Чужой для всех. Книга 2

Глава 18

Несмотря на то, что нацистская Германия была зажатой со всех сторон русскими, англо-американскими армиями и ее участь была предрешенной, жизнь простых граждан мало чем изменилась к концу войны. Введенное с 1939 года нормированное распределение продуктов питания, одежды, обуви по карточкам позволило обеспечивать всем необходимым своих «рейхсдойч» почти до самых дней существования третьего Рейха.

Немецкие «бауеры» (фермеры) по-прежнему варили и коптили колбасы, окорока, уток и гусей, у них бесперебойно работали маслобойки и сыроварни. Они сдавали государству абсолютно всю продукцию, а для себя покупали в магазине по карточкам все то, что и городские жители.

До конца войны пекари выпекали отличный хлеб из смеси пшеничной и ржаной муки в виде тупоносых килограммовых батонов в многочисленных мелких частных пекарен. Каждый батон был обернут широким кольцом бумаги с рекламой пекаря.

Пивовары варили светлое и темное пиво и ее лучшие сорта бесперебойно доставлялись в столицу.

По-прежнему после работы свое свободное время немцы коротали во множественных кафе и ресторанчиках. За рюмкой шнапса или кружкой пива они вели тревожные разговоры о состоянии на фронтах и продолжали верить в благополучный исход войны, уповая на фюрера и на бога.

В своем обычном деловом ритме работал и популярный столичный пивной ресторан «Папа Карло» на бульваре Унтер ден Линден.

В тот неприветливый ноябрьский день, шел мелкий дождь, было холодно и сыро. Ресторан довольно быстро наполнялся фронтовиками, несмотря на то, что не предполагалось выступление известных певцов или артистов. Белокурые официантки в национальных костюмах не успевали подносить пиво и еду. Со всех сторон разносились недовольные возгласы заматерелых унтер-офицеров, требовавших чтобы на них обратили внимание и быстрее обслужили.

Более дорогие гостевые кабинки также были заняты. Здесь располагались офицеры старшего звена. Они, как правило, обслуживались вне очереди.

В одной из таких кабинок сидела небольшая компания из двух офицеров и девушки, одетой в костюм модного покроя в стиле «милитари». Компания пришла сюда раньше до основного притока посетителей и уже отдыхала. Офицеры разговаривали тихо и не привлекали к себе внимания, допивая по первому бокалу пива. Девушка безучастно покуривала сигаретку через длинный мундштук и изредка смотрела на входивших в зал посетителей. Подле нее стоял не полный бокал с горячим и ароматным глинтвейном и тарелка с тонко нарезанным сыром, тут же лежало почти нетронутое пирожное.

Выбранное место позволяло троице находиться в уединении, ее наполовину закрывали плотные шторы и одновременно наблюдать за тем, что происходило в зале.

— Ваше пиво, господа офицеры! — энергично и весело произнесла официантка, вошедшая в кабинку по просьбе подполковника. Она аккуратно поставила на вспомогательный столик поднос и затем оттуда на рекламные кружочки водрузила запотевшие бокалы с холодным баварским пивом: подполковнику — бокал светлого «Вайсбир», майору — бокал темного «Дункельбир». — Битте, — подчеркнуто вежливо проговорила девушка и кокетливо улыбнулась, на мгновение, задержав свой взгляд на незнакомом майоре с колкими черными глазами.

— Вы свободны, чаевые потом, — небрежно отреагировал майор- пехотинец, бегло взглянув на нее. На мундире офицера было несколько нашивок указывавших на ранения, а также знак за штурмовые атаки. Возле него у стены стояла деревянная трость.

Официантка мгновенно покраснела и быстро вышла из гостевого кабинета.

— У нас не принято говорить о чаевых, — сдержанно заметил подполковник разведывательных частей «Панцерваффе». На его шее, на ленте висел Рыцарский крест Железного креста.

— Да? — удивленно произнес майор и, сощурив глаза, пристально посмотрел на танкиста. Рука потянулась к пистолету.

— Их просто оставляют при расчете, примерно десять процентов от стоимости заказа, — хладнокровно без улыбки добавил подполковник.

— Учту, — буркнул недовольно пехотинец и чтобы сбить нахлынувшую неприязнь и раздражение к немецкому танкисту сделал несколько жадных глотков пива. Было видно, что оно ему пришлось по вкусу. Напряжение лица через несколько секунд сошло. — Не будем отвлекаться на мелочи, господин подполковник, — вновь заговорил майор деловым тоном. — Продолжим наш разговор, долго задерживаться здесь я не намерен.

— Согласен, господин майор. Перейдем к основным вопросам. Вы привезли ваши гарантии?

— Мы ценим свое и ваше время. Вот они, — с этими словами майор достал из внутреннего кармана фото и положил обратной стороной на стол. — Берите, — пальцами правой руки он подвинул его танкисту.

Подполковник осторожно приподнял фото и взглянул на снимок. Зрачки глаз моментально расширились, учащенно забилось сердце. Немецкий офицер смотрел и не мог поверить тому, что видел. Ресницы вздрогнули и увлажнились. — Да, это они, — тихим хрипловатым голосом произнес он, сглотнув подкативший к горлу солоноватый комок. — Они устроены хорошо? Этому снимку можно верить?

— На сто процентов. Не беспокойтесь, Франц Ольбрихт. Им лучше чем того требует ситуация. В следующий раз вы получите от них небольшое письмо.

— Хорошо, — удовлетворенно выдохнул подполковник, справившись с волнением. — Я доверюсь вам. Но хочу заметить, что иду на контакт с вами не только ради этой женщины и девочки. Мне противно все что делали и делают нацисты. Они погубили мою страну. Они повинны в колоссальных жертвах и им не уйти от возмездия. Хочу внести свою лепту в победу над фашизмом. Это мое четкое кредо. Скажите, господин майор, что я должен сделать для вас?

— Совсем немного, — повеселевшим голосом ответил пехотинец. — Будете нас информировать о положении в Генштабе Сухопутных сил. Мы вам подскажем конкретно, на что вам нужно обратить внимание. Но прежде всего вы должны ответить на главный вопрос, как вам удалось узнать о летнем наступлении в Белоруссии. Только не врите. Я это сразу пойму.

— Я знал, что мне придется отвечать на этот вопрос. Ваше дело верить мне или нет. Но ответ мой простой, — подполковник взглянул на майора, затем на девушку.

Молоденькая фрейлин, затушив сигаретку и сделав глоток еще теплого глинтвейна, как и майор, приготовилась его слушать, при показном безразличии к разговору офицеров.

— После получения тяжелой контузии в марте этого года, — повел свой разговор немецкий разведчик, — ко мне стали приходить видения.

— Что приходить? Видения? Это галлюцинации? — перебил его майор.

— Что-то в этом роде.

— Странно. Ладно, слушаю дальше.

— Они редки и приходят чаще, когда я бываю в боевой обстановке. Я не знаю, как это происходит, но в голове вдруг начинает говорить голос и подсказывать, что мне нужно делать, на какие даты и события обратить внимание. После чего голос пропадает. Этот голос передал мне сведения о готовящемся наступлении. Это собственно все.

— Вы думаете в это можно поверить? — язвительно усмехнулся майор.

— У вас нет другого выхода, господин майор. Я не могу вам объяснить, почему это происходит. Но это так. Ваша операция была строжайше засекречена. Утечки не могло быть, а я знал, что будут два удара на участке 9 армии Вермахта. Этому феномену нет пока научного объяснения.

— Так вы что можете предсказывать будущее? — еще больше удивился майор и переглянулся с девушкой.

— Да, могу. Но когда придет этот голос, что мне подскажет, я не знаю.

