Деревянная пушка

КАРУЦА ДЕДА КОТРУЦА Рассказ

Дед Котруц перевешивает кнут с левого плеча на правое, берет его в одну руку, потом в другую и, не зная, что бы еще такое сделать, старательно вытирает ноги о сухую тряпку, лежащую у двери кабинета. Входит.

Председатель, Игнат Исидорович, занят какими-то важными бумагами, поэтому дед Котруц нерешительно переступает с левой ноги на правую и обратно, опять перекладывает кнут из руки в руку, чешет в затылке, чешет под мышкой и наконец вежливо покашливает.

— Вызывали, товарищ председатель?

— А, это ты? — Игнат Исидорович удостаивает старика рассеянным взглядом. — Зачем пожаловал?

— Так вызывали же…

— Я? Ах да… — Председатель задумчиво постукивает карандашом по столу и вдруг обрушивается на деда: — Когда же работать будем, достопочтенный?

— Я, товарищ председатель, работаю…

— Не вижу, дорогой, не вижу работы. Если и дальше будете так телиться, у меня скоро провалится потолок! — Игнат Исидорович устремляет вверх указательный палец и несколько раз сгибает его, как будто палец уже не в силах вынести тяжесть потолка.

— Да я только пообедать поехал… и то домой не добрался — сторож догнал.

— За работу, товарищ Котруц, за работу! Весь народ трудится как один человек, а мы с вами обедами прикрываемся…

— Ладно, — бормочет Котруц, — тогда я пошел… пошел.

И не движется с места.

— Смотри у меня! Чтобы все было развешено как следует… ясно?

— Ясно… Так я пошел?

— Давай!

Котруц опять перекладывает кнут из руки в руку, топчется на месте, потом поворачивается и выходит. Оказавшись в коридоре, он снова вытирает ноги о тряпку, вешает кнут на плечо, неторопливо сходит с крыльца, делает несколько шагов вперед, разворачивается лицом к правлению и кричит, задрав к небу куцую бороденку:

— Ки-сти-тин!

— Ау! — доносится с крыши.

— Давай, что ли!..

Парень лет тридцати с роскошной рыжей бородищей и длинными, до плеч, волосами, услышав голос старика, лениво поднимается из тени дымоходной трубы, где он укрывался от немилосердно палящего солнца. В руке у него кисть. Это Константин — столичный художник. В соответствии с заказом Игната Исидоровича и согласно его руководящим указаниям он изготавливает поточным методом портреты передовиков сельскохозяйственного производства и многочисленные — по трафарету — транспаранты с призывами, обращенными ко всему местному населению. Сейчас он окидывает полусонным взором свою нехитрую продукцию, разложенную на просушку под жгучими лучами дневного светила.

— Что, дед, намылил тебе холку председатель?

— Давай-давай, не разговаривай…

Константин усмехается и начинает по одному спускать транспаранты с крыши. Котруц принимает их и не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой носит в каруцу — телегу с высокими бортами, запряженную подслеповатым коньком. Уложив очередной транспарант, он подходит к коньку, поправляет торбу с сеном, надетую ему на морду, поощрительно треплет по шее и снова принимается за работу. Все транспаранты — разных размеров, и надписи на них разные: «Увидел муху — прихлопни!», «Помни, хозяйка: одежда мужа — твое лицо!», «Внимание! В нашем селе лай собак с 23 до 7 часов запрещается!» И так далее. Кроме того, Константин подает старику несколько портретов бригадиров и звеньевых, а также два пейзажа с комбайнами.

— Еще есть? — спрашивает Котруц, с отвращением поглядывая на живописца.

— Три штуки.

— Хватит! — машет рукой дед. — Все равно больше не лезет.

— Нет-нет, забирай — мешают. А к вечеру приезжай за новыми: в такую погоду они сохнут быстро. И у меня после обеда вдохновение.

Котруц молчит… обходит каруцу кругом, примериваясь то с одного, то с другого борта… Не лезут транспаранты. Один наконец устроен, а остальные два?..

