Дневники

Существует Институт Мирового хозяйства. По дипломатическим соображениям, трудов своих ученых он печатать не может. Тем не менее, для стеклографа, для какой-то группы лиц,— заказано 30 работ ученым о мировом хозяйстве. Хоть бы нам так!..

279

5. [III]. Пятница.

Посетил семью Гастелло. Два раза был в партизанском штабе — видел и разговаривал с четырьмя партизанами, а также читал очень интересные письма партизан, которые, небось, так и погибнут в архивах. Некий полковник Фадеев, из тех сорокалетних кавалеристов, которым везде тесно, стремился показать мне — все: письма, новые типографии партизанских отрядов (в двух чемоданах, с кассой, вешающейся на груди, причем вместо отделений для литер у нее мешочки, в результате чего касса похожа на груди той буддийской богини, у которой штук сорок сосков), рацию. А вообще-то ему хочется поохотиться на Кубани, выпить — он весь татуирован и на тыльной части руки его высечено “Саша”; офицер, выписывающий пропуска, тоже татуирован, вообще нравы здесь полегче, чем где бы то ни было. Вот в литературе бы нам организовать партизанский штаб!

Татьяне, в ин-радио, сказали:

— Вот, не хотите ли быть редактором?

— А в чем мои обязанности?

— Будете получать от переводчиков материал, сверять его с оригиналом и класть в папки,— с почтением — для передачи вышестоящим.

— Это канцелярская работа, при чем же тут редактура? Обиделись:

— Но ведь вы можете перепутать и за это будете отвечать.

6. [III]. Суббота.

Написал две статьи: о Гастелло и о партизанах²⁷⁶. Устал, лег спать и спал три часа.

7. [III]. Воскресенье.

Отдыхал. Ходил к Пешковым, на блины. Дочки Надежды Алексеевны мечтают быть киноактрисами. Трауберг²⁷⁷, кинорежиссер, весь начиненный иностранными сюжетами рассказов и романов, равно как и группой жестов: Бестер Китон, 10 минут раздевающийся в купальной кабинке, 2 ордена. Какой вздор!

Взяли Гжатск.— Сталин — маршал.

Моя статья не могла быть напечатанной в “Известиях”, потому что не нашли начальника партизанского штаба, который должен дать визу.

280

— “Не странно ли, что Англия нам плохо помогает?”

— “Как плохо? Англия, на германские деньги, вооружает Турцию против России”.

Судьба германских генералов все еще волнует интеллигенцию. Говорят, они живут под Москвой, в санатории, “хорошо питаются”, имеют библиотеку, кино. Наши создают несколько ударных армий, которые пойдут на Берлин.

8. [III]. Понедельник.

Телеграммы: наши откладывают выезд — заболел Комка “легкой формой желтухи”. Вот не везет парню! Ну, мы, естественно, огорчились. Без детей скучно и даже бессмысленно.

Пьесы, которые у меня возникают, всегда, вначале, выливаются в заглавие. Пусть позже я его переменю, пусть оно однодневно даже, все равно заглавие всегда тесно сливается с замыслом. Сегодня, наоборот. Придумал пьесу, но заглавия нет и я о нем, что удивительней всего, и не думаю. Видимо, неприятность, полученную мной от прошлых пьес, совсем желаю выпустить. Это сочинение без номера. Думаю почему-то, что напишу ее быстро. Несомненно одно,— героизм ее навеян посещением дома Гастелло и завода “Динамо”. Вы, конечно, можете сказать,— а где же ваша теория, что писатель должен видеть мало? Но, в том-то и дело, отвечу я, что ведь видел я именно мало. Разве я говорю, что для того, чтобы быть художником, надо ослепнуть?

В “Правде” статья под названием “Свободная Польша”.

Взглянув на нее, я подумал — опять с поляками лаемся. Оказывается другое. Новая польская газета, которую, надо думать, редактирует Ванда Василевская²⁷⁸. Газета направлена против тех панов, что шумят в Лондоне, и какой-то пан Грош, купленный нами не за грош, а за копейку,— кричит, что Польша не нуждается в Западной Украине и Западной Белоруссии. Событие шито не только белыми, но и сверкающе белыми нитками. Я, грешный, думаю, что этой газетой мы угрожаем Англии, заявляя, что “подпишем мир с Германией, устроим буфер из Польши”.

По улице Горького ведет женщина пегую, тощую корову с лохматой шерстью и маленьким выменем. Впереди ребенок тащит санки. По бокам санок — две козы. Ребенку тащить трудно — там лежат какие-то мешки. Мать подталкивает мешки палкой. С разных сторон сходятся на тротуаре, неподалеку от шествия, две жен-

281

щины. Одна в шинели, шапке-ушанке, в сапогах. Другая, в беличьей шубке, меховом капоре и в длинных, хлюпающих, резиновых ботиках цвета табака. Обе смотрят на шествие и обе улыбаются. А та ведет и ведет корову...

Нельзя, разумеется, в рассказе написать: “Кепка цвета проса, рассыпанного по грязи”. Это трудно усвоить. Но, тем не менее, я сегодня видел такую.

Легкий морозец. Облачно. Сквозь этот сопливый цвет облаков все же пробивается весеннее солнце, город “уподобляя мужу мудру” (Матвей).

Вечером зашли Михайлов и Никулин. Последний сообщил ошеломляющую новость — арестован Каплер, известный сценарист, лауреат Сталинской премии. Будто бы он ухаживал за дочерью Иосифа Виссарионовича, написал ей объяснение в любви, а затем это же объяснение, слегка переделав — от имени какого-то лейтенанта, напечатал в “Правде”. Дочка сообщила будто бы отцу. Невероятность этой причины в том, что вышеупомянутое сочинение он напечатал чуть ли не в октябре прошлого года²⁷⁹. Затем разговор перешел в “международные сферы”. Англия ухитрилась поссорить нас с Америкой. Американцы бранят нас, и за приказ Сталина, и за каких-то двух шпиков-евреев, и за то, что мы мало им кланяемся, сволочи! И еще требуют, чтобы мы воевали с Японией! В Ростове и Харькове остались по два, по три еврея. Один уцелел лишь потому, что превратился в церковного старосту. Немцы всех уничтожили. Мы привыкли к ужасам, но этот ужас все же нельзя вынести. А в Америке, извольте видеть, ужасаются тому, что у нас убили каких-то двух шпионов-евреев. Скорее всего, они боятся, что мы заключим сепаратный мир и получим Польшу,— им так хочется устроить буфер!

Взята Сычевка. Наши приближаются к Вязьме. С другой стороны,— как сообщил Михайлов со слов английского радио,— немцы взяли Славянск, Краматорскую, Лозовую и в некоторых местах вышли на Донец. Наши об этом молчат. Газеты по-прежнему полны приказами.

9. [III]. Вторник.

Окончил рассказ “Честь знамени”. Получилось что-то очень длинно — 25 страниц и, боюсь, скучно.

282

10. [III]. Среда.

Дуня утром пришла и передала, что “говорили в 6 часов, будто наши города, опять, отдали”. И, в сердце похолодело. К 12,— у меня сидела Пельсон из “Литературы и искусства” и я что-то ей говорил о своей предполагаемой пьесе и “Сокровищах А.Македонского”, для Бокса,— принесли газеты. Так и есть. Контрнаступление немцев. Отданы — Лозовая, Краматорская... немцы рвутся к Харькову. Дивизии немцы привезли из Зап. Европы,— намек на союзничков. А что ж тут намекать? Нужно яростно ругаться!.. Словом, сообщение крайне прискорбное, указывающее то, что у немцев сил достаточно, и они нас могут бить и бить... Но, нашим дурачкам в канцеляриях ума никакими ударами не вобьешь!

Выбирал из “Проспекта Ильича” отрывок для “Вечерней Москвы”. Экземпляр этот был в “Новом мире” и на нем пометки редактора Щербины, ужасно злобные. Даже теперь, спустя два месяца после возвращения романа, я рассердился. Что же творилось |бы со мной, если бы я прочел их тогда? Ну и слава богу, что не развернул рукописи. Сохранил здоровье,— хранить его особой нужды, судя по сводкам,— нет, но все же тратить на какого-нибудь озлобленного дурака, тоже бессмысленно. Главное удивительно то, что он читал роман как личное оскорбление ему. Полицейский в ангельской одежде!

