Деревянная пушка

АМАРА Рассказ

Амара опешила.

— Не слышишь? Кому говорят! — сердитый голос рыночного контролера звучит уже совсем рядом. — Собирай, женщина, свои манатки, кончен базар… Закрываю ворота!

Амара испуганно озирается.

Неужели никого из односельчанок?

Еще раз бросает взгляд на соседние столы.

Так-таки никого?

Видит несколько человек, суетящихся у опустевших прилавков, — все друг на друга похожи, и все незнакомые.

«Господи! — Амара невольно прижимает пальцы к губам. — Как же я одна-то?..»

Она приехала на рынок рано, часов так в пять. Митру разбудил ее в темноте:

— Вставай, фа! Рассвет на дворе.

Но до рассвета было далеко. Еще и ночь не перевалила за середину. Амара, однако, послушно поднялась, знала, что Митру не оставит ее в постели. Такой уж он человек, жесткий, беспокойный. Живее, фа, день на улице! Быстрее, фа, ночь на носу! Вставай и давай!.. Но есть у Амары волшебное словечко… она произносит его негромко, с видом не то растерянным, не то разнеженным:

— Митру, да ведь я уже…

И нечего ему сказать на это.

Она опустила босые ноги на пол, достала платье со спинки стула и, позевывая, стала натягивать его. Да, до рассвета было еще далеко, но она как будто выспалась: легли раньше обычного. Завтра у тебя трудный день, сказал вечером Митру. Хорошо, решила Амара, что я его послушалась, — он всегда такой предусмотрительный…

На дворе заржали кони. Похоже, надо было и впрямь торопиться. Амара вспомнила, куда едет, и почему-то заволновалась, движения ее стали более резкими.

— Давай, Митру, мешки вязать…

Она жила с Митру шестой год, но в городе, представьте, ей еще бывать не доводилось. Как же так? Да так, нечего ей было там делать. Когда дома все есть, на стороне ничего и не надо. А у них, слава богу, полная чаша. Она бы и в этом году не выбралась, не появись на селе новинка — телевизоры. То один колхозник обзаведется телевизором, то другой, а Митру что — хуже людей? Или позволить себе не может? Еще как! Была у него к тому же честолюбивая задумка: купить что-нибудь особенное, такое, что в селе не продается, а только в Кишиневе!

Разговор он завел еще зимой:

— Надо бы, Амара, деньжат поднакопить.

Вообще-то деньги у них водились, но какой хозяин станет тратить то, что заработал, за что пот проливал? Нет, тут нужна живая копейка…

Прикинула так и сяк и, наконец, нашли выход.

Решили весной посадить чеснок.

— Чеснок на базаре всегда дорог, — рассудил Митру. — Если год будет удачный, осенью купим телевизор. А что еще посадишь? Опять помидоры? Сколько мы их съедим? Ящик, ну, полтора. А остальные? Опять сгниют на корню… Огурцы? Так в колхозной лавке их навалом, бери по себестоимости!..

Сказано — сделано. Весной засадили половину огорода чесноком. Лето выдалось щедрое, долгое, с теплыми дождями, так что чеснок уродился отличный, лучше не бывает.

Когда головки выросли с кулак, Амара и Митру повыдергивали их с грядок, высушили на солнце, а потом набили мешки.

Решено было, что продавать урожай поедет Амара. Митру работал ездовым на ферме — подвозил корма, забирал молоко, свободных дней не выдавалось. И потом, неизвестно, сказал он, хватит ли одного дня, чтобы управиться, — может понадобиться и три.

Амара никогда не ездила дальше райцентра, и предстоящее путешествие в Кишинев немного пугало ее. Сумеет ли она сделать что нужно? Не заблудится ли?

— Три дня?! Неужели целых три?

— Замолчи, — остановил ее муж. — Не знаешь — не охай. Во-первых, может случиться так, что чеснок пойдет плохо… а во-вторых — присмотришь телевизор.

— Да разве в сельмаге мало телевизоров? Полный магазин!

— Другой нужен! — обрезал Митру, но больше объяснять ничего не стал, и Амара вконец запуталась.

Но дни шли, и эта боязнь постепенно превратилась в страстное желание поехать как можно скорее и увидеть своими глазами то, о чем она до тех пор только слышала, — город, где, говорят, сотни каменных улиц, а в магазинах — ткани всех расцветок… глаза разбегаются! Брошки и серьги на любой вкус!

И вот долгожданный час настал.

Амара помогла Митру завязать мешки и погрузить их на подводу. Она была возбуждена и весела, словно ехала не за тридевять земель, а в гости к родственнице из соседнего села. Это ее настроение не очень понравилось Митру, и он насупился.

— Ступай оденься да поесть не забудь. Вечно я напоминать должен!

— А то не найдется кому покормить меня! — шуткой ответила Амара и, сверкнув глазами, убежала в дом.

Причесываясь перед зеркалом, она слышала, как Митру клянет и бранит неповинных коней. Похоже, что шутка Амары его задела.

