Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями

ГЛАВА 14

В глазах у Элиота потемнело, кругом стало черно, как за той, самой крайней, границей Вселенной. А лотом он очнулся и увидел, что сидит на низком барьере высохшего фонтана. По лицу его плясали солнечные блика — солнце просвечивало сквозь ветви платана. На платане распевала птица.

— Фюить, фюить, — насвистывала она, — фюить-ить-ить.

Элиот сидел в саду, огороженном высокой стеной, и сад этот казался ему знакомым. Здесь он не раз беседовал с Сильвией. Это была частная психиатрическая лечебница доктора Брауна в Индианаполисе, сюда Элиот привез Сильвию много лет назад. На барьере вокруг фонтана были высечены такие слова: «Всегда прикидывайся хорошим — и проведешь самого господа бога».

Элиот обнаружил, что кто-то нарядил его в белоснежный теннисный костюм я даже вложил в руку ракетку, будто он манекен в витрине спортивного магазина. Он попробовал сжать ракетку — хотел проверить, настоящая она или нет, настоящий ли он сам. Он увидел, как заиграли мышцы, которые хитрым узором переплетались на его руке выше локтя, и понял, что и вправду может играть в теннис, и притом отлично. Ему не пришлось соображать, где он натренировался, потому что часть сада занимал теннисный корт, огороженный мелкой проволочной сеткой, — по ней ползли вьюнки и душистый горошек.

— Фюить-фюить-ить-ить.

Элпот поднял глаза на птицу, на зеленые листья над головой, понял, что этот сад в пригороде Индианаполиса не мог уцелеть при пожаре, который он видел. Выходит, пожара не было. Он принял это открытие совершенно спокойно.

Элиот не сводил глаз с птицы. И он не прочь был, как эта птаха, распевать высоко на ветке и никогда не спускаться вниз. Ему хотелось забраться повыше, так как здесь, на уровне земли, происходило нечто беспокоившее его. Четверо мужчин в строгих темных костюмах сидели плечом к плечу на бетонной скамье всего в двух метрах от него. Они глядели на Элиота в упор, будто хотели услышать от него что-то важное. А Элиот чувствовал, что ему ни сказать, ни дать им нечего.

Шея у него заныла. Не мог же он из-за них вечно сидеть с задранной головой!

— Элиот!

— Да, сэр? — И Элиот понял, что говорит с отцом.

Он стал потихоньку переводить глаза вниз, взгляд его скользил с ветки на ветку, как больная пичуга. И наконец встретился со взглядом отца.

— Ты собрался сообщить нам нечто важное, — напомнил тот.

Элиот увидел, что на скамейке сидят трое пожилых и один молодой: все смотрят на него с сочувствием и напряженно ждут, что же он соблаговолит им сказать. В молодом Элиот узнал доктора Брауна. Одним из трех пожилых был Тармонд Мак-Аллистер, адвокат Розуотеров. Другого Элиот видел впервые. Он не знал его имени, но почему-то — а это ничуть не удивило Элиота — лицо незнакомца, который смахивал на доброго деревенского гробовщика, сразу показалось ему лицом старого верного друга.

— Вам трудно найти слова? — подсказал Элиоту доктор Браун.

В голосе исцелителя страждущих слышалось легкое беспокойство, он ерзал на скамейке, готовый переложить на родной английский все, что взбредет Элиоту в голову.

— Не могу найти слова, — согласился Элиот.

— Ну, — сказал сенатор, — раз ты не можешь выразить свою мысль словами, то на суде, где будут решать, нормален ты или нет, толку от нее будет мало.

Элиот кивнул, подтверждая справедливость этих слов.

— А я… я уже начал выражать?

— Нет, ты просто объявил, — пояснил сенатор, — что тебе пришло в голову, как тихо, мирно и благородно расхлебать эту кашу. И вдруг уставился на дерево.

