Бустан

Не о конях, ристалищах и славе,

Скажу о мудрости и добром нраве.

Враг твой — в тебе; он в существе твоем;

Зачем другого числишь ты врагом?

Кто победит себя в борьбе упрямой,

Тот благородней Сама[167] и Рустама.

Не бей в бою по головам людей,

Свой дух животный обуздать сумей.

Ты правь собой, как Джам смятенным миром.

Пусть будет разум у тебя вазиром.

В том царстве хор несдержанных страстей

Сравню с толпой вельмож и богачей.

Краса державы — мудрость и смиренье,

Разбойники — порывы вожделенья.

Где милость шаха злые обретут,

Там мудрецы покоя не найдут.

Ведь алчность, зависть низкая и злоба,

Как в жилах кровь, в тебе живут до гроба.

Коль в силу эти все враги войдут,

Они восстанут, власть твою сметут.

Но страсть, как дикий зверь в плену, смирится,

Когда могуча разума десница.

Ведь вор ночной из города бежит,

Где стража ночи бодрая не спит.

Царь, что злодеев покарать не может,

Своей державой управлять не может.

Но полно говорить, ведь все давно,

Что я сказал, до нас говорено.

Держи смиренно ноги под полою

И ты коснешься неба головою.

Эй, мудрый, лучше ты молчи всегда,

Чтоб не спросили много в день суда.

А тот, кто тайну подлинную знает,

Слова, как жемчуг, изредка роняет.

Ведь в многословье праздном смысла нет.

Молчащий внемлет мудрого совет.

Болтун, который лишь собою дышит,

В самозабвенье никого не слышит.

Слов необдуманных не изрекай,

В беседе речь других не прерывай.

Тот, кто хранит молчанье в шумных спорах,

Мудрее болтунов на слово скорых.

Речь — высший дар; и мудрость возлюбя,

Ты глупым словом не убей себя.

Немногословный избежит позора;

Крупица амбры лучше кучи сора.

Невежд болтливых, о мудрец, беги,

Для избранного мысли сбереги.

Сто стрел пустил плохой стрелок, все мимо:

Пусти одну, но в цель неуклонимо.

Не знает тот, кто клевету плетет,

Что клевета потом его убьет.

Ты не злословь, злословия не слушай! —

Ведь говорят, что и у стен есть уши.

Ты сердце, словно крепость, утверди

И зорко за воротами следи.

Мудрец закрытым держит рот, — он знает,

Что и свеча от языка сгорает.

Такаш[168] в беседе как-то не сдержался,

Рабам о некой тайне проболтался.

И тайна та, что в сердце береглась,

По всей округе за день разошлась.

И встал Такаш, и палача позвал он,

Казнить рабов несчастных приказал он.

Один вскричал, отчаяньем объят:

«Не убивай! Ведь сам ты виноват!

Сам разболтал ты, что хранил глубоко...

Открыв плотину, не сдержать потока.

Сам ты виновен, на тебе твой грех, —

Ты сделал тайну достояньем всех!»

Пусть страж хранит казны потайной дверцы,

Но тайну сам храни в твердыне сердца.

Молчи о тайном! А произнесешь —

Сам в руки разнотолков попадешь.

Ведь слово — див в колодце заточенный;

Но власти нет над тайной изреченной.

Див этот вырваться на волю рад,

Но не заманишь ты его назад.

Ведь если злобный див с цепей сорвется,

Он в плен без высшей воли не вернется.

Ребенок Рахша[169] выпустит. Но сам

Его едва ль стреножит и Рустам.

Коль тайна станет сплетен достоянье,

Отравишь ты свое существованье.

Есть назиданье — мудрости ключи:

Скажи, что знаешь твердо, иль молчи!

Честь береги, как светлую зеницу;

Ячмень посеяв, не пожнешь пшеницу.

Хорош завет брахмана одного:

«Честь каждого — зависит от него!»

Ни суета, ни многоговоренье

Тебе не завоюют уваженья.

Браня людей, привета не найдешь;

Сам знаешь: что посеял — то пожнешь!

Шаг соразмерь, узнав, долга ль дорога.

Ведь мера нам во всем дана от бога.

Коль будешь резок, ближних не взлюбя,

Все люди разбегутся от тебя.

Великий грех — насилье, угнетенье;

Но также грех — и робость униженья.

В Египте жил отшельник. Много лет

Он сохранял молчания обет.

Мудрейшие, что к знанью устремлялись,

Как мотыльки на свет, к нему слетались.

И вот подумал он в душе своей,

Что скрыл себя молчаньем от людей:

«Ведь если век я проживу в молчанье,

Как людям передам свои познанья?»

