Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями

ГЛАВА 7

Телефон прозвонил три раза.

— Фонд Розуотера. Чем мы можем вам помочь?

— Мистер Розуотер, — последовал сварливый ответ, — вы меня не знаете.

— Разве это имеет значение?

— Я ничтожество, мистер Розуотер. Хуже ничтожества.

— Выходит, создатель схалтурил?

— Вот именно, когда состряпал меня.

— Ну что же, возможно, вы с вашими жалобами попали как раз по адресу.

— А что у вас там такое?

— Как вы узнали про пас?

— Тут, в телефонной будке, большая наклейка, черная с желтым: «Не спешите расстаться с жизнью. Звоните в Фонд Розуотера». И номер вашего телефона.

Такие наклейки красовались во всех телефонных будках округа, а также на задних стеклах легковых в грузовых машин многих пожарников-добровольцев.

— Знаете, что здесь приписано снизу карандашом?

— Нет.

— «Элиот Розуотер — святой. Он одарит вас любовью и деньжатами. А предпочитаете лучший в Южной Индиане зад, звоните Мелиссе». И тут же номер ее телефона.

— Вы, видно, здесь чужой?

— Я везде чужой. Но вы-то все-таки кто? Из секты какой-нибудь?

— Вдвойне блаженный детерминист-баптист.

— Что?!

— Так я обычно отвечаю, когда меня выспрашивают, какой я веры. Такая секта в самом деле есть — и, вероятно, неплохая. Они практикуют омовение ног, а денег за это не берут. Я тоже мою себе ноги и денег не беру.

— Не понимаю, — сказал неизвестный.

— Да я просто даю вам понять, что нечего стесняться, нечего со мной умничать. Вы сами случайно не из этих «вдвойне блаженных»?

— Боже сохрани!

— А вообще-то их человек двести, и рано или поздно я на одного из них нарвусь. — Элиот отпил из стакана. — Подумать страшно, что тогда будет, однако никуда не денешься!

— Похоже, вы под мухой. Вроде только что хлебнули.

— Допустим, так и есть. А все же — чем мы можем вам помочь?

— Да кто вы такой, черт побери?

— Ку, правительство.

— Чего-чего?

— Правительство. Если я не церковь и все же стремлюсь удержать людей от самоубийства, выходит, я правительство. Так?

Неизвестный что-то пробормотал.

— Или же общественная слезоутиральня, — сказал Элиот.

— Вы что, шутите?

— Как знать! Не верите — проверьте.

— Может, вы себе такую потеху придумали — приманиваете своими наклейками людей, готовых с собой покончить.

— Вы-то готовы?

— А если и готов, так что?

— Я мог бы привести вам сногсшибательные доводы, что жить все-таки стоит. Но я этого не сделаю.

— А что сделаете?

— Попрошу вас сказать, за сколько — самое малое — вы согласитесь прожить еще неделю.

Ответа не было.

— Вы меня слышите? — спросил Элиот.

— Слышу.

— Если вы раздумали кончать с собой, то будьте добры — повесьте трубку. Этот телефон нужен не вам одному.

— Вас послушать — псих, да и только!

— Но кончать-то с собой собираетесь вы?

— А если я скажу, что и за миллион не соглашусь терпеть еще неделю?

— Я отвечу: ну и умирайте. Просите лучше тысячу.

— Идет, тысяча!

— Ну и умирайте. Спустите до сотни.

— Сто.

— Вот это другое дело. Заходите, поговорим.

Элиот назвал адрес своей конторы.

— Не пугайтесь собак у дома пожарной дружины. Они кусаются, только когда сирена воет.

Элиот сидел над громоздкой конторской книгой, которую обычно хранил под койкой. Книга была переплетена в тисненую черную кожу и содержала триста линованных страниц приятного зеленого цвета. Элиот звал ее своей «Книгой Страшного суда»[6]. С тех самых пор, как Фонд начал действовать в округе Розуотер, Элиот вписывал в нее имя каждого клиента, род его жалобы в принятые Фондом меры.

Она была исписана уже почти до конца, но разобраться в этих закорючках могли только Элиот и отвергшая его Сильвия. Сейчас Элиот вносил в книгу имя потенциального самоубийцы, того самого, что перед этим позвонил, затем явился к нему и только что отбыл с довольно хмурым видом, словно подозревал, что его не то надули, не то высмеяли, но почему и как — не мог взять в толк.