— Гм! — отозвался Элиот. Он сделал вид, что вспоминает, потом пожал плечами — Нет, ничего не помню! Вылетело из головы.

Сенатор Розуотер всплеснул пятнистыми морщинистыми руками.

— Чего-чего, а соображений, как управиться с этим делом, у нас хватает. — Он одарил всех своей устрашающей победной улыбкой и похлопал Мак-Аллистера по колену. — Верно ведь? — Потом потянулся за спиной адвоката и похлопал по плечу незнакомого Элиоту человека. — Верно? — Он явно был без ума от незнакомца. — Ведь мы залучили на свою сторону самого сообразительного человека в мире! — Он расхохотался — видно, все их соображения приводили его в восторг.

Потом сенатор указал рукой на Элиота.

— Нет, вы только взгляните на моего мальчика, посмотрите, как он выглядит, как держится! Вот наш козырь номер один. Как он опрятен, как чист! — Глаза у старика заблестели. — Сколько лишнего веса он сбросил, доктор?

— Девятнадцать килограммов.

— Да он в прежней боевой форме! — заливался сенатор. — Ни грамма лишку! А как играет в теннис! Беспощадно! — Он вскочил и с натугой разыграл жалкую пантомиму теннисной подачи. — Да час назад на этом самом корте состоялась такая игра, какой мне в жизни видеть не доводилось! Ты его раздолбал, Элиот!

— Гм… — Элиот огляделся в поисках зеркала или чего-нибудь, куда можно посмотреться. Он понятия не имел, как выглядит. Воды в бассейне вокруг фонтана не было. Она оставалась только в маленькой ванночке для птиц — горький настой сажи и листьев.

— Вы, кажется, говорили, что тот, кого победил Элиот, был прежде профессиональным теннисистом? — обратился сенатор к доктору Брауну.

— Много лет назад.

— А Элиот изничтожил его! И пусть этот человек душевнобольной, это ведь на его игре не отражается, правда? — Он не стал ждать ответа. — А когда, одержав победу, Элиот выскочил с корта пожать нам руки, я готов был и смеяться и плакать. И этому человеку, сказал я себе, предстоит завтра доказывать, что он не сумасшедший. Ха! Ха! Ха!

Элиот, осмелев от того, что эти четверо, внимательно наблюдающие за ним, не сомневаются в его нормальности, встал, словно решил размяться. На самом деле он хотел подобраться поближе к ванночке для птиц. Пользуясь своей репутацией спортсмена, он прыгнул в сухой бассейн и сделал глубокое приседание, словно давал выход бурлившей в нем могучей энергии. Его тело справилось с этим упражнением без усилий. Он был весь как стальная пружина.

Резко присев, Элиот ощутил, что у него в кармане топорщится какой-то комок. Он полез туда и вытащил смятый экземпляр «Любознательного американца». Элиот расправил газету, почти уверенный, что сейчас увидит фотографию Рэнди Геральд, умоляющей оплодотворить ее семенем гениального человека. Но вместо этого обнаружил на первой странице собственную фотографию. Он был снят в пожарной каске. Фотографию увеличили с группового снимка, сделанного четвертого июля, когда снимали пожарную дружину. Заголовок вопрошал:

Пока остальные наперебой обнадеживали друг друга, что завтрашний суд пройдет прекрасно, Элиот послушно заглянул дальше. На развороте он увидел еще одну свою фотографию. На этом, довольно расплывчатом, снимке он играл в теннис на корте в психбольнице.

А с соседней страницы за его игрой следило исполненное благородного негодования семейство Фреда Розуотера. Все трое смахивали на крестьян-издольщиков. Фред, как и Элиот, изрядно похудел. Тут же была фотография Нормана Мушари, их адвоката. Заимев собственных подзащитных, Мушари обзавелся модным жилетом и золотыми часами с массивной цепочкой. Ниже приводилось его заявление:

На том же листе, где была фотография Элиота, помещались два снимка Сильвии. На одном из них — на старом — она отплясывала твист с Питером Лоуфордом в Париже. На самом свежем — поступала в бельгийский монастырь, где главной заповедью было соблюдать молчание.