Иду по Москворецкому мосту. Навстречу, вижу, идет Виктор Финк. Прошлый раз, когда мы с ним встретились был теплый день. Финк в шапке. Я сказал, что же вы в шапке? А он мне, смеясь, что не всякий имеет возможность щеголять в немецкой фетровой шляпе. Сейчас я вспомнил этот разговор, так как Финк опять шел в шапке. Я снял шляпу и отвесил поклон по-испански, широко взмахнув шляпой в воздухе и коснувшись ею земли — словом, как полагается.

Но это был не Виктор Финк, а совсем незнакомый дядя. Глядя на его лицо, я понял, что значит фраза: “Окаменел от изумления”. Пьесу подумал назвать “Надя”, но, кажется, плохо²⁸⁰? Сделал наброски.

Вечером сообщили о взятии города Белый в Смоленской области. Наши ребятки, должно быть, идут прямо по лесам и болотам к Смоленску.

Всякий, кто хочет получить власть, должен унизить прошлое

283

своего предшественника, которое, мол, потому было плохим, что не существовало у власти его, объясняющего жизнь! Будущее предстоит великолепное, потому что налицо — он, объясняющий. Если же это будущее, как оно и бывает всегда, окажется плохим, объясняющий всегда может свалить неудачу на своих врагов. Написаны сотни, тысячи книг о том, каким способом людям стать хорошими, а о том, как им стать плохими, руководств почти нет. И, тем не менее, люди гораздо искусней в зле, чем в добре. Кончится все это тем, что людям надоедят книги и они переменят значки,— способ изложения своих мыслей,— думая, что они меняют головы. И тогда все пойдет сначала... За эти мысли дураки назовут меня пессимистом; умные — глупцом; счастливые — слепцом; а несчастные — оптимистом, тогда как я только дитя, которое долго не становится на ноги.

Сегодня Таня должна получить разрешение, чтобы Маню, мою дочку, освободили из ФЗО. Маня потрясена. Пятнадцатилетние — курят, ругаются матом. Тут же, вместе с детьми, на заводе работают уголовники из тюрьмы. Их кормят вместе, но пища такая — она не избалована пищей! — что она есть не в состоянии. Не хотели освобождать, пока не позвонили начальнику московского управления. Завтра Маня получит документы.

Москвичи очень встревожены. Это чувствуется по толпе. Машинистка, перепечатавшая мне рассказ, сказала: “Вчера уж хотели давать тревогу. Они летят на Москву”. Ее матери 68 лет. Она не встает — “Почему?” — “Слабость. Недостаток питания. Ведь нас Управление по Охране авторских прав ничем не снабжает”.— И с удовольствием рассказала, что Алексей Николаевич Толстой оставил ее завтракать, когда она, по поручению Хесина²⁸¹, зачем-то зашла к нему. То же сказал Ройзман, приехавший из Свердловска. “Гудок” его не печатает. Он продавал на базаре хлеб. На него накинулись так, что он крикнул милиционеру: “Ну, берите меня!” Какой-то дядька стукал себя в грудь, перед ним стоя, и кричал: “Ну, бери 400 рублей! Бери! Я два дня не ел!” Левина, директор института²⁸², в котором работает Таня, не хочет везти своего младшего сына из Ташкента... Так-с! Может быть, и мне своих не стоило везти?

Лохматый, оборванный, в калошах на босу ногу, в старенькой шляпе, надетой на грязные космы, к тому же еще прикрытые беретом, идет рядом с Шкловским некто старый, лицо в кровоподтеках, бледно-синий, половины зубов нету.— “Знакомься, профес-

284

сор Ильин”²⁸³.— “Не пугайтесь”,— сказал он мне.— “Что же пугаться, я всякое видал”. Это — учитель Кулешова и Эйзенштейна. Доголодался! Хлопочет, чтобы ему выдали две хлебные карточки. Тронулся.— “Сейчас человеку пропасть ничего не стоит”,— сказал он и пошел от нас.

Солнце. Лужицы. С крыш капает. Лед на реке уже совсем пропитался водой и стал бутылочного цвета — именно тех бутылок, которые выпускают сейчас. На сердце такая тоска, как будто жердью по ребрам ударили, да кувырком перекувырдышка!..

Работал над пьесой.

Выступление американского посла в СССР. Он сказал, что советские газеты не публикуют сведений об американской помощи. Скандал! Что это? Мы вели переговоры о сепаратном мире? Или Америка хочет выскочить вперед?

По-моему, немцы сейчас хорошо ударят на юге, а в начале апреля нападут на Турцию. По нам им необходимо ударить для психологии, а по туркам, потому что Индия — это порхлица, та ось, на которой ходит жернов Англии.

Так как нас бьют, то отношения наши с союзниками должны улучшиться, а равно и прекратится печатание в газетах той оскомины, которая вызывается “дружбой народов” и появляется в виде писем. Опять воскреснет русский народ.

Смотрел документальный] фильм “Сталинград”. В кино — дети, командиры, юноши с выпущенными чубами, хулиганского вида. Стариков нет. Татьяна заметила, что я один во всем кино в шляпе.

Фильм — страшен. Такой фильм может появиться только в военное время и смотреть его можно тоже только в военное время, так как основное в фильме — человеческий разум и победа его — показано лишь словами, а фото сняло пальбу и маловыразительные лица военных, которым было не до выразительности, то взаимное истребление кажется бессмысленным. С моей точки зрения, такой фильм вреден. Он пугает, а не вдохновляет.

И после всего этого жизнь твоя кажется чудом. Но каждое чудо, как известно, не продолжительно.

И возможности бомбежек в Москве. Миша Левин говорит, что их “предприятие”²⁸⁴ посетил А. С. Щербаков. Он, ясно, зря не поедет.

Еще о фильме. Мне подумалось, что сегодня мы видели фон нашей жизни, на котором ее увидят потомки. Все будет казаться

285

поразительным на этом фоне — то, что я вел этот, наверное-таки довольно глупый дневник; то, что у меня был иногда сахар к чаю; то, что я мог даже читать Спенсера, а того удивительнее Шахматова “Синтаксис русского языка”; то, что люди говорили о любви и писали лирические стихи. Ибо фон этот будет ужасен. Стоны людские оглушительны. Страдания безмерны. Да так оно и было на самом деле.

12. [III]. Пятница.

Небо покрывается тучами,— и в буквальном, и в переносном смысле. Сводки намекают, что положение западнее Харькова весьма серьезное. Немцы подвезли много войск. Возможно, Харьков немцы опять возьмут. Так можно понять по газетным статьям, которые зря не говорят, о превосходящих силах противника. Ровная серая пелена застилает небо, солнце не пробивает ее. Перед дождем.

Дал заметку о “Сталинграде” в “Вечернюю Москву”, намеками пытаясь изложить свое мнение об этом фильме. Сказал и о фоне. Да вряд ли напечатают²⁸⁵.

Совещание в “Гудке”. Когда десяток писателей собираются в газете, им говорят: “Вам надо поехать смотреть жизнь”. Те говорят — отлично. И в результате — три-четыре плохих очерка. Корреспонденты рассказали несколько любопытных историй. Сапоги. Мобилизованный машинист увидел брошенный склад. Охраны нет. Он и взял четыре пары сапог. Его взяли в дисциплинарный батальон — и на первую линию. Теперь едет в паровозе, попросился. Ранен. Говорит: “Вот так кровью да оторванной рукой и смыл я те сапоги с себя. И зачем мне, спрашивается, четыре пары”? — Маленькая захудалая станция. Подошла армия, выбивающая немцев. Захудалая станция превратилась в важный узел. Начальник станции — в важную шишку. У него спрашивают совета, с ним советуются генералы! Он посылает к черту полковников. Но вот армия прошла, он справился с делом, ему выдали медаль,— и так ушло его счастье. И то, что возле станции легло двести человек, он и не вспоминает. Немцы заняли станцию, а там остались наши вагоны — 15 штук, говорят, с ценным грузом. Машинист вызвался вывезти. Он прокрался на станцию, прицепил вагоны и поехал обратно. А тем временем ситуация стала следующей: по одну сторону линии лежали немцы, по другую наши, друг

286

от друга в метрах ста. Их разделяет жел. дор. полотно. Идет поезд. Никто из поезда не выглядывает и в него не стреляют, так как обе стороны боятся обстрелять свой поезд. Машинист рассчитал правильно.

13. [III]. Суббота.

Писал пьесу. Придуманное название не годится. Нового нет.