Старик прислоняет их к стене правления, пробует, хорошо ли стоят, не упадут ли. Стоят хорошо, не упадут. Он удовлетворенно крякает, потирает руки и возвращается к каруце. Забирает у слепого конька торбу с сеном, завязывает горловину узлом, забирается в телегу, садится на поперечную доску, сдвигает большим пальцем соломенную шляпу со лба, взмахивает кнутом и говорит:

— Поехали…

Но не едет.

Кладет кнут на колени, лезет в карман и достает оттуда кисет с табаком и пол-листа газеты, после чего начинает с удручающей медлительностью сворачивать чудовищных размеров цигарку. Все это длится минут десять, если не больше, в зависимости от того, в каком расположении духа находится художник Константин. Если он вовремя подаст свою реплику, конек тронется скорее. Если замедлит, все пойдет в темпе, привычном для деда Котруца. «Не курить, не сорить!» — таков пароль, такова сакраментальная фраза. Но Константин уже склонился над новым транспарантом, и Котруц может спокойно возиться со своей знаменитой «сигарой» длиной в три пяди. Если бы Котруц не сидел так высоко, его конек, отмахиваясь от мух хвостом, непременно задел бы ее. Дед зажимает «сигару» в зубах, достает коробок, долго вытаскивает толстыми корявыми пальцами спичку, зажигает ее, прикуривает и с наслаждением выпускает клуб дыма.

— Не курить, не сорить! — раздается сверху.

— Поехали! — отзывается дед Котруц и бьет конька кнутом по круглому заду.

Едет.

Все село — в транспарантах и лозунгах. Слева и справа, на домах, на столбах и заборах красуются призывные надписи: «Мужья! Любите жен!», «Жены! Не забывайте, что мужья — отцы ваших детей!» И еще: «Баба с возу — кобыле легче!» Плюс ко всему — портреты, семейные и одиночные, погрудные, поясные и в полный рост, анфас и в профиль. Правду сказал Константин: вдохновение у него щедрое.

Дед Котруц останавливает конька напротив ворот с вырезом в форме сердца, наматывает вожжи на люшню и кряхтя слезает наземь. Подойдя к воротам, он чуть пригибается и заглядывает в «сердце», потом распрямляет плечи и трижды стучит кнутовищем: стук-стук-стук. Стучит не слишком громко и не слишком тихо, а в самый раз, чтобы быть услышанным.

— Кто там? — из открытого окна выглядывает женщина, прикрывая голые плечи занавеской.

— Кто там? — вторит из-за ее обширной спины тонкий мужской голос.

— Это я, Котруц, — отвечает Котруц, не отлипая от дыры в воротах.

Хозяева долго шепчутся, потом женщина спрашивает:

— Что привез?

— Что привез? — повторяет муж.

— Известно что, — ворчит старик.

— Две штуки давай! Самые большие!

— Если большие, то можно взять и три, — советует муж.

— Три? Думаешь, можно?

— Как раз будет навес над плитой…

— Ладно, три… Слышишь, дед Котруц? Три давай!

Хозяйка, натянув платье, выходит на крыльцо и больно сталкивается с дедом, который с натугой волочет под мышками два здоровенных транспаранта. На одном написано: «Не зевай — комара проглотишь!» — а на другом — что-то совсем уж непонятное: «Карачун табаку!»

Хозяйка потирает ушибленный лоб и недовольно разглядывает приношение.

— А побольше нет?

— Эти — самые большие. Может, завтра еще будут.

— Что скажешь? — обращается хозяйка к пустому окну, но оттуда вдруг доносится такой мощный, такой густой и басистый храп, что она невольно крестится и машет рукой:

— Нет, эти не подойдут. Привози знаешь какие… квадратные…

И исчезает.

Дед озадаченно смотрит ей вслед, сплевывает, поправляет шляпу и тащит транспаранты обратно. Тошно ему: ведь куда-то же надо все это девать, всучить кому-нибудь.

