с тех пор истратил, ему придется записать и Чоконаи, и альбом, и дневник, и тогда всякий увидит, каким он был легкомысленным и непутевым. Пришлось пока отказаться от этой мысли, но для себя он решил, что если в будущем он получит деньги, то запишет все расходы… К примеру, если отец пришлет ему форинт, уж он им теперь распорядится! Истратит только на то, что можно записать в книгу, это будут оправданные расходы. Например, на стирку белья, на школьные тетради, карандаши, краски, но ровно столько, сколько в действительности понадобится для школьных занятий, более того, запишет даже, когда он купил карандаш и на сколько его хватило…

Тут он вспомнил о краске, о своем кармине, который Бесермени, наверное, весь уже извел.

Из-за этого Миши страшно разволновался, захлопнул книгу и, не раздумывая, побежал домой. Книгу он захлопнул там, где придерживал ее пальцем, чтобы в любой момент продолжить занятия.

Он возвращался той же дорогой, которой пришел, но в спешке забыл, что ворота со стороны памятника Чоконаи в это время уже закрыты. Он чуть не налетел на большие чугунные ворота, пришлось повернуть к другому входу. Надо было обогнуть все здание коллегии, хотя ему и не хотелось проделывать этот длинный путь. Ведь чем путь длиннее, тем больше опасность встретить кого-нибудь, знакомого или одноклассника, который вытаращит на тебя глаза, а то и заговорит с тобой, или преподавателя, который оглядит с ног до головы да еще спросит: «Ты что здесь болтаешься?!» А то вдруг встретишь старшеклассника, который крикнет тебе вслед: «Эй, пострел, а ну-ка сбегай купи мне две сигары — вот тебе шесть крейцеров, да смотри не потеряй!» А это хуже всего, потому что старшеклассники, как правило, дают младшим за услуги или крейцер на конфеты или еще что-нибудь, например щелчок в лоб. Миши холодел от ужаса, когда встречал кого-нибудь из них. Если все же приходилось бежать для старшеклассника в лавку, то Миши, отдав покупку и сдачу, сразу же сломя голову кидался прочь, чтобы тот и опомниться не успел.

Но сегодня Миши благополучно проплыл меж всех угрожающих Сцилл и Харибд. Только у архива ему пришлось прижаться к стене. Старый профессор-архивариус вышел из двери и два раза повернул ключ в замке.

Замок громко щелкнул, и старый профессор удалился, но, дойдя до конца коридора, быстро повернулся и пошел обратно, подергал железную дверь, проверяя, запер ли ее. Убедившись, что дверь не поддается, он успокоился, рассеянно побрел по коридору, спустился по лестнице и скоро скрылся из виду.

Это уже было известно Миши: каждый гимназист рассказывал, что старик даже со второго этажа возвращается и проверяет, хорошо ли он запер дверь, затем спускается вниз, а при выходе из ворот коллегии его вдруг охватывает тревога, и он снова взбирается на третий этаж, чтобы убедиться, не осталась ли дверь открытой. Много раз Миши слышал эти рассказы, но никогда ничего не видел своими глазами. Теперь, забыв обо всем на свете и даже о своей краске, он стоял в темном коридоре, желая убедиться, правда ли это.

С верхней площадки лестницы он смотрел вслед старому учителю, и кровь застыла у него в жилах, когда он увидел, что, спустившись на второй этаж и уже вступив на лестницу, ведущую на первый, архивариус резко повернулся и стал подниматься вновь.

Миши был так напуган, точно увидел привидение; он не мог сделать ни шагу, ноги словно приросли к земле. Но как только почувствовал, что может сдвинуться с места, как заяц, бросился наутек. Пока профессор поднимался по лестнице, Миши уже выскочил из темного коридора. Не дай бог, старый учитель застанет его за подглядыванием и подумает, что Миши, как и другие, хочет над ним посмеяться, или вдруг он узнает Миши и отведет к директору, а тот рычит, словно лев, так что лучше не попадаться ему на глаза. Директор, или, как его называют, Старый рубака, ведет уроки в классе, расположенном напротив класса Миши, и когда он начинает драть глотку, то слышно даже сквозь закрытые двери. Ребята смеются, и учитель тоже, хотя и стучит по столу, стараясь утихомирить учеников.

И все-таки Миши не смог пойти в свою комнату. В темнеющем коридоре он осторожно следил за тем, как старый профессор уже во второй раз возвращался с первого этажа, а затем и в третий — уже от самых ворот, чтобы проверить, запер ли он тяжелую железную дверь архива.

И только когда Миши окончательно убедился, что архивариус больше не вернется, он пошел к себе в комнату.

Все были в сборе, на столе лежал приготовленный к ужину серый хлеб.

Старший по комнате курил, высунувшись в окно и выпуская дым наружу. Маленький сгорбленный Надь сидел за столом и старательно набивал сигарету. Только эти двое учились в восьмом классе, остальные пять мальчиков, включая самого Миши, были второклассниками.

Как только он вошел в комнату, раздался громкий смех.

Миши испуганно посмотрел на ребят.

Бесермени уже не рисовал, а уплетал хлеб и хохотал громче других.

— Что это у тебя на голове? — кричали все.

Миши покраснел как рак и дотронулся до головы. Он тут же вспомнил, что, размышляя над переводом басен Федра, совершенно машинально воткнул себе в волосы душистые листья оливкового дерева, подобно тому как изображают на картинках латинских поэтов.

Но покраснел мальчик не только поэтому. Он еще вспомнил, что забыл в саду свою шляпу.

Положив книгу на стол, он ни слова не говоря помчался обратно.

Миши очень торопился, но большие ворота сада были уже заперты. Судорожно вцепившись в длинные чугунные прутья, Миши с отчаянием смотрел в сад. Он долго стоял у ворот, из глаз его ручьями лились слезы. Над самой головой висела черная металлическая ручка звонка: стоило только ее подергать — и ворота бы ему открыли, можно войти и поискать свою шляпу. Но мальчик и прикоснуться не смел к звонку, даже руку не мог протянуть в его сторону. Увидев, что к воротам приближается помощник садовника, он испуганно отскочил, чтобы тот его не заметил и не вздумал спросить, что ему надо.

Миши вернулся обратно и, спрятавшись за кусты сирени в саду коллегии, плакал до тех пор, пока не позвонили к ужину.

По черной лестнице он поднялся в свою комнату, все уже ушли на ужин. Он открыл комнату ключом, висевшим на дверном косяке, и быстро отыскал соломенную шляпу, ту самую, никуда не годную, которую не хотел больше носить, потому что, когда в прошлый раз они с классом были в Большом саду, шляпа промокла и потеряла форму. Он надвинул ее на глаза и во весь дух помчался вниз по лестнице, чтобы успеть к ужину.

Когда мальчик вошел в столовую, все уже встали и наставник читал молитву, но дверь из-за летней жары была открыта, и Миши удалось проскользнуть незамеченным. Было бы жаль пропустить ужин, тем более блюдо, которое он очень любил, — сладкую пшенную кашу, сваренную на молоке.