Майор задумался. Отпил пива. Ковырнул вилкой в тарелку с мясным салатом. — Не знаю, удовлетворит ли ваш ответ мое командование. Уж слишком все просто и неправдоподобно. Я посоветуюсь со своими специалистами. Пока примем вашу сказку за первую версию. Хорошее пиво, господин подполковник. У вас прекрасный вкус. — майор переменил тему разговора.

— Здесь не во вкусе дело, господин майор. Есть столетние рецептуры и традиции пивоварения. Не нарушайте их, соблюдайте все что предписано и на выходе — отличный продукт.

— Да, — крякнул майор. — Все оно так. Да не так, — он вдруг вспомнил о разбавленном жигулевском пиве на одном из привокзальных буфетов довоенной Москвы. — Хорошо. Пойдем дальше, — вновь деловым тоном заговорил пехотинец. — Две недели назад при первой встрече со старшим лейтенантом Клебером, вы намекнули ему о том, что имеете компрометирующие документы на нашу союзницу Англию. Что это за документы? Мы хотели бы их получить.

— Вы их получите в пленке, господин майор. Кратко. Англия готовится развязать с вами войну. Идет скрытая подготовка. Захваченные в плен немецкие подразделения она не расформировывает, а содержит в готовности. Ее оружие складируется и в назначенное время будет выдано частям Вермахта. Готовится третья мировая война против Советов. Она намечена на июнь 1945 года. Кодовое название операции…

В это время с шумом открылась входная дверь в ресторан и в зал вломилась военно-полевая жандармерия. рассыпались вдоль стен солдаты с винтовками. За ней важно и бесцеремонно зашло несколько человек в гражданской одежде.

— Всем оставаться на местах. Проверка документов, — разнесся зычный голос старшего полицейского жандарма.

— О, черт, — прервался от разговора Ольбрихт, увидев вломившихся полицейских. — Не утихомирится Шелленберг, — подумал он.

Майор напрягся и привстал. — Что будем делать, подполковник? В глазах пехотинца не было страха и отчаяния, только собранность и холодная рассудительность.

Ольбрихт торопливо спрятал во внутренний карман фото. — Сидите спокойно, не суетитесь. Все будет хорошо, — сдержанно ответил он майору. — Вы фронтовик. По документам находитесь в отпуске, как я полагаю. Мы с вами познакомились случайно здесь в ресторане. Я вас пригласил поужинать вместе. Фрейлин Инга — моя девушка. Говорить буду я. Если надо подтвердите мои слова. Но лучше молчите. У вас непонятный диалект, хотя вы говорите классически правильным немецким языком. Слишком правильным языком, господин майор. Это может вызвать подозрение. Можно подумать, что вы были в глубокой изоляции от общения с немцами. Сидели, например, в тюрьме в одиночной камере.

Майор нахмурился, но в разговор не вступил.

— Главное сидите тихо. Я все улажу. Следующую встречу назначу я сам, через своего водителя.

— Предъявите ваши документы. Проверка. — Жестким металлическим голосом произнес патрульный офицер, заглянув к ним кабинку. Он был в звании майора. — Я жду. — Чуть сзади от него стояли патрульные с автоматами.

— А вы меня тоже будете проверять, господин, красавчик, — неожиданно безбоязненно заговорила Инга и кокетливо улыбнулась начальнику патруля, отвлекая его. — У вас такие мужественные лица, особенно у тех мальчиков, что за вами стоят в кожаных плащах.

— Если надо и тебя проверим, местная шлюшка, не мешай нам, — одернул ее старший жандарм.

— Майор! — подполковник вскочил с места, сдернул с себя салфетку и бросил на стол. Он решил подыграть Инге. — Попрошу вас быть боле сдержанным в высказываниях к моей девушке. Иначе…

— Иначе что? — на Франца уставились наглые, самодовольные глазки краснолицего военного жандарма.

— Иначе у вас сегодня будут большие неприятности и последнее дежурство перед отправкой на Восточный фронт.

— Не дерзите, подполковник. Кто вы такой? Предъявите документы удостоверяющие личность, — майор перевернулся и посмотрел на плотного офицера СД, протиснувшегося в кабинку. Тот слегка махнул головой. Франц сразу узнал в нем сотрудника 6 Управления Шелленберга гауптштурмфюрера СС Бергеля.

— Я жду вас…! — завибрировали стальные нотки в голосе жандарма.

— Я вас предупредил, майор, — зло бросил подполковник. — Посмотрите сюда, — Франц достал из нагрудного кармана «gelber Ausweis» и, открыв его пальцами, подсунул под нос жандарма.

Тот, увидев «желтый пропуск» с печатью Рейхсканцелярии и личную подпись Адольфа Гитлера, застыл на месте. Жандарм знал, что такого рода пропуска выписываются персонально по личному распоряжению фюрера. Его носителю даются невероятно большие полномочия. Левый глаз жандарма задергаться в нервном тике. Лоснящаяся физиономия моментально покрылась пятнами. Ладони вспотели.

— Я…, я…., - заикаясь, проговорил он, — не знал, кто вы. — Извините, господин подполковник, — жандарм вытянулся в струну. Следовавшие с ним солдаты отступили в испуге назад. Офицер СД, вытянув шею, щурясь, посмотрел на открытое удостоверение Ольбрихта и от удивления разинул рот, затем откинулся назад, словно его укусила ядовитая змея. На его лице застыл страх. Он что-то пролепетал своим подчиненным, махнув им рукой и, быстро покинул ресторан.

— Разрешите идти, господин подполковник, — умоляюще, набравшись смелости, произнес военный жандарм. Его глаза бегали и не смотрели на Ольбрихта.

— Не попадайтесь мне больше на глаза, майор, — гневно произнес Франц. — И передайте своим по команде, что этот ресторан мое излюбленное место отдыха. Если вы или другие службы на десять метров подойдут сюда или ко мне или к моим друзьям, то они будут иметь бледный вид и возможно холодные ноги, попав на Восточный фронт. Там очень не достает такого тухлого пушечного мяса. Вы меня поняли, майор?

— Так точно, господин подполковник, — майор щелкнул каблуками.

Франц не ожидал такой бурной реакции полиции на свой пропуск в Рейхсканцелярию. Этого его раззадорило.

— А теперь убирайся вон из ресторана, болван, — уже с усмешкой произнес он. Здесь отдыхают фронтовики. Им завтра придется умирать за отечество, а ты здесь своим присутствием портишь им воздух.

— Да-да-да…. Есть, — скороговоркой пролепетал полицейский и, пятясь под свист и хлопки фронтовиков, восхищенных действиями бравого подполковника, удалился со своей командой прочь.

— Здорово вы их отшили, подполковник, — не теряя самообладания, восхитился поступком Ольбрихта майор. — Что вы им показали? Полиция в панике убежала от вас.

— Это вроде пропуска к вашему товарищу Сталину, подписанному им собственноручно, — улыбнулся Франц Ольбрихт.

— Да, серьезный документ. Вы нам о нем позже расскажите. Предлагаю по этому случаю выпить водки. Не возражаете, господин подполковник?…

— Я не пью шнапс. У меня от него болит голова. Но вам, господин майор, я закажу бутылку шнапса. Вы, фрейлин, что будете пить? — Франц легко коснулся руки девушки.

— Я…? — Инга отстранила руку, недоуменно посмотрела на Ольбрихта. — Пожалуй, я тоже выпью водки. Нет, лучше закажите шампанского, господин подполковник, кажется сто лет его не пила.

— Вы очень юны, фрейлин, — улыбнулся Франц, — у вас все еще впереди. — Официант, — позвал он проходившую мимо сотрудницу ресторана, щелкнув пальцами, — подойдите сюда.