Он снова забирается в каруцу, еще раз вздыхает, поднимает кнут:

— Поехали…

Но не едет.

Кладет кнут на колени, достает кисет, разворачивает газету и снова начинает мастерить свою исполинскую «сигару». Поплевал, заклеил, вставил в рот, задымил, взял кнут:

— Поехали…

Едет.

Кругом, куда ни глянь, впереди, позади, на оградах и деревьях — транспаранты и призывы: «Сегодня ар, а завтра гектар!», «Как потопаешь, так и полопаешь!», «Красть — грешно!» И портреты, портреты… сидячие, стоячие, лежачие, групповые, парные…

Подъехав к другим воротам, со шляпой наверху, Котруц решает на этот раз не покидать телегу. Он привстает и, с трудом дотянувшись кончиком кнута до шляпы, несколько раз сильно стучит по ней. Ах, какая незадача: под шляпой оказывается ее хозяин. С искаженным от гнева лицом он выглядывает из-за ворот:

— Спятил?!

— Я думал…

— В другой раз не думай… старый дурак! Кати отсюда!

Оскорбленный хозяин снимает шляпу и начинает тщательно разглядывать ее на свет: нет ли дыры? А дед Котруц торопливо уезжает — от греха подальше.

Третья остановка — по требованию: из-за покосившейся ограды деда окликает человек чрезвычайно интеллигентного вида. Он аккуратно, даже щегольски подстрижен, франтовато одет, надушен и держит сигарету по-городскому — не в кулаке, а между средним и указательным пальцами. Дед Котруц недоверчиво натягивает вожжи.

Человек поднимает один палец, и это должно значить, что он готов взять один транспарант. Один.

Дед поднимает два пальца, пытаясь поторговаться.

Нет. Все-таки один. Примерно такой…

Ага, соображает Котруц, этому нужен не транспарант, а портрет, величиной с большую книжку… Старик выбирает, находит что-то подходящее, вертит в руках. Это даже не портрет, а какая-то нравоучительная картинка. На ней изображена мышь, гоняющаяся за кошкой. И кошка улепетывает вовсю. Так… а где же заказчик?

Заказчик исчез.

— Вот напасть, еще и сам разноси…

Дед ворчит, но не очень громко, опасаясь рассердить заказчика, тем более что тот сам его окликнул, без уговоров… Но что делать с остальным грузом?

Котруц за повод подводит конька к воротам, входит во двор. Поднимается на крыльцо, вытирает ноги, заглядывает в комнату.

— Нравится?

— Гмм… а тех нету?

— Каких?

— Тех… с русалками…

— А, я спрошу художника. А эту возьмете?

Заказчик смотрит исподлобья, берет картинку в руки, прикидывает, куда бы ее пристроить. Примеряет к одной стене… нет, не очень… к другой… и здесь нехорошо.

Котруц, избавившись от картинки, уходит очень довольный. А хозяин никак не найдет для нее места. Прикладывает ее к третьей стене, вертится на каблуках посреди комнаты, пробует приложить к печи, даже к трубе, к изголовью кровати и, наконец, наскучив этим бесплодным занятием, выбрасывает картинку в окно… фррр!

Она сбивает с деда шляпу и падает в траву.

Дед Котруц даже не удивляется: он уже привык. Поднимает шляпу и водружает ее на голову. Поднимает картинку, вытирает рукавом и по инерции сам начинает искать ей место во дворе. Видит дыру в ограде… примеряет… в самый раз!

— Вот так! И ограду починил, и живо́пись пристроил! — старик не без оснований гордится собой.

Он забирается в каруцу, садится на поперечную доску, взмахивает кнутом и говорит коньку:

— Поехали…

Но не едет.

Кладет кнут на колени, достает кисет, газету, спички, сворачивает «сигару», закуривает и снова машет кнутом:

— Поехали!..

Это какие-то мальчишки дразнятся.

Конек привычно трогает.

А вот и еще какой-то старик идет навстречу… Он, кажется, подвыпил… останавливается, обмахивается шляпой. Дед Котруц натягивает вожжи, и прохожий заводит с проезжим неспешную, как на завалинке, беседу.

