Дневник (1918-1919)

Путешествие в Каменец

После киевской трагедии, когда галицко-надднепрянское войско так неожиданно отступило из Киева, отдав его деникинцам, украинская общественность несколько дней не могла успокоиться. Ходили по городу разные версии, иногда и несколько, о подробностях этого события, а все они вместе сеяли какое-то отчаяние, упадок духа и неописуемую тоску. Взрыв ненависти ко всему русскому обществу ослепил и ум, и сердце. Многие старые и молодые сорвались со своих мест и пошли на ту сторону фронта, чтобы там заняться чем-то полезным, узнать истинное положение дел или хоть просто убежать от той невыносимой действительности, которую развела в Киеве и на Левобережье деникинская армия.

Беспомощны были и руководящие круги украинской общественности, а также и Комитет общественных организаций, появившийся в день прихода украинской армии.

Надо было кому-то пробраться на ту сторону, дойти до самого центра, разведать все, вплоть до настроений и, пересказав по возможности объективно все планы и настроения Киева, вернуться как можно скорее назад. Таких, кто из Киева ехали, было много, а таких, чтобы потом вернуться назад хотели, не было.

Выпало ехать мне, как самому молодому из президиума Общественного комитета, такому, которого меньше, чем других, связывали с Киевом разные личные и семейные дела.

Слабость молодой организации и сильная раздробленность общества не позволили организовать мою поездку так, как, казалось, надо было. Пришлось браться за это самому и в мелочах даже делать все своими собственными руками, как полностью приватное дело. Была, правда, помощь от некоторых людей, но скорее как личная услуга, а не организационные мероприятия общественности.

Дня через два я, наконец, отправился в путь. Условившись с одним старым своим знакомым врачом П., который жил в селе за Пуще-Водицей, рано поднявшись, первым трамваем с Подола доехали мы до Пущи-Водицы. Оттуда пешком — верст восемь, в его село. На Ирпенском мосту стояла кавалерийская застава деникинцев. Судя по тому, что она не обращала никакого внимания на прохожих, видно было, что в этом месте передовые части деникинцев прошли уже давно и, видимо, ушли уже далеко вперед. Это меня обеспокоило немного, потому что всегда лучше переходить разные заставы и караулы недалеко от города, где много толчется людей и где стража не так внимательно относится к каждому прохожему. А план мой был таков: в месте, которое своим положением не вызывало бы никаких подозрений в том, что через него можно идти к украинской армии, перейти линию фронта, а затем круто повернуть к железной дороге, ведущей на Казатин.

Под хатой, где жил приятель, на крыльце, застали мы довольно большую группу людей, которые весело чаевничали у большого самовара. Удивились мы немало, когда узнали, что вся эта группа направляется «на ту сторону»; среди них половина была женщины и дети. Обдумав положение вещей, я оптимистично стал смотреть на свое путешествие. Женщины, дети, узлы, большой самовар, и все это на двух подводах, производило впечатление путешествия не каких-то энтузиастов политического направления, а самых обычных людей, которые по каким-то там неизвестным причинам путешествуют целыми семьями, на лошадях и пешком по сельским дорогам, избегая опасных мест, где можно было ожидать вооруженных столкновений. Да и причину нашего путешествия не надо было придумывать. Большинство из нашей группы при большевиках сидели в «чрезвычайке» и имели об этом удостоверение. Показывая эти удостоверения и рассказывая к тому же, что, освободившись, мы теперь возвращаемся домой, мы действительно встречали по дороге со стороны всех безграничное сочувствие и самое искреннее желание помочь нам.

Умостив на следующий день утром свои узлы на подводы, где сидели женщины и дети, мы отправились потихоньку пешком на местечко Макаров.

Переехав без всяких препятствий первую линию деникинской армии, мы оказались на целый день там, где не было в то время никакой власти. Каждый встречный человек, и даже не встречный, а каждый, кто только видел, что мы едем с востока, бросал свою работу, бежал нам навстречу и расспрашивал, пока мы не прерывали разговор и не ехали дальше. Мужчины были более сдержанны и не высказывались так непосредственно, как это делали женщины. Особенно поразил, помню, одну бабу наш ответ. На ее вопрос, правда ли то, что люди говорят, что якобы идут «яникинцы», да еще и с золотыми «пагонами», мы подтвердили, что да. Услышав это и пристально посмотрев нам в глаза, баба заплакала искренними слезами и загоревала и заголосила так, как по умершему.