Смотрел пьесу В.Гусева “Москвички”. Театр плохой (только одна актриса Орлова играет хорошо), пьеса слабенькая, сухенькая и преждевременно состарившаяся²⁸⁶. В первом акте смеются, во втором швыркают носами, а в третьем — ничего, так как ни первый акт, ни второй конфликтов не создают, а — схемы. Впрочем, все это такой вздор, что ни думать, ни писать нет желания.

Лунная ночь. В уровень домов висят аэростаты, заграждения, похожие на штаны.

Боюсь — не растянули ли мы линию фронта в глубину, и не далеко ли оказались резервы? Т.е. не произошло ли той ошибки, которая была нами уже сделана в прошлое лето под Харьковом. Поэтому немцы нас и бьют. Поэтому мы печатаем длинные отчеты о банкетах, посвященных теме помощи США нам, а равно и во всю страницу — немецкие зверства. Зверства, конечно, отвратительные, но почему мы всегда их печатаем, когда дела наши на фронте плохи?

14. [III]. Воскресенье.

Ночью звонила Тамара, должно быть взволнованная положением на фронте. Спросила как настроение. Не мог же я сказать — плохое! Да чему и кому это поможет? Я сказал — “хорошо, хотя, конечно, никаких оснований нет”. Но, тем не менее, ребят надо везти. Может быть, удастся поселить на даче под Москвой. Это хоть немного обезопасит, от бомбежек, да и огород разведем, спасайся между грядок от осколков!..

По сводке “Информбюро” — бои в районе Харькова. Немцы, видимо, до весны хотят занять всю линию Северного Донца, т.е. стать в том положении, в котором они находились перед весной прошлого года.

День солнечный, теплый. В небе тишина. Вчера, перед закатом, шел по Каменному мосту. За кино “Ударник” две фабричных

287

трубы. Из одной несется дым, он заволакивает другую: закатное солнце освещает дым и труба уходит далеко-далеко.

15. [III]. Понедельник.

Рассказ “Честь знамени” — “Детгиз” не принял: “Надуманно и неестественно”. А в “Красноармейце”²⁸⁷ сказали наоборот. Кому же верить? Редактор Колпер, звонивший мне из “Детгиза”, сказал, что ему очень неприятно и т.д., а я его утешил, что он напрасно расстраивается, т.к. рассказ я уже устроил в “Красноармейце”, на что он мне сказал, что рассказ будет еще читать заведующий издательством и он завтра-послезавтра позвонит мне. О чем?

В “Правде” на трех колонках напечатан статистический отчет о помощи США нам. Оказалось, что не зря наши молчали об этой помощи. Если США отправили своим союзникам 30% машин и если их выделывается, для гладкого счета, 120 тыс. в год, то получается, что союзникам отправляли 40 тыс. самолетов и если 29% из этого числа отправлено нам, то выходит мы получили уже 10 или 12 тыс. самолетов? И такой же процент танков? И три миллиона сапог? И 28 миллионов подметок? Помощь, надо сказать, солидная, а главное, она по-другому освещает наше внутреннее положение и нашу зависимость от Америки, без которой мы ничто, говоря грубо. То есть, если бы мы вздумали заключить сепаратный мир, то нам нечем было бы в дальнейшем вооружаться и питаться и Германия могла взять нас голыми руками. Отрицая же помощь или сведя ее к нулю, мы преувеличивали свои силы и заставляли Германию считаться с нами, а значит и могли заключить сепаратный мир. Теперь, “раззвонив о помощи”, мы лишены возможности заключить мир. Мало того, американцы могут позвать нас на “конференцию” и потребовать “некоторых” политических гарантий. От этой злобной сволочи всего ожидать можно.

Дома. Писал пьесу. Закончил, вчерне, первый акт. Название “Баба”. Вчера придумал: “Если мерцают звезды”. Но это вы-спренно и чересчур подчеркивает тему. “Баба” — просто, обыденно и так как “Баба” должна быть хорошая, то, гляди, и получится героично.

Заходил Погодин, советоваться. Его жена едет,— вернее не может выехать из Ташкента. А письмо “Гудка” подействовало. И он спрашивает — как ему получить письмо из НКПС. Я ему сказал, что для современных поездок надо быть Магелланом и

288

поэтому я даже на трамвае не езжу, а письмо достал потому, что поступил в “Гудок”. Погодин, пожаловавшись, что водка опять вздорожала и ее отныне будут отпускать по карточкам, ушел.

Получил 43 бандероли с книгами из Ташкента. Бандероли завернуты в географические карты, по которым я ходил в горы, и стало грустно, как будто бы я не попаду туда никогда.

Звонила Войтинская из “Известий”: не напишу ли я статью на тему — “Непобедимая Россия” — о том, что мы не будем рабами! Я сказал, что, конечно, напишу. Это моя тема. Статья моя “Партизанки” изъята партизанским штабом, потому что в последнее время у них много арестовали партизанок-разведчиц. Как будто если статью не напечатают, то немцы арестовывать перестанут!

16. [III]. Вторник.

Происхождение, эволюция, развитие, история — вот термины, которые принесли человечеству наибольшее количество заблуждений и страданий. Узнав историю развития плуга, человек усовершенствовал его, а научившись усовершенствовать орудия, решил, что так же легко усовершенствовать своего ближнего (люди, подобно этому мыслящие, считали, что они сами достаточно усовершенствованы),— и занялись этим усовершенствованием. Неудачи родили пессимизм. Предвкушение удач — оптимизм. А счастье так же далеко от нас, как и тогда, когда мы не знали, что плуг можно усовершенствовать и что это называется — эволюцией.

Почему в еврействе мог появиться Христос? И вообще христианство? Еврейство — наиболее ярко из всех народов, проявило себя в любви друг к другу, ибо любовь к народу,— пока она не всечеловеческая,— наиболее ярко выраженная, родит и любовь всечеловеческую. Поэтому Рим, более всего возлюбивший свою страну, и мог принять христианство. Все остальные страны принимали уже христианство, как они принимали римских послов. Византия, конечно, тень Рима.

Приходил А.А. из “Вечерней Москвы”. Сказал, что в газетах напечатано — наши оставили Харьков. Тяжелое и непривлекательное событие, словно какое-то едкое снадобье вовнутрь принял. Коромысло шкунпомпы мелькает, откачивая отчаяние: “Что тому богу молиться, который не милует!..” В очереди, где выдают сыр,— распределитель,— говорит какая-то женщина, с восхищением: “А я его ем заместо сахару, такой он!” Вот он какой сыр-то

289

пригожий. А все дело в том, что сыр американский. Будь бы он русский: она бы на него и внимания не обратила, а евши еще и ругалась бы: “Что за гадость!..” Это я не в злобе, а соболезнуя нашим исстрадавшимся людям...

Интересно бы, в свете нашего поражения сегодняшнего на Украине, прочесть показания германских генералов, взятых в плен под Сталинградом. Не ввели ли они наших в заблуждение? Не заморочили ли голову?..

Партизанский штаб в доме, где был Институт Маркса-Энгельса. Кресла, обитые клеенкой, ковер. Ходят крестьяне, ругаясь. В несгораемом шкафу папки с письмами и донесениями партизан. Малин — бывший комиссар, какой-то, как мне показалось, напуганный. Рассказы об изумительном К.Заслонове²⁸⁸.

17. [III]. Среда.

На улице солнце, тишина, тепло.

Встретил В.Кирпотина²⁸⁹, бледного, в черной одежде.

— Как живешь, Валерий?

— По сводке,— ответил он.

Пришел Николай Владимирович, написали письмо в арт. училище, где его сын учится. Обещали достать бумагу, но для этого, мол, надо командировать сына. Отбивали кошки от ботинок, кошки на свалку, ботинки ребятам на ноги.

На юге наше отступление продолжается. В “Правде” напечатано неопределенное мычание, из которого все же можно понять, что дела на Северном Донце — дрянь.

Распахнули, было, мы ворота на Украину, а въехали, выходит, в подворотню к калитке. Гадко на душе. “Сеяй слезами, радостью пожнет...?” Да, пришлось немцу нам зуба дать!

Таня получила 376 рублей, за “Партизанки”, не напечатанную статью в “Известиях”. Вот на это и живу. Тьфу!

Писал пьесу. Звонила Нина Владимировна Бажан — как здоровье? Нет ли новостей от Николая Платоновича? — Получила письмо. А вы что делаете, Всеволод Вячеславович? — Пишу пьесу.— Молчание.— Что такое? — Да очень удивительно, как в такое время можно писать пьесу. О чем? — О любви.— Опять молчание, еще более удивленное.— К Николаю Платоновичу не собираетесь? — Куда? Он скоро ко мне приедет.