И вот он всех, когда заговорил,

Невежеством ужасным поразил.

Осмеян всеми, одинок на свете,

Он начертал на воротах мечети:

«О, если бы я сам себя познал,

Я ни пред кем бы рта не отверзал!

Открыло б зеркало самопознанья,

Какое я презренное созданье!

В молчанье мудром славу береги,

А если молвил низкое — беги».

Молчаньем знанье истины сокрыто,

А для невежд молчание — защита.

Мудрец величье губит в болтовне,

А болтовня глупцу беда вдвойне.

Таи в себе глубокой мысли семя.

Созреет мысль — откроешь перед всеми.

В открытье тайного нельзя спешить;

А то что стало явным, то не скрыть.

Калам хранил, что замышлял владыка,

Пока он был тростинкой безъязыкой.

Безгласен скот, нам дан язык живой;

Но скот почтенней, чем болтун пустой.

Коль говоришь — толкуй умно и ясно.

А если глуп, молчи, как скот безгласный.

Ты в слове мысль живую открывай,

А не болтай, как глупый попугай.

Всех тварей выше ты в словесном даре,

Но лжец презренней самой низшей твари.

Бранился грязно некий муж в запале.

Ему за это ворот разорвали.

Избит, оборван в клочья, он бежал;

И сел в углу, и сам себе сказал:

«Когда бы я молчал степенно в споре,

Не испытал бы я такого горя!»

Глупец впустую много говорит, —

Ведь и тамбур без мозга, а бренчит.

Язык сравню с горящею свечою:

Светильник гаснет вмиг, убит водою.

Кто доблестью высокой одарен,

Пусть доблестью не хвастается он.

Ведь мускус, хоть в ларце его скрывают,

Благоухание распространяет.

Коль портит примесь золото твое,

Сам знаешь, проба выявит ее.

О Саади идет дурная слава,

Что он, мол, неуживчивого нрава.

Я кожу дам с себя содрать врагу,

Но слов пустых я слушать не могу.

Сын разболелся сильно у Азада[170] —

Его любовь надежда и отрада.

Дервиш сказал: «На волю отпусти

Всех птиц, чтобы несчастье отвести».

Азад пошел — все клетки отворил он,

Дроздов, синиц на волю отпустил он.

Оставил соловья лишь одного

На пышной арке сада своего.

Встал поутру здоровым сын Азада,

Увидел соловья на арке сада.

«Соловушка! — окликнул он его. —

Ты в клетке из-за пенья своего!»

Мысль высказав, подашь ты к спору повод;

Утихнет спор, коль приведешь ты довод.

До времени молчание храни,

Как Саади в его былые дни.

Пусть тайна сердца вызреет в покое!

Ей вреден шум и сборище людское.

Ты о людских пороках не кричи, —

Сперва свои пороки изучи!

Не слушай лжи и клеветы обидной,

И отвернись от наглости бесстыдной.

Раз на пирушке турки напились,

И перессорились, и подрались.

Чангисту чанг о голову разбили

И за волосы с места потащили.

Всю ночь избитый охал и стонал,

А утром старый шейх ему сказал:

«Не спорь с толпою дикой и презренной!

Пой и, как чанг, склоняй главу смиренно!»

Камнями и подошвами сандалий

Дрались в толпе; а двое наблюдали.

Один ушел, ввязался в брань другой,

И прочь побрел с разбитой головой.

Будь сдержанным, не лезь в чужую драку,

Не превращайся в злобную собаку.

Ты слухом, речью, зреньем одарен,

Ты высшим разуменьем одарен.

Но не суди о ближних бестолково,

Не отличая доброго от злого!

Рассказывал мне старец, — век бы стал их

Я слушать — славных стариков бывалых:

«Однажды в Индии, в толпе людей,

Я встретил негра — тьмы ночной черней.

Нес девушку в руках тот негр громадный,

К ее устам прильнув губами жадно.

Ты не ошибся бы, его сравнив

С иблисом; он уродлив был, как див.

Так девушку ту крепко обнимал он,

Что мнилось: словно тьма на день напал он.

Коня души не смог я осадить, —

Решил я девушку освободить.

Я негра по спине ударил палкой,

Крича: «Скотина! Раб! Невольник жалкий!»

И эту девушку, — я говорю, —

От мрака отделил я, как зарю.

Негр спасся бегством, туча улетела...

Но под вороною яйцо белело.

Едва бежал тот черный, тьмы темней

Повисла дева на руке моей,

Кричала: «Ты, дорогой лжи идущий,

За благо мира правду продающий!