Через минуту от вырос на пороге с кнутом в руке. Лицо его было красно.

— Фа, долго еще будешь возиться?

Она вздрогнула, но овладела собой. Митру только пугает, он еще ни разу не бил ее. В зеркале он отражался весь, с широко расставленными ногами, хмурый, озабоченный. Поправляя волосы, она поймала его взгляд и улыбнулась ему. Улыбка была похожа на росистый цветок.

Митру растерялся, хотел сказать что-то, но не нашел слов, выразительно сплюнул себе под ноги — баба! — и вышел…

Всю дорогу Амару переполняла тайная волнующая радость, и она даже не заметила, как подвода выехала на шоссе, как мешки были перегружены в грузовик и как грузовик, прикатив в город, оставил ее у ворот рынка. Все произошло так быстро, новых впечатлений было так много, что ей казалось, будто она покинула дом год назад. Но раздумывать над этим было некогда: ворота открылись, и собравшиеся торговцы — крестьяне со всей республики — рекой хлынули в широкий проем. Крик, визг, мешки, корзины, сумки…

Амара, себе на удивление, быстро нашла носильщика с тележкой, раздобыла весы и стала за прилавок. Ее мгновенно окружили горожане. Чеснок и правда был хорош. Один требовал полкило, другой — десять. Кто-то закричал, чтобы давала по килограмму, иначе, мол, всем не хватит.

Амара от этого гама растерялась, она не привыкла к шуму и толкотне. А еще цена… Они с мужем не раз обсуждали, почем продавать чеснок, но сейчас у нее все вылетело из головы. Так почем же? Амара отчаянно махнула рукой и брякнула:

— Три пятьдесят!

Эта цена заставила многих покупателей отступиться. Подумать только — три пятьдесят! Амара в какой-то момент даже пожалела, что не запросила меньше: вдруг не станут брать? Тем не менее к обеду четыре мешка были пусты. Кое-кто пытался ее усовестить: спекулянтка! — но Амаре некогда было пререкаться. Хотите — берите, нет — скатертью дорожка! Чеснок не краденый, своими руками выращенный, из своего огорода.

Когда осталось три мешка, торговля сошла на нет. Люди подходили поодиночке, пробовали головки ногтем, но Амара видела, что покупать они не собираются, а просто им делать нечего. Подъехали на «Запорожце» два подозрительных типа и предложили забрать все три мешка по два рубля за кило. Амара, прикинув было, что больше никто не даст, чуть не согласилась, но тетка, стоявшая по соседству, остерегла ее:

— Не будь дурочкой, подожди. К вечеру набегут, а сейчас все по канцеляриям сидят. Дай им проголодаться…

Действительно, к концу дня народ снова зашевелился, и опять у весов Амары выстроилась очередь. Снова крик, снова ругня, но Амара, довольная, что послушалась старуху, торговала теперь весело и ловко, удовольствуй смирных и успокаивая скандалистов. Руки ее так и летали.

Жаден человек, особенно когда везет ему… Только голос контролера, изгонявшего с базара торгашей-мешочников, заставил Амару очнуться.

Смеркалось. И не то что смеркалось, а просто быстро темнело. Амара поспешила собрать пустые мешки, шесть — в седьмой. Только очутившись за воротами рынка, она почувствовала голод, усталость и одиночество. Жаден человек, подумала она, вцепится в удачу — не оторвешь…

С чесноком было покончено, но что делать дальше? Где переночевать? Спросила бы Амара, да некого. Завтрак, обед и ужин были при ней: она захватила из дому кусок брынзы и большой ломоть хлеба. А вот где приклонить голову — не на улице же спать! Она слышала, что в городе есть гостиницы, и Митру предупреждал, чтобы не сглупила, не вздумала спать у рыночных ворот, как делают многие крестьяне. Да, хорошо бы попасть в гостиницу, и не так уж там, наверное, дорого, но кто покажет дорогу? Город не село, все торопятся: пока откроешь рот, человек уже спину показал.

— Вы не скажете… — останавливает Амара пробегающего мимо толстяка.

— Не знаю, отмахивается он, не дослушав, — не здешний!

И опять стоит Амара в растерянности.

Митру говорил, что можно обратиться к милиционеру, но они тут почему-то ходят парами, надвинув фуражки на лбы и глядя из-под козырьков как-то уж слишком подозрительно. А вдруг, упаси бог, вместо ответа они сами начнут допрашивать ее: где она живет да что делает на улице с пустыми мешками? Спекулянтка?! Что она скажет? И даже если в конце концов они поймут, что она ни в чем не виновата, поволноваться придется больше, чем стоит весь чеснок… Себе дороже.

Господи, если б не нужно было наутро идти по магазинам, высматривать телевизор! Она бы продала чеснок — и домой… уж как-нибудь добралась бы. А теперь — что делать? Может, подскажет давешняя тетка, что устроилась у рыночной ограды?

