Бустан

Как благодарность вечному скажу,

Когда достойных слов не нахожу?

Чтоб восхвалить его, мой каждый волос

Не может обрести и речь, и голос.

Хвала дарящему, чьей волей я

Был вызван к жизни из небытия!

Но все слова людского восхваленья —

Его предвечной славы приниженье.

Он смертного из глины сотворил,

И разумом, и сердцем одарил.

Смотри, как он вознес тебя высоко

С рождения до старости глубокой!

Рожденный чистым, чистоту храни!

Не завершай в грязи земные дни!

Пыль вытирай с прекрасного зерцала,

Чтобы поверхность ржа не разъедала.

Ты был ничтожной каплею сперва

И возмужал, по воле божества.

Велик твой труд, но ты не возвышайся,

На силу рук своих не полагайся.

Ведь это вечный, в мудрости своей,

Из праха создал кисть руки твоей.

Тогда твой труд казну твою умножит,

Когда тебе всевидящий поможет.

Не сделал ты ни шага одного

Без постоянной помощи его.

Младенец, в пустословье неповинный,

Питается посредством пуповины,

Рожденный, блага прежнего лишен,

Приникнет к груди материнской он;

Так, на чужбине, странника больного

Поят водой из города родного[185].

Ведь он в утробе матери взращен

И соком тела матери вспоен.

А грудь ему теперь — источник жизни,

Два родника в покинутой отчизне.

Они младенцу — райская река,

Чье русло полно меда и млека.

Мать, как туба сияющая светом,

Младенец — нежный плод на древе этом.

Сосуды груди — в сердце глубоко;

Кровь сердца — материнское млеко.

Глянь, как дитя сосцы кусает жадно, —

Скажи, любовь младенца кровожадна.

И нужно сок алоэ применить,

Чтобы дитя от груди отлучить.

И так дитя, почуя горечь сока,

Забудет сладость млечного истока.

О ищущий — младенец в сединах,

Забудь, вкушая горечь — о грехах!

Был юноша; хоть жизни он мало знал,

Укорам материнским не внимал.

В беду попал он. Мать же указала

Ему на колыбель и так сказала:

«Забыл, как в люльке плакал ты своей,

И над тобой я не спала ночей?

Что, слабый, без меня ты делать стал бы?

Ты муху от себя не отогнал бы.

Ведь муха на тебя могла напасть...

Теперь тебе дана и мощь и власть.

Но ты и муравья с лица не сгонишь,

Когда в могильной глубине потонешь.

Кто глаз твоих светильники зажжет,

Когда могильный червь твой мозг пожрет?

Слепца увидя, что с клюкой плетется

И без поводыря не обойдется,

Ты зряч, коль вспомнишь бога над собой.

А коль не вспомнишь — знай, ты сам слепой!»

Взгляни, как сложно палец твой составлен:

В строении перста творец прославлен.

Ты, что в дела творения суешь

Свой палец, лишь смятенье обретешь.

Взгляни, коль ты разумное творенье,

На кости и на их соединенье.

Как созданы стопы и связки Ног, —

Без них ты шагу сделать бы не мог!

И ты — в поклоне богу не унижен;

Твой позвоночник гибок и подвижен;

Все позвонки в нем соединены,

Как перлы, что из праха рождены.

О мудрый, в теле нет числа сосудам,

Потоки жизни — назови их чудом!

Суждение и зренье нам дано,

А в сердце знание заключено.

Ты на ногах стоишь, венец творенья,

А твари — мордой вниз и в униженье.

Их пища под ногами; ты же сам

Подъемлешь хлеб с достоинством к устам.

Ты — царь, и поклоняйся только богу,

Но ничьему не кланяйся порогу.

Тебе твоим хранителем дано

Для сева хлеба вечного зерно.

А благодарный за благодеянья

Сам совершает добрые деянья.

И лучше путь прямой, чем стан прямой.

У тех, кто ходит криво — дух кривой.

Царевич некий с лошади упал

И шейный позвонок себе сломал.

Он повернуть был голову не в силах,

Такая боль была в костях и жилах.

Исчезла шея; в тулово она

Втянулась у него, как у слона.

Что делать, как помочь — врачи не знали.

И вот врача из Греции сыскали.

Он вывих вправил, шею распрямил.

И вскоре стал больной здоров, как был.

Но о беде забыл царевич вскоре,

Забыл врача, что спас его от горя.

Просить о чем-то врач его хотел —

Царевич на него не поглядел.