Только в местечке Макарове уже была власть, но нам еще неизвестная, — какие-то повстанцы. Было поздно, уже совсем почти смеркалось, и мы не решились при таких обстоятельствах входить в сферу этой власти. Слышно было в местечке выстрелы и какие-то веселые возгласы. Лучше переночуем в селе Макарове, немножко левее от местечка, — решили мы.

Мужик, к которому направила нас судьба, был за селом, когда мы его догнали.

Догнали, расспросили и очень легко напросились к нему на ночь.

Удивляюсь всегда я крестьянам, как они, живя в тесноте и в небольшом достатке, так легко еще теснее сжимаются, пуская к себе в дом совершенно посторонних людей, и как охотно они делятся тем, что есть в доме, с незнакомыми людьми. Переночевали мы на славу! Накормили нас и вечером, и утром. Правда, мы за еду платили немало, на наши деньги, но это никакого впечатления не произвело на хозяев. Они деньгам значения не придавали.

Дальше ехать без того, чтобы как-то не легализоваться, нельзя было: каждая власть должна знать, кто едет через ее владения и зачем едет. Итак, лучше сделать эту неизбежную процедуру по своей инициативе, чем по инициативе власти.

Власть в этом местечке, — командир какого-то повстанческого отряда, — охотно дал нам пропуска и даже пригласил нас остаться на обед. Хотя для многих перспектива эта и была заманчивая, но большинство, особенно женщины, отвергли ее, и мы поехали. Мотивов к этому было много, но главными были те обстоятельства, при которых мы застали эту власть, и то общее впечатление, под которым мы находились в этом местечке. Во-первых, узнали, что командир отряда получил от командира деникинской военной части, которая тогда как раз вошла в с. Гуровщину, письмо, в котором тот просил как можно быстрее ответить, какое именно отношение у повстанцев к представителям Доброармии.

Уже одно это обеспокоило нас, потому что нам не хотелось находиться в тех местах, где могут возникнуть какие-то вооруженные выяснения отношений. Во-вторых, окружающая обстановка, в которой мы оказались — местечко, половина домов опустевшие, с заколоченными окнами. В местечке самая активная часть жителей — евреи, — покинув свои дома, бежали, оставив на произвол судьбы свои владения, только наскоро забив окна и двери дощечками. Хотя никаких рассказов о погромах и убийствах мы не слышали, но целые полместечка пустых домов досадное производили впечатление. Комендатура размещалась в одном из покинутых домов, очевидно, какого-то врача, потому что на полках и столах много разных медицинских книг лежало.

Странно видеть, как хозяйничают люди в доме, где нет хозяина. Все, что попадает под руки, не имеет в их глазах никакой ценности. Каждая вещь, к которой хозяин относился бережно, теперь используется совсем не для того, для чего она предназначена… Странно было бы, если бы мы согласились дольше оставаться, да еще и обедать!

Нет, уезжаем и поскорее! На дворе уже слышался шум: это по приказу коменданта казаки остановили две проезжие подводы и укладывают в них наши вещи. Мужики протестуют, но не очень, потому что, видимо, знают, что из этого может выйти… Чтобы было нам мягче, казаки устилают повозки подушками, которые кто-то из них щедро, но не их владелец, вынес из соседнего дома. Грязные, полинявшие, с пятнами, подушки, без наволочек, совсем не подходят к крестьянскому возу. Я это доказываю усердному казаку, но он не понимает ни моих слов, ни той невысказанной мысли, которая за ними кроется, и доброжелательно, но насильно кладет под меня подушку. Уселись и поехали, попрощавшись с комендантом и его помощником.

По дороге наш поводырь-казак рассказывает о том, как бились они, то есть их отряд, с коммунистами.

Все места, по которым мы едем, для него полны воспоминаний, еще совсем свежих и ярких, как свежая еще земля в наскоро сделанных окопах то там, то там видных. Вот здесь — высокая могила, где стоял пулемет коммунистов, и которую приступом должны были брать казаки.