Элиот, возможно, и задумался бы над столь странными поворотами в жизни Сильвии, но вдруг услышал, как его отец ласково обратился к пожилому незнакомцу: «Мистер Траут!»

— Траут! — вскричал Элиот. Он так удивился, что потерял равновесие и ухватился за птичью ванночку, стараясь не упасть. Ванночка была ненадежно закреплена на подставке и начала крениться. Элиот выронил «Любознательного», схватил ванночку обеими руками, чтобы она не опрокинулась, и увидел в воде свое отражение. На него горячечным взглядом смотрел истощенный пожилой мальчик.

— Боже! — подумал он. — Ну, чистый Ф. Скотт Фицджеральд за день до смерти!

Обернувшись, он поостерегся второй раз выкрикнуть фамилию Траута. Он понял, что этим выдаст, как сильно болен, понял, что он и Траут, очевидно, познакомились, когда вокруг него все было черно. Элиот не узнал Траута по той простой причине, что на всех книжных обложках привык видеть Траута с бородой. У незнакомца бороды не было.

— Господи, Элиот, — сказал сенатор, — когда ты попросил меня привезти сюда Траута, я сказал доктору, что ты все еще ненормален. Ты уверял, будто Траут растолкует нам все, что ты делал в Розуотере, раз ты сам не можешь. Я готов был испробовать все и вызвал его. Оказалось, это был самый умный поступок за всю мою жизнь.

— Что верно, то верно, — согласился Элиот и снова осторожно уселся на краю фонтана. Он потянулся назад, достал у себя из-за спины «Любознательного». Стал сворачивать газету и впервые обратил внимание на дату. Спокойно произвел подсчеты. Он потерял целый год — ни мало ни много.

— Говори то, что велит говорить мистер Траут, — распорядился сенатор, — и если ты будешь выглядеть как сегодня, не представляю, чтобы мы могли завтра проиграть.

— Ладно, буду говорить то, что велит говорить мистер Траут, и не стану менять этот маскарад. Только мне бы хотелось еще раз освежить в памяти, что мистер Траут велит мне говорить.

— Это так просто… — начал Траут. Голос у него был глубокий, низкий.

— Вы уже столько раз повторяли все это вдвоем, — заметил сенатор.

— Все равно, — заявил Элиот, — повторите, пожалуйста, еще разок, самый последний.

— Значит, так. — Траут потер ладонь об ладонь, с интересом глядя на свои руки. — Значит, так. То, что вы делали в графстве Розуотер, никак нельзя счесть безумием. Очень может быть, это был самый важный для нашего времени социальный эксперимент, ибо он в маленьком масштабе поднимал сложную проблему. Ее омерзительные последствия рано или поздно начнут ощущаться во всем мире, по мере появления все более совершенных машин. Проблема эта состоит в следующем: «Как любить людей, от которых нет никакой пользы?» Пройдет время, и почти никто из мужчин и женщин не станет нужен для выпуска товаров и продовольствия, для обслуживания, для создания новых машин. Не будут они нужны и для развития практических идей в области экономики, техники и даже медицины. Поэтому, если мы не найдем причин и возможностей ценить людей просто за то, что они люди, тогда в конце концов, как это уже не раз предлагалось, придется их просто уничтожить.

Американцев многие годы приучали ненавидеть всех, кто не хочет или не может работать, приучала ненавидеть за это даже самих себя. Этой вынужденной жестокостью мы обязаны нашим предкам-пионерам. Близится время, если оно уже не наступило, когда эта жестокость перестанет быть вынужденной, она станет просто жестокостью.

— Бедняк, если у него голова на плечах, еще и сейчас может выбраться из грязи, — заметил сенатор. — Так было и так будет еще тысячу лет.