«Шерман Уэсли Литтл, — писал Элиот, — Инд., см. инстр. бзр. вет-2; ж. 3 д. ер-п., Р. п. 300 долл.». В расшифровке это означало, что Литтл был родом из Индианаполиса; накануне самоубийства; рабочий-инструментальщик; безработный, ветеран второй мировой войны; женат, трое ребятишек, у среднего — паралич; Элиот выдал Литтлу триста долларов Розуотеровского пособия.

Куда чаще, чем пометки о денежной помощи, в «Книге Страшного суда» встречалась запись АВ. Она означала совет, который Элиот давал клиентам, склонным вешать нос по всякому поводу или вообще без повода:

— Послушайте, что я вам скажу, голубчик, — примите-ка таблетку аспирина и запейте стаканом вина.

Черный телефон Элиота зазвонил снова.

— Фонд Розуотера. Чем мы можем вам помочь?

— Мистер Розуотер, — задыхаясь, сказала какая-то женщина. — Я… я Стелла Уэйкби. — Она тяжело дышала в ожидании ответа.

— Да ну! Привет! — тепло сказал Элиот. — Чудесно, что вы позвонили! Какая приятная неожиданность! — Он понятия не имел, кто такая Стелла Уэйкби.

— Мистер Розуотер… я… я никогда вас ни о чем не просила, верно?

— Верно, верно. Никогда.

— Многие беспокоят вас куда больше, а горестей у них куда меньше.

— Мне никто не в тягость. Правда, с некоторыми я встречаюсь чаще.

С Дианой Лун Ламперс, например, ему столько приходилось возиться, что он уже не отмечал в книге выплаченных Диане пособий.

Элиот сказал наудачу:

— Я часто думаю о тяжкой ноше, которую вы обречены вести.

— Ох, мистер Розуотер… если б вы только знали!.. — И она разразилась бурными рыданиями. — Мы всегда были за сенатора Розуотера, а не за Элиота Розуотера.

— Ну полно, полно.

— Мы привыкли стоять на собственных ногах, что бы ни случилось. Много раз я встречала вас на улице и отворачивалась. Не назло вам, нет — просто хотела показать, что Уэйкби ни в чем не нуждаются.

— Я так и понимал. Хорошие вести меня всегда радуют.

Чтоб кто-нибудь отворачивался от него на улице, Элиот не помнил, да и по городу он ходил так редко, что чувствительной Стелле вряд ли удалось много раз от него отвернуться. Элиот справедливо предположил, что живет она в страшной нищете где-то на задворках, пряча от людей себя и свои лохмотья, и только воображает, будто знает жизнь города и будто в городе знают ее. Если когда-нибудь она и прошла по улице мимо Элиота, то эта единственная встреча стала представляться ей тысячей встреч, каждая со своей мелодраматической игрой теней я света.

— Я не могла уснуть сегодня ночью, мистер Розуотер, вот и пошла бродить по дороге.

— Вы небось частенько так бродите!

— Боже мой, мистер Розуотер, и в полнолунье, и в новолунье, и в совсем безлунные ночи.

— А сегодня шел дождь.

— Я люблю дождь.

— Я тоже.

— А в доме у соседа горел свет.

— Слава богу, есть на свете соседи.

— Я постучалась к ним, и они впустили меня. И я скагала: «Шагу не могу больше ступить, если мне не помогут. Хоть как-нибудь! Пусть завтрашний день вовсе не настанет, мне все равно! Не могу я больше быть за сенатора Розуотера!»

— Ну полно, полно.

— Вот они и посадили меня в машину, подвезли к ближайшему автомату и сказали: «Звоните-ка Элиоту. Он поможет». Так я и сделала.

— Хотите прийти ко мне сейчас, голубушка, или подождете до завтра?

— До завтра! — Согласие ее прозвучало почти как вопрос.

— Великолепно. В любое удобное для вас время, дорогая.

— До завтра!

— До завтра, дорогая. Будет очень хороший день.

— Слава богу!

— Ну-ну.

— О-ох, мистер Розуотер, слава богу, что вы есть.

И Элиот повесил трубку. Немедленно снова раздался звонок.

— Фонд Розуотера. Чем мы можем вам помочь?

— Для начала подстричься и надеть новый костюм, — произнес мужской голос.

— Что?

— Элиот…

— Да?

— Уже не узнаешь меня по голосу?

— Простите… я…

— Это твой отец, будь я проклят!

— Привет, отец! — ахнул обрадованный Элиот и продолжал любовно и растроганно: — До чего же приятно услышать твой голос!

— Ты его даже не узнал.

— Извини. Знаешь, звонят — ну просто без передышки.

— Да что ты говоришь!