— Будь я на месте председателя, — говорит он, тыча пальцем в произведения Константина, — я выдавал бы их вместо денег. Или, скажем, вместо двух килограммов пшеницы на трудодень получай два транспаранта… вот, например, этот… Что здесь написано? — Он достает из кармана огромные очки. — Ага! «Тот, кто утром не вставает, никуда не поспевает!» А что! По существу правильно… Я бы у тебя, по блату, самому себе взял, только, во-первых, у меня уже есть такой, а во-вторых — моя баба встает раньше меня.

— Выбери что-нибудь другое…

— А куды мне их? Молиться — не годится, а горшки покрывать — велики. Разве что… заместо калитки. Нет, Котруц, ищи кого-нибудь другого. Хоть к Фетеску поезжай… они новый дом построили, там твой товар пригодится.

— Позавчера взяли.

— Так ведь не все, правда?

— Откуда…

— Ну вот видишь… Потом еще в школу: забор там длинный, можно еще что-нибудь сбагрить.

— Не получится. Директор не разрешает.

— Ишь ты, интеллигент! А кто он такой, чтобы не разрешать?

— Рвет, ломает, выбрасывает… Говорит, что его не интересуют художества Игната Исидоровича. Говорит, что у них есть свои художники, и пусть товарищ председатель не беспокоится… Говорит — пусть ваш председатель у себя дома развешивает халтуру, а нам, дескать, самим лучше знать, какие лозунги нужны школе.

— Ты считаешь, директор больше председателя?

— Больше или не больше, а в школе он хозяин.

— Мда… На пенсию тебе скоро?

— Есть еще…

— Но ведь ты только на два года младше меня.

— Это — если по правде. А по документам — на шесть.

— Как же так выходит?

— Да так… молод был и глуп. Хотел, чтобы невеста… это моя-то баба… думала, что я такой же молодой, как и она. Ну, взял и подчистил в метрике год рождения, представляешь? А теперь отдуваюсь — вожу эти клятые иконы…

— Фью-у! — свистит старик. — Ну что ж, поделом тебе. Согрешил — кайся.

Он надевает шляпу и идет своей дорогой.

А Котруц едет дальше… где у колодца в тени постоит… где приметит на заборе полуоторванный или выцветший от дождя призыв и тут же заменит его новым: «Если мамалыгу ешь — кукурузу выдь прорежь!» Таким манером он выезжает на окраину села, дальше — неоглядное чистое поле. Ничего не попишешь, придется поворачивать оглобли. Будь на дворе весна, можно было бы использовать транспаранты, скажем, как щиты для снегозадержания. Но сейчас лето… Постой, постой… а что это за машина у забора? И водителя в кабине не видать… Вот прекрасный случай избавиться разом от всего груза!

— Машина не наша, — вслух рассуждает дед, — пускай увозит эту агитацию в другое село…

Он сгребает несколько транспарантов и, поднатужившись, перебрасывает их в кузов машины… Вот так!

— Ах, туда-сюда, в хвост и в гриву!.. — из кузова сердито поднимается во весь рост разбуженный шофер и мощным броском переправляет транспаранты обратно. — Я тебе задам, старый хрыч! — и грозит кулаком. А кулачище у него — врагу не пожелаешь!

Делать нечего. Пристыженный и приунывший Котруц, потирая ушибленные места, кое-как складывает свой товар, хватает вожжи и, оглянувшись на машину, чмокает губами:

— Н-но, волчья сыть!..

— Обождать! — говорит Игнат Исидорович, не поднимая глаза, когда стук в дверь становится слишком настойчивым.

Он весь — в муках творчества. Сидит и кусает карандаш. Рядом склонился над столом долгогривый художник Константин. От него сильно несет перегаром.

— А? — председатель вопросительно оглядывается на живописца.

— Бэ! — дерзит Константин. — Я жду текстов! Вот на это место. Или вы мне даете тексты, или я немедленно возвращаюсь в Кишинев.