— Откуда мне, дочка, знать? Я в жизни по ихним гостиницам не ходила… А здесь чем плохо?

Действительно, почему бы не остаться здесь? До утра, рядом с теткой, что ей сделается? А пока можно и поесть.

Амара раскладывает под оградой два мешка, мостится на них. Горожане текут мимо, как вода. Сидя на земле, Амара провожает глазами их ноги. Все бегут, бегут… Мужчины обгоняют женщин, женщины — мужчин. Видать, им делать нечего, размышляет Амара. Словно от турок удирают… А взять крестьянина? Никто на свете не работает больше него, но бегать его не заставишь…

Еще несколько минут Амара с интересом разглядывает спешащих людей — хотелось бы все же понять, куда они так торопятся. С муравьями, скажем, все понятно, а эти… И, как ни странно, никто не кричит «пожар» или «караул».

Амара деликатно откусывает кусочек брынзы и, почувствовав, как она суха и солона, тут же забывает о странностях горожан: свои заботы всякому ближе. Не удалась брынза в этом году… надо было раньше попробовать. Добавила бы молока, смешала бы с другой, несоленой брынзой. А теперь… не дай бог, Митру узнает.

Испорченная брынза отбивает у Амары всякий аппетит, да и кто бы не расстроился на ее месте? Она думает о том, что, вернувшись домой, попробует все же что-нибудь сделать с брынзой, зальет, скажем, свежевскипяченным молоком и подержит в нем, чтобы она не была, по крайней мере, такой соленой и горькой. Прошлогоднюю брынзу продали, а с этой как? Трава нынешним летом была, чтоб не сглазить, сочная, сытная, молока — хоть залейся. В селе, стало быть, никто дрянную брынзу не купит, того гляди, придется опять в город ехать. Здесь… Амара вспоминает минувший день… здесь хоть черта продавай — купят! Хоть прямо за рога приведи его на базар, еще и в очередь выстроятся, привычные. А если не дорожиться… ведь черта можно продать и подешевле, за пятерку-другую, и то барыш будет.

Амара невольно улыбается и снова чувствует голод. Как немного нужно человеку! Брынза уже не кажется ей такой соленой. Да, не особенно вкусно, однако же не выбрасывать! Посмотреть на Амару со стороны, так она просто удовольствие от еды получает.

Между тем на улице совсем стемнело. В домах зажглись окна, ярче стали на перекрестке огни светофора. Фонарь у рыночных ворот был разбит, и Амара чувствовала себя уютно, как в гнездышке, как в берлоге. Еда, какая-никакая, согрела ее, усталость теплыми струями разливалась по телу.

Она хотела пошевелить замлевшей ногой, но сил уже не было.

Хотела потереть ее ладонями, но и руки бессильно упали.

Накануне весь день убирала картошку. Ночью Амара спала, но Митру несколько раз тормошил ее, сладко тревожил неутомимыми своими объятьями. Но хоть ничего и нет слаще на свете, а все же и утомительно… Сегодня — чеснок. Насыпай, взвешивай, насыпай, взвешивай… одному дай покрупнее, другому помельче, тому недовесила, тому не сдала семь копеек. Пока работаешь, усталости не замечаешь, время проходит мимо, не касаясь тебя. Радуешься, что работа спорится, что цель все ближе, а мысли твои витают где-то во вчерашнем дне или в завтрашнем, полнятся то горечью, то весельем, то тревогой. Печалишься, радуешься, удивляешься. А когда работа вдруг кончается, кончается что-то и в тебе, усталость обрушивается на тело, как топор на трухлявое дерево… даже странно, что оно столько лет держалось на корню… и ты пускаешься в долгое прекрасное странствие по царству сна. Счастлив человек, достигший этого мгновения, — все деяния дня теряют свою значительность, все тревоги уходят куда-то. Так и Амара уже не беспокоилась о том, что ей негде спать, — она просто спала. Волнения дня рассыпались у ее ног, как волны, как песчинки, как осенние листья, и он напоминал о себе только редкими толчками крови, каждый из которых казался последним. Такой покой, наверно, чувствуют роженицы после родов.

Амара еще заставила себя поднять голову, посмотреть направо, налево, после чего, увидев поодаль несколько спящих крестьянок, то есть убедившись, что она не одна здесь, у этих ворот, в этом мире, Амара заснула по-настоящему…

Разбудили ее упавшие на лицо крупные капли. Сквозь сон почудилось: опять Митру балуется. Была у него такая привычка — вроде шутя обрызгивать ее водой… Но нет, Митру не мог! Амара открыла глаза и слизнула с губ прохладную капельку.

— Ой!

Начинался дождь.

Собрав мешки, она бросилась к стоявшему неподалеку киоску (или палатке, как это у них называется?), прижалась к стеночке под узеньким козырьком.

А где же та тетка? Где женщины, что спали у стены?

Темно.

Пусто.

Никого.

Только дождь со звоном падает на почерневший асфальт. Булькают пузыри в лужицах, невидимые, мгновенные.

