Действительно ли была та гора?

6 ЗИМНЕЕ ДЕРЕВО

До самой зимы я мучилась от сознания вины перед братом. Мне не давало покоя, что мы похоронили его в день смерти. Все это время мне снился один и тот же сон, как будто брат, закопанный в могилу, не умер. Он оживал, и я видела его страшное лицо, тронутое разложением. Земля на могиле, оттого что он корчился от боли, со страшным хрустом покрывалась трещинами. Я просыпалась вся в холодном поту. Это было словно плата за преступление, я ведь не пролила тогда ни единой слезы.

Кроме этих кошмаров, ничто не нарушало размеренного хода жалкой жизни нашей семьи. Никто не зарабатывал денег, никто не беспокоился о том, что мы будем есть сегодня, а что будет на столе завтра, но это не мешало нам жить. Никого не интересовало, откуда берется еда или что думают другие, хотя все мы жили под одной крышей. До того как нагрянули холода, мы все спали в разных комнатах, но с первыми заморозками нам пришлось переехать в комнату напротив той, где умер брат. Она была больше, чем комната, примыкающая к кухне, и в ней меньше всего сквозило. В результате установилось молчаливое соглашение не ругаться и соблюдать правила, связанные с трауром по умершему брату. Эта договоренность, словно невидимая заботливая рука, оберегала наш нехитрый жизненный уклад. Но мне было очень трудно жить среди людей, недолюбливающих друг друга.

До того как все собрались в одной комната, я не чувствовала к оставшимся членам семьи не то что привязанности, я не испытывала даже интереса, потому что, пока я спала одна, я никак не была с ними связана. Разумеется, мое равнодушие не распространялось на племянников. Я и часу не могла быть одна и проводила с детьми целый день, боясь встретиться с кем-то из взрослых взглядом, потому что стоило мне посмотреть в глаза матери или олькхе, как к горлу подступала тошнота. Но я никогда не думала, что ненавижу их. Мать и олькхе, молча переживавшие смерть брата и украдкой глотавшие слезы, вызывали скорее отвращение, чем ненависть. Возможно, ко мне они питали те же чувства.

Похороны, проведенные без соблюдения положенных обрядов, послужили причиной разлада внутри семьи. Если бы среди нас не было двух маленьких племянников, возможно, в конце концов мы попросту стали бы чужими друг другу людьми. Довольно символично было, что, когда мы стелили постели, между мной и матерью лежал племянник Чани, а между ней и олькхе — племянник Хёни. Просто после смерти брата мы испытывали друг к другу такое отвращение, что нам требовалась «буферная зона».

Племянник Хёни, которому исполнился годик, начал ходить вразвалку и довольно прилично лепетать слова, которым его никто не учил. Он стал маленьким мальчиком с большими глазами и удивительной кожей, которая отливала белизной, как белая яшма. Если и приходилось нам иногда улыбаться, то только из-за него. Но даже если мы, забывшись, начинали громко смеяться, стоило нам посмотреть друг на друга, как наши лица становились тусклыми и безразличными. Каждый раз в такие моменты я чувствовала нечто похожее на договоренность, объединявшую нашу семью, и чувство это было намного сильнее, чем ненависть. Это трудно выразить словами, но в послевоенный период, несомненно, наша семья выжила благодаря этим трениям.

За прошедшее со смерти брата время на конечной остановке появилась аптека, а через дорогу, напротив полицейского участка Сонбоксо, — детская больница. Позади бани «Синантхан», в спокойном и тихом переулке, где находился наш дом, кроме нас стала жить еще одна семья, и, хоть мы не общались с ними, чувство одиночества перестало быть гнетущим. Как бы ни запрещала полиция переправляться через реку, если желание было велико, способы всегда находились. Людей становилось все больше и больше. Поток возвращенцев был похож на воду, которой удалось найти щель в дамбе, — под давлением щель расширялась, и воды прибывало все больше.

С первыми холодами племянник Хёни подхватил простуду: у него ручьем текли сопли, температура начала постепенно повышаться. Все, что мы могли сделать, это развести в воде часть таблетки аспирина и напоить его этим раствором.

Дела наши обстояли еще хуже, чем во времена, проведенные в деревне Курончжэ. Не то что с недавно появившимися соседями, даже с членами семьи никто ничем не делился. В настенном шкафу у нас не было ни одного грецкого ореха или бережно хранимого ртутного препарата ёнса. Лишь благодаря заботе дяди мы оставались живы, но мы продолжали делать вид, что это не так. Поступить иначе мы не могли. Мы показывали всем, что живем лишь потому, что не можем умереть. Это было всего лишь никчемным проявлением самолюбия. По той же причине мы не поднимали паники из-за заболевшего ребенка.

Малыш до болезни немного капризничал, но охотно играл, а сейчас дни напролет лежал без движения. Двухлетний ребенок так сильно болел, что не приходил в сознание, — это явно была не обычная простуда. Он с трудом дышал из-за мокроты, скопившейся в легких и горле, а его губы почернели. Однажды, погладив голову племянника, я не удержалась от крика:

— У него температура за сорок! — Я испугалась, что ребенок может умереть. — Я права? Точно ведь больше сорока? — крикнула я.

Олькхе словно ждала этого, быстро завернув малыша в ватное детское одеяло, она прижала его к груди и стремглав выбежала из дома. Мать, которая ничем не могла помочь внуку, не шелохнувшись сидела с серым каменным лицом и сухими глазами.

— Говорят, пневмония, — укладывая ребенка, говорила мне олькхе. — Сказали, что сегодня ночью будет кризис. Укол ему сделали бесплатно. Врач сказал, чтобы вечером я снова пришла с Хёни, потому что антибиотики надо колоть по определенным часам.

На ее щеках поблескивали слезы. Когда наступило положенное время, она снова пошла с ребенком в больницу на укол. Вернувшись, она сообщила, что врач не сказал ничего ободряющего. Только повторил, что сегодня ночью будет кризис. Несмотря на то что малышу сделали уже два укола, температура не спала, и олькхе почти всю ночь караулила у его изголовья, меняя холодное полотенце на маленьком лбу.

Когда я ненадолго уложила олькхе спать, заняв ее место, дыхание племянника было настолько тяжелым, что я прижалась губами к его губам и стала вдыхать воздух, который он выдыхал. В душе я желала, чтобы его болезнь полностью перешла ко мне. Когда олькхе, очнувшаяся от недолгой дремы, едва открыв глаза, спросила с тревогой, что я делаю, я ответила, что хочу забрать болезнь малыша. Я поступила так от отчаяния, хотя и не верила, что мои действия принесут облегчение Хёни. Видеть, как страдает малыш, и не иметь возможности помочь было невыносимо. Олькхе резко вскочила и сказала, что тоже хочет попробовать.

К рассвету, когда температура спала, Хёни открыл глаза и попросил воды. Утром Олькхе снова отправилась в больницу. Вернувшись, она сказала:

— Кризис прошел, и… — тут ее голос дрогнул, на глазах заблестели слезы, — если я заработаю денег, самое первое, что я сделаю, это отблагодарю того врача за доброту.

Несмотря на то что слова «если я заработаю денег…» она сказала очень медленно, для меня они стали ударом молнии.

Уже вернулись все члены семьи сестры Чон Гынсуг, и в большом доме теперь, казалось, не осталось пустых комнат, в нем всегда было много людей. Если взять только ее родителей и семью брата с племянниками, уже получалась большая семья, но и вышедшие замуж три сестры, оставив свои дома, заняли комнаты в родительском доме. Они вернулись, потому что беспокоились о престарелых родителях. После эвакуации все решили, что, пока не кончится война, будут жить в одном доме.

Среди сестер только Чон Гынсуг не была замужем. Она жила так запутанно и сложно, что, казалось, была чужой в своей семье. В нашем возрасте девушкам требовалось место, где можно было бы остаться наедине с собой, а в переполненном доме найти такое место было не просто. Несмотря на то что она вернулась домой раньше всех, чтобы разведать обстановку, на самом деле это было больше похоже на побег.

Чон Гынсуг говорила о своих престарелых родителях так, словно те были очень жадными людьми. Однако, на мой взгляд, благодаря их щедрой и благородной натуре, даже в этой ужасной войне среди многочисленных братьев, сестер и племянников не пострадал ни один человек. Но я понимала, что, если копнуть чуть глубже, мои слова были всего лишь очередным проявлением зависти.

— Что случилось, что пришла ко мне домой? — сказала она, удивившись моему появлению.

Она извинилась, словно пустых комнат, где мы могли бы спокойно поговорить наедине, не было по ее вине. Чтобы поговорить, нам пришлось уйти в дом для приема гостей, который занимала семья ее старшей сестры. Племянники незаметно вышли и оставили нас вдвоем. Когда я почувствовала, что она ведет себя со мной осторожно, словно с нежданным гостем, мне стало грустно.

— Извини, что не смогла навестить. У тебя все в порядке? — спросила она, не получив моего ответа.

Она была больше всех огорчена тем, что ей не сообщили о смерти брата. Она сильно возмущалась, говоря, что друзья так не поступают. Но и сердясь, она хорошо обращалась со мной, а я все равно не могла этого принять. Это была не только моя беда, вся наша семья настороженно относилась к незнакомцам. Даже Чон Гынсуг, которая проявляла ко мне искренние и дружеские чувства, я не могла довериться полностью. В нашей семье в этом вопросе хорошо понимали друг друга. Я чувствовала, как из-за галдежа дома, где жила большая семья, меня охватывало чувство, похожее на тоску.

— Да, все нормально, — ответила я как можно спокойнее.

— Я очень волновалась.

— Боялась, что я умру с голоду? — пошутила я.

— Зачем ты так говоришь? — обиделась Чон Гынсуг.

— Извини, деньги… так хочется их заработать, нет ли какого-нибудь способа? Когда я шла сюда, увидела, что на рынке «Донам» почти не осталось пустых магазинов.

Я прямо, без всяких обиняков сказала ей, зачем пришла. Во мне говорила моя противная натура, — я не хотела больше принимать одни утешения.

— Из тебя не выйдет торговца. Тот мастер правильно сказал, — честно ответила сестра.

Она, помимо всех прочих ее достоинств, была прямым и искренним человеком. Я, словно кто-то узнал обо всех ошибках, которые я пыталась утаить, сконфуженно ответила:

— Я не говорю, что хочу заняться торговлей. У меня хватит совести не заниматься ею, после того как я втянула вас в авантюру и все испортила в первую же неделю. Но, может быть, мне устроиться на другую работу? Вы можете похлопотать о месте для меня?

— Я постараюсь. Правда, я не знаю, получится ли. На нашем крошечном рынке трудно найти магазин, где нужен продавец. Все берут к себе членов семьи. А заводы и фирмы не работают в этом забытом богом мире. Здесь можно зарабатывать лишь только торговлей.

— Вам, сестра, хорошо. Вы из богатого дома, у вас есть несколько магазинов, — невольно в моем голосе проскользнула нотка зависти.

— Какой уж там богатый дом! В этом доме на первом месте стоит еда, если бы ты знала, насколько мне тоскливо и противно оттого, что престарелые родители совершенно не думают об обучении детей.

— И все-таки вы ведь не пошли в университет не из-за отсутствия денег?

— Да, не из-за этого, но подумай сама, не кроется ли причина того, что я с самого начала не пошла в университет, в наших семейных традициях.

Я знала, что это вопрос для нее очень болезненный. Так, за разговором, незаметно для себя, мы обе поддались унынию. Не знаю, может быть, она думала, что утешить меня можно, только став такой же грустной, как и я.

В тот день я вернулась домой, вкусно пообедав. За долгое время это был первый раз, когда я ела что-то похожее на настоящую еду. Возвращаясь, я увидела, как в переулке позади рынка, где в ряд стояло несколько ресторанов, женщины, расплескивая воду, промывали в железных бочках засоленную капусту. После работницы некоторых ресторанов помещали в сердцевину капусты ярко-красную начинку. Несколько дней назад ударили первые морозы, и, глядя на закоченевшие женские руки, я поняла, что это не кимчхи, заготовленные на зиму. Мне вдруг показалось, что темные и холодные руки долгой зимы сейчас схватят меня за шиворот, и я поспешила домой. Когда по спине потек холодный пот, я почувствовала ужас.

Все-таки не было никого лучше, чем сестра Чон Гынсуг. Не прошло и нескольких дней после того, как я попросила найти мне работу, как она пришла к нам домой. Ее визит означал одно — появилась работа, на которую искали студентку. Она говорила, что если все получится, то удастся устроить меня на работу в РХ[74], о чем тогда, кстати, мечтали если не все, то многие. Волнуясь из-за предстоящего собеседования, сестра суетилась, что вовсе не было на нее похоже. Но новость действительно была достойна того, чтобы прийти в волнение. Когда я спросила ее, каким образом у нее появились такие связи, она ответила, что внутри РХ есть консигнационный[75] магазин, торгующий местной продукцией, и что она хорошо знает человека, который поставляет товары их директору, заработавшему кучу денег, управляя несколькими такими магазинами. Когда я начала расспрашивать, она сказала, что жена того поставщика, взяв в аренду магазин ее семьи, открыла магазин ручной вышивки и прочих вещей ручной работы. Но если только я ее правильно поняла, в сказанное верилось с трудом. Мне было не ясно, что за работу предлагали мне и почему хотят, чтобы продавец обязательно был студенткой. Но когда она сказала, что на собеседование меня приглашает сам директор, я поняла, что он и до меня брал на работу молодых людей. Сестра сказала, что до того, как я начну работать в РХ, я обязательно должна зайти к директору домой.

Чон Гынсуг сказала, что в дом Хо Сунгу, директора того магазина, она пойдет вместе со мной. Взяв с собой адрес и карту, которые дал нам поставщик, мы ранним утром поехали на трамвае до района Чжунно. Директор Хо жил в квартале Кванхундон. Судя по карте, найти его дом было легко.

Пройдя немного от магазина «Хвасин» в сторону района Ангукдон и войдя в переулок, сестра Гынсуг сказала с видом человека, попавшего в затруднительное положение:

— Мне нужно тебе кое-что сказать.

Как ни смотри, видимо, это была плохая новость, остановившись, я приготовилась негодовать.

— Что ты хотела сказать?

— Пообещай, что не разозлишься. Есть одна вещь, которую я скрыла.

— Что? От кого? Если внятно не расскажешь, я не сделаю больше ни шага.

— Я обманула директора, сказав, что ты с факультета английского языка. Когда я передала через поставщика, что ты из Сеульского университета, директор сильно обрадовался, но затем спросил, с какого ты факультета. Раз он так обрадовался, что ты из этого университета, я подумала, что он обрадуется еще больше, если узнает, что ты с факультета английского языка. Честно говоря, директора я сегодня тоже впервые увижу. Ты, наверное, думаешь: «Почему это, занимаясь торговлей в РХ, он ищет студентку?» Ясно, что он собирается использовать тебя, когда его навыков в английском будет недостаточно. Так что учти это. Хорошо, что сейчас не потребуют принести справку с места учебы.