— Возможно, возможно, — мягко согласился Траут. — Возможно, у него хватит мозгов на то, чтобы поселить своих потомков в такой утопии, как Писконтит, где, я уверен, духовное загнивание, глупость, тупость и бессердечие так же отвратительны, как нищета и болезни в округе Розуотер. Бедность сравнительно легкая болезнь даже для столь хрупкой американской души, а вот сознание собственной ненужности одинаково калечит и сильные и слабые души и убивает их ежечасно. Необходимо найти лечение.

— Ваша приверженность к добровольным пожарным дружинам, Элиот, тоже вполне разумна — ведь при первом сигнале тревоги они являют собой пример бескорыстия, подобного которому в нашей стране, пожалуй, не встретишь. Они кидаются на спасение любого живого существа и не подсчитывают, во сколько это обойдется. Стоит загореться самой жалкой лачуге самого жалкого человека в городе, и мы увидим, как его враги бросятся тушить огонь. А когда он будет ворошить пепел, стараясь отыскать остатки своих жалких пожитков, то утешать и жалеть его будет ни больше ни меньше как сам начальник пожарной дружины. — Траут распростер руки. — Только пожарные ценят других людей единственно за то, что те — люди. Это необычайная редкость. Так что с этого нам и надо брать пример.

— Бог мой! — воскликнул сенатор. — Да вы великий человек! Вам бы заниматься рекламой! Вы бы даже вывих челюсти живо превратили в благо для общества. Ума не приложу, что человек с вашими талантами делает в бюро по гашению премиальных талонов!

— Гасит талоны, — кротко ответил Траут.

— Мистер Траут, — спросил Элиот, — а что случилось с вашей бородой?

— Это было первым, о чем вы меня спросили.

— Скажите еще раз.

— Я голодал и был в растерянности. Мой приятель узнал об этом месте. Тогда я сбрил бороду и обратился в бюро. И вот результат — я получил работу.

— Да, с бородой они бы вас вряд ли взяли.

— Я бы сбрил ее, даже если б мне разрешили ее оставить.

— Почему?

— А вы представьте себе такое богохульство — Христос, штампующий талоны!

— Нет, что за умница этот Траут! — восхитился сенатор.

— Благодарю вас.

— Вот если б вы еще перестали утверждать, что вы социалист. Какой вы социалист! Вы — свободный предприниматель!

— Не по своей воле, поверьте.

Элиот с интересом следил за разговором этих двух занятных стариков. Траут ничуть не оскорбился, хотя Элиот считал, что вполне мог бы, когда сенатор предположил, что из него бы вышел отменный жулик, то есть агент по рекламе. Он явно любовался сенатором как ярким и совершенно гармоничном произведением искусства — не собирался ни спорить с ним, ни склонять его на свою сторону. А сенатор восхищался Траутом, считая его прожженным плутом, который может правдоподобно объяснить все на свете, и не догадывался, что тот в жизни ни разу не соврал.

— А какую политическую платформу вы могли бы сочинить, мистер Траут!

— Благодарю вас.

— У адвокатов мысль работает точно так же. Они изобретают великолепные объяснения для любой несуразицы. Но почему-то у них это никогда не звучит убедительно. У них это звучит как «Увертюра 1812 года», сыгранная на дудке. — Сенатор, сияя, откинулся на спинку скамейки. — Объясните теперь про другие номера, которые Элиот откалывал спьяну там, в Розуотере.

— Суд, — вставил Мак-Аллистер, — несомненно захочет узнать, какие выводы Элиот сделал из своих экспериментов.

— Воздерживаться от спиртного, помнить, кто он такой, и вести себя соответственно, — с готовностью отчеканил сенатор, — и не разыгрывать перед людьми господа бога, а то они обслюнявят тебя с головы до пяток, выжмут все, что смогут, и кинутся нарушать заповеди — ведь так приятно получать потом прощение! — а когда тебя с ними не будет, обольют грязью.