Когда принесли заказ, беседа за столом постепенно приобрела оживленный характер. Говорили обо всем, но только не о служебных делах. Затем танцевали. Подвыпивший майор — с молоденькой рыжей девушкой, стоявшей у барной стойки и переходившей из рук в руки немецких офицеров как красное профсоюзное знамя, а подполковник Ольбрихт — с Ингой. Из граммофона лилась лирическая песня в исполнении Руди Шурике.

— Спасибо вам, — тихо произнесла девушка, прильнув к плечу танкиста.

— За что спасибо?

— Вы превосходно справились с военным патрулем. За это спасибо.

— Мне приятно, что я был вам полезен. Больше эти болваны здесь не появятся. Будьте спокойны.

Инга не продолжила разговор, она наслаждалась танцем. Лишь в конце мелодии она отстранилась от плеча офицера, посмотрела ему в глаза, спросила: — Скажите, Франц, вы любили друг друга?

Франц вздрогнул, он понял вопрос. — Да. Это самое яркое и незабываемое событие в моей жизни. Я никогда не испытывал таких сильных чувств. Я был счастлив те три дня. Не могу поверить, что Вера и Златовласка остались в живых. У меня появился новый стимул к жизни. Я готов…

— Молчите, об это потом…. Вы не передали нам пленку.

— Пленку? Ах да, пленку. Ее у меня нет с собой. Подвергать вас и себя риску я не имею право.

— Согласна. Тогда где и когда?

— Завтра я еду в командировку в один из концентрационных лагерей. Предлагаю вам поехать со мной.

— Нет! — не раздумывая, наотрез отказалась Инга. — Это самое плохое, что может предложить офицер девушке. Это очень страшно, — глаза разведчицы сузились, лицо заострилось, побледнело. Она с неприязнью добавила: — Танец закончен, господин подполковник. Пойдемте к столу. — Но тут, же спохватилась. — Извините, Франц, за мою несдержанность. У меня разболелась голова. Майор Иоганн Шлинк с удовольствием с вами поедет и составит вам компанию.

— Майор Шлинк…? — задумался офицер, — да, майор Шлинк, поедет. Ему по службе положено все знать и все видеть. Пойдемте, Инга, к столу. Вообще пора уходить. Уже поздно…

Ночью Инга долго крутилась в холодной постели и не могла уснуть. Нахлынувшие воспоминания о матери, о ее случайной гибели, во время облавы, когда немцы пришли в Ригу, о старшем брате, пропавшем без вести — не давали ей покоя. Об этом ей рассказали в управлении НКВД, куда она была вызвана на собеседование в начале войны, она в то время окончила первый курс университета. Неожиданный разговор с подполковником Ольбрихтом о лагере смерти всколыхнул ее память, разбередил личные душевные раны…

А в это время майор Иоганн Шлинк, он же майор Киселев, изрядно подвыпивший, развлекался в своем номере с официанткой Эльзой. Девушка долго не сопротивлялась. Она была кротка и неумела. Но по настоянию офицера, она чтила законы, утвердившиеся в Рейхе, старалась удовлетворить его любые фантазии. Майор, вожделенно ухватившись за ее молодые крепкие груди, при каждом сближении кряхтел и приговаривал: — Вот тебе, немецкая кобылка…, вот тебе…, вот тебе….

Девушка, закусив губу, чтобы не стонать, ей было не столько приятно сколько неудобно и больно, офицер поставил ее в коленно-локтевую позу, старательными движениями помогала ему получить удовольствие. Так делала ее мать в постели во время близости со случайно познакомившимися фронтовиками, когда те заходили к ним домой. Эльза, тайком, затаив дыхание, чтобы ее не услышали, иногда наблюдала за сценой соития через неплотно закрытую дверь и хорошо впитала незатейливые приемы секса.

Когда майор Шлинк застонал и отвалился от нее, она полежала немного рядом, тяжело дыша, затем бархатистым голосом спросила: — Мы еще будем?

Довольный, разомлевший майор произнес какие-то гортанные утвердительные звуки, но вспомнив, что завтра в девять утра, а вернее уже сегодня, за ним заедет подполковник Ольбрихт и они отправятся в Тюрингию осматривать лагерь смерти Бухенвальд, он с сожалением ответил: — На сегодня хватит. Беги, детка, домой. Небось, мамка тебя заждалась. Я еще покурю и спать, — и с удовольствием шлепнул девушку по выпуклой попке. — Ох, хороша кобылка. Хороша.

Эльза засмеялась, ей была приятна похвала мужественного еще не старого офицера. Она легко соскочила с широкой измятой постели, потянулась ввысь, повертелась перед его глазами, без стыда выставив напоказ свое стройное, изумительно белое тело, мол, смотри, господин офицер и запоминай. — А завтра к вам можно зайти? — весело спросила она, перестав вертеться.

— Завтра? — переспросил майор, заглядевшись на ее изгибы и выпуклости, на ее рыжие волосы, сверкающие радостные глаза. — Нет, завтра нельзя. Но дня через три я тебя буду ждать…

Эльзу удовлетворил ответ офицера. Она не спеша оделась, заколола собранные густые огненно-рыжие волосы и с нескрываемой теплотой посмотрела на лежавшего Шлинке, который ждал ее ухода.

— Ну, я побежала? — как бы прося разрешение, произнесла она и опустила длинные, но бесцветные ресницы. Она ждала, что приглянувшийся ей офицер-фронтовик подойдет и поцелует ее на прощание. Но этого не произошло. Майор только формально поинтересовался:

— Дойдешь, не страшно?

— Я живу на соседней улице, здесь рядом.

— Ну, тогда беги, — майор сразу отвернулся от девушки, чтобы та не увидела при свете ночника его скривившуюся вдруг физиономию, его моментально похолодевшие глаза. Киселев вспомнил, глядя на молоденькую немку, свою семью, сгоревшую во время бомбежки в 41 году, так и не доехавшую из Брянска до Москвы. Острая боль резанула его сердце. — Уходи! — грубый окрик догнал официантку на пороге квартиры. — Я тебя не хочу видеть. — Эльза вздрогнула, сжалась в испуге и, не оборачиваясь, с навернувшимися от обиды слезами, захлопнув дверь, выбежала вниз.

— Один ноль, — с ожесточением резанул майор и в порыве нахлынувшей, словно водопад, ненависти к фашистам, схватил охотничий нож, лежавший на тумбочке и с силой швырнул ей вдогонку. Завибрировал клинок, войдя на четверть в дверное полотно…

Майор посмотрел на часы, было почти два часа ночи. Ему остро захотелось принять контрастный очистительный душ, смыть с себя накопившуюся душевную грязь от трехдневного пребывания в нацистском Берлине. Боль от воспоминаний стихала, но одновременно пошли отрезвляющие мысли. — Что я делаю? Что я делаю? Непростительно расслабился. Выпил лишнего, привел к себе официантку. Ею воспользовался и затем выгнал как проститутку, срывая на ней зло. Ай, дурак! Какой срыв! Других готовил, а сам повел себя как бездарь, фанфарон. А проколы в ресторане? Мальчишка! — Киселев поднялся, набросил на себя халат и чуть прихрамывая проследовал в душевую комнату. По дороге с трудом вытянул из доски нож и тут он услышал слабый стук, доносившийся из прихожей комнаты. Кто-то стучал в дверь. — Кто? Полиция? Эльза? Зачем? — сердце забилось в тревоге. Офицер устремился к столу, где лежала портупея. Руки мгновенно и профессионально достали из кобуры «Вальтер», послали патрон в патронник.

— Кто? Что вам нужно? — ответил он твердым голосом, выйдя в коридор. Стук повторился, но уже с условным обозначением. — Свои, — облегченно вздохнул Киселев и открыл дверь.