Пойми — я в негра влюблена того!

А ты, о подлый, палкой бил его?

Ты отнял у меня, когда сварилась

Та пища, по которой я томилась!»

Она вопила, всех смутив кругом,

Что видно нет сочувствия ни в ком.

И что она кричала, погляди ты, —

Что нет, мол, ей от старика защиты.

«Запретной части тела моего

Коснулся он! Держи, хватай его!»

И так она визжала, так кричала,

Так крепко за полу меня держала,

Что только разум ясный мне помог:

«Из оболочки вырвись, как чеснок!»

И убежал я, голый, бога славя,

Хитон в руках у женщины оставя.

И срок спустя, ее я повстречал:

«Ты узнаешь меня? — я ей сказал, —

Я дал зарок, сумев с тобой расстаться,

В дела чужие больше не вторгаться!»

О мудрый, делом занятый своим,

Будь чужд деяньям низменным, чужим.

И да минет лучей живого взора —

В толпе безумной — зрелище позора.

Крепись, о мудрый, за собой следи,

Молчи! Иль говори, как Сзади!

Таи Дауду[171] ученик сказал:

«Я пьяного суфия повстречал.

Валяется он, рвоту изрыгая,

И рвет его хырку собачья стая!»

Дауд угрюмо выслушал рассказ,

Блеснули молнией зеницы глаз.

Сказал: «Бедняга пьян или недужен —

Не все ль равно? Ему защитник нужен!

Беги за ним, проворен будь и скор,

И знай: его позор и наш позор.

Коль он без чувств, взвали его на плечи

И волоки сюда, без лишней речи!»

И в размышленье ученик увяз

Ослом, что в глине по уши погряз.

Приказу он не мог не подчиниться

И пьяного тащить не мог решиться.

Нет выхода! Обида велика,

Но воля пира, как закон крепка.

Он поднял пьяного и потащился

Домой. Народ, смеясь, над ним глумился.

Кричали: «Эй! Видали вы таких?

Святая вера держится на них!

В мечети, что ль, вина они хватили?

Знать за вино лохмотья заложили!

Тот вовсе пьян — взгляните на него,

А полупьяный волочит его!»

Нет, лучше меч над шеей занесенный,

Чем брань и злоба черни разъяренной.

Хоть ученик хлебнул стыда до слез,

Но пьяного к пристанищу принес,

Всю ночь не спал он, мыслями терзался.

Дауд, увидя это, рассмеялся:

«Не брось в бесчестье брата, человек,

Иль обесчестишься на весь свой век!»

Хорошего ты встретишь иль плохого —

Не говори о людях злого слова.

Плохого сделаешь своим врагом,

А доброго хулить — считай грехом.

Когда один хулить другого будет, —

Знай: по себе самом о нем он судит.

Когда ты их поступки разберешь,

Поймешь — где правда, где таится ложь.

Коль ты о людях говоришь плохое,

Пускай ты прав — нутро в тебе дурное.

Ушедших некто жалил речью злой;

Мудрец прервал: «Почтеннейший, постой!

Ты не черни людей, которых знал я,

Чтоб думать плохо о тебе не стал я!

Ты много злобных слов о них нашел,

Но доброго и сам не приобрел!»

Мне молвил некто мудрое присловье:

«Разбой, ей богу, лучше, чем злословье!»

«О друг! — смущенно молвил я ему, —

Я притчи этой странной не пойму.

Как? Лучше преступление разбоя,

Чем об отсутствующем слово злое?»

А он: «Чтоб лютый голод утолить,

Разбойник должен смелость проявить.

А этот — человека очернил он —

Но что, скажи, за это получил он?»

Когда в Низамийе[172] я поселился,

Упорно, днем и ночью я учился.

И пиру молвил раз: «О знанья свет!

Завидовать мне начал мой сосед.

Когда я смысл хадиса[173] открываю,

Он злобится в душе — я это знаю».

Когда моим словам наставник внял,

Нахмурился он гневно и сказал:

«Как? Ты в его молчанье зависть ловишь

А за спиной его о нем злословишь?

Пусть зависть — путь в геенну для него,

Другой тропой догонишь ты его!»

Сказал юнец: «Так зол и кровожаден

Хаджадж, что не было подобных гадин!

Последнее у нищих он берет.

Отмсти ему, о боже, за народ!»

И старец, мудростью высокой светел,

Разгневанному юноше ответил:

«За все воздастся в будущем ему,

Но взыщут и за ненависть к нему.

Ты не бери на плечи это бремя!

Он — раб судьбы. Теперь такое время.