Капли дождя стучат сверху в крышу киоска, словно детские кулачки: ну-ка, ну-ка, ну-ка… Но это не беда, хуже другое: сверху по склону улицы понеслись ручьи, они набухают, бегут все быстрее, начинают выплескиваться с дороги на тротуар. Вот уже и по ногам мчатся, щекоча щиколотки…

Делать нечего — Амара разувается.

Вода здесь, в городе, неродная — холодная, грязная. Ее не видно в темноте, только проносятся мимо, цепляя пальцы ног, обрывки бумаги, мелкие щепочки, еще какой-то мусор. Амара по-крестьянски боится болезней, и сейчас она со страхом думает, что если придется так стоять до утра — простуды не миновать.

И тут дождь перестает так же неожиданно, как начался. Остается шорох и плеск стихающих ручьев, переходящий в выжидательную, тревожную тишину.

Вокруг по-прежнему никого. Не слышно машин, не видно бегущих людей. Амара легко дрожит, не то от холода, не то от страха. Платье на ней все-таки промокло, комбинация липнет к телу. Куда же подевались все эти женщины? Вот народ! Неужели трудно было разбудить, взять с собой? Ее односельчанки никогда так не поступили бы.

Амара — молодая, здоровая женщина, ее тело цветет, но, как всякий нормальный цветок, оно не терпит холода. А тут, видимо от сырости, ее пробирает озноб, да так, что она начинает стучать зубами.

Амара обувается и решает пойти куда-нибудь в такое место, где хотя бы светло, — даже под фонарем, кажется ей, будет теплее.

И тут за киоском слышится какой-то шум.

Шаги?

Амара цепенеет. Что это?

Безмолвие. Тишина.

Господи, да что ж это может быть?

Она машинально крестится и так же машинально прижимает руки к груди, где у нее спрятаны деньги: неужели грабитель? Волосы у нее встают дыбом и чуть ли не потрескивают: больше всего человек боится тогда, когда опасность не видна. А если за ней следят? А если неизвестный просто выжидает? Пропала, совсем пропала! Сейчас протянется из-за угла страшная волосатая рука, схватит ее, затащит за киоск, зажмет рот, чтобы не кричала, сдавит горло…

Амара вдавливается спиной в стенку. Зубы у нее стучат, губы мертвеют. «Ох, хоть бы те милиционеры появились!»

Снова шорох за киоском. Сердце едва не вылетает из уст Амары. Сердце — пугливая птица. Только не закричать. Может быть, тот человек и не подозревает об ее присутствии, не знает, что она рядом… Только не выдать себя.

Остается дрожать и ждать. Лишь теперь она понимает, в какую жуткую историю влипла. Проклятый чеснок! Разве для нее, двадцатичетырехлетней неопытной крестьянки, этот город, рынок, мусор, щекочущий ноги? Этот телевизор! Разве для нее эта ночь? Чего бы она не отдала сейчас, чтобы каким-нибудь чудом оказаться дома, рядом с Митру! Зарыться в теплые подушки, прижаться к мощному плечу мужа — и спать, спать без страха!

А вдруг за киоском та старуха, и тогда нечего бояться?

А если нет?

Ей становится все холоднее. Хоть бы кто-нибудь прошел мимо. Она бы бросилась к нему, схватила за край одежды, — и ни вот столечки не было бы стыдно, — глядишь, грабитель испугался бы и убежал!

Но тишина вокруг. Ни звука. Тихо и за киоском. Так тихо, словно Амара не в городе, а в поле.

Долго еще будет капать?

И который час?

Может, уже скоро рассвет? Кто знает, сколько она спала?

А что, если нет и двенадцати?

Как же она сглупила — сама приехала в город!

— Ты что, спишь там? — внезапно слышит она, и сердце ее обрывается — грабитель!

В нескольких шагах от Амары, засунув руки в карманы — от холода или с угрозой? — переминается с ноги на ногу незнакомый парень.

— Ты кого ждешь? — задает он второй вопрос. И тут же, с насмешкой: — Не хочешь отвечать?

Амара лихорадочно соображает: нет, это не грабитель. Он шел откуда-то снизу, она давно заметила его, но от напряжения, от страха встретиться с тем, кто за киоском… А ведь это даже хорошо, что парень заговорил с ней. Не отпускать его!

— Почему же! Я отвечаю! — торопится она.

Он делает два скачка на одной ножке и останавливается в шаге от Амары.

— А-а… крестьяночка! — парень, как щенок, наклоняет голову набок, словно предвкушая удовольствие от предстоящей беседы. — Спать негде? Понимаю… Ва-вай, да еще и молоденькая!