— Ты же знаешь!

— Увы!

— Ну как ты? Как себя чувствуешь?

— Превосходно! — сказал сенатор язвительно. — Лучше и быть не может.

— Вот и прекрасно!

Сенатор выругался.

— В чем дело, отец?

— Не смей говорить со мной как со своими забулдыгами, как со всякими сутенерами и слабоумными прачками.

— Да что я такого сказал?

— Не выношу этот твой тон!

— Прости, пожалуйста.

— Того в гляди предложишь мне таблетку аспирина со стаканом вина. Не смей говорить со мной свысока!

— Извини.

— И чужие деньги, чтоб уплатить последний взнос за моторный катер, мне не нужны. — Элиот действительно оказал такую услугу одному из своих подопечных. Через два дня этот подопечный и его девушка погибли — разбились насмерть в Блумингтоне.

— Я знаю, что деньги тебе не нужны.

— Он знает, что деньги мне не нужны, — сказал сенатор кому-то на другом конце провода.

— Что с тобой, отец? Ты вроде сердишься и чем-то расстроен? — Элиот был искренне озабочен.

— Пройдет.

— Что-нибудь важное?

— Мелочи, Элиот, мелочи — вроде вымирания семьи Розуотеров.

— С чего ты взял, что она вымирает?

— Не убеждай меня, что ты забеременел.

— А наши родственники в Род-Айленде?

— Вот ты меня сразу и утешил. О них-то я и забыл.

— Теперь ты говоришь с издевкой.

— Должно быть, линия плохо работает. Поделись со мной какой-нибудь приятной новостью, Элиот. Подбодри старого тетерю.

— Мэри Моди родила близнецов.

— Прекрасно! Превосходно! Хоть кто-то производит потомство. А какие имена выбрала девица Моди для новых маленьких граждан?

— Фокскрофт и Мелоди.

— Элиот…

— Да, сэр?..

— Я хочу, чтобы ты хорошенько на себя посмотрел.

Элиот послушно оглядел себя, насколько это было возможно без зеркала.

— Смотрю.

— Теперь спроси себя: это сон? Как я мог дойти до такого позора?

Так же послушно и совершенно серьезно Элиот громко повторил:

— Это сон? Как я мог дойти до такого позора?

— И что же ты ответишь?

— Это не сон, — сообщил Элиот.

— А ты бы хотел, чтобы это оказалось только сном?

— Ну и кем бы я проснулся?

— Тем, кем ты можешь быть. И когда-то был.

— Тебе хочется, чтоб я опять начал скупать картины для музеев? Тебе было бы приятно, если б я отвалил два с половиной миллиона за рембрандтовского «Аристотеля, созерцающего бюст Гомера»?

— Незачем сводить все к нелепостям.

— Упрек не по адресу. Нелепы те, кто выбрасывает такие деньги на такую муру. Я показывал снимок этой картины Диане Лун Ламперс, и она сказала: «Может, я глупа, мистер Розуотер, но у себя дома я бы такое не повесила».

— Элиот…

— Сэр?..

— Спроси себя, что теперь думают о тебе в Гарварде.

— Зачем спрашивать? Я и так знаю.

— Да ну?

— Они от меня без ума. Ты бы видел, какие письма они мне шлют.

Сенатор грустно кивнул — он и сам знал дурную славу Гарварда, знал, что Элиот говорит правду: письма из Гарварда полны почтения.

— Господи! — сказал Элиот. — В конце концов я даю этим парням ни мало ни много триста тысяч в год — с первого дня, как Фонд начал разворачиваться. Видел бы ты их письма!

— Элиот…

— Слушаю, сэр…

— Мы подходим к историческому моменту, исполненному величайшей иронии, ибо сенатор Розуотер от Индианы готовятся спросить собственного сына: «Не был ли ты когда-нибудь коммунистом и не коммунист ли ты сейчас?»

— Ну, многим, наверно, покажется, что я рассуждаю как коммунист, — бесхитростно ответил Элиот, — но ей-богу, отец, когда работаешь с бедными, непременно увлечешься или Марксом, или Библией — иначе никак нельзя. По-моему, безобразие, что у нас в Америке никто не хочет делиться друг с другом. По-моему, только бессердечное правительство может допустить, что одни с самого рождения получают громадный кусок национального достояния, как я, например, а другие не имеют ни шиша. По-моему, правительство должно по крайней мере всех новорожденных оделять поровну. Жизнь я так тяжела — не к чему людям еще из-за денег мучиться. У нас в стране для всех всего хватит, надо только охотнее делиться друг с другом.