Он зол. Но и злословья твоего

Я не одобрю — за спиной его!»

Для злого, чьих деяний список черен,

В пылающую бездну вход просторен.

Но ведь и те, кто словом зло творят,

Отправятся своей дорогой в ад.

Дервиш, услыша смех младенца звонкий,

Порадовался радости ребенка.

Седые старцы, бывшие кругом,

Злословить низко начали о нем.

Но их злословье не осталось скрыто.

Наставник мудрый стал его защитой.

Сказал: «Есть тайна скрытая от всех,

Но добрый смех — не грех, злословье — грех».

Поститься в детстве я решил со славой,

Хоть левую не отличал от правой.

А омовению лица и рук

Взялся меня учить отцовский друг:

«Скажи-ка: «Дух, о боже, укрепи мой!»

И укрепись душой и руки вымой.

И рот и нос прополощи бодрей,

Прочисть мизинцем крылышки ноздрей.

А указательным протри все зубы,

В посте зубная щетка — грех сугубый.

Теперь же — от волос до бороды —

Плесни в лицо три пригоршни воды.

И до локтей потом омывши руки,

Святых имен творца промолви звуки.

По омовеньи головы и ног,

Промолви: «Бог — един! Велик пророк!»

Учись, сынок! Обряд я знаю древний

Всех лучше. Я ведь старше всех в деревне!»

Когда об этом староста узнал,

Письмо он старцу тайное послал:

«Ты славно говоришь, прекрасно учишь;

За что же ты людей злословьем мучишь?

Сказал ты — в пост, мол, зубочистка грех!

Ну а не грех ли клеветать на всех?

Ты учишь: «Рот после еды очисти»...

Ты лучше рот от клеветы очисти.

И чье бы имя не произнесли,

Ты похвали хоть раз, а не хули!

Ты называешь всех людей ослами,

А знаешь ли, как сам ты назван нами?

Когда б ты мне в лицо сказал, старик,

Что обо мне тайком болтать привык!

Коль нам глядеть в глаза тебе не стыдно,

Ты знай слепец: есть тот, кому все видно.

Ты не стыдишься пред самим собой —

Так устыдись, услыша голос мой».

Однажды знатоки пути святого

Уединились в ханаке[174] суровой.

И вдруг один, прервав беседы нить,

Стал одного несчастного бранить.

Другой сказал ему: «О, друг смятенный,

Ходил ты с франками[175] на бой священный?»

А тот: «За двери капища сего

Ни шагу я не сделал одного».

Дервиш сказал: «Я не встречал от века,

Нигде, тебя несчастней человека!

Неверный франк тобою пощажен,

А верный речью злою поражен!»

Провидец некий в Мерве[176] пребывал,

И он такую притчу рассказал:

«Я словом, может быть, людей обижу,

Когда я матери своей не вижу...»

Служенье богу избранным дано,

И матерью оно им внушено.

Коль друг в отлучке давней, безответной,

Две вещи для друзей его запретны:

Грех не сберечь его добро и дом,

Не меньший грех его припомнить злом.

Тем, кто отсутствующих злобно судит,

Не доверяй! От них добра не будет!

Они начнут и за спиной твоей

Тебя позорить, как других людей.

Лишь тот разумен в этом мире бренном,

Кто думает о вечном, не о тленном.

Три рода в мире знаю я людей, —

Скажи о каждом прямо: он — злодей!

И первый — царь, творящий утесненья,

Всеобщего достойный осужденья.

О нем гласить всю правду не страшись,

Чтоб люди изверга остереглись.

Второй — святоша, грешник лицемерный,

Благочестивый внешне, полный скверны.

Всем о его обмане объяви,

Завесу благочестия сорви!

А третий — плут с неверными весами

Его поступки вы судите сами.

Степной разбойник, страхом обуян,

Пришел за хлебом поутру в Систан[177].

Вмиг обсчитал торговец — местный житель

На грош его. И закричал грабитель:

«О господи, не осуди меня!

Взгляни, здесь грабят среди бела дня!»

Сказал суфию некто: «Безобразно

Клевещет на тебя твой друг заглазно».

«Брат, замолчи! — суфий ему в ответ, —

До клеветы людской мне дела нет!

А пересказчик клеветы досужей

И самого врага пожалуй хуже!

Поистине, ты, в рвении своем,

Мне худшим предстаешь клеветником!

Коль не решился он сказать мне смело

Все, отчего мое трепещет тело,

Ты, осветивший этой злобы мрак,

В моих глазах предстал, как худший враг!»

Чужие распри сплетник подымает

И злобу в сердце добрых вызывает.