На пороге стоял «Медведь».Он был встревожен.

— Я вас не вызывал, господин оберлейтнант Клебер, — тихо, но с нескрываемым раздражением на немецком языке произнес Киселев. — Что случилось?

— Здесь стоял шум, господин майор. Бежала в слезах официантка, я ее видел в ресторане «Папа Карло».Я подумал, может нужна моя помощь.

— Нет, спасибо, оберлейтнант. Все хорошо…Но раз вы здесь, то заходите, не стойте у порога. — Майор пропустил офицера к себе в квартиру и убедившись, что за ним нет слежки, закрыл дверь на замок.

— Что случилось, товарищ Константин? — на Киселева уставились строгие, недоуменные глаза «Медведя». -Вы так кричали, что я боялся что к вам приедет полиция.

— Потом расскажу, «Медведь», — с горечью произнес старший офицер, отворачивая от него глаза. — Это мой прокол. Сдают нервы. Соседи снизу молчат?

— Пока молчат. А что собственно случилось? — Михаил бегло посмотрел по сторонам.

— Я сказал потом. Не зли меня. В гости не приглашаю. Очень поздно. Думал утром вас всех собрать, но раз ты сам заявился, то слушай. — Майор смотрел на офицера уже властными, требовательными глазами. — Встреча с Ольбрихтом прошла удачно. Он согласился работать на наших условиях. Завтра я еду с ним в концентрационный лагерь «Бухенвальд» с проверкой. По какому поводу еще не знаю. Ольбрихт пообещал официально легализовать наши права в Вермахте. Приказом Генштаба все трое будут откомандированы к нему. Наши обязанности позже будут уточнены.

— Это хорошая весть, «Константин», — сдержанно, без улыбки произнес Михаил. — Попади, не дай бог, в комендатуру, на многие вопросы у нас не будет вразумительных ответов.

— Ты прав, Медведь. Этот Ольбрихт большая находка для нас. Правда, чувствую, он не все договаривает о своих возможностях в предсказывании будущего. Ходит вокруг да около. Юлит. Мы только вначале разгадки его тайны. Но расколется, еще не время. Одну минуту подожди. — Киселев что-то вспомнив, быстро зашел в свою комнату, на листе бумаги написал несколько строчек текста и вновь вернулся к «Медведю».

— Прочти и запомни, — и передал тому записку.

Михаил несколько раз пробежался глазами по шифровке, вернул ее назад. — Запомнил.

— Хорошо. Дословно передашь все…, вообщем знаешь кому, — и достав из кармана халата бензиновую зажигалку, сжег записку. — Меня не будет три дня. Остаешься за старшего. Никуда не выходить. Сидеть тихо. Задача ясна?

— Так точно, товарищ «Константин».

— Тогда ты свободен. Давай! — он протянул Михаилу руку и крепко пожал ее.

— Удачи Вам.

— К черту. Отдыхай. Надо несколько часов поспать. За эту встречу с немецким магом я очень устал. Кажется, он высосал всю мою энергию.

— Понимаю вас, — Михаил улыбнулся.

— Ничего ты не понимаешь, — буркнул Киселев и громче, закрывая дверь за Михаилом, на немецком языке добавил: — Доброй ночи, господин Клебер. Вы мне очень помогли..

— Schnell! Schnell! Быстро! Быстро! — раздавались окрики немецких конвоиров, которые резиновыми палками подгоняли выскакивающих из вагонов-телятников прибывших узников. Страшно худые, изнеможенные, с запавшими щеками, в рваной арестантской одежде заключенные выбегали и безропотно становились в строй. В их глазах царили подавленность воли и страх перед неизвестностью будущего, непредсказуемостью действий эсэсовцев. Первые три колонны евреев сразу были окружены охраной с собаками. Разъяренные овчарки, натасканные на полосатую форму, рвались из рук проводников, пытаясь вцепиться клыками в обезумевших людей. Конвоиры смеялись и иногда ослабляли поводки.

Кто-то из бедолаг с нашивкой «Звезда Давида» на груди, не удержался, поскользнулся, пробегая по трапу, упал вниз. Падая, он ухватился руками за впереди бегущих узников и увлек их за собой.

— Подымайся, «Юде»! — закричал подскочивший к еврею конвоир и с размаху нанес по спине сильный удар дубинкой. — Подымайтесь, дохлые свиньи! — наносил он удары по телам лежащих заключенных. Те кричали от боли и пытались подняться.

— Оставь их, Ганс, побереги силы, — одернул ретивого ефрейтора СС старший конвоир. — Они покойники, Ганс. — Сержант СС из дивизии «Мертвая голова», охранявшей концентрационный лагерь Бухенвальд и его филиалы, достал пистолет из кобуры и равнодушно нажал несколько раз на курок. — Одним больше, одним меньше, не все ли равно. Они мрут сотнями ежедневно как мухи.

С лязгом открылись новые двери телятников и, хватая воздух ртами, словно рыбы выкинутые штормом на берег, новые волны заключенных побежали по трапам становиться в строй.

— Быстро! Быстро! — гортанно покрикивали веселившиеся конвоиры. Образовывались новые колонны узников Бухенвальда: с нашивками P — поляки, R — русские, U — украинцы, L- латыши.

— Вперед! — дал отмашку перчатками начальник пункта приема заключенных гауптштурмфюрер СС Беркель, когда все заключенные вышли из вагонов. Полутора тысячный строй потянулся по дороге смерти, дороге Карахо к лагерю Бухенвальд.

От тупика железнодорожной станции до лагеря идти недалеко. Впереди уже виднелись центральные кованые ворота. По обе стороны, которых располагались деревянные корпуса комендатуры, карцер и камеры для допросов и пыток. Весь трех километровый периметр лагеря был окружен бетонными столбами с многолинейным проволочным ограждением, по которому шел электрический ток высокого напряжения. Над многочисленными бараками, а их было 52, где размещалось до полусотни тысяч узников, возвышалась труба крематория. Из нее валил черный устрашающий дым.

Узников разделили на две части. Колону евреев направили в карантинный маленький лагерь, расположенный левее. Здесь старые конюшни с земляным полом немцы переделали под бараки. В 12 бараках размерами 50 на 40 было набито до 13 тысяч узников. В основном — евреи и поляки, но порой размещались и русские военнопленные. Условия содержания в карантине были настолько бесчеловечные, что не поддавались разумному постижению. Ежедневно оттуда вывозили по сто и более трупов на сжигание в крематории.

Колонну славян направили через единственные центральные ворота, через которые разрешалось только входить и выходить. Кованая циничная надпись на немецком языке: «JEDEM DAS SEINE» (КАЖДОМУ СВОЕ) на решетчатой калитке ворот леденила души проходивших узников.

В это время «Хорьх» подполковника Ольбрихта в сопровождении охраны и бронетранспортера связи, проехав город Веймар и, свернув к горе Эттельсберг, где в живописном месте среди буков и вязов в насмешку для обреченных и был построен еще в 1937 году концентрационный лагерь, через двадцать минут остановился недалеко от ворот.

Офицеры вышли из машин. Сладковато — смрадный смог стоял над территорией лагеря. Из трубы крематория выходили черные клубы дыма. Ни одной пролетающей птицы. Осенние краски — грязно-желтые, серые, мрачные. Листья близстоящих деревьев и кустов пожухли, скрутились. Только монотонно-шаркающий стук деревянных башмаков, да окрики конвоя, да лай разъяренных псов. Полосатые люди-зомби, еле держась на ногах, проходили мимо. В глазах — обреченность и страх.