До этого мои мысли были более чем пессимистичны, но, услышав ее последние слова, я слабо улыбнулась. Похоже, на этот раз обманули не меня. Я была благодарна Чон Гынсуг за то, что она так старалась устроить меня на работу. В том, что она обманула директора, сказав, что я с факультета английского языка, не было ничего страшного. Я не была такой уж правильной, как она обо мне думала. Мне хотелось заработать денег и посмотреть хотя бы раз, как выглядит такое место, как РХ.

Когда мы дошли до рынка «Донам», мне показалось, что меня вывернет наизнанку от запаха сундэ, смешанного с запахом объедков и помоев. Но рынок был местом смешения не только запахов. Кого только там не было!

Пьяно пошатывающийся разнорабочий с поблескивающими глазами и темным лицом был не в силах победить аппетит, раздразненный запахом сундэ. Он, опустив голову, словно утомленный зверь, вычислял в уме стоимость двух блюд, нашаривая руками деньги в карманах.

Молодая девушка с ярко накрашенными красными губами, стоя перед лавкой, прикладывала к своей маленькой груди до нелепости огромный бюстгальтер. От него исходил странный запах, похожий на запах потных подмышек, еще более противный, чем дурной запах, идущий от лавки, где торговали подержанными вещами, зазывая клиентов, вывесив, словно знамя, лифчики и трусы. За каждым ее движением пристально наблюдал валютчик. Когда девушка, выразив сожаление, ничего не купила и отошла от лавки, он, выждав удобный момент, подошел к ней и, плотно прижав зловонный рот к ее уху, тихо спросил:

— Доллары есть?

Торговец долларами, опасный, словно отравленная игла, говорил, что рассчитает по хорошему курсу, и шептал, что, если с ним установить постоянные связи, будет еще выгоднее.

Старый мясник в комнате для разделки мяса, где, жужжа, летали мухи, время от времени точил кухонные ножи о кожаный ремень. Он не пренебрегал и торговлей соленой скумбрией, на которую точно так же налетали мясные мухи.

Я видела, как самодовольный торговец пшеничной мукой и сахарным песком, под предлогом бессовестного мухлежа покупателей, настойчиво желавших получить товара хотя бы на одну меру больше, отрегулировал весы в свою пользу — примерно на пять мер.

Молодая девушка, не желая быть обманутой, торговалась со стариком, владеющим прилавком с рисом и пытавшимся сэкономить хотя бы горсть зерен. Размахивая скалкой для утрамбовки насыпанного в пакет риса, девушка возмущалась: у скалки диаметр больше в середине, чем у ручек, а значит, зерна меньше, чем должно быть. В ответ торговец вступил с ней в ожесточенный спор, утверждая, что не существует торговца рисом, который лишь слегка похлопывает по горке.

У лавки с овощами и фруктами просыпалось лишь чувство голода. Здесь продавец вряд ли получит хорошие деньги, даже если весь день будет громко, до хрипоты кричать о больших скидках.

Торговец палочками для еды, пропустивший обед, перекусил солеными креветками, чьим неприятным запахом уже успел пропитаться насквозь, и запил скудную трапезу стаканом холодной воды.

Среди продавцов, зазывающих покупателей, найдя место для игр, носились их дети, у них была счастливая судьба — даже если они, незаметно украв чужие продукты, съедали их, никто их не ругал.

Но если и были торговцы, у которых даже в этом безжалостном мире дела шли хорошо и продажи приносили много денег, — это были торговцы американскими товарами. Почти все эти торговцы, не зная, когда нагрянут контролеры, обзаводились передвижными прилавками размером с маленький обеденный столик. Только их товары продавались за наличные деньги, и за них, словно за золото, не просили сбросить ни пхуна. К тому же американские товары были настолько красиво упакованы, что не шли ни в какое сравнение с теми, что мы приобретали у торговцев прошлой зимой, когда покупали все необходимое для магазина «Сестры». Если сезоном раньше американские товары хлынули на рынок от американских военных, то в этот раз — из РХ.

Когда говорили, что «товар из РХ», это означало, что товар — высший класс. Сверкающие на прилавке сигареты «Lucky Strike» и «Camel», шоколад «Milky Way», мыло «Lux», бисквит «Nabisco», конфеты «Sharm», крем «Pond’s» и зубная паста «Colgate» радовали глаз и вызывали чувство благоговения перед далекой Америкой. Такие прилавки, словно красочные клумбы, неизвестно откуда взявшиеся на бедном и грязном рынке, тут же становились символами американского богатства и культуры. Качество было настолько высоким, а упаковка настолько красивой, что даже притворявшийся солидным джентльменом человек, однажды купив пачку сигарет «Lucky Strike», гордо носил в нее после сигареты местного производства. Тогда все американские товары, из-под которых даже коробку жалко было выбросить, называли «товарами РХ». Мне казалось, что на дороге, ведущей в этот магазин, было несколько препятствий, что обязательно должен существовать пароль, позволяющий войти в пещеру Али-бабы. Несмотря на то что сестра заставляла меня соврать, я не только не была подавлена, но, наоборот, еще больше была очарована обещанной работой.

— Не беспокойся, я постараюсь, — серьезным голосом утешила я сестру.

То, что я поступила в Сеульский университет, несмотря на то, что я вряд ли смогу постоянно учиться там в будущем, теперь можно было использовать с выгодой для себя, но это было нелегким делом. Я решила, что, даже если не смогу устроиться на работу и буду расстроена, словно провалила вступительные экзамены, я не хочу сожалеть, что не попробовала. Я должна сделать все, что в моих силах, чтобы заполучить работу, на которой мне может сыграть на руку мое неоконченное высшее образование. Мне хотелось поскорее начать работать.

Дом директора Хо оказался очень высокой старинной постройкой с внушительными воротами и закругленной черепичной крышей. Однако, когда мы вошли во внутренний двор, не было ощущения, что мы попали в обычный жилой дом. Перед деревянным полом крытой террасы дома для приема гостей было разбросано больше десяти пар резиновых галош и кроссовок, внутри комнат слышался шум работы десятка швейных машинок. Под стрехой стопкой лежали свернутые в рулон разноцветные материалы, сложенные друг на друга, в огромной коробке валялись спрессованный мусор, отходы и оставшиеся после раскроек куски ткани. Главный дом, возвышавшийся над каменной террасой, выглядел тихим и величественным. На мгновенье мне показалось, что жизнь в шести больших комнатах была роскошной и хозяева дома купаются в золоте.

Навстречу нам из кухни вышла женщина и пригласила в дом. Директор Хо оказался приятным на вид мужчиной, которому, похоже, еще не исполнилось сорока лет, он был одет в куртку и брюки из мёнчжу[76]. Он встретил нас сидя, спрятав ноги под одеяло из искусственного шелка, постеленного на арятмоге. Вместе с ним была красивая девушка моего возраста, видимо, любовница. Они сидели в расслабленных позах и шутили, словно только что у них была легкая любовная перебранка. Как же надо презирать человека, чтобы пригласить его к себе, будучи с любовницей, и даже не подумать встать? Я почувствовала обиду, но когда увидела рамку перед трюмо, в ней оказалась свадебная фотография директора и этой девушки. Странно, из-за каких-то пустяков настроение у меня то улучшалось, то ухудшалось.

Директор Хо был человеком, не любящим формальности: пригласив нас сесть на арятмог, он простодушно предложил спрятать ноги под одеяло, которым укрывался сам. Затем, когда чуть погодя женщина принесла из кухни столик с завтраком, упрекнув ее, что она не подала лишние чашки и ложки, он предложил разделить с ними трапезу. Ноги у нас сильно замерзли, поэтому мы сели на арятмоге, но завтракать мы решительно отказались. Во время еды и после завтрака он проверял меня и, не спрашивая о намерениях, сразу начал обращаться со мной как со своим сотрудником. Судя по тому, как он шутил, говоря, что его, окончившего только неполную среднюю школу, забавляет, что на него работает студентка Сеульского университета, можно было понять, что меня взяли. Я откровенно призналась, что сомневаюсь в том, что справлюсь, потому что, хотя и поступила на факультет английского языка, не долго там проучилась, вдобавок у меня не было опыта в разговорном английском и я ни разу не разговаривала с иностранцем. Он, громко смеясь, сказал, что видел много людей в РХ, которые ударно учились, но не могли говорить по-английски лучше него. Затем он добавил, что у него уже есть человек, хорошо говорящий по-английски, а мне достаточно будет ему помогать читать и писать. Мне стало совсем непонятно, что же я буду делать. Сначала захотелось узнать все сразу, но потом я решила, что разберусь во всем, когда выйду на работу и с головой окунусь в дела. Постепенно я чувствовала себя все более растерянной. Директор, возможно, подумал, что я набиваю себе цену, и стал обращаться со мной непринужденно, как со своим человеком.

— На работу выходите с завтрашнего дня, потому что на оформление временного пропуска уйдет целый день. Да, кстати, раз уж вы здесь, может быть, осмотрим фабрику?

Он называл «фабрикой» дом для приема гостей, который мы видели из внутреннего двора. На фабрике шили пижамы из разноцветных тканей. Там была такая суета и так много людей, что, казалось, ногу некуда было поставить, но когда я привыкла к мелькавшим людям, я стала замечать в хаосе структуру. Кроме закройщика, все работники фабрики были женщинами. Я была поражена, впервые увидев автоматизированное швейное производство. Несмотря на то, что в женской школе мы потратили почти целый семестр на изучение работы швейной машинки, мы с трудом шили пакеты для ложек и вилок или сшивали края подушек, а тут красивая вышивка, словно нарисованная, в мгновенье ока выходила из-под иглы швейной машинки, ничем не отличаясь от традиционной ручной вышивки. Если на первой машинке, к которой я стояла ближе всего, на пижаме вышивались разнообразные рисунки с драконами, павлинами или цветами пиона, то на следующей, подогнав заднюю часть к передней, к пижаме пришивали рукава и воротник в китайском стиле — выходила пижама-куртка. Затем, подобрав брюки по цвету, собирали комплекты и клали в коробки, сортируя их по размерам. Пижамы шили из плотного и прочного блестящего искусственного шелка, на нем даже было жалко делать вышивку. Если пижамы продавали иностранным военным, их шили из атласа настолько некрасивого цвета, что если бы их давали бесплатно, то мы с сестрой, наверное, и тогда не надели бы их. Но, к моему удивлению, за один такой комплект выручали двенадцать долларов и двадцать центов. Я не знаю, какой был тогда официальный курс доллара, но если эти деньги поменять у валютчика, сумма была огромная. Нам этого хватило бы, чтобы спокойно прожить целый месяц.

— В магазине мы зарабатываем лишь в день зарплаты янки, тогда выручка доходит до двадцати тысяч долларов в день, — с оттенком гордости в голосе сказал директор Хо. — Смогу ли я усидеть, не заработав таких денег? В горячую пору фабрика начинает работать по ночам. Мисс Пак, вам тоже, если будете упаковывать пижамы, некогда будет вздохнуть.

Услышав эти слова, я поняла, что меня не выгонят, даже если я не смогу говорить по-английски, но мое самолюбие было задето, ведь он сказал, что меня могут использовать в качестве хаппари[77]. С другой стороны, я ничего не могла изменить, и мне оставалось лишь тяжело вздохнуть и смириться. Осмотрев фабрику, я согласилась выйти на работу на следующий день, но, уже стоя на улице, не удержалась и откровенно сказала сестре, что расстроена.

— Нет, вы посмотрите на нее! Разве это не то, о чем ты мечтала? Ты же знаешь, как я волновалась, боясь, что если скажу, что ты училась не на факультете английского языка, тебя попросят делать тяжелую и грязную работу.

— Я думала, что РХ — другой мир, а тут шьют пижамы, какие и черти надевать не захотят. Было бы так чудесно продавать американские жевательные резинки и сигареты, а не этот ужас.

— Прежде чем разглагольствовать, знай, что выражение «Когда идешь справлять большую нужду, ощущение не то же, как когда ее справишь» как раз про таких дурочек, как ты. Разве несколько дней тому назад не ты хотела работать на рынке «Донам» хотя бы продавцом? Я думала: «Пусть я потрачусь, но я хочу, чтобы этот ребенок увидел хотя бы раз, как РХ выглядит изнутри».

Сестра помогла мне устроиться на работу, поэтому она, не переживая о моих чувствах, говорила прямо все, что хотела. Странно, но мне совершенно не было обидно. Конечно, она была не права, я хотела работать в РХ, но я словно вошла в совершенно другой мир, сердце бешено колотилось, душа волновалась. Слушая ее, я поняла, что роль тени мне надоела. Мать, потеряв единственного сына, говорила, что она не ждет никакой радости в будущем, олькхе стала еще одной вдовой. Они решили, что, раз не могут умереть, ничего не остается, как жить дальше, но у меня, мол, есть возможность стать счастливой. Я подумала, что прошло достаточно времени, когда я была обязана выражать сочувствие матери и олькхе. Впервые за долгий период я ясно почувствовала, как внутри меня приятно зашевелилось желание жить. Несмотря на то что я прошла огонь, воду и медные трубы, мне исполнился всего двадцать один год — самый цветущий возраст.

Чон Гынсуг спросила, есть ли у меня европейская одежда для завтрашнего выхода на работу. Я ответила, что у меня есть корейская женская куртка с вышивкой и легкая юбка из крепа, сшитая мне матерью поздней осенью, когда я поступила в университет. Когда я их надела, поняла, что до сих пор не то что европейскую одежду, даже новую корейскую куртку и юбку ни разу не надевала. Каждый раз, когда мы эвакуировались, у меня было несколько комплектов одежды, которые я носила с собой, но никогда не надевала. Чон Гынсуг, говоря, что ей хочется сделать мне подарок в честь выхода на работу, тут же потащила меня на рынок «Дондэмун»[78].

В тесно расположенных вдоль речки магазинах одежды и бутиков, торгующих европейскими товарами, дела шли намного лучше, чем на небольшом рынке «Донам». Впрочем, и здесь готовая одежда состояла преимущественно из обновленных подержанных вещей, поставляемых зарубежными странами по программе гуманитарной помощи. Приведенные в порядок и развешанные на плечиках, вещи выглядели новыми, но стоило их надеть, как ощущение новизны пропадало. Даже когда я примеряла скромные на вид куртки с широкими воротниками, которые на самом деле выглядели слишком длинными и приталенными, я сразу чувствовала, что это не новая вещь. Несмотря на это, хихикая и радуясь неизвестно чему, мы бродили по рынку «Дондэмун», рассматривая прилавки. Пока мы гуляли, наши глаза успели привыкнуть к широкому ассортименту, и мы смогли обнаружить платье достаточно свободного кроя и с не очень длинным поясом. Надевая его, я решила сказать сестре, что я первой зарплаты я куплю ей подарок, но потом мне показалось, что это будет лицемерием, и я промолчала.