— Что же тогда заставит людей работать? Как ты полагаешь?

— А что их заставляет сейчас? Страх, что не хватит денег на еду, на врача, на хорошую одежду, на светлое, уютное, удобное жилье, на приличное образование для детей, на развлечения? Или стыд, что никак не найти Денежную Реку?

Это еще что за река?

— Денежная Река — она несет богатство страны. Мы-то с тобой родились на ее берегах, да и большинство тех, с кем мы вместе росли, учились в частных школах, катались на яхтах, играли в теннис, оттуда же! И все они, заметь, люди самые средние. Из этой могучей реки мы можем хлебать, сколько влезет. Мы даже берем уроки, чтобы хлебать порасторопнее.

— Уроки хлебанья?

— А как же! У юристов! У консультантов по налогам! У специалистов по кредитам! Мы родились у самой реки, можем залить богатством и себя и еще десять поколений — хватят простых черпаков и ведер. А нам этого мало — мы нанимаем экспертов, чтоб учили нас, как выхлебнуть побольше, и вот на помощь приходят всякие там акведуки, плотины, резервуары, сифоны, ковшовые подъемники и Архимедовы винты. Глядишь, и наши учителя тоже богатеют и дети их тоже начинают брать платные уроки хлебанья.

— Понятия не имел, что я хлебаю.

Элиот, захваченный своими гневными обличениями, походя пнул и отца:

— Как все прирожденные хлебалы! Им и в голову не приходит, о чем шепчутся бедняки, прослышавшие, что кто-то нахлебался. Да помяни при хлебалах Денежную Реку, они даже не поймут, о чем речь. Когда кто-нибудь из нас клянется, что никакой Денежной Реки вообще нет, я только думаю про себя: до чего же мы бессовестные, до чего бестактные!

— Как воодушевляют твои разглагольствования о такте! — сквозь зубы сказал сенатор.

— А тебе хочется, чтобы я снова повадился в оперу? Хочешь, чтоб я выстроил превосходный дом в превосходном месте и не слезал с яхты?

— Кому какое дело, чего я хочу?

— Допустим, у меня здесь не Тадж-Махал. Но если всем остальным американцам так скверно живется, чем я лучше?

— Нечего мечтать о всякой чепухе вроде Денежной Реки! Взялись бы за работу, вот и жиля бы нормально.

— Если Денежной Реки нет, то откуда берутся мои десять тысяч долларов в день? Я ведь только дремлю да почесываюсь, разве что иногда отвечаю на телефонные звонки.

— У нас пока еще каждый американец волен нажить себе состояние.

— Конечно, если ему вовремя, пока он молод, подскажут, что лучше искать Денежную Реку, а не справедливость, что пора послать к черту всякую чушь вроде честного труда и вознаграждения по заслугам и податься прямо к этой реке. Я бы сказал ему: «Ступай к богатым и власть имущим, учись у них. Они любят лесть, они трусливы. Льсти им без оглядки, запугивай, как умеешь, и в одну прекрасную безлунную ночь они приложат пальцы к губам: тс-с, мол, ни звука! И в полной тьме проведут тебя к самой широкой, к самой глубокой из всех рек — к реке богатства. Тебе укажут место на берегу и вручат ведро в полную собственность — черпай, сколько хочешь, только не хлюпай слишком громко: как бы бедняки не услышали!»

Сенатор выругался.

— Зачем ты так, отец? — участливо спросил Элиот.

Сенатор снова выругался.

— Почему каждый раз, когда мы разговариваем, мы только и знаем, что язвить, растравлять, обижать друг друга? А ведь я тебя так люблю!

Снова послышалась проклятия, еще более выразительные, ибо сенатор был близок к слезам.

— Зачем же ты бранишься, отец? Ведь я говорю, что люблю тебя.

— Ты похож на человека, который стоит на перекрестке и держит в руках туалетную бумагу. На каждом листке написано: «Я люблю тебя», и каждый прохожий, неважно — она или он, получает свой листок. Мне туалетная бумага не нужна.

— Я не догадывался, что мои чувства — туалетная бумага.

— Ты ни о чем не догадаешься, пока не бросишь пить, — закричал сенатор задыхаясь. — Передаю трубку твоей жене. Ты догадываешься, что теряешь ее? Догадываешься, какой она была хорошей женой?

— Элиот? — Голос Сильвия звучал испуганно, еле слышно. Казалось, она сама, вроде подвенечной фаты, ничего не весит.