Парень не подарочек, это ясно. Как-никак Амара старше его, а он позволяет себе говорить вольно, даже развязно, без всякой робости. Но для Амары сейчас не это важно. Пускай себе прыгает, пускай болтает, лишь бы не уходил. Хочет — пусть ходит на руках — есть и в селе у них один такой, — был бы только рядом… И Амара подбрасывает щепки в огонь:

— А что, бедолажка, тебе крестьянки не нравятся? — Она сама пугается своего тона, но тут же думает: как бы заставить его заглянуть за киоск. А уж если он спугнет грабителя, то с ним самим она как-нибудь разберется. — Глянь-ка лучше, кто там прячется…

Он весело хмыкает и, как есть, на одной ножке, напоминая чем-то петуха, отправляется в обход — нет, в обскок! — киоска. Веселый парень! Еще и рукой машет на прощанье.

— Мадам, до ног пада́м!

Ой, ну и скажет же — мадам! Амара невольно прыскает в ладошку. Скачи, скачи, петушок…

Вообще-то ей немного совестно. Она вся напрягается, ожидая услышать за киоском крики, удары, брань, но вот парень уже возвращается с другой стороны, повторяя в такт прыжкам:

— Нико-го! Нико-го!..

И, снова остановившись перед ней, делает великое открытие:

— Послушай, а ты красавица!

До Амары доносится его дыхание, и она тут же определяет: он выпивши.

Надо его унять, и она меняет тему:

— Ты откуда взялся такой?

Ее голос звучит теперь звонко, даже чуть кокетливо. В сущности, она испытывает огромное облегчение. За киоском, стало быть, никого: пустые страхи. Все правильнее, все ровнее бьется сердце. Так, теперь надо спровадить этого. Но он, похоже, не торопится: прыг-прыг, прыг-прыг.

— Ну… а теперь что?

Амара прижимает мешки к груди. Парень постепенно оттесняет ее своими прыжками все ближе к киоску. Что ты с ним будешь делать? Не было печали — черти накачали.

Он нахал, он выпил. Мамочки, только этого не хватало — сейчас привяжется!

Она беспомощно смотрит по сторонам.

Проклятый город — никого!

— Так что? — он все прыгает. Вперед, назад, вправо, влево.

— Тише! — Амара придумала новую хитрость. — Тише, муж услышит!

— Муж? — парень останавливается.

— Муж! — кивает Амара и, чувствуя, что она на верном пути, добавляет, мотнув головой: — Разве он не там?

— Где? За киоском?

— Ну да… пошел прикурить.

Несколько мгновений парень испытующе смотрит на нее. Верит или не верит? Верит или не верит?

— Муж, значит? — переспрашивает он.

— Муж, муж, — торопливо отвечает Амара.

— Тогда привет! — странно хихикает парень и — прыг-прыг! — скачет по улице прочь.

Поверил?

Поверил?!

Остановился.

— Как хочешь, — говорит он равнодушно. — А я было нацелился пригласить тебя к себе, в тепло.

Выходит, не поверил?

У-у-ууу! — доносится вдруг откуда-то издалека.

«А-ах!» — коротко отзывается страшный звук в сердце Амары.

Парень усмехается.

— Не бойся, это поезд… Ну что, пошли? Давай, я тут рядом живу…

Господи, да что ж он такое говорит?! Куда она пойдет? В чужой дом? К чужому человеку!.. Он машет рукой и уходит… А ей что делать? Ох, легко ему: сбрехнул да пошел!

У-ууу! — завывает далекий поезд, словно тоже зовет ее куда-то, зовет угрожающе, страстно.

Хлюпают капли. С ревом падает вода сквозь ливневую решетку.

— Будь осторожна! — кричит на прощанье парень. — Там, за киоском…

И Амара не выдерживает. Сердце бешено колотится. Он же вроде сказал, что там никого нет?! Чего он хочет от нее? Зачем пугает?.. Ой, и вправду там что-то снова зашевелилось…

Она отрывается от стены и делает шаг вперед.

Парень отошел уже на порядочное расстояние. Он больше не прыгает и не свистит. Уходит ровно, задумчиво, словно и забыл о ней. Неужели так и уйдет? И она опять останется одна, с нелепыми этими деньгами?..

Хлюпают капли, ревет вода.

Ладно-ладно, Амара тоже не лыком шита. Она пойдет не с ним, а за ним, не давая ему приблизиться. Мешки, деньги — все при ней. Он — пять шагов, она — шаг. Он — десять, она — два. Со стороны поглядеть — так дети играют… Хорошо бы он жил далеко! Так она и шла бы до рассвета, а на заре свернула бы в первый переулок, спросила бы у кого-нибудь дорогу и вернулась в центр… Интересно, догадывается ли он? Лучше, чтобы не догадался. Тогда можно было бы проводить его до ворот, он бы вошел в дом, а она осталась бы на дворе. И не страшно, и время идет быстрее…

Если бы не этот холод! До костей достал ее дождь, совсем продрогла. Эх, дуреха! При семи мешках могла бы догадаться и хоть одним прикрыть голову!

— А вот и мое солнечное гнездышко!

«Что он сказал? Неужели пришли? Где я, господи, что со мною?!»