Подойдя к дому, я смело вошла, словно у меня были отличные новости. Мой жизнерадостный голос звучал в доме непривычно и даже странно. Дом, в комнатах которого долгое время не открывались окна, а в воздухе тихо поднимались и медленно оседали волны пыли, казался пустым.

Человек, если ему не суждено умереть, не может всю оставшуюся жизнь лишь притворяться, что живет. Вечером я специально навестила семью дяди и сказала, что устроилась на работу. Глядя на то, как он от радости чуть не начал подпрыгивать, я поняла, насколько тяжелым грузом мы были для него последнее время.

Главный оптовый РХ магазин при Восьмой американской армии перед освобождением Кореи находился в здании японского универмага «Мицукоси», а после освобождения занимал здание, которое впоследствии стало универмагом «Донхва». В наши дни там располагается универмаг «Синсеге». Для меня, безвылазно жившей в районе, где был только рынок «Намдэмун», изменившийся до неузнаваемости новый район, где еще недавно трудно было встретить людей, казался роскошным до головокружения. После вторжения северян 25 июня 1950 года уцелело лишь здание, где размещался РХ. Все остальные дома были похожи скорее на вековые руины. Среди разрушенных стен и груд цемента то тут, то там виднелась высыхающая трава, выросшая за лето на пустырях. Выгоревшие внутри здания снаружи выглядели целыми, но от них остались лишь стены и дырявые крыши. Несмотря на это люди в том районе, словно сойдя с ума, активно занимались торговлей, обманывались, обманывали друг друга, воровали, попрошайничали и кутили от всей души.

Источником этой кутерьмы был РХ. Казалось, что мы перенеслись в чужую страну, о которой раньше не имели представления, и это приводило в замешательство. Считалось, что роскошью и процветанием район рынка «Намдэмун» обязан работе рынка янки, с центром, находящимся в РХ. Именно из него на рынок «Намдэмун» поставлялись американские товары. Однако и корейцам, держащим на противоположной стороне рынка магазины с традиционными сувенирами, галантерейными товарами, вышивкой и изделиями ручной работы, благодаря американским солдатам удавалось заполучить доллары. Хотя им для этого приходилось размахивать своими товарами, словно сумасшедшей девушке, веющей зерно. Получив отпуск, военные американской армии и армии ООН из Янгу, Пхочона, Чхорвона, Мунсана и других мест, купив в РХ необходимые вещи, слонялись по корейским сувенирным магазинам, обходили их один за другим и тратили оставшиеся доллары.

Я смотрела, как они примеряли и покупали шарфы из искусственного шелка с вышитыми на них эмблемами дивизии или корпуса, в которых служили, как, купив длинную курительную трубку и держа ее в зубах, фотографировались на память, как покупали деревянные куклы с ночными горшками или куклы носильщиков с чжиге за спиной. В чужой стране, сидя на табуретке, выставленной на краю дороги, кто-то писал письма на родину. В такие минуты я чувствовала сердцем близость чужого мира и ощущала свободу. К сожалению, затем я наблюдала, как иностранцы обычно попадали в сети сутенеров.

У каждого товара есть свой покупатель. Валютчики, заставляющие деньги циркулировать по обе стороны рынка, старались не высовываться. Но в новом мире невозможно было сделать и шага по шумной главной улице, особенно молодой девушке, не услышав над самым ухом резкий шепот: «Доллары есть?» Можно было легко парировать такие вопросы, холодно ответив: «Как бы девушка ни нарядилась, как можно позволять себе такие намеки?»

Нищие, сделавшие своей основной базой площадь перед РХ, были не так просты, они делились на два вида. К первому виду относились те, кто ходил, держа пустую банку из-под кофе, ко второму — в основном мелкие воришки, которые притворялись, что что-то продают, настойчиво требовали денег, а сами воровали. Источником дохода для детей-нищих были проститутки и сотрудницы РХ. Они, называя всех молодых девушек, работающих в РХ, просто девушками, отличали их и проституток, но стоило кому-нибудь из продавщиц оступиться хотя бы раз, как попрошайки безжалостно опускали ее в своей иерархии до разряда проститутки. Они носили с собой пустые банки из-под кофе не для того, чтобы попрошайничать, а чтобы внушить страх. Более культурные ходили, положив в нее что-нибудь черное, вроде угля, а оборванцы и сорвиголовы ходили, положив в нее зловонный кал. Когда им надо было выпросить денег, они, схватив дамскую сумочку, висели на руке у несчастной. Если им не давали денег, то они, угрожая тем, что измажут одежду жертвы содержимым банки, прыскали со смеху. Сбиваясь в мелкие шайки, они ходили, специально нарисовав на лице черными чернилами изображение духа ангвани[79]. Если неудачно попадешься им под руку, быстрее всего можно было избавиться от них, дав денег, хотя бы один пхун. Если главным объектом их вымогательства были в основном проститутки, то для воровства они выбирали GI — американских солдат. Основным товаром, который всучивали нищие американским солдатам, выглядевшим, на их взгляд, простодушными и наивными, были небрежно нарисованные порнографические картинки. Их целью, когда они, заискивающе улыбаясь, совали картинки под нос очередному американцу, была не продажа, они хотели отвлечь простофилю и краем грубой оберточной бумаги, на которую была приклеена картинка, стянуть авторучку «Parker», воткнутую в нагрудный карман. Если авторучку, какой бы она ни была старой, отнести на рынок «Намдэмун» или на рынок янки, она тут же превращалась в приличные деньги. По сравнению с такими нищими чистильщики обуви были «дворянами». Боясь быть изгнанными из этого района и желая закрепить за собой определенное место, они никогда не воровали из карманов и не дрались. Однако, измазав лицо или тыльные части ладоней сапожным кремом, со сверкающими глазами, они внешне ничем не отличались от воров. Причиной того, что такие нищие, состарившись, прилагая все силы, чтобы выглядеть драматично-несчастными, собрались здесь, словно на базаре, был РХ.

Позади РХ располагались в основном ресторанчики с дешевой и вкусной едой, где сотрудники и разнорабочие магазина, обедая вместе с проститутками, старьевщиками, валютчиками и торговцами с рынка янки, в теплой и дружественной обстановке, подсчитывали деньги и заключали новые торговые сделки. Это было некое тайное общество, которое жило только за счет американцев и американских товаров и было прямо или косвенно связано с ними. Они, организуя компании, то тут, то там затевали какие-то сделки, повышая голос, чтобы выиграть хотя бы один пхун. В тот миг, когда обстановка накалялась до предела, они выглядели циничными и корыстными и вызывали тошноту, словно бурно кипящая каша из остатков еды для свиней.

Встреча с Тиной Ким в первый день выхода на работу тоже произошла в дешевом ресторане, находящемся прямо напротив двери РХ, за которой сидели сотрудники магазина. В этом ресторане продавали такие популярные блюда корейской национальной кухни, как соллонтхан, комтхан и кукпаб[80]. В ресторане, продававшем кукпаб, до обеда почти не было клиентов. На кухне, наполненной густыми клубами пара, слышались звуки стукающейся друг о друга посуды и энергичная ругань. Я, не двигаясь, сидела на месте, указанном директором Хо Сунгу. Он сказал, что придет попозже, но не назвал точное время.

Мне казалось, что по этикету я должна прийти на встречу раньше и ждать, ведь в случае, если приду позже, а он, рассердившись, уйдет, я не знала, как его найти. Перестраховавшись я пришла раньше и стояла, дрожа от холода, за дверью черного хода. Было как раз начало рабочего дня, и по входящим в здание сотрудникам можно было судить, как много людей работает в РХ и живет за его счет. Как я и воображала, в глаза бросались модницы с ярко-красными губами и грубым макияжем, но также было много замужних женщин среднего возраста, одетых в бархатные юбки и турумаги[81]. Почти все мужчины были в военной форме. В то время обслуживающему персоналу американской армии разрешалось носить военную форму, поэтому, судя лишь по одежде, невозможно было понять, кто они и чем занимаются внутри РХ. Все они сильно различались по возрасту. Когда я узнала РХ изнутри, утешением для меня служило то, что много сотрудников, среди которых были старики и мерзавцы, стыдились своего плохого английского и что они работали здесь, зная всего лишь несколько английских слов.

Директор Хо появлялся на работе как минимум на час позже остальных сотрудников. Надев зимнюю куртку ООН поверх поблескивающего на свету шерстяного костюма, он совершенно не выглядел солидным и благородным. Что касается куртки ООН, то она на рынке даже в сравнении с американской военной формой считалась самой дорогой и теплой зимней одеждой. Возможно, он опоздал, потому что был занят той девушкой и только скинул с себя одеяло из искусственного шелка, так или иначе, на его симпатичном лице не было видно ни капли сожаления, что заставил ждать других, он выглядел спокойным и нагловатым. «Интересно, — подумала я, — насколько высокое положение он занимает в РХ, что может себе позволить так опаздывать?» Меня, плохо знающую обстановку в магазине, это не удивило, а, наоборот, вызвало доверие к нему. Насколько же жалко я выглядела, дрожащая, без демисезонного пальто, накинувшая подержанную куртку поверх штанов, переделанных из перекрашенной американской военной формы? Увидев меня, даже директор, казавшийся таким бесчувственным, тут же затащил меня в ближайший ресторан, продающий кукпаб. Из кухни пустого ресторана показалась женщина и, сильно обрадовавшись, заливаясь смехом, сказала, будто заигрывая:

— Боже мой, что случилось, директор, что пришли в такое время? Женившись, вы перестали появляться здесь, я уж подумала, что мы что-то не так сделали. Прошел слух, что вы кушаете только то, что заворачивает вам молодая жена. Может быть, прошлой ночью вы не понравились молодой супруге, даже позавтракать не смогли и пришли сюда, а? Ха-ха-ха! Ну, а что я говорила? Ведь говорят, что женьшень или даже панты оленя не скроют годы[82]. Ха-ха-ха!

Увидев, как она позволяла себе так свободно шутить, я решила, что у них дружеские и невинные отношения и что она хорошо знает о том, что творится у него дома.

— Э-э-эй, осторожнее со словами, это не просто обычная девушка, она студентка Сеульского университета, — сказав это, он подмигнул женщине и многозначительно поднял вверх указательный палец правой руки. — В будущем я собираюсь использовать ее для серьезной работы, так что имейте в виду, тетя, и не позволяйте себе таких шуточек. Как только оформят пропуск, я пришлю Тину Ким, а пока оставьте ее на время в покое, пусть хоть отогреется. И не вздумайте перед простодушным человеком распространять сплетни о других, — сказал директор Хо серьезным голосом и, шутливо пригрозив ей указательным пальцем, быстро вышел.

Женщина понимающе кивнула, улыбнулась чему-то, ушла на кухню, отряхивая по пути фартук, и больше не обращала на меня внимания. Я ничего не ела в ресторане, но сидеть там просто так было неудобно, поэтому я постоянно поглядывала в сторону двери, ожидая Тину Ким. Я понятия не имела, как она выглядит или почему у нее такое странное имя. Я беспокоилась лишь о том, что не смогу хорошо говорить по-английски, и предполагала, что человеком, которого директор использует в качестве переводчика, была именно Тина. Пока я ждала, меня начала одолевать тревога, в голове мелькала лишь одна мысль: «Выдадут ли пропуск для входа в РХ?» Незаметно настало время обеда, и хотя людей было меньше, чем утром, много сотрудников вышло через заднюю дверь магазина и почти все они обосновались в ресторане, продававшем кукпаб. В тот момент, когда я стала беспокоиться, что, ничего не купив, я лишь занимала место, я заметила модницу, выделявшуюся среди работниц РХ. У нее было чувство собственного достоинства, которого не хватало остальным девушкам. Она, широко улыбаясь, подошла ко мне и, даже не спрашивая, кто я такая, сказала, что ей очень приятно познакомиться, и протянула мне руку. Это была рука, которую трудно было сравнить с моей, — рука пожилой женщины, шершавая на ощупь. Мне она понравилась, и я успокоилась.

— Вас зовут Тина Ким? — спросила я, чтобы хоть как-то начать разговор и убедиться, что это она.

— Да, но впредь зови меня сестра Тина. Конечно, ты можешь звать меня сестра Ким, но дело в том, что в нашем магазине есть еще одна женщина с фамилией Ким.

Разговаривая, она, не спрашивая моего мнения, заказала две чашки комтхана — густого мясного супа. Меня интересовало, выдали ли мне пропуск или нет, но по ее обращению я поняла, что мне не стоит беспокоиться. Похоже, хозяйка ресторана не просто уважала Тину Ким, она почти заискивала перед ней. Принеся комтхан и говоря, что специально положила много манхвы, она подобострастно улыбалась. Я не знала, что означает «манхва», видимо, это были некие твердые ингредиенты в супе, которые любила Тина Ким. Но она, сделав вид, что ей они не очень нравятся, щедро поделилась со мной и съела комтхан, налив туда красный бульон с кактуги[83]. Ее действия были до такой степени дружелюбными, что мне на мгновенье показалось, что передо мной сидит моя мать. Кактуги в этом ресторане была вкусной, но так крупно нарезана, что есть ее было немного неудобно. Что касается Тины Ким, то она, не испачкав даже краешка губ красным перцем, изящно и с аппетитом ела крупные кубики кактуги. Я, не отводя глаз, смотрела, как она ест, а когда она упрекнула меня, что я слишком пристально за ней наблюдаю, я восхитилась ее искусством. Пообедав, она, угощая меня жевательной резинкой, сказала, что в нашем магазине все сотрудники, включая директора, приносят обед с собой. Мне стало немного стыдно, что я поела за чужой счет, но чувство, что я буду работать в РХ, было таким же очаровательным и манящим, как вкус американской жевательной резинки.

Пропуск, который наконец передала мне Тина Ким, был потрепанным куском картона, на уголке которого надо было поставить подпись.

— Это временный пропуск, — сказала она. — Для получения настоящего я написала заявление, как только сфотографируешься, принеси две фотографии.

Задняя дверь соединялась с тускло освещенным длинным проходом. КПП, где надо было показывать пропуск, находился примерно посередине коридора. Сбоку у столика, перегородившего не очень широкий проход, сидела женщина-полицейский, и оставалось лишь узкое пространство, где мог пройти один человек. Тина Ким сказала, что, когда входишь, достаточно показать пропуск, но потом, постепенно, когда к моему лицу привыкнут, можно будет пройти, лишь поздоровавшись. Однако на выходе из РХ работников обязательно обыскивают с головы до ног, даже личные вещи осматривают досконально. За проверку и обыск сотрудников-мужчин отвечает американский военнослужащий в звании капрала, который, не имея своего письменного стола, все время стоит. Женщин обыскивает женщина-полицейский, а капрал наблюдает за ней.