Этого Элиот не мог оставить без внимания.

— Значит, меня обливают грязью?

— О боже, они тебя любят, ненавидят, плачут по тебе, хохочут над тобой и каждый день придумывают про тебя какие-нибудь новые россказни. Мечутся как курицы, когда им отрубят голову, будто ты и вправду был для них господом богом, а в один прекрасный день взял да и смылся.

Элиот почувствовал, как у него сжалось сердце, понял, что никогда больше не сможет вернуться в округ Розуотер.

— Мне кажется, — сказал Траут, — главный вывод состоит в том, что людям всегда нужна всепрощающая любовь, и чем ее больше, тем лучше.

— Да что же здесь нового? — фыркнул сенатор.

— Ново здесь то, что Элиот смог давать такую любовь — и так долго. Бели смог один, то, наверно, смогут и другие. Значит, и наша ненависть к людям, не приносящим пользы, и жестокость, с какой мы к ним относимся ради их же блага, вовсе не обязательно неотъемлемая часть человеческой натуры. На примере Элиота Розуотера миллионы и миллионы людей, может быть, научатся всех любить и всем помогать.

И прежде чем сказать свое последнее слово, Траут внимательно оглядел их всех. Вот что он сказал:

— Ликуйте!

— Фюить-фюять-фюить!

Элиот снова поднял глаза на дерево, соображая, какие же замыслы насчет округа Розуотер были у него, замыслы, которые он умудрился растерять среди веток платана.

— Был бы у него ребенок… — начал сенатор.

— Ну, если бы действительно жаждете внуков, — игриво вставил Мак-Аллистер, — то, по самым последним подсчетам, их у вас пятьдесят семь. Выбирайте любого.

Все, кроме Элиота, залились смехом.

— Что за пятьдесят семь внуков?

— Твое потомство, сынок, — засмеялся сенатор.

— Что такое?

— Плоды твоих похождений.

Элиот почуял, что тут кроется какая-то важная тайна, и рискнул показать, насколько он не в себе.

— Не понимаю.

— Примерно пятьдесят женщин в округе Розуотер утверждают, что ты отец их детей.

— Но это бред!

— Конечно, — ответил сенатор.

Элиот вскочил, весь напрягшись.

— Это невозможно!

— Ты ведешь себя так, будто впервые об этом слышишь. — И сенатор с тревогой взглянул на доктора Брауна.

Элиот прикрыл глаза рукой.

— Прости, но похоже — именно в этом вопросе у меня полный провал памяти.

— Что с тобой, сынок? Тебе нехорошо?

— Нет, нет! — Элиот открыл глаза. — Со мной все в порядке. Просто небольшой пробел. Тут ты можешь мне помочь. С чего все эти женщины решили клепать на меня такое?

— Мы ничего не можем доказать, — сказал Мак-Аллистер, — это Мушари рыскал по всему округу и подкупал людей, чтобы они распускали про вас дурные слухи. А насчет детей началось с Мэри Моди. Через день после отъезда Мушари из города она объявила, что вы отец ее близнецов Фокскрофта и Мелоди. И у женщин это стало какой-то повальной манией.

Килгор Траут понимающе кивнул.

— И вот женщины во всей округе стали утверждать, что вы — отец их детей. По меньшей мере половина из них сама в это поверила. Есть там одна пятнадцатилетняя девица — ее отчим в тюрьме за то, что сделал ей ребенка. Так теперь она уверяет, что отец ребенка — вы.

— Это неправда!

— Конечно, неправда, Элиот, — сказал его отец. — Успокойся ты, ради бога. Мушари не посмеет упомянуть об этом в суде. Эта затея обернулась против него, он сам теперь не может с ней справиться. Настолько очевидный бред, что ни один судья не станет слушать. Мы сделали анализ крови у Фокскрофта и Мелоди. Твоими детьми они быть не могут. Остальных пятьдесят шесть мы и проверять не будем. Ну их к черту!