Врач устыдился, голову склонил он,

И, уходя, такое говорил он:

«Ведь если бы ему я не помог,

Он отвернуться б от меня не мог!»

И вот он шлет царевичу куренье,

Мол, это — всех недугов исцеленье.

То снадобье к владыке принесли

И, всыпавши в курильницу, зажгли.

Чиханье на царевича напало,

Болеть, как до леченья, шея стала.

Велел врача он грека привести.

Пошли искать и не могли найти.

Запомни! Если ты добро забудешь —

В последний день ты воскрешен не будешь.

Я слышал, как отец кричал на сына:

«Ах ты, бездельник, ах ты, дурачина!

Дров нарубить топор тебе я дал,

А ты все косяки исковырял!»

Не для того, чтоб пустословить много, —

Живой язык нам дан, чтоб славить бога!

Ты слух свой откровению открой,

Не внемли лжи и болтовне пустой.

Глазами созерцай миротворенье,

Закрой их на чужие прегрешенья.

Ночь для покоя духа создана.

Прекрасен день, и солнце, и луна.

Тебя лаская, ветер повевает,

Ковер лугов тебе он расстилает.

И зимний снег, и вешний дождь, и гром,

Когда сверкает молния мечом,

Они твои рабы, по божьей воле,

Что новый злак выращивают в поле.

Коль ты в пути томишься жаждой жгучей,

Как водонос, притащит влагу туча.

Неисчислимый мир своих щедрот

Бог для тебя из праха создает.

Мед благовонный пчелы собирают,

И финики на пальмах созревают.

Никто, из воска делавший цветы,

Не достигал природной красоты.

Тебе сияют звезды и плеяды —

В чертоге мира вечные лампады.

Он золото рождает из песка

И мускус из газельего пупка.

Он начертал твои глаза и брови.

Тебе он ближе всех родных по крови.

Могучий, как он тонок в мастерстве:

Он нежный стебелек дает траве.

Ему — твоя душа, твое дыханье! —

А речь твоя слаба для воздаянья.

О боже, видишь, как я изнемог,

Что словом восхвалить тебя не мог!

Что муравьи, что рыбы в водных безднах?

Ведь даже сонмы ангелов небесных

Хвалы, тебя достойной, не нашли,

Мильонной доли не произнесли.

О Саади, оставь калам, не сетуй,

Смирись! Ведь нет конца дороге этой!

Не знает счастья, кто не знал беды.

Что богачу — раба его труды?

Едва ль доволен посланной судьбою

Страдающий, укушенный змеею.

Когда ты быстроног, то впереди

В делах благодарения иди.

Пусть старцу юноша вину прощает,

Пусть сильный участь слабого смягчает.

Живущему вблизи Аму-Дарьи

Ты о цене воды не говори.

Что знает он о жаждущих в пустыне,

Которым капля влаги — благостыня.

Кто в муках лихорадки не сгорал,

Тот и здоровья цену не познал.

Ночь не долга тому, кто в куще сада

Покоится, овеянный прохладой.

Но ведает, как ночь долга, больной,

Измученный горячкой огневой.

Разбужен барабаном шах; но даже

Не вспомнил, что не спят ночные стражи.

Холодной ночью как-то шах Тогрул[186]

На стража у ворот своих взглянул.

Снег мокрый падал, разливались лужи;

И тот индийский страж дрожал от стужи.

Тогрул, хоть и неласков нравом был,

Сказал: «Бедняга, ты совсем застыл!

Ты потерпи, как во дворец войду я —

С гулямом шубу теплую пришлю я».

Так было: снег валил. Вошел султан

В натопленный роскошный свой айван.

Там шаха пери юная пленила,

И стража сердце шахское забыло.

Индиец, что под стужею дрожал,

Совсем из царской памяти пропал.

А стражник в ожиданье исстрадался,

Но шахской шубы так и не дождался.

От ожиданья тщетного того

Мученье усугубилось его.

Уснул беспечным сном султан великий.

И молвил страж индийский смуглоликий:

«Ты спишь, владыка, с пери молодой,

Забыл, как «осчастливлен» я тобой?

В блаженстве райском всяк твой час проходит.

Не знаешь ты, как ночь для нас проходит».

Есть караванщик главный начал сам,

Забыв бедняг бредущих по пескам.

Спусти, о господи, ладью скорее, —

Вода несчастным достигает шеи!

Постойте вы, что юны и крепки,

Ведь в караване есть и старики!

Богач беспечно дремлет в паланкине;

Не спит погонщик в сумрачной пустыне.