— Разрешите остановить колонну, — обратился к Ольбрихту его адъютант старший лейтенант Кессель.

— Нет, не надо! Подождем. Идите, обустройте личный состав сопровождения. Здесь рядом казармы СС. Я и майор Шлинк постоим, покурим. Встретимся в штабе комендатуры. Связисты дежурят круглосуточно, посменно. Выполняйте! — распорядился Франц и отпустил офицера.

Увиденная картина усилила гнетущее настроение Франца. Их два раза обстреляли американские истребители, когда они добирались сюда. Пришлось прятаться как зайцам. А здесь — этот ад. — Надо терпеть, Франц, — поддержал друга Клаус. — Готовится серьезная операция. Отбор офицеров РККА — маленький шаг в его подготовке.

— Все это правильно, Клаус, но тяжело смотреть на эти ходячие трупы. Ведь это мы, немцы, виноваты в геноциде целых народов Европы. — Франц сжал зубы. Шрам — отпечаток сражений под Курском, натянулся, побагровел.

— Это хорошо, что ты это осознаешь…

— Вы мне что-то сказали? — к Францу повернулся майор Иоганн Шлинк, куривший сигарету.

— Нет. Это мысли вслух.

— А-а… Страшное место, господин подполковник, замечу вам. Не понял только, зачем вы меня сюда привезли. Помочь узникам в данный момент мы не можем. Совершить диверсию — глупо. Еще не время. Но я знаю об одном, что рано или поздно всех эсэсовцев мы перевешаем. Будьте спокойны. От правосудия никто не уйдет.

— Не сомневаюсь, господин майор, — Франц сдержано улыбнулся. — У вас хватка железная. Нервы, правда, немного шалят, но спали в дороге вы хорошо. А цель ваша следующая, — Франц придвинулся ближе к майору. — Будете мне помогать отбирать среди узников командный состав Красной Армии. Из них мы организуем штрафные батальоны.

— Что? Штрафбаты? Зачем? — Киселев поперхнулся, закашлялся. — Вы думаете, русские командиры пойдут воевать против русских? — он сплюнул, горячась, и выбросил окурок. Его изумила цель посещения лагеря смерти.

— А почему бы и нет? Русская освободительная армия Власова в своем составе насчитывает более ста двадцати тысяч военнослужащих. Ее силы используются на различных фронтовых участках. Воюет армия неплохо. Дерется ожесточенно.

— Тот, кто хотел, уже давно перешел на сторону врага, господин подполковник. На дворе ноябрь 44 года. Советская Армия на пороге Германии, — жестко отреагировал на реплику немца Киселев. — А с «власовцами», — глаза офицера Смерш загорелись недобрым блеском, — у нас будет отдельный разговор. Я буду слабым помощников в вашем деле.

— Не волнуйтесь, господин майор, — спокойно отозвался Ольбрихт на нервозность русского разведчика. — Основная работа уже проведена. Списки составлены, люди отобраны. Всего — четыреста командиров РККА разного ранга. Из них мы отберем костяк, кто будет командовать подразделениями. Кроме того эти штрафбаты не будут участвовать в боевых действиях протии Красной Армии. Это я вам гарантирую. Они нам понадобятся для других целей.

— Что еще за цели? — Киселев подозрительно посмотрел на Ольбрихта.

— Разговор об этом будет позже, господин майор. Предписание вы получили. Приказом Генштаба Сухопутных Сил Вермахта вы назначены офицером оперативно-мобилизационного Управления. Сейчас подчинены мне. Так что не артачьтесь. Выполняйте свои обязанности. И больше молчите, доверьтесь моей интуиции. Недаром ко мне приходят видения. Главное в лагере не сорвитесь. Я видел, как вы сжали кулаки и выбросили с остервенением окурок. То, что мы уже увидели и еще увидим — это действительно страшно и омерзительно. Но надо терпеть. Я вас убедил?

— Хорошо, — недовольно ответил русский разведчик. — Посмотрим, что из этого выйдет.

Когда последние узники прошли через ворота и путь в лагерь был свободен, к Ольбрихту устремился дежурный по комендатуре. Представившись и извинившись за задержку, офицер пригласил гостей в штаб.

— Мы получили из Главного административно-хозяйственного управления из группы «Д» телеграмму о вашем приезде, также был звонок из Генштаба. Списки подготовлены. Проблем с отбором заключенных русских у вас не будет, — словоохотливый дежурный на ходу докладывал Ольбрихту о ситуации связанной с его приездом. — Пожалуйста, заходите, — он открыл перед Ольбрихт тяжелую кованую калитку ворот. Тот остановился, пальцем указал на надпись: — Кто это придумал?

У молодого дежурного офицера СС, воспитанника «гитлерюгенд» загорелись глаза. — Хорошая фраза, господин подполковник. Каждому воздается по его заслугам. Это справедливо.

— Значит все, кто содержатся у вас под стражей, заслужили такой участи?

— Я не думал над этим вопросом. Но раз они здесь — значит так надо, — с наивной легкостью парировал офицер. Затем он вытянулся и заученными когда-то лозунгами ответил: — Мы, немцы, вершители судеб мира. Наш фюрер ведет нас к победе. Он освободил нас от такой химеры как совесть. Кто здесь находится, за что, я не должен думать и осуждать. Проходите вперед, господин подполковник. Комендант лагеря оберфюрер СС Герман Пистер вас ждет.

— Хороший ответ, лейтенант. Вы далеко пойдете по служебной карьере.

— Хайль, Гитлер! — звонко выкрикнул молодой немец, вскинув руку и щелкнул каблуками, вытягиваясь во фрунт. На его лице сияла улыбка от похвалы.

— Хайль. — Тихо, без эмоций ответили офицеры и вошли через калитку во внутрь лагеря. Пройдя комнату дежурного по комендатуре, и поднявшись на второй этаж они очутились в приемном бюро коменданта, вошли в его просторный кабинет. Сразу бросился в глаза огромный портрет фюрера, висевший на стене сзади рабочего стола Пистера. Офицеры вскинули руки в официальном приветствии члена нацистской партии. Оберфюрер СС (звание между полковником и генералом) небрежно поднял руку и встал из-за стола. Глаза цепкие, настороженные. Лицо опухшее, с глубокими морщинами, но чисто выбритое. Волосы редкие, зачесаны назад. Серая форма слегка помята, на черных петлицах два дубовых листа, на погонах из серебряного жгута две четырехлучевые звездочки полковника. На столе лежала фуражка офицера СС с немецким орлом, державшим свастику и черепом по центру околыша.

— Присаживайтесь, господа офицеры. Я вижу у вас серьезное дело ко мне, раз приехали из Берлина.

— Спасибо, оберфюрер. — Ольбрихт снял перчатки, фуражку, положил их на стол. Прошелся спокойно по кабинету, дав понять коменданту, что он здесь на равных, подошел к окну, которое выходило на огромный апельплатц. Вновь прибывшие заключенные стояли на плацу в тревожном ожидании своей участи. Вдали виднелись бараки. Много бараков: однотипных, деревянных, холодных, с огромной скученностью узников в них. Вокруг лагеря проволочное заграждение. Часовые в стационарных вышках. Наряды с собаками по внешнему периметру. По-прежнему из трубы крематория валил черный смрадный дым.

— Жалкое зрелище представляют прибывшие заключенные, — отвернувшись от окна, произнес Франц. — Я надеюсь, господин оберфюрер, вы нам отобрали не таких доходяг.

— Эта партия прибыла из Латвии из лагерей Кайзервальда и Дондангена. Состояние заключенных удручающее, — ответил Пистер. — У нас содержание хорошее, более чем достаточное по нормам для жизни и работы. Многие промышленники из Веймара жаждут наши трудовые резервы. Стоят в очереди. Но лучшие экземпляры идут для военной промышленности в наш филиал в Миттельбау — Дора.