— Эта девушка только что поступила на работу в наш магазин пижам, — представила меня женщине-полицейскому Тина Ким. — Прошу любить и жаловать.

Когда, миновав КПП и пройдя по длинному коридору, мы свернули направо и вошли в дверь, находившуюся в конце следующего коридора, перед нами открылся торговый зал РХ.

Как только мы вошли, я увидела фотографа, просматривавшего проявленные снимки, а сразу за ним магазин пижам, где мне предстояло работать. Центр зала занимал отдел ювелирных изделий, за ним по порядку шли магазины корейских товаров, кожаных изделий, изделий из дерева, после них располагался магазин РХ, работавший с американскими товарами. Конечно, размеры этого магазина невозможно даже сравнивать с размерами современных супермаркетов, но в то время это был совершенно другой мир, поразивший меня до глубины души. Неужели в городе, который находился на первой линии обороны, где днем не прекращался гул орудий, а по ночам в северных районах зловеще мелькали вспышки выстрелов, существовало такое место, где ты словно попадал из черно-белого фильма в цветной? Я была растеряна и ошеломлена, но неизвестно почему мне было обидно до слез.

Тина Ким, указывая рукой, сказала, что это магазин пижам. Он выглядел самым большим и роскошным среди магазинов, торговавших местными товарами. Вывеской ему служила вышивка, которая колыхалась на спускавшейся с потолка серебряной цепи. Когда я увидела пижаму, которая так не понравилась мне на фабрике, висящей внутри витрины в лучах мягкого красноватого цвета, она выглядела роскошно и великолепно, словно одеяние древних императоров Китая.

Узкое и темное пространство позади витрины, где находились письменный стол, стул и приходно-расходная книга, называли офисом директора Хо. Когда мы вошли, в офисе обедали сестра Ким и директор. Увидев нас, они обрадовались и оторвались от еды. Сестра Ким была скромной замужней женщиной, похоже, она была ровесницей Тины Ким. Кроме них в магазине работал пожилой дядя Ан, который помогал упаковывать товар, у него была совершенно лысая голова. Все сотрудники, включая его и директора Хо, называли сестру Ким матерью Сан Ок[84]. Как я узнала позже, она была вдовой, растившей шестилетнюю дочь. Сотрудников отдела, включая меня, было всего четыре человека. В других магазинах, продававших корейские товары, работало по одному сотруднику. Одно это говорило, насколько хорошо у нас шли дела. Другой особенностью магазина пижам был высокий средний возраст сотрудников. Не только в магазинах, продающих корейские товары, но и в РХ работали в основном молоденькие девушки. Все они, как одна, ходили с таким ярким макияжем, что невольно вызывали жалость. Мне нравилось, что благодаря взрослым продавцам в нашем магазине была семейная атмосфера, в нем было приятно работать. Если бы я не встретила таких взрослых и скромных людей, то мне, внезапно попавшей в это сказочное место, было бы сложнее адаптироваться.

Когда настало время уходить с работы и магазины стали потихоньку пустеть, директор Хо, лично водя меня по другим магазинам, продававшим корейские товары, знакомил с их директорами и сотрудниками. Каждый раз, представляя меня, он опускал мое имя, подчеркивая, что я — студентка Сеульского университета. Мне нравилось, что у него было хорошее настроение, но то, что собеседник дерзко оглядывал меня с головы до ног, вызывало во мне смущение и досаду. Казалось, что в таком месте ни для директора Хо, ни для меня нет никакой выгоды от того, что я студентка Сеульского университета, но тогда я просто не понимала, почему он так говорит. Начиная с того момента, как зашел разговор об устройстве на работу, мне было тяжело все время слышать про университет и английский факультет, но когда я вышла на работу, это стало угнетать еще сильнее. Мне казалось, что гораздо легче было бы терпеть, если бы директор просто называл меня студенткой.

Официально это была зона магазинов корейских товаров местного производства. Однако с точки зрения корейца, за исключением нескольких неизвестных мне товаров, они ничем не отличались от любого другого корейского магазина. Из кожаных изделий в основном продавали кобуры для пистолетов, какие я видела в западных фильмах. На ремнях, кошельках или дамских сумочках были вытиснены драконы. Кто по своему желанию сделал дракона корейским символом, определить было невозможно.

В ювелирном магазине продавали очень крупные кольца, сделанные из нефрита или кварца. В витрине стояли традиционные талисманы в виде свиньи, во рту которой висели украшения из серебра, дымчатого горного хрусталя или аметиста. Но здесь можно было найти и более экстравагантные ювелирные изделия.

Такие магазины только между работниками назывались магазинами корейских товаров, у начальства, как я догадывалась, официальным названием было «концессия». Право на торговлю давали только корейцам, но это вовсе не означало, что надо было продавать одни корейские сувениры.

По сравнению с ними магазинчик около детского дома, находившийся под управлением нашего магазина пижам, действительно торговал корейскими товарами местного производства. Этот была маленькая лавка, которую сторожили воспитательница из детского дома и красивая девочка-сирота, одетая как принцесса. Там продавались всевозможные корзинки, сплетенные из бамбука, шкатулки для хранения принадлежностей для шитья, шкатулки для хранения драгоценностей и украшений, миниатюрные соломенные лапти, заплечные носилки чжиге, тележки и другие товары. Но дела в магазине шли не очень хорошо. Кажется, что больше выгоды было от огромного ящика для пожертвований, чем от самих продаж. Этот ящик был обклеен трагическими фотографиями корейской войны и буквально вынуждал сделать пожертвование. Деньги в нем оставляли, как правило, проходящие мимо офицеры. Бросив в него мелочь, они, уходя, трепали за щеку красивую девочку-сироту, даже с состраданием подмигивали ей. Но она, несмотря на то что со стороны это выглядело мило, отворачивалась, словно у нее был зловредный характер или она видела что-то такое, что не должна была видеть.

Последним директор Хо показал мне магазин портретов. Это был небольшой и уютный магазин, располагавшийся в хорошем месте. В его глубине можно было увидеть несколько широких столов, за которыми три или четыре художника усердно писали картины. Все стены занимали нарисованные на шелковых полотнах портреты Вивьен Ли, Роберта Тейлора и других знаменитых красивых американских артистов и артисток, был даже портрет улыбающегося генерал-лейтенанта Ван Флита, командовавшего в то время Восьмой армией США. Внутри витрины рядом с готовыми портретами, выполненными по заказу, были выставлены фотографии. Обычно американские солдаты просили нарисовать своих девушек. В основном это были молодые цветущие лица, но изредка встречались портреты старушек с добрыми глазами. В магазине портретов почти не было картин, написанных на холсте. Хотя такие картины, натянутые на небольшую рамку, стоили дешевле, чем нарисованные на шарфах из искусственного шелка, которые лучше всего продавались в нашем магазине пижам. Еще в магазине пижам продавались небольшие носовые платки с нанесенными на них рисунками, поэтому где-то в глубине души у меня было чувство, будто наш магазин похож на витрину, где выставляли только самые лучшие картины.

Я, не зная, чем себя занять, пока директор Хо о чем-то разговаривал с художниками, рассеянно разглядывала витрины. Я довольно долго смотрела на портреты, и в какой-то момент у меня вдруг мелькнула мысль, что все картины получились не очень удачными. Нет, это не означало, что они не имели портретного сходства с людьми на фотографиях. Лица на них были на любой вкус: красивые и не очень, узкие и широкие, молодые и старые, но выражения лиц у всех западных женщин были схожи. Я подумала о том, что совершенно не вижу и тени усталости от жизни. Как может женское лицо быть столь свежим? У корейских женщин после рождения ребенка на лица сразу падала тень горькой и тяжелой жизни, а у западных женщин даже на старости лет — ничего. Они были старыми, но выглядели словно маленькие дети, разве что без детской наивности. Портреты отличались от фотографий тем, что кисть художника рисовала тени, которых не было на снимках. Я подумала, что художники, стараясь перерисовать черты лица и выражения глаз, незаметно для себя, роняя на портреты с по́том тяжесть своей жизни, заставляли ее растекаться по картине. Эта тень бросилась мне в глаза, на моей жизни тоже лежала эта печать, и мне сразу расхотелось смотреть на портреты. Меня поразило то, как сильно контрастировал вид трудившихся в темном углу художников с веселым великолепием яркого РХ, но такая чужеродность не казалась мне неприятной. К счастью, директор Хо не стал знакомить меня с художниками.

— Магазин портретов — тоже мой магазин, поэтому, мисс Пак, прошу вас проявить к нему в будущем интерес. До сих пор он тихо, без всякого шума приносит хорошую прибыль. Что касается магазина пижам, то он стал слишком популярным. Теперь в нем растет лишь число работников, которых надо кормить. Здесь же надо думать лишь о том, чтобы заплатить за те картины, что они нарисуют. Если ничего не нарисуют, то это мне ничего не стоит, потому что они не сидят на зарплате.

Директор Хо показал подбородком на молодого парня, который, не обращая на нас внимания, буквально повиснув на выглядевшем очень наивным американском солдате, уговаривал того купить портрет. Судя по бритой голове продавца, он еще учился в высшей школе. Было смешно и грустно слушать английский, на котором он легко и быстро говорил, коверкая произношение, словно вместо языка у него была мельница.

— Кхам он, кхам он, Рукхы Рукхы, деи а ол кхоримён намба ван пхеинтхо. Кхорион намба ван пхеинтхо. Сюо, пириобы ми. Хэбу юу голпхыренды? Сюу ми хо пхикчбо. Уи кхэн мэикхы ю хоо пхоотхыреитхы. Ден юу кхэн меикхы хо хэпхи, сюо, сюо. Вайи юу дон пирибы ми? Юу намба тхен. Деи а ол намба ван пхеинтхо. Намба Ван[85].

— Продавец Ли, торговля, конечно, важна, но с начальством здороваться-то надо, — шутливо сказал директор Хо, указывая на меня глазами. — Сестра — наша новая сотрудница магазина пижам. Она студентка Сеульского университета, для нас — равный небу, ясно, мальчишка?

Директор Хо напрасно делал вид, словно хотел стукнуть мальчика по бритой голове. Чуть позже я узнала, что продавец Ли учился в первом классе высшей школы[86].

После знакомства с ним директор Хо повел меня в сторону магазина, торгующего американскими товарами. Я спросила его, действительно ли все наши художники такие талантливые.

— Конечно, разве может быть иначе? Они, без сомнения, лучшие специалисты, я отобрал их из числа самых известных художников страны. Если бы они не были лучшими, разве я стал бы держать их? Вы хоть понимаете, что это за место?

Когда мы пришли в РХ, там были горы разноцветных, блестящих и ароматных американских вещей, даже нагловатый директор Хо, кажется, начал робеть. Здесь он уже не знакомил меня ни с кем, никто даже не смотрел в нашу сторону. Обольстительные модницы, усердно жуя жвачку, когда не продавали товары, флиртовали с янки на хорошем английском языке. Что касается английского языка, — если о значении слов, которые произносил продавец Ли, я хотя бы догадывалась, то девушек в РХ я совершенно не понимала. Каждый раз, когда, проходя мимо, я слышала хороший английский язык, я думала о том, как было бы здорово работать в таком месте.

Вернувшись в магазин пижам, я лишь утвердительно кивнула головой, когда сестра Ким спросила, хорошо ли прошла экскурсия. В свою очередь я спросила ее, действительно ли художники из отдела портретов известные специалисты.

— Какие там художники! — язвительно сказала она. — Все они рисовальщики вывесок. До работы здесь они рисовали вывески в столичном и центральном театрах. В лучшем случае их можно назвать рисовальщиками вывесок, немного освоившими технику портрета. Да какие они художники! Прошу тебя!

Тут я поняла, что всем известно о манере директора Хо хвастаться и преувеличивать. Я почувствовала сильную обиду, когда поняла, что его слова «Сеульский университет» воспринимались остальными в таком же ключе. Я понимала, что в любом случае в университете я не буду учиться вечно, но настроение было испорчено из-за того, что меня использовали ради удовлетворения тщеславия необразованного обывателя, просто заработавшего немного денег. Каждый раз, когда директор Хо ходил, выставив меня напоказ, как дорогую игрушку, и представлял как студентку Сеульского университета, мне казалось, что я слышала, как он, прижав губы к моему затылку, усмехаясь, тихо шептал: «А кто сказал, что Сеульский университет лучший?» В такие минуты у меня по всему телу пробегали мурашки.

Первое, что я услышала в магазине, это то, что пик продаж приходится на неделю после дня зарплаты американских военных. Это была сущая правда. Первые десять дней моей работы в магазине летали одни лишь мухи, но потом продажи начали стремительно расти. Даже директор Хо не смог предугадать этого. До магазина дошел слух, что уже несколько дней подряд фабрика работала по ночам. На дворе стоял декабрь. Прошло всего пять месяцев, с тех пор как директор Хо переехал в РХ, получив право управлять магазином пижам. Что касается меня, то впервые в жизни я ощутила рождественскую горячку.

— Это не Рождество, а чистый денежный водопад, денежный водопад! — весело и громко откровенничал директор Хо, с воодушевлением бегая от фабрики до РХ и обратно.

В самый разгар наплыва американских военных, когда он кидал дяде Ану оплаченный товар, выстраивалась длинная очередь ждущих, пока их покупки будут упакованы. Однако так было только у нас, другие магазины, торгующие корейскими товарами, не могли похвастаться таким наплывом покупателей. Когда встречаешь Рождество в чужой стране, хочется отправить родным в подарок вещь из этой страны. К сожалению, то, что в наших глазах было частью скорее китайской культуры, для американцев было корейской экзотикой, а для директора Хо — большой удачей.