Мельница стоит разбитая пушками: в ней был, — говорит казак, — у коммунистов дозор…

Долго мы ехали. Собственно, ехать не все время приходилось. Иногда песчаные дороги заставляли слезать с воза и идти по кромке, где трава растет. И лошадям легче, и тело не так немеет, когда сам медленно идешь, и тебя не обдает тем песком и пылью, которая поднимается за колесами, которые режут, как плуг, сухую, сыпучую землю дороги… Проходим так не одно село, и везде то же самое. Интересуются проезжающими и все с одними вопросами. Аж надоели они…

Заколоченные окна в еврейских домах, опустошенные усадьбы, в которых хозяйничают, как воробьи в просе, сельские дети. Возле местечка Рожнова разлеглась на версту вдоль дороги, по обе стороны, еврейская колония. Так же, как в местечке — заброшенные дома с заколоченными окнами и дверями. Никого не видно во дворах, все хозяйственные постройки обшарпанные, разрушенные, хотя, очевидно, не погромом, а временем, то есть естественным. закономерным ходом вещей, которому не очень усердно, наверное, сопротивлялись владельцы…

В одной усадьбе видел старых-престарых еврейку и еврея: не захотели бежать с насиженного места. Или, может, не смогли. Буря прошла, не задев их. И вот сидят они на завалинке против солнца, одни на всю колонию, да и на всю околицу, представители своего народа.

Не помню уже, в каком именно селе или местечке, перед самым Брусиловом, на краю его, точно так же протянулись по обеим сторонам улицы еврейские дома. Еще издалека видно было, как из какого-то места среди них простирались до неба наклонные столбы дыма. Кто-то огнем прикрыл свое преступление. Когда мы проезжали возле пожарища, то видели, как посреди него толклась детвора, собирая обгоревшие вещи и унося их в разных направлениях. Старики стояли поодаль и равнодушно смотрели на работу молодого поколения… Интересная их психология! Сами не разбирают из заброшенных домов имущество, враждебно, скорее с презрением относятся к тем, кто, забыв стыд, идет и «выпускает перья с еврейских бебехов», как говорил казак нам в Макарове, но и на молодых никто не влияет и совершенно безразлично смотрит на те первые практические шаги в штудировании ими права собственности и национального вопроса. Посмотрим, какая будет «жатва» от всего этого, что теперь засевается!

В Брусилове стоял отряд атамана Мордалевича^{443}. Въехав в местечко, увидели мы на улице возле одного дома две фигуры. Еще совсем молодой парень, в синем казачьем кафтане, в меховой шапке с красным верхом «мешочком», очень длинным, с ружьем в руках, с огромной саблей на боку, заигрывал с какой-то девушкой — его заметно разбирал выпитый самогон, и ноги ему не служили. Если бы не товарищ, тоже не очень твердый на ногах, то, наверное, он совсем лежал бы. Товарищ его, не военный, парень тоже не старшего возраста, все время поддерживал его и ободрял словами. Увидев нас, казак решительно бросился в нашу сторону, желая в глазах крестьян-зрителей поднять свой авторитет власти. Кто знает, чем бы закончилась его отважная экскурсия к нашему возу, если бы он был чуть дальше от него. Но он успел вовремя обеими руками ухватиться за облучок и крикливым голосом начал допытываться у нас, что мы за люди, откуда едем и случайно не евреи ли мы! Наш провожатый, сидевший на переднем возу, дал ему надлежащий отпор, и мы поехали дальше в центр местечка.

На улицах было очень людно. Сегодня должны были выезжать из села повстанцы, и все село вышло их провожать. Отношение было, видимо, не очень плохое, хотя, конечно, всякий постой войска в селе неизбежно вызывает обиды, жалобы и злость. Не зная, что дальше нас в пути ждет, мы обратились к власти, чтобы уже по ходу переговоров решить, что нам делать дальше. Здесь стоял штаб большого отряда с каким-то атаманом во главе. И вот к самому атаману на аудиенцию старались мы пробраться. Перед тем мы по совету кого-то из местной сельской власти заехали в один двор, немного принарядились и в довольно приличном виде пошли к дому, где находился «штаб».

Было уже совсем темно, когда мы пришли туда. Было нас трое. Много народа на улице, а еще больше — во дворе довольно большой усадьбы какого или зажиточного крестьянина или мелкого помещика. Во многих местах двора горят огни, возле них — группы вооруженных людей.