— Тогда я спокоен, господин оберфбюрер, — Франц присел на стул рядом с майором Шлинк. — Думаю, мы не станем виновниками перебоев работы объекта, отобрав у вас несколько сотен заключенных и оружие возмездия будет выпускаться усиленными темпами. Не так ли, господин оберфюрер?

Франц внимательно посмотрел в глаза коменданта. Тот вздрогнул, облизал пересохшие губы. Оберфюрер понял, что подполковник не пешка Генштаба, коль знает о сверхсекретном заводе по выпуску ракет ФАУ.

— А почему именно русские военнопленные, притом офицерский состав? Можно узнать у вас, господин подполковник? — Комендант уклонился от дальнейшего разговора по объекту «Дора».

— Хочу понять таинственную русскую душу, господин оберфюрер.

Майор Шлинк вскинул брови, но промолчал. Он воспользовался советом Франца: «Говорить тогда, когда спрашивают», — и пока не произнес в кабинете ни одного слова, но внимательно слушал разговор старших офицеров.

— Вам не кажется, господин оберфюрер, что именно загадочная русская душа лежит в основе побед русских? — Франц продолжил разговор, перед этим подмигнув Киселеву, мол, молодец, что молчишь, не встреваешь в разговор. — Русские выживают в экстремальных боевых условиях. Почему? Не французы, не англичане, не американцы, не наши солдаты, хотя они лучшие в мире, а русские. Что ими движет, когда они бросаются под танки, на доты, идут на таран? До последнего солдата не сдают своих позиций, защищая руины. Если мы постигнем этот феномен, то с нашим оружием, с нашей выучкой и дисциплиной мы будем непобедимы.

— Вот зачем вам столько русских! — с удивлением воскликнул повеселевший комендант. — Вот зачем вы приехали! А я подумал, вы приехали с проверкой по линии Красного Креста, под видом отбора заключенных.

— Ну что вы, оберфюрер. Неужели мы похожи на санитаров?

— Да нет, не похожи, — успокоился комендант. — Что касается русской души, то замечу сразу. Эта тайна за семью печатями, господин Ольбрихт. За все время существования лагеря Бухенвальд мы не допустили ни одного побега. Но попытки были. И бегут в основном русские. Откуда они берут силы, трудно понять. Но мы их ловим. Недавно произошла новая попытка. Закопался, мерзавец, среди костей. Их вывозили в Веймар, для утилизации и изготовления клея для деревообрабатывающей фабрики. Но стал задыхаться и полез наружу. Тут его и взяли полудохлого. Сам — одни кости, да кожа, но какова сила духа!

— Интересные вещи вы рассказываете, господин оберфюрер, — глаза Франца приобрели стальной блеск. Шлинк сжал под столом кулаки. — Где сейчас этот русский?

— Сидит в бетонном карцере «Бункера» в камере 1, здесь рядом, проводит последние часы жизни. Завтра пустим его в расход. Если вам интересно, то покажем, как мы это делаем. Есть у нас специальная камера для расстрела. Уникальное изобретение, скажу вам. — Пистер заулыбался, было видно, что он получал удовольствие рассказывать новым слушателям о тонкостях лагерной жизни. — Камера находится в одном из помещений, создающих видимость врачебных кабинетов, — с напором заговорил он. — Заключённые заходят по одному. В боковом помещении встают под ростомер. Через щель сотрудник стреляет им в затылок. Этот механизм ликвидации евреев обслуживает специальная команда СС, которая находится всегда в постоянной готовности. Очень удобная штучка. Нет необходимости смотреть в глаза жертве. Подошел, встал под ростомер. Пух…, уноси покойничка, — комендант цинично засмеялся. Достал носовой платок и смахнул со лба пот и вытер набежавшую слюну. — Производительность команды — до 400 трупов за ночь для сожжения, — добавил восторженно он и весело посмотрел на гостей. — Но этого сейчас недостаточно. Без газовых камер мы не справились бы. Заключенных везут со всей Европы. Каждый день прибывают новые партии. Враг наступает. А требование одно — никто не должен остаться в живых. Выполняем свои карательные функции строго по приказу из Берлина.

Франц и Киселев еле сдерживали себя, чтобы не взорваться и не послать на тот свет самого коменданта. — Нам не интересно, что вы рассказываете, господин оберфюрер, — прервал восторженную речь коменданта Ольбрихт. — Мы приехали сюда не для того чтобы перенимать ваш опыт по ликвидации заключенных.

— Да, да, понимаю, — ехидно скривился Пистер. — Штабное чистоплюйство, мне понятно. Приказывать — не выполнять. Только у нас руки запачканы, а вы не причем. Понимаю вас, господа офицеры. Понимаю. — Оберфюрер устало посмотрел на подготовленные проекты приказов о ликвидации новой партии больных заключенных, лежащих перед ним. Небрежно отодвинул их от себя. — Понимаю вас, — вновь пробурчал он. — Понимаю. Вас интересуют только русские военнопленные, притом здоровые, готовые к вашим экспериментам. Скажу прямо, — Пистер тяжело вздохнул и, переплетя толстые, подрагивающие пальцы, положил руки на стол. — Наши опыты, с этим материалом, в том числе и медицинские не дали положительных результатов. Вроде одно и то же строение, один и тот же биохимический состав, одни и те же условия эксперимента, а результат с русскими лучше, чем у других. Мы так и не поняли до сих пор, почему русские хуже тонут, хуже горят и выживают там и в таких условиях, где цивилизованному европейцу «капут». Вы вскоре сами убедитесь, что я прав. Давайте оставим пока эту тему. Предлагаю отобедать. У нас есть неплохие повара.

— Спасибо за предложение, господин оберфюрер. В другой раз. Времени мало. А вашего русского беглеца мы посмотрим индивидуально перед отъездом. Без моей команды его не ликвидировать. Вам ясно, оберфюрер? — Подполковник Ольбрихт встал и надвинулся на коменданта, прожигая того гневными глазами.

Комендант растерялся, вскочил с места. С ним еще никто так не разговаривал. Он не ожидал что его рассказ о казни через расстрел, так сильно повлияет на настроение высоких гостей из Берлина. — Я все сделаю, что вы скажите, господин подполковник, — он тут же схватил телефонную трубку: — Дежурный! Нагель! — заговорил он грубым, жестким голосом. — Русского беглеца из первой камеры в расстрельный кабинет не переводить. Вы меня поняли? До моего личного приказа. Выполняйте! — Комендант нервно положил телефонную трубку. В душе Пистер сопротивлялся давлению Ольбрихта и хотел послать того ко всем чертям, но его строго предупредили из Управления, что гости и их работа находятся под личным покровительством фюрера. И с ними шутки плохи. — Какие еще будут указания, господин подполковник? — справившись с волнением, деловитым тоном спросил комендант Бухенвальда. — Озвучьте ваши планы?

— План работы следующий, — сдержанным, сухим голосом заговорил Франц. — Осмотр отобранного контингента, проверка на плацу. Ознакомление с личными делами. Встреча с отдельными заключенными. Составление окончательных списков. Подготовка к передислокации и передислокация заключенных в наш лагерь. Этим займется мой адъютант с ротой охраны. Возможно, подключится к этому делу и майор Шлинк. При упоминание фамилии Шлинк, Киселев слегка сделал наклон головой.