Песок зыбучий, камни, спуск, подъем —

Их знает тот, кто изнурен путем.

Большой верблюд тебя везет, качает,

А пеший, в муках, кровь свою глотает.

Ты, сытый, со спокойным сердцем спи,

Забыв голодных, гибнущих в степи!

Был пойман некий вор, за локти скручен

И в яме ждал суда — избит, измучен.

И вот глубокой ночью слышит он:

«Я голоден!» — и чей-то вздох и стон.

И крикнул вор: «Ты что меня тревожишь?

Ужель ты сам себе помочь не можешь?

Зачем ты бога не благодаришь,

Что ты не связан, в яме не сидишь?

Не прогневи судьбу! — ведь ты — свободный,

Моя же участь вовсе безысходна».

Дирхем однажды голый раздобыл

И шкуру недубленную купил.

Надел и возроптал: «О злая участь!

Ведь в этой шкуре я в жару измучусь!»

А мимо стража волокла в тюрьму

Колодника; и тот сказал ему:

«Благодари творца, о бестолковый,

Что шкура на тебе, а не оковы».

С святым дервишем некто повстречался.

Дервиш ему евреем показался.

По шее он отшельника хватил,

А тот ему рубаху подарил.

И устыдился человек прохожий,

Взмолился он: «Прости мне, старец божий!

Как за ошибку я себя корю...

Чем я тебя за дар твой отдарю?»

«За что дарить? — дервиш промолвил слово, —

Ведь я не сделал ничего плохого!»

Злодея — пусть в одежде золотой —

Достойней нищий с доброю душой.

Пред небом праведный разбойник выше

Обманщика в обличий дервиша.

Взывал в пустыне сбившийся в пути:

«Погибну я, дороги не найти!»

А спутник молвил: «Потерпи немного.

Крепись, благодари за милость бога!

Пусть ты не на осле, — пешком пошел,

Но ты ведь человек, а не осел!»

Увидя пьяного, что в грязь свалился,

Факих самим собою возгордился.

Прошел он с поднятою головой,

А пьяный крикнул вслед: «Эй, муж святой!

Пусть ты осыпан божьей благостыней,

Не чванься! Все несчастья — от гордыни.

Не презирай колодника! Гляди:

В колодки завтра сам не попади!

Не зарекайся, спесью обуянный,

Что завтра сам не свалишься ты пьяный!

В мечеть ты ходишь? — Не кори людей,

Что в синагоге молятся своей.

Хвали творца, что от позора спас он,

И что зуннаром[187] ты не опоясан».

Кто ищет Истину, не сам идет,

Его веленье высшее влечет.

Но кто тебя ведет — всмотрись толково,

Бывает, что и враг ведет слепого.

От множества недугов лечит мед,

Но даже мед от смерти не спасет.

И травами лечась, достигнешь цели,

Но если жизнь еще не гаснет в теле.

Мед, как бальзам — здоровья верный друг

Но он не исцелит от смертных мук.

Тем, для кого ударил час ухода,

Нет пользы от целебных трав и меда.

Кто ранен так, что должен умереть,

Его сандалом незачем тереть.

Жизнь — высший дар творца — сберечь старайся,

С грозящею судьбой не состязайся.

Пока приемлешь пищу и питье,

Свежо и крепко естество твое.

Но если тело пищу не приемлет,

Дух разрушенья твой чертог объемлет.

Из четырех стихий твой создан строй —

Из жаркой, хладной, влажной и сухой.

Когда одна из них возобладает,

Она весы здоровья разрушает.

Когда дыханье мук не облегчит,

Основу тела жар нутра спалит.

Желудка ли котел не варит пищу —

И в том беда телесному жилищу.

Ты от стихий свободен стань душой!

Они всегда не ладят меж собой.

Ведь не еда — источник силы многой, —

Души и тела мощь — всегда от бога.

Ты мощен, думой о войне объят, —

Но не войной творца благодарят.

Когда, земли касаясь в поклоненье,

Ты молишься — молись в самозабвенье.

Будь в службе честен пред творцом твоим,

Не расточай дарованное им.

В презренье к злату, в самоуглубленье,

В добре, в смиренье — верный путь служенья.

Живым сердцам присуще чувство бога,

Чтоб мы склонялись у его порога.

И все добро, что нами свершено,

Великим и предвечным внушено.

Дано нам чудо языка живого —

Непостижимый дар живого слова.

Кто нам врата познания — глаза —

Отверз, чтоб видеть мир и небеса?

Коль Друг твой этих врат не отворил бы,

Подъем от спуска ты не отличил бы.