В нашем магазине ассортимент вышитых изделий в основном состояли из разнообразных пятидесятицентовых носовых платков и шарфов по цене один доллар и тридцать центов. Из товаров ручной работы у нас были домашние халаты с вышивкой за пятнадцать долларов. Но самым популярным товаром была пижама в китайском стиле за двенадцать долларов и двадцать центов. Конечно, были и детские пижамы, но оттого, что мы не могли шить разные размеры, они не очень хорошо раскупались, хотя американцы и рассматривали их с нескрываемым интересом. Честно говоря, в ассортименте для взрослых тоже не было других размеров, кроме XL, L и М. То, что пижамы стабильно продавались, несмотря на то что шились они по неким усредненным стандартам и их истинные размеры было трудно определить, полностью было заслугой Тины Ким. Большинство американских военных, указывая точные размеры своих жен или любимых, требовали подобрать соответствующие пижамы. В таких случаях вперед выходила Тина Ким, с гордостью демонстрируя свою красивую фигуру в плотно сидящем свитере, и спрашивала: «Она выше или ниже меня ростом?» Тогда большинство военных, бросая восхищенные взгляды на ее красивую фигуру, говорили, что их девушка ростом с Тину или немного ниже или выше, и определяли на глаз размер своей жены или любимой. Даже если по сравнению с Тиной она была гораздо выше и полнее, из-за того что в тот момент перед глазами была только Тина, мужчины не могли уверенно сказать, как выглядела их женщина. Каждый раз, наблюдая эту сцену, я думала: «Интересно, как она, довольно взрослая женщина, так ухаживает за своим телом, что оно кажется идеальным даже западным мужчинам?» Она действительно была высокой и стройной и обладала осиной талией. Несмотря на то что ее грудь и ягодицы были пухлыми, а лицо изрезали мелкие морщинки, доброжелательная улыбка и хороший английский язык, который было приятно слушать, представляли ее в лучшем свете. Она выглядела благовоспитанной женщиной, а не чувственной и сексуальной, как продавщицы американских товаров. Сама она носила средний размер, но легко надевала пижамы маленьких или больших размеров, чтобы покупатель мог убедиться, как товар будет выглядеть на его жене или подружке. Даже если она надевала свободную или тесно облегающую ее фигуру пижаму, все было ей к лицу. Тина была живым манекеном, драгоценностью магазина пижам. После ее демонстрации можно было смело говорить, что пижама не обязательно должна быть точно по размеру.

После того как я отработала десять дней, каждая смена стала для меня тяжелым испытанием из-за быстрого роста продаж. Я не могла даже найти времени на сомнение, разочарование или на раздумья о том, где и как можно использовать в этом магазине мою учебу в Сеульском университете. Однако, несмотря на то что число шарфов и пижам, бросаемых мной в сторону дяди Ана, за день достигало нескольких десятков, прогресса в моем английском языке почти не было. Я никого не уговаривала, как продавец Ли. У нас клиенты сами хотели что-то купить, и я ограничивалась скудным набором английских фраз: «Мэй ай хелп ю», «Тхуэлбы тала тхуэни сенти», «Вон талла долли сенти»[87]. На то, чтобы исправить произношение «твенти» на «тхуэни», а «соотхи» на «долли», у меня ушло несколько дней. Каким бы легким ни было английское слово, я могла понять его лишь тогда, когда мысленно проговаривала его в голове. Его повторение вслух было уже другой проблемой.

Среди сотрудников РХ были не только продавцы и продавщицы, но и очень много разнорабочих, которые несколько раз в течение дня подметали и мыли пол внутри магазина. В основном это были женщины. Мужчины ремонтировали электроприборы, возились с углем и поддерживали отопление и таскали коробки с вещами. Они знали всего несколько английских слов. Американских военных, служивших в РХ, начиная от рядовых и заканчивая офицерами, тоже было много. Они проходили, здороваясь со знакомыми разнорабочими, даже шутили с ними, похлопывая их по плечу. В такие минуты самым часто используемым словом было «восымерою»[88]. Это выражение в разговоре между собой использовали даже женщины-уборщицы, но сколько бы раз я его ни слышала, я не могла понять его смысл. Я была уверена, что это очень простое выражение, поэтому мне не хотелось спрашивать у кого-то, что оно означает. Я промучилась более десяти дней, прежде чем, наконец, с трудом догадавшись о его смысле, узнала, как оно пишется. К моему удивлению, это оказалось «What's the matter with you?» Но что поразило меня больше всего, так это то, что, когда я говорила так, как меня учили: «Вотс зе мето виз ю?», никто меня не понимал. Те, у кого язык был хорошо подвешен, произносили вместо «вотс» — «во», вместо «мето» — «меро», и произнести это было еще труднее, чем понять на слух. Я имела смутное представление о том, как буква «т» превращается в «р», но язык меня не слушался. Что по-настоящему доводило меня до отчаяния, так это то, что у меня совершенно не возникало даже желания попробовать сказать что-то, пока я не понимала, как это должно быть написано.

Отношение ко мне дома, менявшееся с каждым днем, мучило меня не меньше. Наши родственные связи оказались слабее, чем я думала. Племянники прямо на глазах поправлялись, становились живыми и бойкими. Я все еще не могла свободно говорить по-английски и в душе готовилась к увольнению, поэтому, вернувшись вечером домой, преувеличивала перед домашними жестокое обращение на работе и до потери сознания учила английский. Глядя на это, члены семьи, не зная, что делать, стелили мне постель и, принеся столик с бедным ужином, искренне извинялись, что на нем не было закусок. Это было угощение для главы дома. Когда я думала о своей незавидной роли вне родных стен, члены семьи, превозносившие меня до небес, выглядели в моих глазах бесконечно жалкими и несчастными. Я тоже чувствовала себя жалкой, и чем сильнее становилось это чувство, тем труднее мне было видеть ничтожность членов моей семьи. Возможно, по этой причине я стала еще более раздражительной. В такие моменты мать говорила: «Да, проедать чужие деньги нелегко», — и тяжело вздыхала, чем раздражала меня еще больше. И я вовсе не хотела слышать от нее о том, что если ты наемный работник, то должен усердно работать допоздна, потому что получать деньги и при этом лениться — недостойный поступок.

На самом деле я не была уверена в том, что смогла бы «проесть» чужие деньги, потому что я не знала, что будет со мной завтра, я не подписывала никакого контракта. Для меня ясно было одно: директор Хо нанял меня на работу, соблазнившись тем, что я студентка Сеульского университета, но я не соответствовала даже минимуму его ожиданий. Мне просто повезло, что, когда я поступила на работу, был разгар сезонной распродажи, если бы не это обстоятельство, возможно, меня уже выгнали бы. Я была так занята, что никак не могла найти время, чтобы встретиться с сестрой Чон Гынсуг. Я переживала душевную боль в одиночестве, не имея возможности поговорить о мучивших меня вещах. Мне становилось все хуже, нервы расшатывались, но не знающие, что делать, члены семьи были мне отвратительны, я не могла с ними поговорить. Это был порочный круг.

Работники магазина пижам говорили, что в год, когда я поступила на работу в РХ, 24 декабря, в канун Рождества, был самый трудный день с тех пор, как открылся магазин и был зафиксирован рекордный уровень продаж.

Для магазина, торгующего местными товарами, это была первая рождественская распродажа, и хотя прошло уже почти полгода с момента его открытия, сотрудникам не хватало опыта, и они сильно суетились. Положение там было удручающее, потому что директор ошибся в предпочтениях американских солдат. Те товары, что, по его мнению, должны были пользоваться высоким спросом, пылились на полках, а то, что было куплено для широты ассортимента, вмиг закончилось. Надо было признать, что вещи в магазине корейских товаров по большей части были непривлекательными. На мой вкус, их упаковка, в отличие от американской, была безликой и отличалась разве что крайней бедностью идей и изобразительного мастерства, что и отразилось на прибыли.

Я понимала, что в первый год работы любой мог совершить такую ошибку. Но директор Хо был человеком, за которым тянулось денежное счастье, фортуна была благосклонна к нему: даже стандартный ассортимент товаров улетал с полок, словно связка воздушных шаров. И даже на волне подъема продаж он ухитрялся избегать тех ошибок, которые совершали директора других магазинов. К тому же магазин портретов, сверх ожидания, тоже получил большую прибыль. Директор Хо заставил фабрику работать каждый день в ночную смену. На работе он появлялся с усталым лицом, широко зевая, и, кажется, не очень ясно понимал, как на него внезапно свалилось богатство. Возможно, он скромничал, постоянно повторяя слова «просто угадал».

В магазине портретов тоже было много дней, когда выручка превышала триста долларов, что говорило о том, что через мастерскую за смену проходило более пятидесяти заказов. Со времени открытия магазина прошло неполных три месяца. Директор Хо, словно не веря до конца в свалившееся на него богатство, после празднования Рождества стал думать об увеличении штата художников. Из-за фабрики, на которой теперь ежедневно работали в ночную смену, у него начались серьезные проблемы со здоровьем.

Товары в наш магазин приходили от разных поставщиков — пижамы производили на швейной фабрике, находящейся в доме директора, шарфы и носовые платки поступали из другого места. Но каждый предмет можно было назвать небольшим произведением искусства, потому что на каждой пижаме и на каждом шарфе был сделан рисунок — либо набивкой, либо методом узорчатого тиснения. Кроме нашего магазина такие товары встречались и в конкурирующем с нами американском магазине. Чтобы избежать дискриминации, в РХ старались особо выделить эти товары, отражая в них специализацию магазина, например, в магазине портретов на шарфах, как правило, рисовали портреты.

Утром, когда привозили товары, самым первым прибегал приветливый продавец Ли и убегал, выбрав нужное количество шарфов. Мы обычно набирали около пятидесяти штук. Когда появлялся Ли, дядя Ан, улыбаясь, делая вид, что хочет отнять у мальчика выбранную им охапку шарфов, шутливо говорил, что Ли нужно зарабатывать чуть меньше денег. У нас в магазине самым популярным товаром были пижамы, а в магазине портретов — шарфы с портретами, нарисованными на одном из концов шарфа. Если на шарфе стоимостью в один доллар и пятьдесят центов нарисовать портрет, его цена в магазине сразу поднималась до шести долларов.

Директор каждого магазина, связанный с соответствующими органами управления и контроля РХ, подписавший с ними контракты концессий, самостоятельно решал, как добиться максимальной выгоды. Он относил ежедневную выручку в офис РХ, находившийся на втором этаже, там раз в неделю пересчитывали принесенные им деньги и рассчитывались корейскими вонами. Когда заключали контракт, за магазином закреплялся определенный процент от продаж, за вычетом арендной платы. Тогда была очень высокая инфляция, поэтому физический объем получаемых корейских вон был огромен. В таких местах, как магазин портретов или фотографий, где товар был связан с технологией, высокий процент за аренду соответствовал настолько же высокому доходу. Директор Хо, возможно, жалел, что он отдает в главный офис слишком много денег. Разнося по магазинам коробки с зарплатой, он каждый раз притворно жаловался:

— Магазин пижам — это «созревший абрикос». Число работников фабрики пижам, которых я должен содержать и кормить, самое малое — пятьдесят или шестьдесят человек, этим все сказано. Один технолог может в среднем заменить пять-шесть человек с фабрики, разве не так? Фабрика дает такой маленький доход, что стоит торговле чуть замедлиться, как я уже лишаюсь покоя. Кроме того, знаете, насколько сейчас серьезная конкуренция? Все думают, что я деньги гребу лопатой, но не знают, что вокруг темп торговли швейными изделиями ускорился. Мы зарабатываем немного больше, чем в среднем по рынку. Надо сделать зарплату технологов примерно такой же, ведь мы находимся в одинаковом положении. Но разве у меня получают только зарплату? Если, заставляя работать по ночам, я не буду лучше содержать и кормить людей по сравнению с другими, если не буду уделять внимания ужину и надбавкам за ночную работу, то у меня вмиг уведут работников. Когда я полученные деньги пущу в оборот и честно вам скажу, сколько вернется ко мне обратно, возможно, никто из вас не поверит. Честно говоря, мне больше хочется руководить людьми и заботиться о них, чем зарабатывать деньги. Если бы не магазин портретов, было бы трудно сохранить респектабельность. В день зарплаты кажется, что он не приносит мне много денег, но именно из-за него я крепко стою на ногах. Разве можно это оценить в деньгах? Когда говорят, что сын крестьянина, ничего не знающий, кроме как пахать землю, более почтителен к родителям, чем сын преуспевающего человека, это верно. Разве мог кто-нибудь догадаться, что этот магазин окажет мне такое хёдо[89]?

Зарплату художников рассчитывали согласно объему выполненных работ, и платили раз в неделю из тех денег, что получали в офисе РХ. Оставшаяся часть денег попадала в карман директора Хо, поэтому-то он крепко стоял на ногах.

Рождество не было выходным днем, но магазин пустовал, так что можно было перевести дух. Директор Хо сказал, что в находящемся в подвале баре после закрытия магазина состоится ужин в честь всех сотрудников РХ. Уборщицы и мужчины из котельной, придя в возбужденное состояние, перешептывались между собой. Все они были взволнованы, уходя в салон красоты, чтобы сделать праздничный макияж, и в парикмахерскую делать красивую стрижку. Работники из магазина корейских товаров, несмотря на то что они не состояли на жаловании в РХ, сказали, что тоже получили приглашения. Мне самой не терпелось пойти в бар и посмотреть, как он выглядит изнутри.

Хотя туда и не возбранялось заходить корейцам, мне не хотелось без весомого повода оказаться в баре, где кореец не мог позволить себе даже что-то самое дешевое. Я бывала везде в РХ, кроме американского бара. Наблюдать, как целый день поднимаются к потолку сладковато-соленый аромат мяса и вкусный запах попкорна, было все равно что смотреть на стол в богатом доме, все равно что проводить часы у витрины с американскими товарами, которые ты не мог себе позволить. У меня весь день работа не ладилась. Наверное, потому, что я была на расстоянии вытянутой руки от первой в моей жизни вечеринки, тем более в запретном баре, который давно будил во мне жгучее любопытство.

Возможно, организаторы вечеринки хотели дать сотрудникам достаточно времени, чтобы привести себя в порядок, или им самим требовалось время для подготовки, но с момента, когда закрыли двери РХ, до начала вечеринки было целых три часа. Не успел уйти последний покупатель, как в магазине пижам появились конверты с зарплатой. Независимо от вечеринок или праздников, зарплату мы получали 25-го числа. Директор Хо сказал, что я не проработала полный месяц, поэтому вместо премиальных он выплатил мне зарплату за целый месяц. Склонив голову, я взяла довольно толстый конверт. Лицо загорелось от стыда, а сердце так колотилось в груди, что я покраснела еще больше, боясь, что кто-нибудь заметит это.

— Вас не интересует, какова ваша первая зарплата? — сказал директор Хо, слегка улыбаясь.

Его слова звучали как приказ открыть конверт, и я уже начала вертеть его, ища, где бы аккуратнее разорвать бумагу, но сестра Ким схватила меня за руку, говоря, что первую зарплату надо смотреть в туалете.

— Это правда? — спросила я и, видимо, сделала такое плаксивое лицо, что все вокруг громко засмеялись и захлопали в ладоши.

Я была уверена, что они насмехались надо мной, но, что странно, настроение от этого не испортилось. Я все равно верила, что все они хорошие люди и любят меня. Тина Ким со строгим выражением лица сказала, что до начала вечеринки еще много времени, и предложила пойти поесть где-нибудь удон[90]. Мне показалось, что она хотела что-то сказать мне с глазу на глаз. Сотрудники РХ полностью заняли ресторан, где готовили кукпаб, и соседний с ним ресторан, где продавали удон.

— Мы ведь все пойдем на банкет, зачем нам ужинать? — спросила я.

— Не жди многого от янки. Их застолье отличается от нашего. В лучшем случае в баре нам предложат попкорн и кока-колу — это все, что там будет.

Мы заказали удон.