Гласящих ссоре дремлющей: «Вставай!» —

Клеветников зловещих избегай.

Сидеть в цепях не лучше ль в темной яме,

Чем разносить раздоры меж друзьями.

Вражда — огонь, что вспыхнул из-за слов,

Где сплетник служит, как подносчик дров.

У Фаридуна был дастур[178] любимый,

В служенье истине неколебимый.

Сперва он справедливость соблюдал,

Затем приказы шаха исполнял.

Когда хараджа сборщик, стыд утратив,

Теснит и разоряет меньших братьев,

Коль ты обиженных не защитишь,

Будь ты хоть сам султан, не устоишь.

И вот к царю явился неизвестный,

Сказал: «Храни тебя покров небесный!

Я денег не прошу, хоть я бедняк.

Но знай, владыка, что дастур — твой враг.

У всех твоих вельмож с мошной богатой

Взял много в долг он серебра и злата,

Условясь, что когда, мол, шах умрет —

Он из казны им все долги вернет.

Предатель этот смерть тебе пророчит,

Казной и царством завладеть он хочет!»

Шах, при таком известии, побледнел

И на дастура грозно поглядел.

Сказал: «О, враг под дружеской личиной,

В чем зла такого тайная причина?»

Дастур склонился пред лицом его

И отвечал: «Не скрою ничего!

Я деньги брал, чтоб все тебе служили,

Чтобы твоею жизнью дорожили,

Боясь, что я не только не отдам

Своих долгов — а смерти их предам.

Хотел я, чтобы волей иль неволей,

В делах правленья и на ратном поле

Служили все тебе, душой тверды,

Как верный щит перед стрелой беды».

Царь улыбнулся, розою расцвел он;

Слова дастура мудрыми почел он.

Возвысил он его и одарил,

И власть его в державе укрепил.

Доносчика он покарал жестоко.

И плакал тот и каялся глубоко.

Растерянный, он понял, что звезда

Его судьбы погасла навсегда.

Злой клеветой, коварными словами

Он рознь хотел посеять меж друзьями;

Но дружбу их он больше укрепил,

Себя же опозорил и сгубил.

Огонь вражды между друзьями сеять —

Ведь это сжечь себя и в прах развеять.

Как Саади, мирской отрясший прах,

Молчит разумный о мирских делах.

Но все же правду возглашать мы будем,

Пусть не по нраву, но на пользу людям.

Чтоб не вопил несчастный: «О друзья,

Зачем вчера вас не послушал я?»

С женой разумною, чей нрав не злобен,

Бедняк царю становится подобен.

Пять раз стучи ты в дверь[179], — ведь там она —

Друг искренний твой — ждет тебя жена.

Ты огорчен — не мучь души напрасно! —

Тебя утешит дома друг прекрасный.

Коль в доме мир и добрая жена —

Жизнь у того поистине полна.

Коль женщина скромна, умна, красива,

Стремится к ней супруг ее счастливый.

В единодушье с милою женой

Найдешь ты в мире бренном рай земной.

Когда жена добра, мягкоречива,

Она прекрасна, пусть и некрасива.

Душа, исполненная доброты,

И светлый разум выше красоты.

И добронравная, лицом дурная,

Не лучше ли, чем пери, нравом злая?

Жизнь мужа нрав подруги облегчит,

А злая горем сердце отягчит.

Жена доброжелательная — счастье.

От злой жены беги, как от напасти.

Индийский попугай и ворон злой

Не уживутся в клетке золотой.

От злой жены или душой отчайся,

Иль по миру бродяжить отправляйся.

Да лучше в яме у судьи сидеть,

Чем дома на лицо врага глядеть.

От злой жены, сутяжницы завзятой,

Рад за моря отправиться богатый.

Та кровля благодати лишена,

Где целый день ругается жена.

Жену-гуляку ты побей хотя бы,

Не можешь — дома сам сиди, как бабы.

Ты мужа, что не справится с женой,

Одень в шальвары и подкрась сурьмой.

Когда жена груба, лукава, лжива,

Ты не жену привел, а злого дива.

Коль в долг жена возьмет и не вернет,

Весь дом твой прахом по ветру пойдет.

А добрая, без тени подозренья —

То не жена — творца благословенье.

Когда жена, перед лицом твоим,

Мужчинам улыбается чужим,

Когда она разврату предается,

Тут у меня и слова не найдется.

Когда твоя жена начнет блудить,

То лучше больше ей живой не быть.

Лицо жены твоей должно быть скрыто,

Ведь это женской скромности защита.