— Фюить-фюить-фюить!

Элиот снова взглянул на дерево и вдруг вспомнил все, что происходило с ним, пока вокруг было черным-черно, — и драку с шофером автобуса, и смирительную рубашку, и как его лечили электрошоком, и как он пытался покончить с собой, и бесконечную игру в теннис, и бесконечные стратегические совещания по поводу суда.

И вместе с этими прорвавшимися вдруг воспоминаниями всплыло решение, как все уладить быстро, мирно и благородно.

— Слушайте, — сказал он, — можете вы все поклясться, что я нормален?

Все горячо поклялись.

— И я все еще глава Фонда? И по-прежнему вправе распоряжаться деньгами?

Мак-Аллистер заверил его, что, безусловно, вправе.

— Каков сейчас баланс?

— В этом году вы ничего не тратили, если не считать платы за юридические консультации и за ваше содержание здесь. Кроме того, вы послали триста тысяч Гарвардскому университету, а пятьдесят тысяч подарили мистеру Трауту.

— В результате в этом году он потратил больше, чем в прошлом, — уточнил сенатор.

Это была сущая правда. Вся деятельность Элиота в округе Розуотер обошлась дешевле, чем его пребывание в лечебнице.

Мак-Аллистер сообщил Элиоту, что у него на счету примерно три с половиной миллиона долларов, и Элиот попросил ручку и чек. Потом он заполнил чек на имя своего двоюродного брата Фреда Розуотера, вьшисав ему один миллион долларов.

Сенатор и Мак-Аллистер чуть не задохлись от ярости — они объяснили Элиоту, что уже предлагали Фреду отступные, но тот через своего адвоката надменно отказался.

— Они хотят заполучить весь капитал, — сказал сенатор.

— Мне их жаль, — отозвался Элиот, — потому что они получат только этот чек и ни гроша больше.

— Ну, это уж суд рассудит, а как — одному богу известно, как, — предостерег его Мак-Аллистер. — Тут никогда заранее не предугадаешь. Никогда.

— Будь у меня ребенок, — начал Элиот, — и никакого суда не было бы, правда? Я хочу сказать, что ребенок автоматически унаследовал бы Фонд, неважно, здоров я или нет. А Фред слишком далекий родственник, чтоб претендовать на наследство.

— Правильно.

— Все равно, — сказал сенатор, — миллион долларов слишком жирно для этих подонков из Род-Айленда.

— А сколько не жаль?

— Ста тысяч хватит за глаза.

Элиот разорвал чек на миллион и выписал другой — на сумму, в десять раз меньшую. Он огляделся и увидел, что все смотрят на него с благоговейным ужасом, — значит, до них дошло, о чем он толкует.

— Элиот, — голос у сенатора дрожал, — ты хочешь сказать, что у тебя есть ребенок?

Элиот улыбнулся улыбкой мадонны.

— Да.

— Где? От кого?

Элиот ласково отмахнулся от них.

— Потерпите!

— Боже мой, я — дед! — воскликнул сенатор. Он склонил седую голову и возблагодарил создателя.

— Мистер Мак-Аллистер, — продолжал Элиот, — вы ведь обязаны выполнить любое мое юридическое поручение, невзирая на протесты моего отца или кого бы то ни было?

— Да, как юрисконсульт Фонда.

— Прекрасно. В таком случае я приказываю вам немедленно составить бумаги, которые юридически подтверждали бы, что каждый ребенок в округе Розуотер, которого приписывают мне, действительно является моим ребенком, независимо от группы крови. И пусть все эти дети получат законные права наследства как мои сыновья и дочери.

— Элиот!

— Пусть с этой минуты все они носят фамилию Розуотер. И скажите им, что их отец любит их всех, кем бы они ни выросли. И еще скажите им… — Элиот замолчал и поднял ракетку, словно жезл. — И еще скажите им, — начал он снова, — пусть плодятся и размножаются!