У нас в "Сибири, а затем читал в Сборнике самарских сказок,

290

есть побывальщина. Жил-был великий разбойник. Много он награбил золота, серебра, драгоценных камней. Чует, смерть близка... Отдавать сокровища близким — жалко, все дураки. Он их решил закопать, клад устроить. “Ну, чего тебе закапывать? — говорят ему.— Разве от русского человека можно что-нибудь скрыть. Он все найдет”.— “Я положу зарок”.— “Какой же ты положишь зарок?” — “Я такой зарок положу, что пока существует русская земля, того клада не выроют”. Закопал он клад в твердую, каменистую почву и заклял зароком — тому получить клад, кто выроет его без единой матерщины!.. И прошло 100 лет и 100 людей рыли тот клад и не нашлось ни одного, кто бы не вымате-рился. Так он и лежит по сие время.

Что такое искусство? Мыльный пузырь. Кто были Гомер, Еврипид, Шекспир или безымянный автор “Слова о полку Игореве”? Тогда как биографии великих истребителей человечества, преступников в сущности, великолепно известны — Александр Македонский, Цезарь, Наполеон и сегодняшний дьявол — Гитлер. Я говорю не к тому, что искусство важнее войны (хотя эта мысль тоже не так уж плоха), а к тому, что если встать на точку зрения людей, говорящих, будто бы человечество эволюционирует (Спенсер и другие), то почему же оно тогда помнит только о солдатах и войне? Стало быть, война — явление тоже прогрессивное? Война приносит пользу человечеству? Чингис-хан, Батый, Наполеон?!..

В Сибири зверовщики ходят на сидьбу (сторожку) до росы, надев сапоги с деревянными подошвами, чтобы своим следом не “надушить”. Так вот войны так в нашей жизни надушили, что и дохнуть нельзя.

18. [III]. Четверг.

Писал пьесу.

Вечером пришел А.Крученых²⁹⁰, исхудавший, с резко обозначенными лицевыми костями, грязный, в засаленном пиджачишке. Мечется по комнате, хватает книги, бумагу... До карандашей не дотрагивается. Говорит: “Съедаю кило-полтора в день, но мало. Жиров нет. Теряю в месяц 400—500 грамм. Если еще год война протянется — ничего, меня хватит. Но на два года... Хо-хо... Пожалуй, нет, а?” — И он говорит о знакомой женщине. Талантлива. Но не старалась печататься — все обстановка плоха. Предпочитала жить на содержании.— “Теперь всматриваюсь, у нее шкаф

291

красного дерева, посуда из нержавеющей стали”. Теперь — (“Вот ты пела!”) — “хахали” исчезли, она поступила на завод — и сразу же испортила дорогой станок, вроде как бы выгнали. Она распродает вещи и просит у Крученыха помощи: “Ну, раз, два, но нельзя же все время, я ей говорю”. И глаза его сердито щурятся. Другая приходит: “Дайте папироску, сухарик”.— “Да вы не ели?” — “Я бы сразу съела трех баранов”.— И он добавляет: “Ну и дашь ей, а у самого-то злость...”

Последние известия: обычная вермишель о подвигах, которых запомнить невозможно, а затем — съезд акынов, на котором акын такой-то вышел победителем, пропев лучшую песню о весеннем посеве; в Узбекистане цветет миндаль и урюк; в Красноярске печник, разбирая дымоход, нашел 52 фунта золота 96-й пробы!..

А в это время в мире... Вы, читатели, будете великолепно знать, что в это время делалось в мире, чего мы не знали.

19. [III]. Пятница.

Сон: рыли узкую яму, клад, я и Ал. Н. Толстой. Уже видно что-то белое, узкое... Проснулся! Заснул опять. Но, так как сон был яркий и второе спанье не заглушило его, то, встав, по обычаю предков, взглянул в “Сонник”. Предстоит какое-то великое счастье, а затем такое же великое несчастье... И тут помпа! Коромысла всюду качаются вверх и вниз!..

— Многомужнюю бабу репой не корми, она редьки хочет! — услышал вчера на улице.

Много... много ноши? Это — про нас.

Прочел С.Обручева. “В неведомых горах Якутии”. Попервоначалу даже интересно. Написано чисто, легко, тема — любопытная. Поехал ученый геолог отыскивать платину, а открыл неизвестный хребет, названный им Хребтом Черского. А, если вдуматься, дело выходит посложнее. Белый офицер Николаев бродит в горах. Покупает где-то платину, может быть, убивает за нее якутов, приходит в Якутск, один, испытав невероятные страдания. Но, все же, он, по-видимому, надеется когда-нибудь эксплуатировать найденный им прииск платины,— если он ее не купил, или не ограбил якута. Поэтому — молчит, но для отвода глаз называет реку Чибачилах. Фантазеры снаряжают огромную, по тогдашним временам, экспедицию. Она идет. О геологе, обнаружившем хребет, пишет. Он прославлен, хотя искал он платину плохо, тороп-

292

ливо, а, может быть, она там есть? А об несчастном Николаеве, с ученым презрением, пишет язвительные строки, не понимая того, что тот был куда смелее и ловчее, ибо шел-то он один, без каравана, и виновен только в том, что не геолог и не знал, что карты географические составлены плохо. Вот что значит не упругие мозги профессора. Впрочем, ведь самое упругое вещество — воздух, а его не чувствуешь.

Позвонили из “Красной звезды” — “Говорили, помните, с вами о поездке, не хотите ли завтра поехать в Сталинград”. Я сказал, что, конечно, не могу — приезжает семья, не сказав, что сижу без денег.

Писал пьесу. Сдал книжку в “Советский писатель” — очерки и рассказ о сержанте Морозове, назвав его “Встречи”²⁹¹. Да не примут, наверное, а если примут — будут печатать два года.

Миша Левин восторженно сообщает, что над Москвой сегодня, на высоте 13 тыс. метров летал немецкий разведчик. Наши самолеты на такую высоту подняться не могли. Восторг его потому, что немцев за 120 с лишним км поймал Мишин аппарат и следил за ним все время.

20. [III]. Суббота.

Писал пьесу. В черновике — окончил.

Опубликованы Сталинские премии. Нельзя сказать, что кого-то пропустили или обидели. И можно порадоваться за Петра Петровича Кончаловского и Леонида Леонова, которых стоит наградить. Признаться, я ожидал премию за “Александра Пархоменко” — не мне, конечно, мне, как говорится, “надо вещи складывать, если не помру подобру-поздорову”, а хотя бы Хвыле, Лукову, Богословскому. Но, видимо, от меня идет такой тухлый запах, что и остальным тошно.

Чтобы немножко развлечься — согласился выступить на вечере командиров школы снайперов. Школа за городом, возле Дворца Шереметева. Холодное здание, ходят командиры и курсанты, которым до тебя нет никакого дела. Вера Инбер, рассказывающая о том, как удивителен Ленинград — огороды, граммофончики; налет кончается, раскрываются окна и опять граммофончики. Худенькая, старенькая, с тоненькими лапками и на глазах слезы, когда она говорит о граммофончиках. Татарин — поэт, ефрейтор, с гвардейским значком. Служит при “Иване Грозном”, как он на-

293

зывает эти минометные снаряды. Едет на Западный фронт. Осип Колычев, лицо грузное, на одесском жаргоне читающий стихи, в которых цитируется Шевченко. Какая-то черненькая женщина, с золотыми погонами, лейтенант. Начальник кафедры литературы при какой-то академии, глупый, небритый мужчина, лет сорока, в засаленных ватных штанах и валенках (в эту теплынь-то!). Что-то орал начальник кафедры; Вера Инбер читала, думая, что она похожа на Пушкина. Холодно. На улице орут песни солдаты. Часовой, неизвестно для чего, стоит в коридоре. И вся зала в золотых погонах... Никого из нас не знают. Накормили обедом, дали по 100 грамм водки, и мы уехали. А на полях уже снег почти стаял, деревья лиловые... словно новое издание А.П.Чехова — и поле, и люди.