Когда в жене ни разуменья нет,

Ни твердости в ее сужденье нет,

Ты скройся от нее хоть в бездну моря...

Ведь лучше умереть, чем жить в позоре.

Женою доброй, честной дорожи,

А злую отпусти и не держи.

Как говорили меж собой два мужа,

Преступных жен поступки обнаружа;

Один: «От жен все беды к нам идут!»

Другой: «Да пусть их вовсе пропадут!»

Друг! Надо снова каждый год жениться, —

Ведь старый календарь не пригодится.

Ходи босой, коль тесны сапоги,

В пустыню от домашних ссор беги.

О Саади, сдержи насмешки слово,

Увидевши несчастного иного,

Которого жена его гнетет;

Ты сам ведь испытал весь этот гнет.

Муж некий жаловался старику:

«Беды такой не ждал я на веку.

Жена моя беременна, сварлива,

А я, как нижний жернов, терпеливо

Сношу такое, что не дай вам бог».

Старик ответил: «Что ж, терпи сынок.

Ты ночью — Верхний жернов, почему же

Днем нижним камнем стыдно быть для мужа?

Иль розу ты с куста решил сорвать

И боли от шипов не испытать?

Иль думал, что на дерево взберешься

И на его колючки не наткнешься?»

Пусть отроческий возраст незаметен,

Ты знай, что женский круг ему запретен.

От круга чуждых сына осеня,

Храни его, как хлопок от огня.

Пусть с юных лет разумным сын твой будет —

И честь твою потомство не осудит.

А если не воспитан сын — умрешь

И славы по себе не обретешь.

Коль слишком мягко сын тобой воспитан,

Как тяжко будет жизнью он испытан.

Ты любишь сына, так сдержи его,

В чрезмерной неге не держи его.

Пусть с малых лет ему твоя указка

И поощренье будет и острастка.

Начни учить ребенка без угроз,

Не нужно доводить его до слез.

И пусть полюбит труд птенец твой юный,

Будь ты богаче самого Каруна.

Не верь казне, что держишь ты в руках, —

В беде казна рассеется во прах.

Придет беда — богатый обеднеет,

Но труженика дом не опустеет.

Твой сын, — ты знаешь ли, что будет с ним?

А вдруг в отчизне станет он чужим?

Коль добрым он ремесленником станет,

В нужде он к людям руку не протянет,

Слыхал, как Саади прославлен стал?

Он кораблем морей не рассекал,

Он в детстве получал пинки богатых...

А ныне, как султан, живет в палатах.

Кто приказанья мудрого поймет,

Тот сам потом приказы отдает.

Кто в детстве ни наук, ни мук не знает,

Потом судьбы удары испытает.

Пусть будет сын здоров, одет и сыт,

Пусть на других без зависти глядит.

Заботлив будь и строг, и будет благо,

Чтоб он не вырос нищим и бродягой.

И прочь дурных учителей гони,

Чтоб сын не стал беспутным, как они.

В соседнем доме пир, огней сиянье...

Звучали струны, смех и восклицанья.

И вот мутриба[180] пенье понеслось

И в сердце каждого отозвалось.

Был друг со мною — отрок периликий.

Сказал я: «Слышишь песни, слышишь клики?

Пойдем, на пир веселый посмотри,

Собранье, как светильник, озари!»

И опечалясь, голову склонил он;

И словно сам с собою говорил он:

«Пока я безбородый, не с руки

Мне средь мужчин сидеть не по-мужски.

И нет постыднее греха и горя

Явиться женщиной, себя позоря.

Пусть молод я, моя мужская честь

Мне не позволит среди низких сесть!»

Отец, запомни: сыну нет возврата,

Коль с юных лет попал он в сеть разврата.

И не жалей его, пусть пропадет,

Потомства не оставивши, умрет.

Зачем за разорителем юнцом

Бежишь? Возьми жену, устрой свой дом.

Над этим розовым мгновенным цветом —

И соловей другой с другим рассветом.

Пусть на пиру он, как свеча, высок —

Ты не стремись к нему, как мотылек.

О, сколько жен прекрасных, добронравных

Над роем этих низких и бесславных.

Юнец, когда он вцепится в полу,

Его не отдерешь ты, как смолу.

Грех этот, как трясина, непролазен.

Вглядись: как гуль[181], кумир твой безобразен.

Твоим пристрастьем он не дорожит,

За все дары не поблагодарит.

Лишен ума, и счастья, и свободы,

Порока раб, игралище невзгоды,

Опомнись, о доживший до седин!

Ведь может так и твой погибнуть сын.

Муж развращенный и сластолюбивый

Купил гуляма с внешностью красивой.