Они стоят перед одноэтажным беленым домиком — такие бывают и в селе. Дверь — прямо на улицу. А она, боже, она, которая клялась себе, что ни за что не войдет… Но что делать? Торчать посреди улицы еще глупее.

Может быть, вернуться назад, к воротам рынка?

Между тем парень отпирает дверь и широко распахивает ее:

— Прошу!..

Дождь.

Снова дождь.

Изнутри на нее веет теплым воздухом, чуть кисловатым, соблазнительным. Это запах жилья, запах человека.

— Ты не вздумай, что я пришла, чтобы… Я только…

— Проходи, проходи в комнату! — Парень потирает руки, не то с холода, не то от удовольствия: вот, дескать, мы и дома. Щелкает выключателем… Свет!

— Нет-нет, я здесь побуду! — Амара торопливо усаживается на единственный стул, стоящий в прихожей. Ей все еще не верится, что она вошла. Кладет мешки на колени, сложенные руки — на мешки.

Парень словно и не слышит ее слов. Щелкает другим выключателем, открывает еще одну дверь, проходит в комнату… Надо же! Он не так молод, как ей показалось. Он, пожалуй, ровесник Митру. Только неизвестно, радоваться этому или как? На всякий случай надо держать ухо востро. Мужчины в этом возрасте… Он бы должен быть женат, а, судя по обстановке, сдается, что нет. Там, в темноте, прыгал этаким жеребенком… Она даже спрашивала себя, что может сделать ей подвыпивший молокосос ей, взрослой женщине… Но, смотри-ка, он совсем не такой, каким казался!

— Так как, говоришь, зовут тебя? — Он стаскивает с кушетки простыню, небрежно бросает ее в шкаф и достает оттуда же другую, чистую…

Что это он задумал? Амара виду не подает, а сама отчаянно волнуется. Что она натворила? Зачем пришла сюда? О чем думала, когда шагнула через порог?! Митру убьет ее!

— Можешь называть меня Джикэ, — представляется хозяин. Он теперь совсем не похож на давешнего парня. Мужик в самом соку.

Удрать, а? За дверь — и до свиданья! Но дождь на улице так и хлещет! И куда, прости господи, она пойдет? Здесь так тепло… Не снится ли ей все это?

— Теперь в душ, — слышит она категорический приказ и от страха закрывает глаза. Зря он себе позволяет такой тон. Он ее не так понял! И пусть не воображает, что она собирается вот хоть настолько повиноваться ему. Если с другими у него это проходило, с ней — не пройдет. Что он себе позволяет?!

Амара поднимается на ноги.

— А как же, — бормочет он, легонько подталкивая ее к двери ванной, — После рабочего дня надо непременно умыться, поесть… Да брось ты наконец свои мешки!

…А вдруг он и есть настоящий грабитель? Еще днем взял ее на заметку, выследил, подкараулил, заманил… Теперь затащит в ванную и…

Первым делом она накидывает на дверь крючок. Вот так. Поскорее бы что-то придумать с деньгами! В туфли? Они насквозь мокрые! В лифчике оставить? Ни за что, и понятно почему! А если… Да-да! Ему и в голову не придет копаться в тяжелых грязных мешках, не совсем же он сумасшедший!

Она прячет деньги в мешок, мешок — в другой мешок и так далее.

Теперь надо бы продумать план защиты собственной безопасности, но Амару охватывает непонятная томная лень. В крайнем случае он найдет в карманах ее платья несколько рублей с копейками, и, если они нужны ему, если он на них польстится, пожалуйста, она сама отдаст, но пусть он знает, что она остается без гроша и, коли он такой бесстыжий, ей даже нечем будет заплатить за обратную дорогу. Только поверит ли? Поверит. Она заплачет и скажет ему, что да, деньги у нее действительно были, она продала чеснок, но с ней был деверь, который потом где-то заблудился, а деньги, разумеется, при нем, потому что он мужчина, а она женщина и… Он поверит. Амара еще скажет ему, что она впервые в городе, а ведь трудно допустить, чтобы молодая женщина, впервые в городе, вот так, ни с того ни с сего, осталась на улице одна. Поверит. Обязательно. Тем более, скажет она, что, будь деньги у нее, она была бы полной дурой, если бы не пошла в гостиницу. С деньгами, как говорится, человеку сам черт не брат.

И еще одна тайная мысль ее успокаивает: она надеется, — что только не придет в голову среди ночи! — что он все же никакой не грабитель, а обыкновенный юбочник и хочет только…

Чего он там шебаршится за дверью?

— Жареную картошку любишь?

Картошку? Он картошку, что ли, чистит?

Амара осматривается: ванная хорошая, большая, но не слишком чистая. На полу жженые спички, окурки, в углу набросаны кучей спортивные штаны, майка, пара рваных туфель, ремень, мятая книжка… Хозяин явно одинок и живет но принципу «авось да небось».