Рассказы таниного приятеля, художника, работающего во фронтовой газете.— Ведут пленных. Лейтенант скучный, усталый. Художник говорит: “Давай расстреляем!” Лейтенант оживился: “Выбирай”. Пленные понимают, закрывают лица руками. Художник: “Я пошутил”. Лейтенант вроде обиделся: “Нет, чего же — выбирай”. Долго не могут взять высоты. Усталые, злые. Приходит политрук, выступил, читает: “Англичане и американцы высадились во Франции и идут на Берлин”. Красноармейцы закричали “Ура” и бросились на высоту. Взяли. Тогда им сказали, что все это чепуха, политрук “попробовал воодушевить”. Брань по адресу и союзников, и политрука, и кой-кого подальше. Политрука расстреляли. Часть расформировали. Красноармеец ведет пленного. Мины. Осколком ранило красноармейца в голову. Пленный показывает: “Развяжи, я тебя перевяжу”.— “Ну что же. Все равно погибать, а тут еще есть надежда!..” Развязал. Немец перевязал красноармейца, взвалил его к себе на спину и понес в часть. Принес. Красноармеец кричит со спины немца: “Товарищ командир, я пленного привел”.

Завтра два месяца, как я отправил письмо в ЦК по поводу моего романа.

21. [III]. Воскресенье.

Приехал Бобка в форме курсанта — совсем юный. При нем заплаканная мать. Он жалуется на тяжесть жизни, на плохую одежду, бесконечные ученья на холоду,— и рвется на фронт. Татьяна высказала здравое предположение, что их плохо так держат имен-

294

но для того, чтобы они рвались на фронт. Завтра будем доставать ему бумагу.

Вечером — В.Ф.Асмус. Какой-то его знакомый, секретарь какого-то института, передал ему слова Сталина о том, что сейчас наступил решающий и переломный момент и что на союзников надеяться не приходится... Сопоставляя эти слова со словами, которые будто бы сказал какой-то чекист, их знакомый, Асмусы вывели заключение, что идут решительные переговоры о сепаратном мире с Германией, и именно сейчас, пока распутица, а слух этот пускается для того, чтобы “прощупать настроение”.

Опять головокружение.

22. [III]. Понедельник.

Написал статью для “Красной звезды” об А.Толстом²⁹².

Звонил Б. Михайлов. “Новости есть?” — “Ничего особенного, но в среду-четверг приду, поговорим”. Не связаны ли эти новости с тем, о чем говорил Асмус? В газетах: отдали Белгород, японцы потопили наш пароход “Колосс”. Японцы попугивают,— соглашайтесь!

Приехала из Ташкента жена Гусева — письмо. Ребята очень довольны, Мишка получил паспорт и продал свой пиджак на базаре за 600 руб. Комка прислал список посланных бандеролей, я получил, кажется, 7, кроме десяти томов Энциклопедии “Просвещение”. Беда невелика.

Придумал повесть (в полусне, утром) — “Между двумя взрывами”²⁹³. Непременно напишу! Я уже пишу теперь, не думая — можно напечатать,— лишь бы нашлась физическая возможность писать.

Генерал Рокоссовский приехал в часть. Его сопровождало 16 машин. Уехали. Промчались 200 километров, вдруг генерал спрашивает у адъютанта: “А где самовар?” Тот сконфузился. Забыли. “Повернуть”. Все 16 машин повернули. Взяли самовар. Обратно.

Студенты производят раскопки. Подходит старик, ему объясняют что такое исторические изыскания. Старик спросил: “А кто такой Иван Сусанин?” Ему объяснили. Старик и говорит: — “Это верно, теперь только обнаружилось, что в старину много людей было за советскую власть”. И никакой иронии!

295

23. [III]. Вторник.

Отчаянная телеграмма из Ташкента: не могут выехать. “Гудок” обещает послать требование... и так далее.

Начал пьесу. Вернее, печатал с первого списка.

Дни все еще солнечные, на тротуарах скалывают последний грязный лед, обнажены ободранные дома,— идешь и кажется, что, ошибкой, обменял свою жизнь на чужую. Встречаю М. Шолохова. Ловкая шинель, смушковая кубанка, золотые погоны, сытый, выбритый, с веселыми и беспечными глазами. Сначала, одно мгновение не узнал, поэтому, узнав, сказал, что я “хорошо выгляжу”. И стало ему скучно. Спросили друг друга о семье, и он сказал: — “Значит, увидимся?” — и ушел, не спросив, где я живу, и не сказав, где он живет.— Погодин, пьяный, получает в Управлении Авторских прав деньги. Получил “Кадиллак”, а кроме того Совнарком выдал ему малолитражку. Тут же прихвастнул, что вчера пьянствовал с Шолоховым.— Улица, унылая, как подкидыш. Идет писатель Малашкин, ведет за ручку крошечную девочку в беленькой шубке.— “Дочь?” — “Внучка. У меня, ведь, двух сыновей на фронте убили. Живу в рабочей комнате, в 5 доме Советов. Квартира разбомблена. Роман написал "Петроград"²⁹⁴. ГИХЛ не печатает — бумаги нет. Приходи, потолкуем”. Этот дал адрес.

На бульваре читаю газету, превращенную в список награжденных — Сталинской премией по науке. Позади слышу:

— Как живешь?

— Мышкую.

— Чего?

— Да, ты уж совсем охоту забыл? Это про лису говорят, которая, мышкуя, обежит луг. И не сыта, и не голодна.

“Итак, обмер жизни, по всем направлениям, и по всем частностям, установил, что ты туда не вмещаешься. И, все же, живем?” — “В иную топь воз вытащишь, а в иную только тина. Дурак рассердится, а умный знает, что тина рыбой пахнет”.

Восток, раньше всех народов, нашел смысл жизни. Движение — зло. Неподвижность — добро. Чем быстрее движение, тем оно опаснее для человека. Самолет принес бомбу в 3,8 тонны. А все увеличивается сила взрыва?..

24. [III]. Среда.

Пытался достать бумагу для Бориса. Без толку суетился —

296

только и всего. Даже добро хочешь сделать,— и добро получается чепухой. Родные его,— Николай Владимирович и М.И.²⁹⁵ — обиделись... Встретил П.П.Кончаловского, розовый, седой, веселый. Стали говорить о сегодняшнем сообщении “Информбюро”, и П.П. привел сказку: “Заяц напился и идет по лесу, ругается: "Дайте мне волка! Я ему, так-то его растак! Я ему яйца выдеру! Подайте волка!" А волк, тут как тут, из-за дерева. Заяц вытер холодный пот на лбу и сказал, криво улыбаясь: "Ну, вы же сами понимаете, что можно спьяна наговорить"”.

Читал монографию Костомарова. Тенденциозно, плоско, общедоступно,— и все же интересно.

Не работал. В голове шум. Раньше я объяснял это сыростью,— но сейчас подморозило...

25. [III]. Четверг.

Много дней звонил в партизанский штаб, добиваясь материалов о Заслонове. Наконец, сегодня, удалось посмотреть. Фигура очень интересная, драматическая,— а по сцеплению событий возле него — просто удивительная! Вот уже подлинно если о ком писать, так о нем нужно говорить,— “не сказка, а быль”.

Пришел, неожиданно, Никулин, и так же неожиданно принес карточку в столовую Моссовета,— правда, до конца месяца,— но и на апрель обещали!

Моя статья об А. Толстом напечатана в “Красной звезде”,— сокращенная несколько.

Никулин мрачен: немцы в апреле хотят начать наступление, пустили на Харьков 2.000 танков, гвардию... вокруг Москвы нет укреплений, страна расхлябана... литературы нет...— С последним я согласился, а про все остальное сказал, что у нас каждый день — прощеный день, и к посту привыкли, а немцам нас не сожрать!..

В половине двенадцатого приехала Анна Павловна. В семь часов вечера моя дочь Маня отравилась купоросом, взяв его из “Химик-любитель”. Приняла чайную ложечку. Единственно, что ее может спасти — у Анны Павловны случайно оказалось поллитра молока. Девочка, перепугалась, сразу же выпив, сказала матери. Анна Павловна дала ей молока. Через полчаса приехала карета скорой помощи. Как только Анна Павловна пришла, мы позвонили в больницу Склифосовского. Там сказали — опасности для жизни нет, спит. Девочку потрясло ее пребывание в ремеслен-

297

ном училище, попытка дочери Любы — племянницы Анны Павловны,— двенадцатилетней, выброситься из окна, т.к. Люба хочет выйти замуж и дочь ревнует; у соседки — сестре ее приказано в 24 часа покинуть Москву, т.к. сын оказался врагом народа, а дочь сестры умирает от туберкулеза. Кроме всего это — Маня мечтательна, живут они плохо, денег я даю мало, а ей хочется “замков”, читает Чарскую, вчера смотрела “Леди Гамильтон”, обижалась на мать, которая ее раздражает, видимо, потому, что беспомощна, ничего заработать не может...