Когда невольник молодой уснул,

К нему хозяин руку протянул.

Об голову хозяина все блюда

Разбил гулям, — погибла вся посуда...

Касайся, о мудрец, не каждых щек,

На коих — обольстительный пушок.

Тот муж поклялся богом и пророком

Не обольщаться низменным пороком.

И вскоре, с перевязанным лицом,

Собрался в путь, — он славным был купцом.

Вел караван. Когда же ночь спустилась,

Пред ним ущелье тесное открылось.

Проводника спросил он: «Как зовут

Ущелье? Что за люди там живут?»

Ответил тот: «Дорогу эту знают,

Ее ущельем Тюркским называют».

Муж содрогнулся, будто самого

Увидел он гуляма своего.

Сказал он: «Здесь устроим мы стоянку,

А в путь пойдем при свете, спозаранку.

Коль в Тюркское ущелье я войду,

Боюсь — в беду опять я попаду!»

Не будь рассудком в страсти отуманен,

Иль будешь ты, как тот купец, изранен.

Кормя раба, для блага своего,

Ты в трепете воспитывай его.

Не очутись, мудрец, в беде великой,

Коль раб твой станет вдруг твоим владыкой.

Раб должен воду, кирпичи таскать, —

Повиноваться, не повелевать!..

Прекрасным ликом некто поражен —

Был потрясен, души лишился он.

На нем так много пота выступало,

Как на листве росы не выпадало.

Букрат[182], что мимо проезжал верхом,

Спросил: «Что с ним? Что за недуги в нем?»

Ответили Букрату: «Честно жил он,

Зла никому вовек не причинил он.

Теперь, завидя нас, бежит он прочь,

Один в пустыне бродит день и ночь.

Он обольщен был образом прекрасным —

И разобщен навек с рассудком ясным.

Мы все его пытались увещать,

А он в ответ: «Не нужно мне мешать!

Я ухожу от мира, полн кручины...

В моей беде — вина Первопричины.

Не образ милый сердце мне сразил,

А тот, кто этот образ сотворил!»

Тот возглас был услышан престарелым

Бывалым странником — в сужденье зрелым.

И молвил странник; «Пусть добра молва,

Не все в мирской молве верны слова.

Пусть, образом творца запечатленный,

Прекрасный некто дух смутил смятенный, —

Что ж он дитятею не восхищен?

Ведь и в дитяти вечный отражен!

Верблюды и красавицы Чигиля[183]

Равны для тех, кто Тайну видеть в силе».

Чадру стихов соткавший мой язык

Красы волшебной занавесил лик.

Глубокий смысл за черным строк узором

Скрыт, как невеста, пред нескромным взором.

Не знает Саади докучных дней,

Скрыв красоту за завесью своей.

Я, как светильник пламени ночного,

Принес Вам озаряющее слово.

И не в жару ль «Персидского огня»

Толпа возненавидевших меня?

Пусть муж от дел мирских освободился,

Пусть от людей он в келье затворился,

Никто — святой ли, иль обманщик он —

От клеветы людской не защищен.

Пусть к небу вознесет тебя создатель,

В подол твой вцепится твой зложелатель.

Камнями можно Деджлу запрудить,

Но пасть клеветника нельзя закрыть.

Ты слышал злоязычных, развращенных:

«Что — пост? Ведь он насущный хлеб ученых!»

Не отходи от истины своей,

Хоть будешь ты ничем в глазах людей.

Когда благоволит к тебе всевышний,

Все опасения твои излишни.

Но жалок, кто людей не любит: тот

Дороги к Истинному не найдет!

Все степени пройди нелицемерно, —

Тебя погубит первый шаг неверный.

Так двое разно поняли коран,

Как светлый дух Суруш и Ахриман.

О, горе тем, кто к слову рад придраться.

До Истины вовек им не добраться.

Что ты, — презревший, позабывший мир, —

Увидишь в чаше, отразившей мир?

Тот, кто в пустыню навсегда изыдет,

В конце концов людей возненавидит.

И скажут: лицемерен он и лжив,

И от людей живых бежал, как див...

А коль веселый в каждом видит друга,

Все скажут — он гуляка и пьянчуга.

Злословят о богатом: «Это он —

Поправший справедливость фараон!»

Когда в беде скорбит бедняк несчастный,

То скажут: «И общенье с ним опасно!»

Коль на царя падет судьбы удар, —

Казну растащат, скажут: «Божий дар!

Довольно, мол, ему кичиться властью.

Всегда идет беда на смену счастью!..»