Рука тебе для щедрости дана,

А в череп мысль о боге внедрена.

Рассудку не понять души творенья,

Ни чувство щедрости, ни поклоненья.

Глагол и орган слуха хороши, —

Они — ключи от сундука души.

И как бы тайну сердца мы открыли,

Когда б уста у нас не говорили?

И если б слуха не было в ушах,

Как внял бы вести разум-падишах?

Мне речь дана для сладостного чтенья,

А слух — для восприятья откровенья.

И речь и слух — рабы у врат царя —

Вседневно служат, ревностью горя.

«Я щедр!» — ты говоришь, а сам задарен

Всезрящим — и ему не благодарен.

Вот так цветы в подарок садовод

Царю из сада царского несет.

Кумир я видел в капище Сомната[188]

В одежде драгоценной и богатой.

Был из слоновой кости изваян

Прекрасный ликом этот истукан.

Шли тысячи людей на поклоненье

Кумиру — без души и без движенья.

Главу надменно идол воздымал

И пламенным моленьям не внимал.

Мольбы звучали, и пылали свечи

Пред изваянием, лишенным речи.

И я не мог понять людей живых,

Молящихся созданью рук своих.

И у жреца, с которым подружился,

Об этой тайне я спросить решился:

«О мудрый! — обратился я к нему, —

Что здесь у вас творится, не пойму?

Все эти перед статуей моленья —

Не величайшее ли заблужденье?

Ведь силы не дано его рукам,

Его повергнешь — он не встанет сам.

А вместо глаз янтарь блестящий вставлен...

Прошу ответь — за что он так прославлен?»

От слов моих вспылав, как от огня,

И разъярясь, вцепился он в меня.

Брахманов скликал он, живущих в храме,

И понял я, что окружен врагами.

Рванулась на меня, как стая псов,

Орава этих гебров-мудрецов[189].

Они, тропу избравшие кривую,

Сочли кривой стезю мою прямую.

Муж, как бы ни был духом умудрен,

В кругу невежд невеждой будет он.

Как тонущий, в предсмертное мгновенье —

В спокойствии увидел я спасенье.

Коль гневом диким изувер вскипит,

Покорство, мягкость — твой последний щит.

И я брахмана главного восславил:

«О мудрый! Если б ты меня наставил!

Изображеньем бога я пленен,

Так обликом своим прекрасен он!

Утончен лик его... Но не скрываю —

Его духовной сути я не знаю.

Ищу я правды в чуждой стороне;

Открой же вашу истину и мне.

Ты ферзь на клетках тайны мне безвестной,

Будь мне наставником, о старец честный.

Открой мне суть кумира! И клянусь —

Ему тогда я первый поклонюсь.

Слепое поклоненье — заблужденье.

Но счастлив тот, кто понял откровенье!»

И вот брахман улыбкой засиял

И молвил мне: «Прекрасно ты сказал.

Достигнет тот понятия о боге,

Кто ищет указания в дороге.

Я долго в мире, как и ты, блуждал,

Бездушных много идолов видал;

Но этот — наш, чуть утро наступает,

К владыке неба руку воздевает!

Ночь ты с Молитвой в храме посидишь,

А завтра явным тайное узришь!»

Всю ночь я, по велению брахмана,

Там пробыл, как Бижан[190] на дне зиндана.

Та ночь была тяжка, как смертный час...

Молились маги, не смыкая глаз.

Они вовек «воды не оскорбляли»,

И падалью подмышки их воняли.

За что я, неуспевший умереть,

Был должен муки адские терпеть?

Всю эту ночь я, как в цепях, томился,

Терпел, себя смиряя, и молился.

Но вот в литавры страж загрохотал,

В ответ петух брахманом закричал.

И ночь — хатиб[191], весь в черное одетый,

Из ножен мрака вынул меч рассвета.

Лучи блеснули, будто в Зангебар

Нежданно вторглись полчища татар.

Восток, как трут горящий, задымился,

И мир сияньем ярким озарился.

И маги, лиц водою не омыв,

Вошли, ворота храма отворив.

А вслед народу столько привалило,

Что там упасть иголке негде было.

Вдруг статуя, как будто ожила,

Внезапно к небу руку подняла.

И завопил народ, заволновался...

Когда с брахманом я один остался,

Спросил с улыбкой он: «Ну, друг, скажи —

Ты отличаешь истину от лжи?»

Я понял: в нем неверье укрепилось,

Невежество и зло укоренилось.

Пред ними ль мне о боге говорить?