— Ну, не горячись, — мирно увещевает его председатель. — Этот подойдет? — И он читает по бумажке: — «Здравствуй, здравствуй, дед Ион!»

— А что за птица ваш дед Ион? — интересуется Константин. — И кто его так приветствует?

— Да кто бы ни был!.. Повесим это на забор, и дед Ион, проходя мимо, будет всякий раз отвечать на приветствие. Так мы постепенно внедрим вежливость среди населения… Допустим, с ним все правление здоровается, весь коллектив, я лично. Что он ответит, а?

— Здоров, здоров! — отвечает художник как бы за деда Иона.

— Ты давай без фамильярностей, — обижается наконец председатель.

В дверь опять стучат.

— Обождать!

— Дело стоит, Игнат Исидорович!

— Обождать, я сказал!.. Так что? — он снова оборачивается к художнику. — Подойдет?

— Пойдет… куда подальше! Извините, но я не понимаю, кому нужны эти ваши призывы? Давайте нормальные тексты! Что-нибудь про сберегательные кассы или правила движения. А если нет — я еду в Кишинев!

Игнат Исидорович начинает сердиться:

— Ты, парень, сначала оправдай те деньги, которые я тебе плачу. Подрядился писать — пиши!

— Правильно! Так писать же, а не сочинять!

— Ты кончил с книгой пословиц?

— Еще на прошлой неделе!

— На! Жри! — председатель швыряет Константину несколько листов бумаги с очередными, видимо, текстами. — На день тебе хватит. А к вечеру третья бригада принесет еще что-нибудь. Я их нарочно освободил от работы, чтобы думали! Бригадир обещал дать что-нибудь необыкновенное. Говорит: сядем с коллективом и такое выдумаем!..

— Да они все смеются над вами! Я сам видел с крыши, как бригадир отплевывался, когда вышел на крыльцо. Тьфу, говорит, тьфу!

— Смотри, художник! Ты играешь с огнем!

— Мне все надоело!

— Тебе просто жарко. А ты рисуй при луне!

— Я и рисую. Вчера, например, до трех часов ночи работал.

— Ага, с Лулуцей… я слышал, как вы шептались.

— Вы же сами велели мне изобразить обнаженную натуру!

— Вот подожди, ее отец пронюхает… он с тебя шкуру спустит! А портрет молодой учительницы когда напишешь?

— Она отказывается… Я, говорит, признаю только импрессионистов… Знаете что, Игнат Исидорович, вы мне либо давайте конкретный заказ, либо я поеду. Нет передовика, которого я не нарисовал бы уже раз десять! Доярки с фермы видеть меня не могут… У них удои снижаются из-за моего колорита! Грозились побить… не хотим, говорят, висеть на всех заборах!

— Ты что, угрожаешь мне? Так у нас договор на два месяца! Я плачу — ты работаешь. Давай! Еще две недели впереди…

Дед Котруц перевешивает кнут с левого плеча на правое, берет его в одну руку, потом в другую, старательно вытирает ноги о сухую тряпку, лежащую у двери кабинета.

Входит.

— Опять явился? Давай грузись! Там еще штук сорок…

— Да я еще старые не распределил, — переминается дед Котруц с ноги на ногу. — Некуда…

— Что-о? — председатель встает. — Я среди вас, дураков, провожу наглядную агитацию, тысячи вкладываю, а вы… За работу, старик!

Дом деда Котруца сверху донизу увешан транспарантами. Они на стенах, на крыше, на деревьях, на летней кухне, на заборе. «Не болтай — молоко сбежит!», «Посоли борщ, а то я забыла!» Старуха разгружает каруцу, носит транспаранты под навес и складывает их штабелем… Дед обедает посреди двора, надзирая за ходом работ. Вот поел… вытаскивает свой эпохальный кисет, скручивает «сигару», закуривает… поднимается в каруцу, берет вожжи, снимает кнут с плеча:

— Поехали…

И — не движется места.