— Конечно, когда ты пойдешь домой и вскроешь конверт, ты сама увидишь, сколько тебе заплатили. Но учти, сумма будет намного больше, чем ожидает мисс Пак. Директор Хо щедрый человек. Знаешь, сколько получают девушки, которые работают на вещевом рынке янки? В лучшем случае им достается сто тысяч вон. Несмотря на это они всегда выглядят роскошно, потому что они «зарабатывают» дополнительно. Мисс Пак, проработав уже больше полумесяца в РХ, наверное, догадалась как. Если сравнивать, кто больше зарабатывает, возможно, уборщица победит продавца. Все работают в одном месте, но уборщицы выносят товары «чхаго наганда»[91] и потому не тратят так много денег на наряды и украшения, как продавщицы. Удачливые уборщицы за день успевают вынести товары даже несколько раз. Если посчитать, то за день можно заработать больше, чем за месяц, маленькая зарплата — и не проблема вовсе. Кстати, мисс Пак знает, что означает фраза «чхаго наганда»?

Я хотела сделать вид, что не знаю, но, к сожалению, знала, так что только утвердительно кивнула.

На втором этаже размещались прачечная, химчистка, почта, упаковочный центр и женский туалет. Рядом с туалетом находилась комната отдыха, стены которой были обиты многослойной фанерой, — пространство, где сотрудницы могли переодеться и даже покурить. Что касается янки, то они никогда не заходили в это место, назвав его «женским сектором». Здесь можно было делать все, что заблагорассудится. Уборщицы, притворяясь, что убирают в магазинах пустые коробки, выносили в них спрятанные жевательные резинки, сигареты, зубную пасту, лосьоны, шоколадки, конфеты, а затем, закрепив их на своем теле в комнате отдыха, выносили контрабанду из РХ. Не знаю, как они это делали летом, но сейчас была зима, поэтому, спустив нижнее белье, начиная с голеней, они закрепляли на теле американские товары. Для меня это выглядело как какой-то фокус. Когда был готов первый слой, его плотно обвязывали резиновым жгутом и поверх него закрепляли второй слой, поэтому товары никогда не падали и не бугрились, вызывая подозрение при досмотре. Когда все товары были надежно закреплены на теле, женщины, не мучаясь угрызениями совести, надевали богато расшитые корейские женские куртки и просторные юбки, поэтому со стороны не было заметно, что под одеждой что-то спрятано. Комнатой отдыха пользовались только кореянки, поэтому, закрепляя на теле товары, они не обращали внимания на то, смотрит на них кто-то или нет. Когда я видела, как они во время обеда или перед уходом с работы, молниеносно завершив свое дело, медленно ковыляли к выходу, на душе становилось так мерзко, что я трясла головой, чтобы быстрее забыть эту картину. Но противно было и от «нежного» досмотра женщины-полицейского, ловко ощупывающей женские тела, в том числе и «закованные» в американские товары. Женщина-полицейский досконально осматривала личные вещи сотрудников магазина корейских товаров, даже бэнто[92] с ударявшим в нос резким запахом кимчхи.

Тина Ким продолжала говорить:

— Все воруют, несмотря на то что, если попадешься, сразу увольняют и ты попадаешь в черный список, так что уже не сможешь устроиться на работу в американскую армию. Однако если войдешь во вкус, ты не сможешь остановиться. В наше время, если товар не американский, он даже на вещь-то не похож, а если человек не американский солдат, он не похож на человека. Да и если будешь уволен, даже ничего не воруя, с чистой совестью, разве есть куда идти? Многие девушки после увольнения становятся проститутками для американских солдат. Я знаю, что говорю, это не первая американская часть, в которой я работаю. Если спросишь, что такое впервые работать в американской армии, я отвечу, что это хорошая работа, которой можно гордиться и где проще простого выучить английский язык. Но после увольнения даже самоуверенные, гордые девушки начинали заниматься проституцией, — зачем-то повторила Тина, глядя мне в глаза. — Ты знаешь, почему я так говорю? Я хочу сказать, что даже в магазине корейских товаров, если сильно захотеть, есть шанс заработать деньги. Если сама не сможешь вытащить, то, подружившись с каким-нибудь американским военным, можешь тихо попросить его купить необходимый товар.

— Что, даже то, что я прошу купить за свои деньги, становится преступлением? — спросила я недоуменно.

— Нет, ты посмотри на нее! Кто это ворует, не заплатив денег? Запомни, милая, в РХ невозможно украсть даже одну жевательную резинку. Здесь уже то, что у корейца есть доллар, является преступлением. Покупать на них вещи тоже нельзя. Я нахожусь здесь с момента открытия магазина пижам, но и полгода не прошло, а я уже видела множество уволенных девушек. Если в магазине американских товаров ты сможешь продержаться хотя бы три месяца, это считается очень хорошим стажем.

— А что вы можете сказать об уборщицах, которые выносят товар на себе?

— Хотя они занимаются этим постоянно, случаев, когда их ловили и увольняли, мало. Почему? Потому что они лично не работают с долларами. Конечно, когда-нибудь они попадутся на продаже. Говорят, что женщины могут попасться на рынке янки, но это уже другое — проблема между корейцами.

— Тогда какова роль женщины-полицейского?

— Нет, ты посмотри на нее! Ну зачем нам это знать? Здесь это лучшее место, все хотят устроиться на эту должность. Я слышала, что женщин часто меняют, потому что они не находятся под юрисдикцией янки. И еще, мисс Пак, нам сейчас ни к чему беспокоится о чужих делах. Я оберегаю тебя, потому что никому не нужно, чтобы ты поддалась этому соблазну. Мне хотелось сказать об этом с глазу на глаз, кстати, этого же ожидает от тебя наш директор.

— Сестра, извините меня. Честно говоря, я как раз хотела узнать, чего ждет от меня директор Хо. Я все время чувствую себя тревожно и неловко, мне кажется, что я не оправдываю его ожиданий. Я поняла вас, мне не надо думать о «чужих делах», но я боюсь, что меня выгонят из-за моей некомпетентности.

— Зачем так говоришь? Работай, как сейчас, и все будет нормально. Ты знаешь, как приятно смотреть на тебя, когда ты ходишь по магазину, как школьница, не научившаяся пока наносить яркий макияж?

Тут она была права. Я все еще носила две косы и по-прежнему ходила с ученическим портфелем из утиной кожи, который остался у меня со школьных времен. Такие портфели называли тогда «утиными». Когда я шла с этим портфелем по университету, все видели во мне школьницу, но его было удобно носить, и в нем отлично помещалась коробка бэнто. Но самой большой его заслугой было то, что теперь он спасал меня от толпы нищих, принимавших меня за бедную школьницу. Вообще, мне казалось, что в глубине души директор Хо был высокого мнения о любимом им Сеульском университете, и этого было достаточно, чтобы держать меня на жаловании, но я все равно решила сразу уволиться, как только получу первую зарплату.

На той ночной вечеринке я впервые в жизни попробовала колу и легкий белоснежный попкорн, который, словно белые цветы, выплевывала вращающаяся машина. Однако есть в баре янки было не просто. Может быть, он был слишком мал или же людей было слишком много, но там, казалось, яблоку было негде упасть. Так как заранее подготовленный попкорн уже закончился, возле бешено вращающегося устройства стояла очередь. Я не знала, где и как давали колу, потому что кто-то пил прямо из бутылки, а кто-то — из стеклянного стакана, но еще больше было тех, кто до колы так и не добрался. Последние, спрашивая друг друга, где можно взять желанный напиток, изнемогая от жажды, толкаясь, осматривались по сторонам. Мы, не привыкшие к местам, где велись непринужденные разговоры, с трудом нашли, куда можно было сесть, потому что все стулья, прикрепленные к стене, уже были заняты, а ведущая на первый этаж широкая лестница была оккупирована уборщицами. Почти все они надели яркие красно-синие корейские женские куртки из шелка и юбки из панбархата. Боясь, что юбки будут придавлены или затоптаны, женщины расстелили перед собой нижние юбки из искусственного шелка, а в подобранные подолы насыпали попкорн. Рассевшись на лестнице, как в амфитеатре, с любопытством разглядывая собравшихся в баре людей, они ели и пили, не зная сытости. Со стороны казалось, что уборщицы пришли не на вечеринку, а в цирк и сейчас веселились во время антракта.

За стойкой бара стояло несколько янки. Подперев руками подбородки, они с ухмылкой наблюдали за толкотней в холле. В этой толчее сестра Ким, схватив мою руку, сказала, что сотрудники нашего магазина предложили собраться возле Тины. Почему, стало ясно чуть позже. Американский военный с белым дугоном[93]на голове принес нам на подносе колу и попкорн, который другие не могли получить, даже стоя в очереди, хотя они громко кричали и набрасывались на официантов. Пока он нес их к нам, люди уступали ему дорогу. Тина Ким, легким кивком головы поздоровавшись с ним, предложила нам колу и попкорн. От колы, которую я пробовала впервые в жизни, исходил отталкивающий запах лекарств. Однако попкорн, который я ела не спеша, тщательно жуя, мне очень понравился и на вкус и на запах. Его приятно было жевать, и он легко хрустел на зубах. Мне казалось, что вокруг не было слышно никаких звуков, кроме шума смеющейся толпы и хруста попкорна в моем рту.

Среди толкотни и шума девушки из магазинов, изо всех сил постаравшихся одеться сексуально, танцевали с американскими военными. Видневшиеся из-за широких плеч иностранных солдат ярко-алые, словно цветы камелии, губы были обольстительны. Я хотела получше рассмотреть первые в моей жизни танцы, но мне не удалось подойти поближе — толпа не пускала меня.

В это время генеральный менеджер РХ мистер Сацин (Саржент) Кэнон, раздвигая людей, подошел к Тине Ким и почтительно протянул ей руку. Она, изящно взмахнув подолом расклешенной черной юбки, приняла его приглашение и последовала за ним на танцпол. Люди уступали им дорогу, затаив дыхание. Из-за стихшего смеха и голосов наконец стала слышна музыка, которая лилась из компактного электропроигрывателя. Уборщицы, с самого начала вечеринки разбившие на лестнице целый лагерь, словно ждали именно этого представления, они напряженно застыли, одновременно резко вскинув подбородки.

Я однажды была в кабинете Сацина Кэнона. Это произошло, когда я получала временный пропуск. Тогда Тина взяла меня с собой в офис на втором этаже. Забрав там временный пропуск, она повела меня в соседнюю комнату, где и представила меня Сацину. Мне она сказала, что он генеральный менеджер РХ, но как она представила меня, я не смогла понять. Я дрожала от страха, думая лишь о том, как ответить Сацину, если он по-английски спросит, как меня зовут. Но он не проявил никакого интереса, только мельком скользнул по мне взглядом и перекинулся несколькими фразами с Тиной Ким. Я заметила, что атмосфера их разговора была совершенно не деловой, а скорее сердечной. Его широкий и гладкий стол украшали фотографии семьи и детей. На одной он был снят вместе с семьей, остальные три были портретами его жены, сына и дочери. Возможно, оттого, что у его жены был угловатый подбородок, она выглядела холодной и неприветливой. А детям на фото, похоже, еще не исполнилось десяти лет. В улыбке девочки не хватало одного зуба, отчего фотография производила странное впечатление. Наверное, эти снимки так четко отпечатались в моей памяти за короткое время, пока Тина Ким вела приятную беседу с Сацином, потому что только на фотографиях я могла сфокусировать свой взгляд. После встречи я несколько раз сталкивалась с Сацином Кэноном на рынке, но, думая, что он не запомнил меня, и в то же время боясь, что он меня узнает, я сразу отводила взгляд и быстро проходила мимо. На вид это был мужчина средних лет. Он держался солидно, сдержанно и благородно и не был похож на человека, с которым можно было обращаться фамильярно. Военная форма ему шла, но я не раз представляла себе его одетым в костюм джентльмена.

— Ну, все, на сегодня хватит, идем, — сказала сестра Ким. — Мы же зарплату получили, если припозднимся, будет нехорошо.

Я была заворожена танцем Сацина Кэнона и Тины Ким и не хотела уходить, но стоящая рядом сестра Ким с недовольным лицом подталкивала меня в спину. При слове «зарплата» я сразу пришла в себя и прижала к груди ученический портфель. За это время я, конечно, не удержалась и сходила в туалет, где погладила объемистый и выпуклый конверт с деньгами. Такая сумма денег, невольно вызывавшая улыбку, словно прошла сквозь меня, оставив дыру в груди, — я все время ощущала в себе не радость, а пугающую пустоту. «Это обычный ученический портфель, а не сумка с деньгами», — говорила я себе, глядя на него в отражение в зеркале, а потом тут же произносила вслух:

— Нет, я не права, это сумка с деньгами, а не портфель. — Это был лучший способ не предаваться грустным мыслям.

На улице было холодно, особенно после душного бара.

— Ты постепенно узнаешь, почему люди так обращаются с Тиной Ким, да? Впрочем, я не знаю, может быть, ты уже слышала сплетни, — сказала сестра Ким ворчливым тоном, подходившим ее недовольному лицу. Она шла к остановке, глядя себе под ноги.

— Нет, а что за слухи? — переспросила я, выдав свою полную неосведомленность за невинность.

— Люди говорят, что она любовница Сацина Кэнона.

— Они врут?

— Тина говорит, что да. Хочется в это верить. Если бы ты знала, как она заботится о муже. Впрочем, она ко всем хорошо относится. Я бы сказала, что эта черта — исключительная особенность ее характера. Да, она не смогла родить ребенка, но больше ее не в чем упрекнуть.

— Подумаешь, ну родит потом, что тут такого? — сказала я беспечным и равнодушным голосом, хотя с этого момента рассказ сестры Ким меня заинтересовал.

— Похоже, она уже никогда не сможет родить. Иначе как объяснить то, что она сама нашла мужу любовницу? Не так давно та родила ему сына. Честно говоря, странно видеть, как они все дружно живут в одном доме. Я была как-то раз у нее. Сразу понятно, что и муж и любовница ее обожают. Конечно, как же не обожать? Она ведь всех их содержит и кормит, но вряд ли так будет продолжаться вечно. Наверное, Тина сейчас об этом не задумывается. У нее сильное развито чувство собственного достоинства, так что, надеюсь, она выйдет замуж, пусть даже за иностранца, но до того, как станет «белой вороной»[94]. Раз она постоянно с возмущением говорит, что никакая не любовница, остается лишь верить ее словам.

— Когда вы говорите о браке с иностранцем, вы имеете в виду Сацина Кэнона?

— Это был бы лучший вариант. Но он женат, разве легко будет заставить его развестись? Я думаю, что перед всеми они лукавят, говоря, что у них, мол, дружеские отношения. Почему? Да хотя бы потому, что ей будет неприятно слышать, что она чья-то любовница. Если ты любовница янки, извини меня, чем ты отличаешься от обычной проститутки?