А если бедняка, — полна щедрот, —

Судьба его высоко вознесет,

И про него пойдет дурная слава:

Мол, он невежда — низменного нрава.

Когда бразды судьбы в руках твоих,

То скажут: «Жаден он до благ мирских...»

А если дело делать перестанешь,

В глазах толпы ты дармоедом станешь.

Не будь многоречив, не будь болтлив,

Будь, как стенная роспись, молчалив.

Мужей добра не назовут мужами, —

Мол, струсили, на бой не вышли с нами.

А кто от страха гневом опьянен,

Его бегут, крича: «Безумен он!»

Кто мало ест и пьет, о том болтают,

Что, мол, друзья тайком его питают.

А если добрый любит пить и есть,

То скажут: «Брюху воздает он честь!»

И если скромный человек богатый

Не облачается в парчу и злато,

Злословье скажет: «Вот он — лицемер!

Вот — скряжничества гнусного пример!»

А если плащ его цветами вышит,

И свой айван он, словно рай, распишет,

Все завопят: «Богатство возлюбя,

Как женщина, украсил он себя!»

Коль хаджа[184] честный человек не справит,

Его молва повсюду обесславит.

Мол, он всегда в объятиях жены,

Ему пути иные не нужны.

Кто, обойдя весь мир, обогатился

Познаньем и в отчизну возвратился,

Все скажут: «Вот! Удачи он искал

И все, видать, в дороге потерял!

Когда б ему звезда его сияла,

Судьба всю жизнь его бы не гоняла!»

Злословят и о том, кто не женат,

Что он, де, нарушает шариат.

А женится, то скажут, мол, погряз он

В пристрастье! Как осел в грязи, увяз он.

И не спастись ни свету красоты,

Ни безобразию от клеветы.

Коль в гневе против подлости воспрянешь,

Опасным сумасшедшим зваться станешь.

Кто нравом сдержан, скажут про того —

Достоинства, мол, нету у него.

О щедром скажут: «Деньги проживет он —

И нищенствовать по миру пойдет он».

А если муж не любит лишних трат,

То и о нем повсюду зашипят:

«Вот, — скажут, — экий скряга недостойный,

Такой же, как отец его покойный!»

Кто защищен от злобных языков?

Святой пророк не спасся от врагов.

Не слушай, мудрый, злого говоренья!

Твоя защита здесь — одно терпенье.

Жил юноша — ученый, много знавший,

Искусством красноречия блиставший,

С красивым почерком; но розы щек

Еще красивей оттенял пушок;

Хоть он прилежен был, но как ни бился,

Звук «шин» произносить не научился.

Сказал я раз про шейха одного,

Что впереди нет зуба у него.

Мой собеседник, посмотрев сурово,

Ответил: «Ты сказал пустое слово.

Ущерб в зубах заметить ты успел

А доблести его не разглядел!»

Когда умерших сонм из тьмы изыдет,

То добрые плохого не увидят.

Коль поскользнется на пути своем

Муж благородством полный и умом,

Ты, низкий, не суди его за это,

Когда он весь — живой источник света.

И пусть в шипах кустарники цветов,

Не избегают роз из-за шипов.

Ведь у павлинов видят люди злые

Не красоту, а ноги их кривые.

Когда ты темен ликом — убелись,

А в темное зерцало не глядись.

Дорогу правды сам найти старайся,

К ошибкам ближнего не придирайся,

И о чужих изъянах не кричи,

Сам на себя взгляни и замолчи.

Запретной не клади черты пороку,

Когда тому же предан ты пороку.

И с униженными не будь суров,

Когда ты сам унизиться готов.

Когда ты зла не будешь делать в жизни,

Тогда лишь будешь прав и в укоризне.

Что в кривизну мою иль прямоту

Вам лезть, коль я являю чистоту.

Хорош я или дурен, сам я знаю,

Сам за свои убытки отвечаю.

В душе моей хорош я или плох —

Не Вам судить! Об этом знает бог!

Имам тогда вину мюрида мерит,

Когда мюрид в его величье верит.

У бога дело доброе одно

Тебе за десять будет зачтено.

Ты тоже за одно благодеянье

Дай щедро, как за десять, воздаянье.

Не обличай у ближнего изъян,

Коль в нем живет величья океан.

Когда невежда мой диван откроет

И пробежать глазами удостоит,

Плевать ему, что мыслей мир велик...

Но чуть огрех — какой подымет крик!

Ему глубинный книги смысл не светит,

Но он описку каждую заметит.

Не одинаков смертного состав;

Бог создал нас, добро и зло смешав.

Хоть в самом добром деле есть помеха,

Из скорлупы добудь ядро ореха.