Стоят возы, некоторые с пулеметами, походные кухни, и все, как в любой воинской части. Пройдя двор наискосок, вошли мы в небольшой садик, который был перед крыльцом дома, и попросили казака, стоявшего там, доложить атаману, что проезжие люди хотят его видеть. В эту минуту вышел из дома и сам атаман, окруженный группой старшин. Было все готово к выезду, потому что в это время прозвучало три выстрела, и вся толпа, которая была во дворе, зашевелилась, загомонила, и на этот клич начали выезжать со двора на улицу и возы, и кухни, и люди. Среди этого шума трудно было говорить о чем-то, и мы по приглашению атамана вошли в комнату, где еще не все было сложено для отъезда, и на столе еще стояли стаканы и чайники то ли с кофе, то ли с чаем.

Очень интересную группу людей представлял собой штаб атамана, и сам он был очень интересный! Высокого роста, в каком-то темно-синем кафтане, в черной мантии, внакидку надетой, в огромной шапке из меха косули — он казался настоящим реликтом какого-то XVII века, когда стоял перед нами на крыльце дома. А теперь, сидя в комнате на стуле, опершись руками на стол и ласково глядя на нас серыми глазами, с кудрявыми длинными волосами, спускавшимися ему на лоб, он производил впечатление хорошего парня-студента или даже гимназиста старшего класса, который на мир еще смотрит как на что-то ясное, хорошее, который ко всему идет с душой, без всякой спрятанной мысли. Видно было по всему, что не все уходят из местечка, что приказу, согласно которому надо было отряду отходить на северо-запад, в Житомир, очевидно, не все повиновались. Видно, в эту минуту происходила в этой группе ликвидация предыдущей деятельности и начало новой.

Борьба с коммунистами закончилась, а к новой борьбе с Доброармией, которая неожиданно для большинства начиналась, не все вчерашние друзья относились единодушно. Кое-кто бросал отряд и уходил домой. Бросал отряд, между прочим, и один какой-то энергичного вида молодой старшина, который считал себя недостаточно вознагражденным за все то, что он дал отряду. Теперь, покидая его, требовал от атамана каких-то компенсаций. Все молча, но внимательно прислушивались к тому диалогу, который шел между ними. Романтическая фигура атамана еще больше вырисовывалась в этом диалоге. Мягким тоном, примирительно доказывал он обиженному, что там, где делается общее дело, где идет национальная работа, нельзя так все расценивать. Все же знают хорошо, в каких условиях проводится борьба. Все же отдавали Родине свое имущество и даже жизнь. Разве только он потратился, разве только он один может себя считать обиженным, если что-то там ему не вернули? Ну, так что же с того! Если бы республика могла всем все оплатить, кто бы что-то здесь и говорил? А если нет, если везде — нужда, то что же делать! Не ссориться же из-за этого товарищам! Можно было бы государственным имуществом наградить того, кто оставался, но тогда что будет с целым делом, если один возьмет коня, второй телегу, а третий что-то еще другое? Разве от этого само дело куда-то продвинется?..

Мы поздновато вернулись в усадьбу, где было расположились, и, как только выехали из села повстанцы, выехали дальше и мы.

Еще раскладывая свои вещи на возах, которые даны были нам по приказу атамана, наблюдали мы на небе зарево какого-то недалекого пожара. А когда выехали со двора, проехали несколько улиц, увидели и сам пожар…

Горел в покинутой жителями еврейской части города дом. Была тихая холодная ночь, с ясным, прозрачным небом, усеянным звездами. Дорога наша лежала через большую еще часть местечка, через базарную площадь, опять через грязные, то узкие, то широкие улицы, а потом, за местечком — вверх и вверх.