26. [III]. Пятница.

Маня в больнице: чувствует себя лучше — послала записку матери и даже вставала.

Моссовет. Зав. культ-сектором, симпатичная дама учительского вида, спросила у Тренева про меня: “Кто это? Лицо знакомое”. Тренев сказал. Она здоровается:

— Я вас, товарищ Иванов, не узнала. Вы стали тенью Всеволода Иванова.

И даже Скосырев, встретивший меня на ул. Горького, ахнул. Уж ему-то удивляться на страдания не приходится. Все это от вчерашнего.

Дочитал Костомарова.

Говорил с Баулиным (“Гудок”) о пьесе — “Инженер Заслонов”²⁵⁶.

27. [III]. Суббота.

Маня выписалась из больницы. Настроение ее — подавленное. Завтра пойду к ней, сегодня не смог — ходил в больницу, переделывал (из старой статьи) выступление на вечере М. Горького по случаю его 75-летия со дня рождения.

В столовой Моссовета меня приняли за вора. Кто-то,— Иванов,— потерял талоны, и я оказался. Пропускающая сказала: — “А, ну, пойдемте, к заведующему”. И таинственно добавила: “Что-то я вас тут не видала”.

Больница. Старуха Массалитинова из Малого²⁹⁷:

— Уж и не знаю, батюшка, что делать. Отдавать эти 100 тысяч, или не отдавать. Ведь мне седьмой десяток, второй-то раз не получить... У нас в театре все старики так переволновались.

Телеграмма. Наши выехали из Ташкента, вчера.

298

28. [III]. Воскресенье.

Выступал рано по радио. Восторженный, восхищенный всем, Д.Орлов²⁹⁸ и важный, точно жующий ананас, А. Шварц. Дождь, мокрый снег под ногами, в газете “Совинформбюро” спорит с немцами из-за потерь в войне,— холодный зал им. Чайковского, в котором чувствуешь себя, как чаинка в чайнике,— утренник о Горьком. Прочел то же, что и по радио. Чуковский возмущался современными детьми, говорит, что будет писать об этом Моло-тову (проституция, воровство, прячут во рту “безопасные бритвы” и подрезают друг друга), а затем рассказывал аудитории анекдоты о Горьком. Федин,— классический, как собрание сочинений, прочел из беленькой книжки, которая только что вышла,— воспоминания. И он негодовал, что у него что-то вырезали!.. Сурков, в золотых эполетах, уже стертых по краям, наклонившись к публике, беседовал с ними о Горьком, который,— видите ли, был к нему близок!.. Никто не верил этому прокуренному голосу и этим пустым и ненужным, как потухшая спичка, стихотворным строчкам. Холодно. Публика в пальто. Екатерина Павловна благодарит Федина за прочитанное, Надежда Алексеевна, как всегда, обольстительно улыбается...

Оттуда зашел к Мане. Она расчесывает волосы, смотрит книжку, улыбается... в юности отец не понимал меня, и я не очень его понимал. Так мы и расстались. И вот я теперь стал старый, смотрю на дочь, которая, третьего дня, хотела отравиться, и — и тоже ничего не понимаю, не найду истинной причины.

Харьков (рассказывал знакомый Татьяны): “Ночью идешь и — звенит железо, балки в сожженных и разрушенных домах; все новости у водопроводной колонки; дети, многие, говорят по-немецки; жители приветствуют полуфашистским поднятием руки — наполовину; ночью, после восьми, ходят только "ответственные", так в них стреляют; подошел и спросил у прохожего — как пройти туда-то, а тот поднял руки — немец; радиоприемник, вмонтированный профессором в стену, передавал сведения "Совинформбюро" — двум, остальные, каждый, тоже двум, так и шло "по цепочке", заводил граммофон, чтобы слушать передачу; матросы, скованные по рукам и ногам, идут под немецким конвоем по улице, увидали, что девушки идут под руку с немцами — закричали: "Эй, разъе<...>, по х<...> стосковались, будьте вы прокляты!"”

С К. И. Чуковским — о дневнике.— “Ведь я не пишу о войне, а

299

только о литературе, о войне будут писать все, а о литературе — никто, тогда как это-то и будет наиболее интересно, позже”.— Я ему сказал, что веду дневник о себе,— и для себя, так как, если удастся,— буду писать о себе во время войны.— “А вот я об Екатерине Павловне,— что она рассказывала,— запишу”. Сестра Надежды Алексеевны слушала передовую “Правды” и ей показалось, будто передовую эту написал Сталин: “диктор читал так многозначительно”. Не проверив,— она и бухни благодарственное письмо Сталину, что, мол, нашли время написать о Горьком,— в такие дни!.. Были Толстой, Леонов, Федин,— и родственники. Ужин,— слабоватый, конечно, два графинчика водки и две бутылки вина. Леонов, важный, опухший, рассказывал о бане, что он рассказывал уж сотни раз. Это не значит, что не наблюдательный — но он так жаден, что не передает своих наблюдений, боясь, что украдут. Поэтому, для внешнего употребления у него есть — баня, кактусы, и обработанные наблюдения, которые он уже вложил в романы. Толстой сказал:

— Вы, Всеволод, похожи на бухгалтера. Был такой бухгалтер, сидел тихо, говорил мало, весь в черном. А, вдруг, вскрикнул, вспрыгнул на стол, и пошел прямо по блюдам и тарелкам!

— Махно? Он захохотал:

— Махно! Ха-ха-ха!.. Еще удивительней!..

29. [III]. Понедельник.

Предложение от “Красной звезды” поехать в Вязьму. Согласился. Они сказали, что поедем послезавтра, на машине.

Прочел книжицу Федина “Горький среди нас”²⁹⁹.

Это передает как-то тот пыл, которым мы были охвачены в 1921 году,— я говорю о творческом пыле. Впрочем, это относится больше к остальным, чем ко мне. Я тогда почти не верил в возможность существования литературы, а писал больше для того, чтобы стать с другими наравне, в том числе и с Горьким. Кроме того,— как ни странно, у меня был превосходный аппетит и я считал, что,— при данных обстоятельствах,— литература мне поможет пропитаться. Насчет Пролеткульта Федин неправ. Там были симпатичные ребята, искренне любящие литературу, но, к сожалению, они мало знали, а еще более — были неталантливы. Что же касается “пролетарской идеологии”, которой будто бы они хоте-

300

ли начинить остальных, то об этом они мало думали, а, может быть, и думали! — я с ними на эту тему не разговаривал³⁰⁰. Обо мне Горький всегда думал неправильно. Он ждал от меня того реализма, которым был сам наполнен до последнего волоска. Но, мой “реализм” был совсем другой, и это его,— не то, чтобы злило,— а приводило в недоумение и он всячески направлял меня в русло своего реализма. Я понимал, что в нем, этом русле, мне удобнее и тише плыть, я и пытался даже, но к сожалению, мой корабль был или слишком грузен, или слишком мелок, короче говоря, я до сих пор все еще другой, и, дай бог, остаться этим другим,— противоречивым, шальным, тщеславным, скромным...

От ванн, которые я принимаю в больнице, болит живот. Лежу в постели и читаю “Буддийские сутры” в переводе Герасимова, который переводил их с английского, а на английский переводили [нрзб.], и, тем не менее, сутры поразительны! Какой ритм, какая мощь, какое внутреннее и внешнее отречение от условностей, и какое наплевательское отношение к вздору мира сего. Сквозь два перевода и то можно разглядеть удивительную стройность главной и ясность основной мысли. Если когда-нибудь я напишу книгу о теории художественной литературы³⁰¹, я непременно разберу сутры, и сравню их с нашими классиками,— со стороны ритмической.

Бомбардировка Берлина англичанами: “сброшено вдвое бомб, чем когда-либо, в любой налет на Лондон”. 28. Англичане написали это почти что со сладострастием.

30. [III]. Вторник.

Написал статью для “Гудка” о Заслонове³⁰².

Дождь, сырость. Лед на Москве-реке треснул.

На фронтах “ничего существенного” — распутица.

Из “Красной звезды” позвонили дополнительно — едем завтра от 11 до 12 часов. Так как за день до Вязьмы не доехать, то заночуем в дороге. Надо взять продовольствие.

31. [III]. Среда.

“Красная звезда” — обещала приехать к 11—12. Уже 1 час, а их нету. Подожду еще полчаса и пойду обедать,— что за сукины дети! — позвонить не могут.

