Дневник (1918-1919)

Каменец

Каменец поразил меня своей красотой. Но времени мало. Наскоро все делаю и все осматриваю.

Б. Мартос недавно перестал быть премьером. Лично мне он ближе знаком из всех министров, и я чаще всего бываю у него и расспрашиваю его, и с ним советуюсь. Он уже только министр финансов. Он озабочен болезнью своей жены (тиф). С нетерпением ждет из-за рубежа аэропланов с отпечатанными деньгами, — это, пожалуй, единственная теперь обязанность министров финансов — дождаться тех денег и раздать. Рассказывает мне об отношениях правительства УНР с галицким диктатором Е. Петрушевичем^{446}, но объяснить поведение галичан в Киеве не может. Рассказывает о слухах и даже определенных действиях, которые дают право думать, что диктатор не прочь разогнать с помощью своей армии правительство Директории и распространить свою диктатуру и на Великую Украину… Виделся с А.Ливицким^{447} не раз, и с И. Мазепой^{448}.

Вижу, что в условиях каменецкой жизни трудно что-то сделать. Правление осуществляется наспех, не вижу системы, не все владеют собой. Только Мазепа производил на меня впечатление человека, владеющего своими нервами. Что он там как министр делает — трудно сказать, но судя по всему, не оставляет он без внимания то, что можно сделать. Он импонирует среде, и в его министерстве чувствуется дисциплина. Не благодаря ли этим чертам своего характера стал он в те времена премьером? Не чувствовали ли в его личности большей серьезности, чем в других, сами же его товарищи министры?

По наивности своей я надеялся, что по поводу моего прибытия и, как бы там ни было, важности для правительства киевских настроений, оно (правительство) выскажет какое-то свое мнение, какую-то определенную информацию или директивы.

Разговор с С.Петлюрой не успокоил меня, а только еще больше взволновал. С его слов, как и со слов других, я узнал о ходе событий со времени ухода Директории из Киева. Узнал о катастрофических днях перед объединением нашей армии с галицкой и обо всех перипетиях этого объединения: совещания и убеждения, мольбы и проклятия, которыми посчастливилось тогда отговорить диктатора от договора с Москвой. О киевских событиях Петлюра ничего не может сказать и советует пойти к самому диктатору.

Такой совет меня поразил, я не был к этому готов, ехал к своему правительству, а здесь приходилось говорить, очевидно, с совсем чужими теперь и мне, и моему правительству людьми, с «диктатором»… Кто он, что за характер, что за человек, — я не имел представления.

В живописном турецком замке над Смотричем у моста находилась резиденция «диктатора». Прошел я к диктатору достаточно легко, без всяких пропусков и рекомендаций. Рассказал в приемной, кто я и по какому делу пришел, и через минуту после доклада диктатору был допущен в его кабинет. Он встретил меня у самых дверей. Высокого роста, худой, немного сутулый. Он приветливо поздоровался, попросил сесть, сам сел. С первых слов мне стало ясно, что приняли меня так быстро из-за моей фамилии.

Диктатор расспрашивал об отце, выразил свое уважение и рассказывал о какой-то услуге, которую он отцу где-то недавно оказал. Где отец теперь, он не знает, не знал этого и я… Перехожу к делу. Ставлю вопрос ребром: коротко и ясно. С его ли ведома сложились события в Киеве так, как они сложились?

— Да! С добровольческой армией драться не будем.

— Почему? — спрашиваю.

— Нет у нас сил, за ними целая Россия…

Со сдержанным негодованием доказываю, что это ошибка. Привожу факты из своего опыта. Заверения мобилизованного солдата на Печерском во время визита к Стесселю, испуг крестьян на Киевщине перед приходом «яникинцев», «золотопогонников», привожу ряд известных уже фактов o проявлениях деморализации Добровольческой армии… Ничто, очевидно, до сознания диктатора не доходит. Наконец слышу еще одно «доказательство» того, что против Доброармии невозможно галичанам воевать: «За Деникиным стоит целая Антанта, а на конфликт с ней мы не пойдем». Опять пытаюсь ознакомить диктатора с нашим Надднепрянским опытом. Вспоминаю последние дни Скоропадского, вспоминаю Одессу, Григорьева^{449}, который гнал ту «Антанту» как сам хотел… Ничего. Только меньше кротости в лице диктатора и больше сухости, усталости или скуки…

Надо убираться. Прощаюсь и едва понимаю или даже слышу слова какой-то дружбы и сочувствия, которые должен передать киевлянам…

Опять пошел к Петлюре. Пересказал разговор с Петрушевичем. Важный разговор, а потом просто и инструкция.