Она переводит взгляд на стены, на бельевую веревку… Делать ей все равно нечего — не купаться же, в самом деле. Она здесь посидит еще с часок, а там, может, и выйдет: все, мол, помылась… Нашел себе дуру… Ну ничего, потихоньку да полегоньку… Он же сам предложил ей искупаться…

— Что, воды нет? — настигает ее удивленный вопрос.

Воды?

— Или ты с кранами не умеешь обращаться? Тогда открой, я покажу…

— Есть, есть вода!

Амара начинает бешено крутить первый же кран, попавшийся ей под руку.

— Ох! — издает она легкий крик: сверху неожиданно обрушиваются ей на голову теплые струи. Вот теперь промокла так промокла… Она отшатывается от ванны и растерянно смотрит, как набегает к ее ногам дурацкая лужица. Горячие струи душа, ударившись о белое дно ванны, превращаются в пар. Становится тепло, уютно… Тело Амары не может устоять перед искушением…

— Наденешь мой халат! — слышится сквозь шум воды голос хозяина. — Он там, на гвозде!

Да, если она не искупается, это еще больше осложнит положение: лишние вопросы, лишние уговоры. Так и быть, вреда от этого не будет, тем более что она так устала. И это называется лето! Замерзла как цуцик… Да, и как же теперь быть с платьем? А очень просто! Она выстирает его и просушит на веревке, а дверь не откроет до утра. Потом можно будет и соснуть на мешках, почему бы и нет?

Вода шумит, плещет, и Амара постепенно забывает о своих опасениях. Она моется долго, старательно. Никогда она не купалась в настоящей ванной, а оказывается, это почти так же приятно, как баня. Дома, правда, Митру устроил душ во дворе, но пользоваться им можно только летом, когда солнце хорошенько прогреет бочку. А здесь — что хочешь: и холодная вода, и горячая — зимой и летом!

Ох, спохватывается Амара, увидел бы меня сейчас Митру, что было бы?.. Она выключает воду, но вспоминает о платье. Оно мокрое и в песке… Откуда на нем песок?

— Так как тебя зовут? — спрашивает хозяин из-за двери. Он, наверное, все время что-то говорит, но, во-первых, из-за воды не слышно, а во-вторых, она не слишком обращает на него внимание.

Голос у него, в общем-то, приятный, добрый, веселый. Во всяком случае, жестокости в нем нет, даже не подумаешь, что проходимец. И, по совести, кто бы ему помешал, если бы он всерьез захотел войти? Не крючок же… Ах, бабник! Пусть не надеется, Амара не откроет ему, нечего и уговаривать.

— Амара… Меня зовут Амара, — говорит Амара, и вдруг до ее ноздрей доходит запах жареной картошки. Сами понимаете, она ее, может быть, тысячу раз ела, но никогда этот запах не был таким аппетитным, таким притягательным. Ух, как есть хочется!.. Но который час?

— Амара? — как-то удивленно тянет он. — Это городское имя.

Городское? Да она крестьянка из крестьянок!

— Может, Тамара? — переспрашивает хозяин.

Откуда ей знать? Сроду звали Амарой. Может, и Тамара.

— Халат надела?

Господи, неужели подглядывает?!

Амара отскакивает от двери, испуганно оглядывается… Платье мокрое. Протягивает руку к халату, тесно запахивает полы.

— Очень хорошо, Амара, — говорит хозяин, — а теперь позволь и мне принять душ, я тоже хочу освежиться. Будь добра, присмотри за картошкой — не пригорела бы…

Такого варианта Амара не предусмотрела. Он тоже хочет принять душ? Прекрасно! Это очень удачный момент, чтобы смыться! Он войдет в ванную, а она… ищи-свищи! Будьте спокойны, Амара не растеряется!

Она скидывает халат, хватает платье, с трудом натягивает на себя: оно неприятно липнет к телу, руки вязнут в рукавах. Но ничего, сейчас это не важно. Главное — вырваться на волю! Только нужно, чтобы он ничего не заподозрил. Она надевает халат поверх платья и толкает дверь.

— Ух ты! — хозяин разводит руками. — Я и не подозревал, какую красавицу привел!

Она не чувствует ног под собою.

Господи, мешки остались в ванной!

А он уже вошел туда!

И деньги в мешке!

О чем она думала, дура! Как могла забыть!

Постучать, попросить мешки!..

— Что, Амара, что случилось? — удивленно, но не без ехидства отзывается Джикэ. — Ха-ха-ха!..

Она отпрыгивает от двери. Плещет вода.

Может, он не заметит? А может, наоборот, пустил воду, а сам роется в мешках, ищет деньги!

— Я не расслышала, как тебя зовут! — Амаре не до любезностей, но она хочет отвлечь его.

— Что ты сказала? Громче!

— Спрашиваю: как тебя зовут?

— Я уже сказал… Можешь называть меня Джикэ, и я буду доволен.

— Что мне делать?

— Присмотри за картошкой! Пригорит!

Амара не знает, куда девать себя.

А что будет, когда он выйдет из ванной… Надо, не теряя ни минуты, схватить мешки и… Дождь еще идет? Идет… но не очень сильный.