Миша Левин радостно сообщил вчера, что наши самолеты хо-

301

дили 28-го, вместе с англичанами, бомбить Берлин. Его крупная радость показалась мне малопонятной. Оказалось, что бомбардировщики снабжены его аппаратами.

Из Ленинграда приехал И.Груздев. Я его еще не видал.

10. [IV]. Суббота.

Всю поездку на Зап. фронт записал на отдельных листочках; переписать их в тетрадь, сводить в целое,— нет ни времени, ни желания. Два дня по приезде — оправлялся от кошмара, который я видел, и вот ныне — опять мысли о “Сокровищах Александра Македонского”.

Выступал по радио. Приходил Л.Никулин. Он читал “Красный ТАСС” — английские газеты сходятся на том, что немцы поведут наступление на Москву через Воронеж—Рязань, но, мол, Москва будет вторым Сталинградом и продержится не менее полгода. Рассуждения, может быть, и остроумные, но газеты редко являются предсказателями... как бы не получилось, что Стамбул будет Сталинградом.

Дня два назад был у меня М.Бажан, тощий, унылый, в грязной гимнастерке. “Зачем мне это нужно?” — говорит он о своем посте. Из намеков его понимаешь, что он невысокого мнения о количестве наших резервов, и что немцы стремятся сейчас уничтожить нашу боевую силу. На Украине формируется русская добровольческая армия под командованием генерала Власова и “мусульманский легион”, то и другое из пленных. Вряд ли это представляет какое-либо значение: пленный есть пленный, если он один раз благополучно сдался, ему захочется сдаться и второй.

В “Гудке” напечатана моя статья о Заслонове, в “Красной звезде”, совершенно исковерканная редакцией, о Вязьме, из статьи сделали заметку³⁰³!

Читал Э.Бернштейна “История материализма”. Чтение полезное. В особенности, когда посмотришь, что такое война. Материализм и прочие системы, думающие преобразовать мир,— деревянные кубики, которыми играет дитя. Ребенку они кажутся необыкновенно сложными и вполне объясняющими жизнь; поставить так — дом, поставить этак — фабрика, этак — полки солдат. На самом же деле это только полые деревяшки. Подойдет время, дождь, ветер,— кубики разлетятся в разные стороны, размокнут, рассыпятся и взрослый человек, дай бог, если увидит на их месте щепки, а то и того не найдет.— Смотрел “Пушкина” Булгакова³⁰⁴.

302

11. [IV]. Воскресенье.

Вечером, зашел Б.Д.Михайлов. По подсчету, который он нам Огласил, выходит, что немцы не располагают достаточным количеством танков и самолетов, чтобы идти на Индию, т.е. ударить на Турцию. И дальше — его прежняя концепция: Америка и Англия сговариваются с Германией о мире, посол Англии из Ватикана, в сопровождении итальянских истребителей, через Швейцарию и Францию, срочно улетел в Англию. Немцы хотят выторговать Украину, иметь “свободные руки”, чтобы броситься на нас.

12. [IV]. Понедельник.

Обедал вместе с А. Караваевой, в столовой Моссовета. Она спрашивает, когда же окончится война. Тогда, я, шутя, говорю ей, что, вчера, мол, беседовал с чрезвычайно высоким товарищем, который привел мне цифры (я сказал цифры Михайлова). По цифрам выходит, что мы получим преимущество над Германией через 7 лет... Караваева тотчас же прониклась уважением,— не к моим словам, конечно,— к словам “товарища” и сказала томно:

— Да, да... Ведь, когда в 41-м году мы читали, что союзники предполагали окончить войну в 43-м, это казалось так далеко! И 50-й год нам тоже сейчас кажется далеким!..

Написал статью о “Последних днях” (Пушкин)³⁰⁵ для “Моск. большевика”. Вечером оттуда позвонили: “Статья понравилась, но, к сожалению, длинна. Впрочем, без вашего согласия мы ее сокращать не будем. Но, даже дело не в этом, а в том, что мы получили указание — не печатать несколько дней ничего о "Пушкине"”. Тамара уверена, что “Пушкина” снимут, т.к. жена Ливанова, которая своих слов не умеет говорить, ругала по телефону этот спектакль, называя его “не патриотическим”. Николай Первый выведен плохим что ли?.. Войтинская тоже что-то мямлила, что пьеса плохая, хотя играют хорошо.

13. [IV]. Вторник.

В “Известиях” статья без подписи, направленная против политики Болгарии по отношению к нам. Отрицается, что мы хотим “советизировать” Балканы и берется под защиту Турция, которую, по словам болгарских министров, мы желаем сожрать. Что это значит? Болгария вряд ли стремится напасть на нас; скорее всего она готова напасть на Турцию, в то же время пугая Турцию

303

призраком России. Мы же этой статьей обещаем помощь Турции, заявляя, что ничего не желаем от нее. В ближайшие пять-семь дней Болгария и Германия или нападут на Турцию,— до тех пор, пока не очищен союзниками Тунис, где они идут быстро.

Вчера ночью приходил скрипач Б.Гольштейн³⁰⁶, толстомордый, с гвардейским значком. В первый раз вижу такого человека! Если он говорит, то на лице его все нормально, даже оживление какое-то есть, но стоит мне сказать фразу подлиннее, как он закрывает глаза, зевает,— и засыпает! Он собирает монеты, ордена и образки,— впрочем ни черта в том не понимая. У него скрипка Страдивариуса и он с нею ездит по фронту. Собственно, из-за этой скрипки мне и хотелось повидать его. Он сказал: “В скрипке не так важно дерево, как лак, которым она покрыта. Проверено, что если соскоблить лак,— скрипка уже не звучит”. Вот и Гольштейн вроде скрипки,— когда не играет, на нем нет музыкального лака, дурак дураком.

Ночью выпал снег, но к полудню обветрило и тротуары высохли. В небе клочковатые, серые тучи с серебряными краями, за которыми просвечивает пронзительно-голубое небо. Лед на Москве-реке прошел, и вода вполне весеннего глиняного цвета. От сей весенней природы что ли, болит тупо голова...

Вчера продавали книги. За 13 томов Хераскова дали 108 рублей, за 12 томов, в очень замечательных переплетах, альманахи “Шиповник” — 180 руб. Пришлось продать, ибо безденежье отчаянное.

14. [IV]. Среда.

Продолжаем продавать вещи. Чайный сервиз, тарелки, подарки, когда-то сделанные друзьями...

Гордон — с фронта. Наполнен фатализмом; странными случаями, вроде мыши, влезшей на контакт, благодаря чему летчик, чтобы сбросить ее, проделывал фигуры высокого пилотажа. Счастлив, что может сбросить шинель и быть писателем...

Вечером выступал в лазарете: митинг о зверствах в русских городах. Лейтенант Уральский начал рассказывать — ему поручили обнаружить и отбить у немцев лагерь военнопленных. Он обошел лагерь и с тыла напал на немцев. В лагере были танки. Немцы не бросились на него, а заперли лагерь, открыли по нему заградительный огонь,— и передавили танками 6.000 военнопленных,

304

после чего, под прикрытием танков, ушли от него... От гнева, бессилия и неутихшей жажды мести, лейтенант разрыдался и со словами “не могу”, не окончив рассказа, ушел со сцены.

15. [IV]. Четверг.

Статья о “Лермонтове” П.Кончаловского для “Литературы и искусства”.

Вечером — у Н.А.Пешковой. Леонов — поучающий,— даже тому, как надо писать картины. Н.А. кокетничает с ним, а он обиделся на то, что Тамара сказала, что к писателям могут ходить “изливать душу и жаждать поучения” только дураки. Рассказ Н.А. о своей знакомой: муж, крупный военный на фронте. Жена стала опускаться. Подруга говорит — развеселись. Как? Пойди в МХАТ, билет тебе легко достать. Купи — два. Там у входа стоят молодые люди и девушки, спрашивающие — нет ли свободного билета... Подруга, видимо, сама была опытная... Та поступила согласно совету. Но, никто ей не нравился. Но, вот подъехала большая машина, выпрыгнул военный — “Не хотите ли билет?” “У меня есть в кассе, но все равно, раз хорошие места”. В антракте разговорились. Она ему искренне рассказала о своей выдумке. Он пригласил ее ужинать к себе. Трое приятелей. Выпили. 2 часа ночи. “Домой! А пропуска нет!” Он предложил ей ночевать в свободной комнате. Она стала раздеваться... в это время военный вошел с ремнем,— и отпорол ее. Он оказался ближайшим другом ее мужа. В третьем часу ночи, без пропуска, она пробежала через всю Москву,— и не домой, а к приятельнице, жаловаться.