Слушал внимательно и заодно сравнивал их обоих: Петрушевича и Петлюру. Не помню уже подробностей разговора. Помню только, что был прогноз быстрого распада Доброармии, «обиженных офицеров», по выражению ген. Юнакова^{450}, и конкретный разбор всех путей, по которым тот распад произойдет. Беспокоило Петлюру казачество донское и кубанское. Что у них с Доброармией не все в порядке, чувствовал он хорошо, но не мог сказать, как быстро дойдет до разрыва и не успеют ли деникинцы натворить нам непоправимой беды, пока это произойдет. Этот вопрос поручает он исследовать киевлянам. Попросил немедленно побывать в Новочеркасском и в Екатеринодаре, поговорить об этом с кем можно и выяснить, понимают ли казаки, что помогая Доброармии уничтожать государственность Украины, они тем самым уничтожают и свою. Понимают ли они, что после нас придет их очередь, а потом безоружные и разбитые изнутри станем жертвами красной Москвы. Я принял к сведению выслушанное и обещал, что все сделаю, чтобы выполнить.

Оставаться дальше в Каменце было нечего, и поэтому я сразу же бросился по военным людям искать связей на фронте, чтобы легче перебраться на другую сторону.

Советовали обратиться к атаману Зеленому. У него самые лучшие связи с крестьянами, и он, мол, легче всего проведет. К сожалению, Зеленый уже выехал в Казатин, где была его «база»: несколько товарных поездов на запасных путях, куда он свозил необходимое ему для зимней кампании: оружие, продовольствие и одежду.

С Зеленым у Директории бывало по-всякому. Но теперь отношения наилучшие. Пару дней назад был он сам в Каменце для согласования с правительством некоторых военных дел и вызвал в театре, сидя в ложе Главного Атамана, овации со стороны публики. Издалека приглядывался я к крепко сбитой, коренастой фигуре с загорелым красным лицом. Зеленый вставал и поклонами во все стороны благодарил собравшихся за бурное «слава Зеленому» и аплодисменты. Когда я выезжал из Каменца, увидел на перроне полковника Резника, знакомого со времен Центральной Рады. Он как раз тогда, в конце 1917г., командовал Шевченковским полком, приехавшим из Петрограда, полностью уже обольшевиченным. Перед наступлением Муравьева тот полк объявил «невтралитет», и я, как секретарь Центральной Рады, в сопровождении полк. Резника ездил в их казарму на Зверинце. Приятная встреча!

Вспоминали, как мы боялись друг за друга и как тогда этого друг другу не давали понять. Рискованно ему тогда было звать кого-то к себе в казарму, не ручаясь за сохранность гостя, но это была последняя надежда сдержать распад и деморализацию, которую распространяли большевики различной клеветой на «буржуазную» Центральную Раду и «генеральский» Военный комитет. Пользы от моего визита и дискуссии никакой не получилось, но все же не битые покинули мы тогда распустившуюся солдатскую массу. Он больше, как оказалось, в полк не возвращался.

Беседуя, прохаживались довольно долго по перрону. Он теперь был у Зеленого начальником штаба и ехал в Казатин. Вместе с ним ехал в Казатин, чтобы оттуда добраться до Киева, и профессор Киевской политехники Ганицкий^{451}, который до сих пор был за границей с какой-то из наших миссий, а теперь, беспокоясь за свою семью, пробирался, чтобы ее спасти. Познакомившись с ним, мы уже не расставались дальше до самого Киева.