— Тогда, господин подполковник, не буду вас задерживать. У меня сегодня напряженный день. Вы видели, что делается на плацу. Полторы тысячи «дохляков» ждут своей участи. И только мне решать будут они сегодня спать на нарах или под открытым небом. С евреями понятно, им уготован один путь, — эсэсовец усмехнулся. — Крематорий не гаснет ни на минуту. А вот куда девать остальных…? — комендант посмотрел на списки, задумался, затем снял очки, протер глаза и, приподняв голову, спросил Франца: — Что будете делать с русскими, господин Ольбрихт?

— Я не понял вашего вопроса, господин оберфюрер.

— Когда планируете провести осмотр?

— Вот вы о чем. Что вы предлагаете?

— Все русские заключенные закрыты в отдельном бараке, замечу — в полупустом бараке. Я сделал это по указанию из Берлина для вас. Из-за вашего приезда, — комендант повысил голос, — русских не выводили на работу. Это большая честь для них! Заключенные должны постоянно работать, работать как машины. Только на работе мы видим, кто из них чего стоит. Никаких послаблений и сантиментов. Рейх требует военную продукцию. Поэтому, предлагаю провести осмотр прямо сейчас. Все отбракованные вами заключенные немедленно пойдут на работу уже завтра, правда, если доживут до утра.

Ольбрихт взглянул на Киселева. Тот слегка махнул головой. — Хорошо. Дайте команду на построение. Я согласен с вашим решением.

Когда офицеры одевались, комендант смотрел на них с неприязнью. Ему не понравилось высокомерие берлинских гостей. Их манера свободно держаться и говорить в его присутствии задевало его самолюбие. В лагере только он командовал, только он отдавал приказы и никто другой. — Ждите меня внизу, — махнул он рукой Ольбрихту. — Я дам указания дежурному офицеру и спущусь к вам.

Через полчаса оберфюрер СС Пистер, в окружении офицеров Гестапо и дежурной охраны привели Ольбрихта и Шлинка к русским баракам, которые в отличие от других щитовых помещений были дополнительно огорожены колючей проволокой, но без прохождения по ней электрического тока. Отобранные узники — всего четыреста человек, были построены у барака под номером 19. Страшно худые, со впалыми щеками, ввалившимися голодными глазами, с выстриженной полосой вдоль головы для более легкого опознания, что это русские и одетые в арестантскую полосатую униформу они издали, выглядели идиотами. На спине, на груди курток и сбоку на штанах у каждого из них были нарисованы большие буквы «R». Сверху буквы на груди были пришиты полоски белой ткани с нанесенным личным номером. Подойдя вплотную и вглядываясь в лица узников, Киселев не столько увидел, сколько почувствовал сердцем, что перед ним стоят свои — советские люди. Их глаза выражали не только обреченность, но и внутренний протест условиям лагерной жизни, надежду на скорое избавление из фашистского ада. Слухи о приближавшемся конце войны доходили и до лагеря смерти.

Пистер важно и неторопливо шел вдоль первого ряда узников, иногда останавливался, стеком подымал не понравившееся ему лицо, пристально вглядывался в него, делал какие-то замечания и проходил дальше. Следовавшие за ним дежурные по комендатуре и Гестапо замечания заносили в блокноты.

— Евреев ищет, гнида, — вдруг раздался с третьего ряда чей-то слабый, раздраженный голос.

— Что? Молчать! — закричал оберфюрер и впился глазами в лица заключенных, пытаясь узнать наглеца. К коменданту тут же подбежал оберблок — эльтерстер (старший по бараку, как правило, из бывших военных немцев). Размахнувшись палкой, он без разбора стал наносить удары по головам и телам узников первого и второго ряда.

— Молчать! Швайне! Швайне! — кричал он и, стараясь выслужиться перед комендантом, не жалея сил бил русских военнопленных. Его поведение послужило сигналом для штубе — эльтерстеров (старшие по отделениям, как правило, из уголовных элементов Германии). Они с садистским наслаждением, недолюбливая русских за их стойкость и жизнелюбие, также стали избивать военнопленных. Обессиленные и беззащитные люди кричали от дикой боли, падали полумертвые на землю. Отдельные из узников пытались увернуться от ударов, что еще больше злило уголовников, и те, доставая их, наносили им еще более серьезные увечья, выкрикивая оскорбления.

Пистер отступил на несколько шагов назад, чтобы лучше наблюдать за побоищем и, переговариваясь с гестаповцами, хлопал в ладоши, когда кто-то из заключенных падал от удара на землю. Для него это было привычным зрелищем. Эсэсовский конвой, блестя на солнце касками и автоматами, стоявший по периметру строя, ослабил собачьи поводки. Рвавшиеся вперед овчарки, почувствовав легкость добычи, яростно лая, набросилась на заметавшихся людей. Плотный строй заключенных дрогнул и стал сбиваться в огромную кучу. Душераздирающие вопли, лай, смех повисли над толпой обреченных. С некоторых мест послышалось грозное роптание: — У…. Сука…! За что?

В ответ — шелестящие автоматные очереди над головами узников и грозные окрики.

Ольбрихт на мгновение остолбенел. Он не знал, как поступить в этом случае. Он впервые столкнулся с лагерными порядками. Он понимал, что избиение палками русских военнопленных офицеров — неприемлемо в обращении с ними. Но он знал и другое, что такая жестокость была общепринятой нормой в концентрационных лагерях. Он не хотел своим либерализмом навлечь на себя внимание офицеров Гестапо.

У Киселева расширились зрачки от картины явного убийства русских офицеров. — Что это, господин подполковник? — сдерживая себя от гнева, тихо, задал он вопрос Ольбрихту. Но, тот был растерян, не зная, что предпринять. — Убивают наших людей…, - повторил разведчик. Но Франц молчал и бездействовал. От возмущения Киселев заскрипел зубами, сжал кулаки и, не думая о последствии своих действий, рванулся в бой. С яростью, выхватив «Вальтер» из кобуры, он сделал два предупредительных выстрела в воздух. Затем стремительно подскочил к рослому оберблок — эльтерстеру и на глазах изумленных гестаповцев нанес тому резкий удар по голове рукояткой пистолета. Раздался хруст проломленного черепа, брызнула кровь. Старший по бараку вскрикнул и рухнул к его ногам.

— Отставить!!! Прекратить стрелять! — заорал Киселев на немецком языке. — Всем встать в строй! Пристрелю каждого за саботаж! — Его грозный окрик молнией пронесся над плацем. Эффект от неожиданной выходки офицера Вермахта был настолько велик, что толпа узников и караульные эсэсовцы притихли. Овчарки, заскулив, прижались к ногам поводырей.

Комендант лагеря на мгновение потерял дар речи. Он не мог поверить своим глазам и ушам, что здесь в Бухенвальде, в лагере смерти, в его вотчине, где он росчерком пера, простым взглядом посылал ежедневно десятки узников в крематорий, где любая его прихоть выполнялась мгновенно, какой-то майор из Генштаба отдал команду ему — оберфюреру СС.

— Майор…! — взревел в ярости, хватаясь за сердце, оберфюрер. — Я вас застрелю, мерзавец! Как вы смеете….?

Киселев, не обращая внимания на разъяренный визг престарелого, почти шестидесятилетнего коменданта, строевым шагом подошел к Ольбрихту и четко отрапортовал: — Господин подполковник! Это был провокатор. Мне пришлось вмешаться во избежание массового убийства отобранных для эксперимента русских офицеров. Я действовал строго по инструкции, выданной мне накануне.