Дальше ехали мы медленно. Сидя на возу лицом назад и опираясь на мощную спину спутника, кооператора Стасюка, я все смотрел на местечко, посреди которого огонь завоевывал всё большие и большие пространства. Никто не тушил пожар, даже никого не было видно у огня. Чего оно так, кто поджег и зачем поджег?.. Повстанцы, чтобы виднее было ехать? Или, может, местные люди, чтобы не дать хозяевам этих домов вернуться домой? Никакой ответ не складывался у меня в голове, да так и не сложился. Все время только вспоминалось: «Горит Смела, Смелянщина кровью подплывает, горит Корсунь, горит Канев, Чигирин, Черкассы; Черным шляхом запылало и кровь полилася…»[87] И действительно, чтобы понять все до подробностей, надо вернуться к мыслям и переживаниям давних прошлых лет. И война, и революция загнали нас здорово в прошлое, и не с психикой человека двадцатого века понять и «мешочек» на голове повстанца, и перья из еврейских бебехов на улицах местечка, и само местечко в огне…

Утром мы уже были в Ходоркове.

Тихо, спокойно. Как будто все то, что видели мы до сих пор, был только сон, неприятный, который наконец оборвался. Людное торговое местечко. Ни одного разбитого окна, никаких забитых досками дверей. На улице, как в каждом городе в субботу, будто на бульваре в городе, масса народа в праздничных нарядах. Скоро все стало ясно. Здесь стоит какая-то часть галицкого корпуса.

Наконец догнали мы нашу регулярную армию. Были то галицкие части, которые отступали от Киева на запад, и в то время имели в Казатине свой штаб. В Казатине наша группа привлекла внимание военных, и нас пожелали видеть даже командиры, чтобы узнать, что в Киеве делается. Я и Стасюк ходили и в штаб Кравса, потому что от него зависело дать разрешение на поездки военными поездами в Каменец. Разговорились как-то и помню, что наше путешествие вроде не очень вызывало одобрение как у самого Кравса, так и у его молодого начальника штаба или кто он там был, о котором я уже упоминал, когда рассказывал о самих киевских событиях и разговорах в Думе с галицкой командой. Но не разрешить нельзя было, и мы, распрощавшись со своими спутниками, первым же поездом поехали в Каменец.

Ехать было довольно просторно, и ничего особенного за всю дорогу мы не видели и не слышали.

Намереваясь остаться при правительстве или на территории УНР, Стасюк не слишком спешил в Каменец и везде разыскивал своих знакомых кооператоров. Он решил на время остановиться в Виннице.

Присоединился к его мнению и я, надеясь в Виннице кого-то из интересных и нужных мне людей найти. Поэтому и остановились мы у самой станции, в какой-то кооперативной гостинице или постоялом дворе.

Надежды мои не оправдались… В Виннице я, кроме Аполлона Певного^{444}, бывшего члена Генерального военного комитета, не встретил никого. От Певного узнал о том, что в Киев давненько уже уехала военная комиссия с ген. Омельяновичем-Павленко^{445} во главе на переговоры с деникинцами…

Записывая эти строки через много лет после событий, чувствую, как много выветрилось из головы впечатлений и наблюдений, но из винницких впечатлений одно не выветрилось, и это одно — образ моего спутника. Как живого вижу перед глазами Стасюка за едой. В черной сатиновой московской рубахе с расшитым красными нитками воротником, расстегнутым так, что видно волосатую, как шапка, черную грудь, сидит он низко опершись на стол расставленными широко в стороны локтями и держит в левой руке огромный кусок сала, а в правой — острый-преострый дешевый складной ножик. Перед ним на столе — огромная буханка ржаного хлеба и кружка холодной воды. Весь потный, запихивает он левой рукой кусок сала в рот и у самых зубов отрезает ножиком, запихивает ржаной хлеб и, пережевав и глотнув, запивает все водой. Не помню уже, то ли слышал где-то, то ли читал, что так едят дикие северо-восточные зауральские народы. Сверкает эта мысль в голове, и я с каким-то просто мистическим наслаждением смотрю на него и удивляюсь стихийной мощи крови, которая из человека с высшим образованием, как бы там ни было, но европейским миром мазаного, добывает такие древние, из угасших времен нашей истории, а может и предыстории жесты. Не Стасюк сидит передо мной, а дальний-дальний его предок: черные, аж синие, волосы, косые маленькие черные глаза блестят где-то глубоко в глазницах, грубые щеки потные шевелятся медленно, верхняя губа с редкими черными блестящими усами смешно как-то выворачивается, чтобы усы в рот не попадали. Не такие уж далекие предки, когда так же ели, усы над ртом уже подстригали; и Стасюку бы так сделать, так вот же не додумается…