Нет! Истину от них я должен скрыть.

Когда с тобой сильнейший враг столкнется,

Не мужество, безумье — с ним бороться.

И тут я лицемерно зарыдал:

«Раскаиваюсь! Верю!» — я сказал.

Те, что вчера мне недругами были,

Меня теперь с любовью окружили.

Пред изваяньем голову склонить

Решился я — просил меня простить.

Дабы держать брахманов в обаянье,

Поцеловал я руку изваянья.

Так я на путь язычества попал —

И на два, на три дня неверным стал.

Признал Пазенд[192] и сделался брахманом,

Поклоны отбивал пред истуканом.

И вот я, дара жизни не сгубя,

Увидел в безопасности себя.

И стражем став враждебного оплота,

Я ночью изнутри замкнул ворота.

И обошедши идольский престол,

Завесу златотканную нашел.

За той завесой — тайный храма житель,

С веревкою в руке дремал служитель.

Вот так же тайну муж Дауд[193] открыл,

Когда, как воск, железо размягчил.

Я понял: за веревку страж потянет —

Рука кумира подыматься станет.

Меня увидя, страж был устыжен,

Как вор ночной, что в краже уличен.

Прочь побежал он; но его догнал я.

С ним в философский спор вступать не стал я, —

Схватил его, в колодец повалил...

А будь он жив — меня бы он убил,

Чтоб тайна их не стала всем известной.

Но спас меня в тот час творец небесный.

Дела врага и происки его

Воочью увидав — убей его.

А если дрогнешь, пощадишь злодея,

Тебя он уничтожит, не жалея.

Не верь, пусть на порог приполз он твой,

Поплатишься за жалость головой.

Обманщика, коль пойман и открыт он,

Убей! Не то тебя не пощадит он.

В колодце камнем я добил его,

Ведь мертвый не расскажет ничего.

Поняв, какое дело совершил я,

Немедля в ту же ночь бежать решил я.

Тростник поджегши, не огня страшись, —

Беги, разумный! Тигров берегись!

Убив змееныша, змеиной мести

Страшись. И поселись на новом месте.

Не вороши осиного гнезда —

Иначе будет худшая беда.

И со стрелком туранским не стреляйся,

А промахнулся, вскачь верхом спасайся.

Подрывши основание стены,

Не стой под ней! — Слова мои верны.

В Хинд я бежал; после войны оттуда

В Хиджаз ушел, спасенья славя чудо.

Всю горечь бед, что я переносил,

Мне только день сегодняшний смягчил.

Бу-Бакр ибн-Са'д — мой друг и благодетель —

Он лучший из людей — аллах свидетель.

Под древом, что высоко поднялось,

Мне — страннику — прибежище нашлось.

Я возношу молитвы за ибн-Са'да.

О боже, сень его — моя отрада!

Он сам, от царственных своих щедрот,

Живой бальзам на раны мне кладет.

Не нахожу я слов благодаренья;

Хоть только бог достоин поклоненья.

Я — грешный — чтущий Вечного завет,

Спасенный чудом из колодца бед,

Я простирая длань, мольбой клонимый

К чертогу тайны неисповедимой,

Лишь вспомню идола и вспомню страх

Тогдашний — я на темя сыплю прах.

И я подъемля руки, гласу внемлю,

Что не своей их силою подъемлю.

Влюбленный ли к возлюбленной идет?

Нет! Их предначертание влечет.

Врата добра — для всех, кто чист, беззлобен;

Но ведь не каждый на добро способен.

И хоть раскрыт блистающий чертог,

Лишь избранные ступят на порог.

Не в воле смертного избрать дорогу,

Всеведенье присуще только богу.

Захид — пусть прям и верен путь его —

Что сделал он для друга своего?

Кто для добра был гончаром замешен,

В деяньях добр и в гневе непоспешен.

И тот, кто яд зубам змеи дает,

Велел пчеле сбирать душистый мед.

Коль хочет царство ввергнуть в разрушенье,

Он в дух царя сперва внесет смятенье.

Но даст он равновесье и покой

Душе твоей, коль милостив с тобой.

Не возгордись, идя прямой стезею! —

Твой друг тебя ведет своей рукою.

Внемли! Да будешь мудростью богат.

Путь пред тобой единый — тарикат!

Достигнешь только в верности чертога,

За скатерть сядешь на пиру у бога!

Но одному не подобает есть, —

Ты вспомни — обездоленные есть.

Пошли мне милость и благоволенье, —

В своих делах земных я полн сомненья!