Сестра Ким в последние полчаса явно была не в духе. Шла она медленно, о Тине Ким говорила то хорошо, то плохо. Я же молчала, потому что сплетничать о ней мне было неприятно.

Пока мы шли до района Мёндон, во всех магазинах и лавках царило веселое Рождество. На остановке трамвая в начале района Ыльчжиро было очень темно, поэтому лица ждущих людей выглядели мрачными, словно вобрали в себя темноту вечера. Несмотря на то что сестре Ким надо было ехать в противоположном направлении, она продолжала говорить до тех пор, пока я не села в трамвай:

— Чтобы показать, что у них просто хорошие дружеские отношения, она прилагала и прилагает все силы. Даже ища нужные вещи для мужа, она никогда не просит об этом Кэнона. Фотографию ребенка, которого родила любовница, она носила с собой и хвасталась перед Кэноном, словно сама его родила. Тина вела себя так, будто она образец корейской мудрой матери и преданной жены. Кэнон тоже старался на славу — показывал ей письма и рисунки, присланные детьми, хвалил их, как и положено гордому отцу. В это Рождество Тина, желая послать его сыну и дочери специально заказанные пижамы из настоящего шелка, за месяц поставила всех на уши. Разве все это не жесты для окружающих? Чтобы все поверили, что у них лишь дружеские отношения. Так все хорошо шло. Но как понимать этот танец? Что она теперь будет делать, буквально сказав всем: «Я любовница Кэнона»?

— Сестра Ким, вы что, не видели западных фильмов? Разве для них не обычное дело танцевать с женой друга или просто знакомой женщиной? Мне понравилось, они так красиво танцевали, что смотреть было одно удовольствие. И еще приятнее было, что они не оглядывались на других и вели себя достойно, — лицемерно сказала я, про себя согласившись с сестрой Ким.

Не знаю, возможно, здесь было не только лицемерие. Вместе они действительно выглядели очень красиво. Я считала, что красота их танца не подтверждала скандальные сплетни, а, наоборот, очищала их имена. В это время подошел трамвай. Сестра Ким, напомнив, чтобы я берегла портфель, помахала на прощанье рукой. Я покрепче прижала к себе пухлый ученический портфель. В такой поздний час трамвай был пуст.

За границей РХ и района Донамдон начинался совершенно другой мир — типичная для того времени картина бедности и разрухи. Было поздно, и почти не оставалось домов, где горел бы свет, но на черной как смоль улице я везде чувствовала присутствие людей. Земля, по которой я ступала, пульсировала, словно дышавшая грудь животного. Я шла, с трудом держа равновесие. Мне казалось, что тот шумный бар, яркий свет, вечеринка и красивый танец, наверное, были сном. Стоп, а что означает этот подозрительный звук? Незадолго до этого в каждом доме горел свет, там громко шумели люди, танцевали, ели, пили, но как только появилась я, они, словно все разом притаились в темноте. Не задумали ли они что-то плохое, наблюдая за каждым моим движением из тишины ночи? Мне вдруг показалось, что меня преследует нелепая мысль, превратившаяся во что-то реальное и страшное. Я побежала домой что есть мочи, едва сдерживая крик. Влетев в дом, я тяжело дышала, как уставшая собака, по спине ручьем тек пот. Только бросив портфель, я почувствовала себя в безопасности.

— Мама, я получила зарплату, — сказала я запыхавшимся голосом и обратилась к олькхе: — Сестра, не хотите открыть мой портфель?

— Мне кажется, ты далеко не месяц проработала. Ну, и сколько же дали? — спросила мать и, не удержавшись, первой притянула к себе портфель с деньгами.

— Да, я проработала всего две недели, но вместо премии мне выдали зарплату за целый месяц. Я не знаю, сколько мне дали, мне не сказали.

Вопрос задала мать, но я ответила, глядя на олькхе. Радостное чувство от того, что теперь я смогу прокормить семью, переполняло грудь. Мать, открыв сумку, вытащила конверт, обернутый в упаковочную бумагу, из портфеля выпали еще три пачки ярко-зеленых банкнот по тысяче вон. Всего четыреста тысяч вон! Только что напечатанные красивые купюры радовали глаз. Сумма была гораздо больше, чем та, о которой я думала, поглаживая конверт в туалете и прикидывая, сколько я могла получить.

— Боже мой, значит, ты заработала кучу денег?

Мать плакала с открытым ртом. Олькхе, словно не веря своим глазам, погладив пачку денег, пролистав банкноты, даже понюхав их, широко улыбнулась. Мать плакала, думая об умершем сыне, которому из-за нашей бедности мы даже не смогли купить лекарства. Но, к счастью, оживляющая энергия четырехсот тысяч вон никуда не делась. Может быть, все дело было в очаровании денег, но спящие дети выглядели намного лучше, чем вчера. Кажется, было видно, как пачка банкнот распространяла зеленую энергию и, словно поднимающаяся по сухому дереву вода, на глазах меняла атмосферу в доме.

— Сестренка, спасибо вам. Мне так неловко, — сказала олькхе дрожащим голосом. — Я тоже попробую что-нибудь сделать. Деньги, которые вы заработали, мы не будем просто проедать.

— Конечно-конечно, сделай что-нибудь, хотя бы пока у меня есть силы присмотреть за детьми, — сказала мать с мокрыми от счастья глазами.

Они, словно вспомнив волшебную поговорку «деньги к деньгам», снова и снова пересчитывали мою зарплату и мечтали заработать еще больше денег. Я и не представляла, что они могут так сильно радоваться. Я легла на бок и коснулась лбом согнутых коленей, сделав вид, что устала.

Мне хотелось крикнуть им: «Хватит, прошу вас, перестаньте так радоваться!» Но вместо этого я так крепко стиснула зубы, что услышала скрип.

Когда наступил новый год, магазин пижам опустел. Теперь, когда я уходила с работы раньше других и возвращалась домой, заходя к директору Хо, я начала понимать, в чем была польза от моего обучения в Сеульском университете. Я узнала, что директор Хо смог приобрести две концессии в РХ не только благодаря содействию Тины Ким, поддерживавшей хорошие отношения с американцами, но и во многом благодаря наивности янки. В свою очередь, американцы, получив право на часть дохода от концессии, часто контактировали с корейцами на местах, где они работали, и быстро учились не попадать впросак.

В дни, когда я наведывалась в дом директора Хо, я часто встречала там Тину Ким — она жила неподалеку. Тина, словно в шутку, вспоминала время открытия магазина портретов, как далекие времена, когда тигр курил табак[95]. Прошло три или четыре месяца, а то время уже казалось историей.

Наверное, нет предела человеческой жадности и алчности. Когда янки еще были наивны, директор Хо и Тина Ким, получив две большие концессии, не испытывали чувства благодарности, наоборот, став немного умнее, они задумались о том, нет ли еще концессии, на которую они могли бы заключить контракт. К сожалению, на все выгодные концессии контракты уже были заключены, поэтому они думали над проектом магазина, который не так бросался бы в глаза янки.

Среди их блестящих идей был магазин корейских товаров для бедных, сапожная мастерская, оказывающая услуги по чистке и ремонту обуви, и магазин, продающий изготовленные по предварительному заказу и в соответствии со старой технологией детские вещи — традиционную национальную обувь, головные повязки, сумочки, кошельки. Однако Кэнон был против всех предложений. Говорили, что он с некоторым презрением, качая головой, сказал им: «Как вы додумались до того, чтобы отобрать работу у мальчишек на площади? А насчет детских вещей — если их тихо продавать в магазине вместе с пижамами, то никто вам и слова не скажет. Зачем для этого создавать отдельный магазин?» Но даже если им удалось бы его уговорить, то одного его согласия было недостаточно. Разумеется, он был главным менеджером, но, по процедуре передачи утвержденных документов, нужны были еще подписи, начиная с лейтенанта и кончая полковником американской армии, курировавших РХ. Директор Хо и Тина Ким решили, что для получения разрешения им нужно освоить порядок согласования документов. Видимо, поэтому они так активно искали студентку со знанием английского языка — чтобы подготовить необходимые документы. Нужно было заранее знать ответы на вопросы, начиная с того, зачем нужна новая концессия, найти причину, по которой магазину должны были предоставить место, сделать прогноз по прибыли и многое другое. Разумеется, это вовсе не означало, что в РХ не было опытных специалистов, разбирающихся в таких делах, но в этом случае требовалось соблюдать секретность, а директор Хо, похоже, доверял только мне. Естественно, ему хотелось, чтобы вышколенная подчиненная приходила к нему домой, где он мог спокойно обдумывать дела.

С самого начала у меня не было намерения сотрудничать с ним в этом проекте. В отличие от обстановки, в которой выросла я, мир директора Хо был совершенно другим. Но с наступлением нового года мне исполнилось двадцать два, и мне хотелось любыми способами сохранить работу, за которую так хорошо платили, так что пришлось согласиться.

Директор и Тина Ким получили концессию на магазины пижам и портретов, поэтому копии предоставленных документов и контрактов были для меня хорошим подспорьем. Они были составлены Кэноном, а он хорошо вел дела как дома, так и на работе. Поэтому, когда распространился слух про него и Тину Ким, он начал принимать еще более разумные решения. Кроме того, ему не долго оставалось ждать дня демобилизации и возвращения на родину, и, наверное, он захотел уехать с незапятнанной репутацией. Может быть, из-за этого, может, по другой причине, но получить от него поблажки стало трудно. Так или иначе, несмотря на то что я могла понимать, о чем идет речь в документах, когда читала их со словарем, и уже могла немного разговаривать на эти темы, я все еще не понимала сути. К счастью, директор Хо и Тина Ким по-прежнему уважали меня, и это придавало сил. Я совершенно не понимала того, как Тина «склеивает» буквы алфавита, но то, что она свободно могла говорить по-английски, вызывало у меня уважение. Я подумала, что, когда говорят о языковой одаренности, имеют в виду такое же свободное владение языком. Вскоре я узнала, что ее отношения с американцами начались со времени освобождения Кореи. Ее мужа забрали в солдаты, и он вернулся почти на год позже остальных, одной ей было так тяжело, что пришлось искать место хотя бы поварихи. Хорошо воспитанная, она всегда выглядела благопристойно и красиво, даже если на ней был простой фартук.

Место поварихи нашли родственники, всегда восхищавшиеся ее кулинарным талантом: она могла приготовить любое блюдо, попробовав его всего лишь один раз. Ее устроили в дом высокопоставленного офицера, занимавшегося вопросами связи и информации и работавшего от имени американского правительства. Он приехал в Корею с семьей, и ему приходилось часто принимать гостей. Специализируясь на изысканных корейских блюдах, Тина Ким легко и быстро научилась готовить западную еду, но еще быстрее выучила английский язык. Когда тот офицер уезжал в другую часть, он рекомендовал ее более высокопоставленному чиновнику. А после возвращения мужа она познакомилась с директором Хо, который в то время был партнером американских военных, работая с их товарами. Их семьи были в родстве по линии свекрови Тины.

Когда я спросила, как Тина, едва умеющая читать и писать по-английски, могла так свободно говорить на нем, она сказала, что в этом мире нет языка, письменность которого появилась бы раньше него самого. В свою очередь, ей казалось странным, что я изучила грамматику, не умея говорить. Возможно, самым большим препятствием между мной и разговорным английским были письменность и орфография.

Вскоре я узнала еще одну причину языковой одаренности Тины. Когда я читала сложные для меня официальные документы, которые понимала с превеликим трудом, она моментально угадывала, о чем идет речь. Бывало, она подсказывала мне, что эту часть надо читать не так, а произносить так. И ее произношение почти всегда было правильным. Ей легко и быстро давалось то, на что я тратила долгие часы. Повторяя за Тиной Ким, я училась правильному произношению, узнавала, когда какое слово лучше писать, когда обычно использовались те или иные выражения.

Работая в ночную смену в доме директора Хо, я одновременно была горда собой и чувствовала удовлетворение оттого, что так нужна, и одиночество, которое вряд ли бы кто понял. Но когда я выходила на улицу и оставалась одна, от мыслей, которые, словно моль, тихо разъедали меня изнутри, я чувствовала себя опустошенной, мне было очень тоскливо.

Тина Ким была не только хорошо воспитанной, но и очень догадливой женщиной. Она знала, что мне требуются утешение и поддержка. В какой-то момент она начала потихоньку знакомить меня со вкусом товаров из РХ. Американские шоколадки, печенье, конфеты и другие продукты, из которых я до сих пор видела лишь торты на картинках, незаметно стали обычным делом в нашем доме. Когда я приходила с работы, членов семьи, особенно племянников, американские продукты интересовали больше, чем содержимое конверта с зарплатой. Времена были тяжелые, нам было жалко выбрасывать даже обертки. Глядя на то, как те блестящие и новые перекатывались по полу то тут, то там, мы думали, что это богатство спешит к нам в дом.

Вкус американских продуктов вызывал у нас восторг, который невозможно забыть. Это было похоже на наркотик, который попробуешь один раз — и навсегда станешь его рабом. Племянникам особенно понравились шоколадки. Они ели их, полив сладким концентрированным сгущенным молоком из банки с названием «Тхади». Племянник Хёни не мог произносить это слово правильно, у него вместо «тхади» получалось «деди»[96]. Вскоре и мать, и олькхе вслед за ним стали называть то сгущенное молоко «деди». Хёни до этого ни разу не говорил «папа», но теперь говорил «деди» по-английски. Стоило мне услышать это слово, как меня начинало тошнить от сладостей и вкусностей, я начинала нервничать, мне хотелось сказать: «Хватит, прошу!» — но приходилось терпеть.

Сила американских продуктов была поразительной. Исхудавшие племянники с тонкими шеями и большими головами, с язвами в уголках губ, с белым стригущим лишаем быстро поправились. За короткое время их кожа приобрела здоровый блеск.

У племянника Хёни, возможно, из-за того, что он родился во время войны, с самого рождения на лбу была глубокая морщина. Даже после того, как он набрал вес, она не исчезла, хотя и стала едва заметной. Когда он капризничал или смотрел мне в глаза, его окружала аура жизненных невзгод, так не соответствовавшая его возрасту. Однако со временем морщина незаметно исчезла, не оставив и следа.

В Новый год по лунному календарю мы испекли белый хлеб и, приготовив еду, провели поминальную церемонию в соответствии со старыми традициями. С начала войны мы впервые проводили поминальную церемонию. Мать была старшей снохой в клане, но под предлогом учебы ребенка она покинула дом, поэтому ответственность за проведение поминок, естественно, перешла к дяде, который остался охранять родной дом. Но сейчас обе семьи находились на чужбине, кроме того, семья дяди жила на положении беженцев. Было приятно видеть, как мать снова обретает уверенность в себе.