— Да, Сильвия… — Элиот отвечал вежливо, мужественно, но сдержанно. Он писал ей тысячу раз, звонил без конца. Она отозвалась впервые.

— Я… я понимаю, что поступала плохо.

— Что ж, все мы люди…

— Вот именно. От этого никуда не денешься. Правда?

— Правда.

— Никому от этого не уйти. Верно?

— По-моему, верно.

— Элиот?

— Да?

— Как они все поживают?

— Здесь?

— Везде.

— Прекрасно.

— Я рада.

— Если… если я начну спрашивать о каждом в отдельности, я заплачу, — сказала Сильвия.

— Не спрашивай.

— Я все еще думаю о них, хоть доктора говорят, что я не должна к вам возвращаться.

— Ну так и не думай!

— У кого-нибудь родился ребенок?

— Не спрашивай.

— Разве ты не сказал отцу, что у кого-то родился ребенок?

— Не спрашивай.

— У кого, Элиот?

— О господи, не спрашивай.

— Нет, скажи мне, прошу тебя.

— У Мэри Моди.

— Близнецы?

— Конечно. — Здесь обнаружилось, что Элиот не питает никаких иллюзий насчет людей, которым посвятил свою жизнь. — И, само собой, поджигатели. — В длинной истории семейства Моди без конца попадались то близнецы, то маньяки-поджигатели.

— Хорошенькие?

— Я их еще не видел. — С раздражением, без чего никогда не обходились его разговоры с Сильвией, Элиот добавил: — Они всегда хорошенькие.

— Ты уже послал им подарки?

— С чего ты взяла, что я их еще посылаю? — Речь шла о заведенном Элиотом обычае посылать каждому новорожденному в округе Розуотер акции ИБМ.

— Ты больше не делаешь им подарков?

— Да делаю, делаю, — сказал Элиот, и, казалось, все это надоело ему до смерти.

— Кажется, ты устал.

— Должно быть, линия плохо работает.

— Расскажи, что еще нового.

— Моя жена разводится со мной по медицинским соображениям.

— Разве нельзя перескочить через эту новость? — Вопрос Сильвии вовсе не был игривым, он звучал трагически, а о трагедиях говорить не положено.

— Прыг-скок, — ровным голосом отозвался Элиот.

Элиот пропустил глоток «Южной утехи», но не утешился. Он начал кашлять, и отец его закашлялся тоже.

Этот приступ кашля, когда отец и сын, сами того не зная, горестно вторили друг другу, слышен был не только Сильвии, но и Норману Мушари. Он удрал из гостиной и засел в кабинете сенатора у параллельного телефона. Мушари подслушивал, я уши его пылали.

— Ну что же, мне, наверно, пора прощаться, — виновато сказала Сильвия. По щекам у нее бежали слезы.

— Спроси у своего доктора.

— Передай… передай всем от меня привет.

— Передам, передам.

— Скажи, что я все время вижу их во сне.

— Они, безусловно, будут вне себя от счастья.

— Поздравь Мэри Моди с рождением близнецов.

— Поздравлю. Я их как раз завтра собираюсь крестить.

— Крестить?

Это было нечто новое.

Мушари завращал глазами.

— Я… я… не знала, что ты этим занимаешься, — осторожно сказала Сильвия.

Услышав страх в ее голосе, Мушари возликовал. Он решил, что Элиот совсем запутался в своих бреднях и скоро окончательно впадет в религиозное помешательство.

— Никак не мог от Мэри отделаться, — сказал Элиот. — Она настаивала, а кроме меня заняться этим делом некому.

— А! — Сильвия вздохнула с облегчением.

Мушари не огорчился. Пусть только Элиот окрестит близнецов — и у суда не будет сомнений, что он считает себя мессией.

— Я говорил ей, что при всем желания меня к верующим не причислишь, — продолжал Элиот.

И специальные защитные глушители в мозгу Мушари тут же сработали, он пропустил это заявление мимо ушей.

— Я ей сказал, что на небесах такое крещенье не зачтется, но она все равно требовала.

— Что же ты будешь делать? Как ты с этим справишься?

— Ну, не знаю. — Вопрос увлек Элиота, он на секунду воспрянул духом, отмахнулся от горьких мыслей. Легкая улыбка промелькнула на его губах. — Очевидно, пойду в се лачугу. Побрызгаю водой на младенцев я скажу: «Привет, малютки! Добро пожаловать на Землю. Она круглая, сырая и тесная. Жить вам на ней не больше ста лет. И от вас, малютки, требуется только одно: вы обязаны быть добрыми, черт побери!»