Франц быстро оценил ситуацию, выйдя из состояния заторможенности. Он смекнул, что надо выручать русского разведчика, пока не одумались офицеры Гестапо и не схватили его за дерзость поступка. — Да, да, майор! Вы действовали правильно, похвалил он Киселева. — Господин оберфюрер, — Ольбрихт повернулся к коменданту, который все еще держался за сердце и, закатив глаза, как рыба хватал воздух ртом, — проверьте всех старших бараков и отделений. Среди них есть саботажники и предатели нации. Они чуть не сорвали нам задание, которое находится под личным контролем фюрера. Благодаря мужеству майора Шлинка эти мерзавцы были остановлены. Я требую их строго наказать. Всех отобранных русских офицеров отправьте в барак. — Ольбрихт бросил беглый взгляд на строй. Несколько узников было убито, они лежали в стороне. — Кроме тех, — он вздохнул с сожалением, — кого уже нельзя вернуть. Готовьте этап. На работы русских не посылать. Еды не лишать. Это мой личный приказ. Выполняйте!

Пойдемте, господин майор, — Ольбрихт указал Киселеву в сторону выходных ворот, — здесь слишком спертый воздух…

Два дня Ольбрихт и Шлинк просматривали личные дела русских заключенных, отдельных вызывали на беседу. С их помощью фильтровали совсем ослабленных и неблагонадежных для задуманной операции. Всего было отобрано триста семьдесят человек. Оставалось определить будущего командира штрафного батальона. Оберфюрер СС Пистер избегал встреч с гостями из Берлина и в их дела не вникал. Он согласился с превосходством положения подполковника Ольбрихта, тем более он чувствовал, что-то неладное с сердцем и старался не волноваться. Однако в последний момент перед их отъездом он вновь схлестнулся с Ольбрихтом. Главной причиной послужил беглец, о котором Ольбрихт не забывал. Франц интуитивно потянулся к нему. «Возможно, это тот, кто ему нужен, как руководитель, как командир над отобранным батальоном, — подумал он. "Ведь действительно, за все время существования концентрационного лагеря Бухенвальд из него никто не смог убежать. И здесь новая попытка. Сколько надо иметь силы духа и мужества, чтобы решится на такой поступок».

Когда они отобрали людей, составили список штрафбата и подготовились к его эвакуации, Франц вновь напомнил коменданту о русском беглеце.

— Так он расстрелян, господин подполковник, — неуверенно произнес комендант.

— Это не может быть, господин оберфюрер. Я же вас просил оставить его в живых. Где его камера, ведите нас к нему.

— Перестаньте, господин подполковник. Зачем он вам сдался? Пользы от него никакой, он больной и тощий.

— Я сказал, ведите! — настоял на своем Ольбрихт. — Смелее. Я жду.

— Хорошо. Одну минуту. Дежурный! — Пистер поднял трубку прямой связи с дежурной службой комендатуры. — Срочно свяжитесь с расстрельным отделением. Я отменяю казнь русского беглеца. Что? Поздно…? Разберитесь, я иду туда. — Комендант медленно оторвался от трубки телефона, не глядя на Ольбрихта, вышел из-за стола, набросил на себя шинель, надел фуражку и тяжело ступая, вышел из кабинета. — Идите за мной, — на ходу позвал он офицеров.

Затрещала деревянная лестница. Все трое спустились на первый этаж комендатуры и прошли по узкому коридору к бункеру- карцеру с множеством обшарпанных дверей камер, где сидели заключенные штрафники. Дежурный надзиратель по команде коменданта открыл камеру с номером 1. Крохотная одиночная камера с закрытым окном-намордником была пуста.

— Где он? — Франц начинал злиться.

— Сдался вам это русский, — переведя дыхание, проворчал недовольно комендант. — Он преступник, беглец. Если он еще живой, я сделаю показную казнь.

— Оберфюрер! У меня не хватает на вас терпения, — закипел Франц. — Несмотря на ваши заслуги перед Рейхом и почтенный возраст, я по прибытии в Берлин вынужден буду написать на вас рапорт. Позже вы будете сожалеть по поводу своей несговорчивости с нами. Чтобы вы удостоверились в моих полномочиях и моих возможностях посмотрите сюда. — Франц раздраженно достал из внутреннего кармана «gelber Ausweis» и поднес его к лицу коменданта.

У Пистера округлились глаза, задрожали губы, он, не говоря ни слова, забыв надеть фуражку, с непокрытой головой выскочил из бункера. Охрана, недоумевая, побежала за ним в сторону медицинской части. Туда же проследовали Ольбрихт и Шлинк.

В кирпичном одноэтажном здании, где проводились медицинские опыты и лечили заключенных, по длинному коридору прохаживались эсэсовцы. Под их присмотром находились заключенные евреи из вновь прибывшего этапа. Они стояли плотно друг за другом в ожидании медицинского осмотра и возбужденно перешептывались. Конвой сегодня к ним был добр и не мешал их разговору, только посмеивался над ними. По команде младшего офицера СС, он был в белом халате, в дальнюю, с массивной дверью, комнату по одному заводили заключенных, где был установлен ростомер. После осмотра оттуда никто не выходил, но это заключенных не смущало. Им объяснили, что их выпускают через другой выход, чтобы не создавать давки.

— Где он? — заорал на весь коридор оберфюрер, ворвавшись в учреждение. Узники притихли как мыши и прижались к стенке. К коменданту сразу подбежал начальник расстрельного отделения.

— Где он? — еще раз крикнул взбешенный комендант.

— Что случилось, господин оберфюрер? — Офицер СС стоял навытяжку перед грозным комендантом, не понимая вопроса.

— Русский беглец, болван, — прорычал Пистер.

— Так вот он, — эсэсовец обернулся. — Я выполнил вашу команду. — Из дальнего угла двое рослых специалистов отделения с закатанными рукавами, в халатах, измазанных кровью, волокли русского беглеца.

— Вы его застрелили…, не успел…, - комендант, схватился за сердце. Он почувствовал острую боль в груди. Ему стало не хватать воздуха. Лицо покрылось липким потом. Ноги подкашивались, становились ватными. Чтобы не упасть, оберфюрер СС прислонился к холодной стене и прикрыл глаза.(Оберфюрер СС Герман Пистер скончался 28 сентября 1948 года в тюрьме от инфаркта не дождавшись смертной казни через повешение).

— Что с вами, господин оберфюрер. Беглец жив. Я выполнил вашу команду. Позовите врача? — крикнул он, оглянувшись по сторонам.

— Поднимите заключенного, — приказал солдатам Ольбрихт, не обращая внимания на состояние коменданта, к тому уже спешили санитары.

Конвоиры легко поставили на ноги окровавленного беглеца, который едва весил 50 килограммов. Его голова бесчувственно лежала на груди. Ольбрихт взмахнул рукой: — Покажите лицо.

Конвоир тут же выполнил его команду, приподняв голову за подбородок.

От света, боли и шума заключенный очнулся. Дрогнули веки, он открыл глаза. Жмурясь от света, он попытался понять, что происходит. Спустя несколько секунд его тело охватила нервная дрожь. Лицо в кровоподтеках и ссадинах чуть посветлело. Зрачки расширились. — Это вы?! — еле слышно прошептал он опухшими, разбитыми губами и вновь потерял сознание. Одновременно прозвучал удивленный, вместе с тем радостный возглас Франца: — Комбат…? Новосельцев…!?

Когда русскому беглецу сделали тонизирующий укол, он зашевелился…. Где-то глубоко, глубоко в начале на подсознательном уровне сгустками нейронов им был воспринят еле слышный, но с каждой секундой все более нарастающий, более отчетливый сигнал. Сигнал разрастался, становился еще ближе и вдруг осязаемо превратился в тяжелый и до боли знакомый, радостный рев дизелей и лязганий гусениц. Все пехотинцы, услышав эти звуки, а они отличались от шума карбюраторных моторов «Майбах», наполнялись чувством гордости и любви за наши бронированные боевые машины. «Это спасение», — мелькнула в голове комбата первая устойчивая мысль и он открыл глаза…