Мы проводили поминальную церемонию, начиная с самых дальних предков. В самом конце, когда настала очередь брата, мать и олькхе, раскачиваясь на полу, стали громко оплакивать его. Они рыдали сильнее, чем когда его хоронили. Плач их был тоскливее. Но, глядя на мать, которая видела последний вздох сына и похоронила его в тот же день, я подумала: «Не слишком ли легкое наказание она получила?» Может быть, из-за этой мысли ее плач казался мне таким фальшивым, что хотелось закрыть уши. Как и тогда, я не плакала. В ту ночь я впервые за долгое время видела сон, будто брат, похороненный заживо, вышел сквозь трещину, открывшуюся на его могиле.

С началом нового года по лунному календарю олькхе занялась торговлей в районе Дондучхон. Как ни странно, в этом деле она оказалась очень способной. Как только я получила первую зарплату, она начала заниматься продажей подержанной одежды. Она связалась с дядей, работавшим накамой на рынке «Донам», но именно доброжелательность сестры Чон Гынсуг, державшей на том рынке несколько магазинов, позволила сравнительно легко открыть лавку, еще и на хорошем месте — у развилки дорог. Олькхе начала торговлю с вещей нашей семьи. Когда не из чего было варить еду, самым легким способом заработать деньги была продажа одежды. В то время торговля подержанной одеждой была обычным делом, как и шустрые накама, которые сразу подбегали к ларьку и пытались вырвать из рук вынесенное на продажу, чтобы тут же перепродать с наценкой.

Самое важное для существования человека — еда, но и одежда, несомненно, очень важная составляющая жизни. В нашей стране одежда была связана с древнейшими традициями. После войны в Корее был прекращен выпуск любой одежды и материалов, из которых можно было ее сшить, поэтому людям ничего не оставалось, как заняться торговлей подержанными вещами. В то время все было так плохо, что воспитатели в детских домах узлами продавали поношенную одежду, получаемую по программе гуманитарной помощи, которая отправлялась в первую очередь им. Заниматься этим было честнее, чем красть у сирот молочную смесь или пшеничную муку, — меньше совесть мучила, и денег приносило больше.

Торговлю олькхе начала с помощью денег из моей зарплаты и взяв одежду из нашего дома. Она сумела найти место, где зарабатывала столько, что даже за вычетом вложенных денег могла по вечерам купить сушеную скумбрию. Однако, когда мать узнала, что она решила торговать вразнос, она стала возражать. Я тоже не могла понять олькхе. Но, выслушав ее от начала до конца, кажется, поняла, что она не могла поступить иначе.

Линия фронта до сих пор колебалась в районе тридцать восьмой параллели, население Сеула постоянно росло. На рынке «Донам» теперь не было пустых магазинов. В самый ответственный момент — в конце нового года по лунному календарю — у нас появился повод для хорошего настроения: торговля олькхе стала приносить неплохой доход. Она же думала иначе, что указывало на ее дальновидность. Заглядывая вперед, она сказала, что, какой бы маленькой ни была лавка, скоро наступит время, когда придется платить налог за место. Она любым способом хотела перевезти лавку с рынка «Донам». У нее была мечта — торговать на самом крупном в Сеуле рынке «Дондэмун».

Если верить ее словам, то для женщины, чтобы заработать денег, работая в этой сфере, сейчас нет лучшего места, чем прифронтовая линия. Она сказала, что ее цель — военная часть в городке Янсэк. Она уже договорились с женщинами, у которых там были постоянные покупатели, что будет торговать вместе с ними. К тому же в магазине, где покупали блузки и нижнее белье все женщины городка Янсэк, сказали, что будут помогать олькхе.

— Это шанс, — сказала она уверенным голосом. — Когда люди, уже протоптавшие туда дорогу, говорят, что возьмут тебя с собой, нельзя упускать такую возможность. Будешь колебаться — не сваришь даже жидкой каши. К сожалению, здесь нельзя выйти торговать когда захочется. Или вы думаете, что любому дают разрешение во время войны посещать прифронтовую линию по первому желанию?

— Так-то оно так, большие деньги — это, конечно, хорошо. Но я не могу понять одного: почему, отдав хорошее место, ты хочешь заняться торговлей вразнос, таская тяжелые узлы? — Мать была недовольна, но я почувствовала, что она не сильно возражала.

Честно говоря, до того как члены нашей семьи начали зарабатывать деньги, мы все были отравлены ядом алчности от макушки до кончиков пальцев на ногах. Если работа давала возможность заработать больше денег, для нас она была правильной работой.

Почти не было случая, когда олькхе, торгуя на прифронтовой линии, возвращалась домой в тот же день. Такая торговля длилась минимум одну ночь, а максимум — три-четыре дня. Водрузив на голову узел из одеяла, перед уходом она всегда обещала вернуться, если повезет, до вечера, если нет — к концу завтрашнего дня. Эти слова были обращены к детям, олькхе пыталась утешить их. Мать, сварив к вечеру горячую кашу, поставив ее на арятмог и укрыв чем-нибудь, до глубокой ночи прислушивалась к звукам у ворот. Когда внуки не спали, она брала их с собой и, бесконечно о чем-то бормоча, проводила время в ожидании. Эти смиренные бдения вызывали у меня раздражение.

— Ваша мать дошла до Ыйчжонбу, или до Чхандона, или до перевала Миари, почеши-ка разок голову.

Мать каждый вечер говорила одно и то же. Как правило, дети чесали головы, как велела бабушка. Интересно, племянники действительно верили, что, по мере того как рука подбиралась все ближе ко лбу, их мать приближалась к дому? Если рука ребенка оказывалась на макушке, мать, быстро отведя его руку к затылку, начинала свою присказку с начала. Это был особый талант. В свое время, когда мать ждала сына, она так же спасалась от скуки и тревог. Но когда мать использовала тот же способ, ожидая невестку, он почему-то был мне неприятен, возможно, потому что теперь ее ожидание было горестным и тоскливым.

Олькхе возвращалась домой спустя два или три дня. Обычно она всегда приходила поздно вечером, но, как бы ни было поздно, она с аппетитом ела сваренную матерью кашу. До того как приступить к ужину, она обязательно считала деньги. Иногда попадались даже доллары. Пока она горстями вытаскивала деньги из разных внутренних карманов, все по неизвестной нам причине сидели, затаив дыхание, казалось, что все тело скручивает напряжение. Надо сказать, что зарабатывала она больше, но мы, не зная, сколько осталось после погашения части долга, задыхались уже от тех сумм, что она выкладывала перед нами. Олькхе, пересчитав все деньги, заглядывала в приходно-расходную книгу и говорила со вздохом удовлетворения:

— Да, чтобы там ни говорили, а торговли лучше, чем на прифронтовой линии, нет.

После этого она приступала к ужину, а в доме начинала пульсировать энергия денег. Мать, заискивая перед ней, окружала ее теплом и вниманием.

Олькхе часто подчеркивала, что опоздала из-за отсутствия попутного транспорта, и добавляла, что без него туда не добраться и оттуда не выбраться. Это было все, что я знала о прифронтовой торговле. Сначала я насторожилась, считая это оправданием, но потом, подумав немного и посмотрев на ее тяжелые узлы, решила, что она не врет, и успокоилась.

В тот день олькхе вернулась поздно, заставив нас прождать три-четыре дня. Пересчитав деньги, она принялась за ужин. В прошлые разы у нее были впалые и уставшие глаза, она выглядела голодной, но в этот раз, только взяв столик с едой, она внезапно с утомленным видом отодвинула его от себя. Олькхе устало сказала, что обед, кажется, еще не переварился. «Хорошо, если это так», — подумала я, она стала для нас ценным человеком, зарабатывающим много денег. Мать настаивала, что перед сном надо съесть хотя бы ложку. Через силу глотая кашу, олькхе, внезапно прикрыв рот рукой, выбежала на улицу и припала к отверстию сточной трубы. Ее начало тошнить так сильно, будто все внутренности рвались наружу. Когда она выпрямилась, на ее бледном, почти белом мокром лице были то ли капли дождя, то ли слезы, то ли пот, но одно было ясно: у нее было не простое несварение желудка. Мать, с беспокойством следившая за ней от начала до конца, сказала дрожащим голосом:

— Ты чем это все время занималась, а? Неужели тебя изнасиловал какой-то янки? Или ты сошлась с каким-нибудь подонком на рынке? Как ты могла так поступить? О небеса! Какой бы я ни была жестокой женщиной, теперь я не смогу жить. Я не смогу жить!

У матери задрожали ноги, не в состоянии связать двух слов, она бессильно опустилась на землю. Как она могла сказать такое?! Я была поражена. Но олькхе, судя по ее внезапно изменившемуся виду, была шокирована еще сильнее. Ее бледное лицо мгновенно стало багровым от возмущения, а голос стал таким низким, что меня бросило в дрожь.

— Мама, вам рассказать, чем я занималась все это время? Тогда слушайте внимательно. Теми, кто больше всех тратил деньги, не пытаясь даже снизить цену, были проститутки, бравшие у негров в рот. Отличный способ — никакого риска забеременеть. Такому человеку, как вы, такие проститутки могут показаться даже целомудренными. Но даже среди проституток их за людей не считают. Есть район, где живут только такие девушки, в этот раз я пошла туда. Вы спросите зачем? А затем, чтобы заработать побольше. Они занимались своим делом, чтобы заработать большие деньги, а мы завышали цену и обдирали их, но на вопрос «Чей поступок отвратительнее — наш или их?», возможно, даже само небо не даст ответа. Даже в своей «профессии» они подвергаются большим издевательствам, чем обычные проститутки, они более наивны, и в них еще жива человечность.

Даже когда мы продали им товары, не завысив цену ни на пхун, они, словно им еще чего-то не хватало, удержали нас и попросили пообедать вместе с ними. Они то ли нуждались в простом человеческом общении, то ли хотели увидеть, как мы торгуем, но упорно просили нас остаться. Воткнув ложки в большую латунную миску с едой, они настойчиво просили разделить с ними обед. Когда я вспомнила, чем они занимались, появлялась тошнота, но, подумав, что после этого снова смогу что-нибудь им продать, я заставила себя сделать вид, что ем вместе с ними. Меня до сих пор тошнит. И хотя нутро у меня не чище, чем у тех проституток, оно не принимает их еду. Вот почему меня тошнит. Теперь вы поняли? Теперь, когда вы узнали, чем я занималась все это время, вам стало легче? Правильно говорят, что чувства вдовы может понять другая вдова. Но я вижу, что также правы и те, кто говорит, что придирчивая вдова «съест» другую вдову.

Мать, увидев ее сердитый взгляд, кажется, поняла, что сказала то, чего не должна была говорить. Но она не уловила смысл сказанного. Со смущенным и сожалеющим видом она спросила у меня:

— О чем сейчас говорила твоя сестра?

Когда я поняла, о чем говорила олькхе, а мать нет, я почувствовала сильный стыд. Я росла под присмотром бабушки, поэтому отношения мужчины и женщины для меня были нормальной супружеской любовью, к тому же у меня не было шанса узнать об этом лучше, я не получила полового воспитания. Мать, даже разговаривая со взрослыми, искусно обходила стороной сексуальные темы. Несмотря на это я знала все, что надо было знать. Среди сотрудников магазинов, особенно внутри РХ, гуляли примитивно сделанные порнографические журналы, привезенные американскими солдатами из Японии. Мы могли читать журналы, которые они купили, разглядывая рисунки. В них были непристойные грубые иллюстрации. Пожалуй, я не совру, если скажу, что я хорошо знала технику секса. Женщины-уборщицы тоже все умели читать по-японски, потому что в РХ такие журналы валялись повсюду.

Когда приближался день отпуска для поездки в Японию, которого американские военные ждали с нетерпением, загибая пальцы на руках, или когда они возвращались оттуда, они всегда хвастались своими подвигами. В такие дни много американских вояк ходило в возбужденном состоянии, с восторгом на лице, мечтательно закрыв глаза, говоря, что послезавтра они, покинув эту «шляпочную страну Корею»[97], отправятся в японский порт Сасебо[98]. В такие минуты Япония, которую мы могли себе только представлять, ассоциировалась с теми журналами. Мы тоже вели себя довольно ветрено, приветствуя их вопросом: «Получишь инчжоу?»[99] или «Получил инчжоу?» Что касается меня, то я в этом вопросе разбиралась плохо и не реагировала на такие вещи. Словно юная девушка, развращенная через полученную окольными путями информацию о сексе, я трепетала от ужаса после увиденной страшной сцены ссоры матери и олькхе.

Стыд оттого, что я поняла смысл слов, которые не смогла понять мать, невольно заставил меня внимательно заглянуть в себя. Однако мне не хотелось, чтобы и члены семьи заглянули мне в душу. Украдкой миновав мать и олькхе, все еще ругавшихся друг с другом, я тихо вышла на улицу.

Стояла глубокая ночь. Холодный ветер, дувший с берега речки Чхонбён, пронизывал тело, а сухие ветви огромной плакучей ивы, словно кнуты, подметающие пустоту, выглядели так печально, что, глядя на них, хотелось плакать. Что же случилось? Как мы дошли до такого? Как нам жить дальше? Как нам смотреть завтра в глаза друг другу? Ведь все у нас было хорошо. Мать была здорова и присматривала за детьми, олькхе раз в три-четыре дня приносила домой в набитых карманах кучу заработанных денег, дети поправились, у них появился блеск в глазах, я каждый месяц приносила четыреста тысяч вон, в доме постоянно были вкусные американские продукты. Я подумала, что, если бы брат был жив, если бы не было войны, трудно было бы желать лучшей жизни. Но почему на душе становится так мерзко и тошно? Ведь даже когда мы жили, воруя, я не чувствовала себя так отвратительно. Возможно, причиной было то, что вся семья жила, «приклеившись» к янки. От речки поднимался гнилой запах, кажется, растаял лед. Меня несколько раз стошнило, и я прислонилась к плакучей иве. Мне хотелось верить, что у старого дерева есть дух и я смогу получить у него утешение. Я простояла так довольно долго. Вдруг мне в голову пришла мысль, что плакучая ива больше развратное дерево, чем духовное. Когда я так подумала, грустно рассмеялась, потому что почувствовала ее скрытые страстные желания, готовые вырваться из-под твердой коры.

На улице долго ревела сирена комендантского часа. В переулке, где находилась баня «Синантхан», я увидела мать, выбежавшую на улицу и стоявшую на ветру с развевающимся белым подолом. Я, боясь, что патруль услышит громкий беспокойный голос матери, с замирающим сердцем побежала к ней. Затем, положив руку на худое и костлявое плечо матери, похлопывая ее свободной рукой по спине, я направилась в сторону дома. Я ничего не говорила и не спрашивала, чем все закончилось, но и без слов чувствовала, что нам обеим нужно утешение.

Мать, не желая говорить о том, к чему привела ссора с невесткой, спросила:

— И почему эта зима такая длинная?

В воздухе чувствовалась сила весны, и тело пронизывал ночной ветер.