— А где твоя жена? — спрашивает Амара, чтобы не молчать. — Ты ведь женат?

— Это целая история! — отзывается хозяин.

Он откашливается и начинает рассказывать. Вода шумит, плещет, его голос то приближается, то удаляется. Амара не слышит, ее ничего не интересует. Она думает о деньгах и о Митру. Как же она допустила все это? Должен был ехать Митру, а не она. Чеснок? Пусть бы сам и продавал! Телевизор? Пусть бы сам и присматривал! А она, женщина… одна, в чужом городе… И как она позволила привести себя сюда? Как теперь выпутываться? Вот провалиться ей, если она разрешит этому человеку хоть одним пальцем дотронуться до себя!.. Чем-то пахнет… что-то горит! Ах да, картошка! Черт с ней!.. А если он все-таки начнет приставать?.. Митру?! Так ему и надо, раз не сумел меня уберечь! И, в конце концов, откуда он узнает?.. Если она привезет деньги в целости и сохранности… или даже купит телевизор. Интересно, Джикэ разбирается в телевизорах?.. Боже, о чем она думает?!

— А вот и я! — Джикэ неожиданно выходит из ванной. Выходит — и вдруг озадаченно свистит: — Опаздываю…

Только теперь Амара замечает часы на стене. Ровно два. А кажется — вечность пролетела…

Но что это он сказал? Опаздывает? Куда? На завод? Он работает в третью смену?.. Может, он что-то другое имеет в виду? Джикэ бросается к шкафу, просит ее отвернуться и торопливо переодевается.

Что он сказал? Не будет есть? Не успевает? Пусть ест сама и не обижается на него… Он хватает кусок хлеба, откусывает уже на ходу…

Что он сказал? Чтобы она не беспокоилась? Кровать застелена… А если ей станет холодно, пусть возьмет из нижнего ящика еще одно одеяло. Дверь? Что делать с дверью? Крепко прижать, и замок сам защелкнется. А как он потом войдет? Очень просто — у него есть ключ… Что еще? Ах да, спокойной ночи. Спокойной ночи, а дождь пройдет до утра.

И что теперь прикажете думать? Привел чуть не силой, затащил в дом, заставил принять душ и… Нет, зря он считает ее такой дурочкой. С другими у него, может, и проходило, а с ней не пройдет! Амару сладеньким не приманишь! Пусть не воображает, что если она простая крестьянка, то… То что? Сделал вид, что торопится на смену, а сам наверняка притаился где-то поблизости и ждет, пока ее свалит сон. Тут он появится и… куда ему лечь? Разумеется, в собственную постель! Нетушки, Амара не дура. Слыхала и про таких: в одну дверь выходят, в другую входят. Не выйдет! Да она даже не посмотрит на эту жалкую кровать! На чем она сидит? На стуле? Так и будет сидеть! Одета она? Одета. Так и будет одета! Еще посмотрим, чья возьмет!..

Уговаривает себя Амара, а сердце у нее в груди трепещет как воробышек. Одна, в чужом доме, среди ночи… скоро три часа…

Она уйдет — вот как она поступит! Еще капельку посидит — и уйдет! А если он стоит за дверью? Плевать! А если он сейчас вернется? Нет, надо немного подождать… может, он все-таки ушел… Скоро дождь перестанет, сказал он, а там и рассветет. И, признаться, ноги как ватные… Что это скрипнуло? Дверь? Нет, часы тикают. Сколько же времени прошло?.. Ушел. Вот дурачок! Нет, не может он стоять так долго под дверью, тем более что она и не думает ложиться… Который час? Скорее бы рассветало! Или уж дождь бы перестал… или уж пусть он шел бы с богом на свой завод, если она ему так противна… Надо же, платье высохло прямо на теле… как бы не простудиться… но ничего, в комнате тепло… Кто это? А, часы… нико-го, нико-го… тик-так, кап-кап… Дождь?.. Часы… она, кажется, спит… нельзя… нельзя… нельзя ни в коем случае спать… или нельзя не спать?.. спать… спать…

Дождь утих, а потом припустил снова. Это был первый дождь осени. Он срывал с деревьев проржавевшие листья и бросал их на асфальт, как листки календаря. Амара спала. Рассыпавшиеся волосы упали ей на плечи, халат приоткрылся, алые губы чему-то улыбались. Ее дыхание было похоже на прерывистый полет бабочки: вот снимается, порхает в воздухе, то и дело меняя направление, взлетая то выше, то ниже, планирует, падает, садится на цветок, складывает крылышки и, расправив хоботок, вонзает его в нежную мякоть…

— Нет! — внезапно вскрикивает Амара в смертельном ужасе. — Нет! — яростно. И вдруг — примиренно, упоенно, счастливо: — Нет, нет…

Она открывает глаза. Вскакивает.

С грохотом падает стул.

Нетронутая постель.

Тишина.

Никого.

Дождя не слышно.

— Господи, а ведь день на дворе!