16. [IV]. Пятница.

Продали книг на 670 рублей.

Вечером пришел генерал Татарченко, очень наблюдательный, и умный. К сожалению, видимо, его наблюдения теперь таковы, что их лучше не разглашать. Поэтому преимущественно он говорил о том, что ему выдают как генералу и как его, согласно распо-ряжен[нрзб.] телеграфного “по линии”, в поезде непрерывно кормили обедами — суп мясной, на каждой станции, и второе — капуста, похожая на свежий навоз. После двух рюмок коньяку, мужественно привезенного Тамарой из Узбекистана, генерал поведал нам свою “теорию резонанса”, по которой выходит, что художник создает, а публика, видите ли, резонирует. На это я возра-

305

зил ему, что с подобным же успехом можно сравнить искусство с электрической лампочкой — лампочка светит, а я вижу все при свете ея. Он обиделся.

Зашел Л.Никулин, взял книжки о войне 12-го года,— пишет пьесу про Багратиона. Ему все хочется попасть на глаза Хозяину — то он за Салтыкова, то за Порт-Артур³⁰⁷, а тепер[нрзб.], Багратион. Книги, тем не менее, я ему дал.

Теплый, почти летний день. Тамара мечется за пайками, стараясь накормить эту ораву.— По газетам судя, немцы бомбят южные города.

17. [IV]. Суббота.

Статья в “Правде” о перемене курса немецкой политики, то, о чем Л. Никулин говорил недели две, кажется, назад. Живучи, сволочи! И, хитры.

Ночью позвонил Анисимов, мой комиссар из Ташкента. Оба мы обрадовались друг другу. Он приедет завтра. Работает он теперь в Промысловом Управлении Погранвойск — водоемы, охота и все прочее. Я прямо задрожал, обрадовавшись возможности поехать на охоту. Он сказал — “я сегодня уезжаю, так как, говорят, щука идет”.

Вчера генерал Татарченко сказал: “Через месяц-полтора выяснится направление удара — или немецкое, или наше. А до этого сказать ничего нельзя”. Газеты сегодня сообщают, о воздушных боях над Краснодаром. За два дня мы сбили 60 немецких самолетов... не говорит ли это, что немцы уже начали наступление на Кубани?

Вчера вечером смотрел фильм английский “Победа в пустыне”. Плохо. Наш “Сталинград” не ахти что, но все же лучше. Но, здесь любопытно другое — показ фильма, а главное — благожелательная рецензия в газетах “Правде” и “Известиях” одновременно. Не показывает ли это, что англичане еще что-нибудь предпримут, кроме Туниса? И не потому ли торопятся немцы наступать на Юге, чтобы сорвать выступление англичан?

18. [IV]. Воскресенье.

Утром позвонил К. Федин, поздравивший меня с превосходной статьей о “"Лермонтове" П.Кончаловского”, сегодня напечатанной в “Лит[ературе] и искус[стве]”. Несколько позже позвонил сам

306

Петр Петрович, он прямо назвал статью “гениальной”. Статья, как статья, но я очень рад, что доставил старику удовольствие: слышно было в телефоне, как он плакал. Признаться, и я прослезился, сам не знаю чему.

Сообщение о налетах на Данциг и Кенигсберг, и одновременно передовая в “Известиях” — быть готовым к воздушной обороне. Говорят, вчера в районе Сокольников били зенитки.

Слухи о возможности сепаратного соглашения — через Погодина. Как-то мало вероятно.— Воздушная война началась вовсю. Англичане и американцы за день сбросили полторы тысячи, т.е. 90.000 пудов бомб на немецкие города и потеряли 70 самолетов.— Внизу ходит слух, что какие-то еврейки отрезали русской девочке голову. Еврейку поймали. Собралось несколько тысяч... антисемитские сплетни, распространяемые врагами.— На ту тему, что рассказывала Н.А., оказывается, идет в Театре Миниатюр пьеса.

Переписал начисто первую главу “Сокр[овищ] А[лександра] М[акедонского]”.

19. [IV]. Понедельник.

Переписал вторую главу “Сокр[овищ] А[лександра] М[акедон-ского]”, перечел вечером — слишком много вложено содержания, надо укоротить, и переписать еще. Ходил беседовал в “Советский писатель” относительно книжки своих очерков — говорят мало. Я предложил дополнить “Вулканом”... Тамара советует вставить рассказ, написанный мною до войны.

Передовая статья в “Правде”, называющая генерала Сикор-ского помощником Гитлера! И, рядом, ниже, поздравление Всеславянского комитета — чехословакам в России.— Положение на Балканах,— как рассказывал вчера В.Гусев,— напряженное. Союзники пишут, что немцы на Москву не пойдут, а разве на Кавказ. Что же немцам, на четвертом году войны сидеть сложа руки и ждать чего-то?

Москва усиленно готовится к ПВХО. Милиционеры надели противогазы.

24. [IV]. Суббота.

Писал роман, статьи для радио, рассказ “Восьмушка”³⁰⁸ в “Гудок”. Дни светлые, теплые. Сегодня — пасхальная ночь. Разрешено ходить по городу,— но сижу дома... Вчера собрались “Сера-

307

пионы” — Федин, Груздев, Зощенко, Никитин, похожий на тайного советника, разорившегося вконец. Зощенко рассказывал, как получил в прошлую войну ордена, передавал историю с женой Кармена, показывал ее фотографию с зачеркнутыми на обороте фразами и свои юношеские во времена Мингрельского полка,— подвыпив, стал говорить нам — “господа!”³⁰⁹ Груздев сидел умильный, что “Серапионы” живы. Федин красовался. Я, как всегда, говорил вещи, которых все пугались — словом — былое воскресло.

В воздухе войны чувствуется напряженье. Наши что-то бормочут об эстонцах — латышах, бомбят северные немецкие города, союзники тоже, видимо, к чему-то готовятся: на Кубани, говорят, идут небывалые воздушные бои,— а на Спасской башне вызолотили ободья и стрелки часов, покрасили Дом Обороны и тротуары, по краям, размалевали белыми полосами. Опять слухи о газовой войне — на улице в соответствующих костюмах табачного цвета упражнялись дегазаторы. Москва чистенькая', просторная, красивая.

И очень хочется к морю.

25. [IV]. Воскресенье.

В первый день Пасхи умер В.И.Немирович-Данченко.

Вышла “Литература и искусство” с ругательной статьей о “Пушкине” — последней постановке Вл[адимира] Ив[ановича].— Напечатаны статьи Федина и Груздева³¹⁰. Моя, хвалебная статья о “Пушкине” отвергнута редакцией.

Мой рассказ “Восьмушка” в “Гудке” не напечатан.

27. [IV]. Вторник.

Вчера написал две статейки для радио, сегодня — три. Это в первомайский парад.

Вчера приходил Н. Погодин. Злился неизвестно чему, хотя ему бы жить да радоваться

Похоронили Немировича. Над фасадом театра овальный портрет его в виде тех овальных медальонов, которые вставлены у него в кабинете в шкафы, где хранится переписка. Пять красных флагов с крепом,— и все. Ветрено, ветер закрутил флаги на палки. Люди почти прильнули к газетам,— читают ноту полякам. Провожало мало народу.

308

7 мая. Пятница.

Десять дней работал,— сам не зная для чего. Писал “Сокровища”, переписывал, перепечатывал. Уже сделано листа 3—4, и, кажись, зашел в такие дебри, из которых, дай бог, выкарабкаться поудачнее. Написал два рассказа “Слово о полку Игореве”³¹¹ и “Восьмушка”, задумал третий...

Вчера П.П.Кончаловский угощал меня — по случаю статьи моей о нем — “которая осветила мою работу откуда-то со стороны и светом необыкновенным”. Радовался, что в “Буграх” хозяйство прибавило четыре огромных блиндажа на его усадьбе, где стояло 8 танков, “склад под картофель чудесный!”, и унавожена земля песчаная, тоже под поле картофеля.

Оттуда же рассказы: 1) Свадьба. Шесть летчиков в Мало-Яро-славце справили свадьбу с шестью русскими девушками, а на другой день полетели с ними в Берлин. Девушки, глупенькие, радуются. Они поднялись и за городом,— выбросили их из самолета — когда те обессилели, изблевались... 2) В блиндаже, на глубине 14 метров, лежат голые офицеры и девушки,— тоже нагие. Красноармейцы подкрались незаметно. “Что же сделали?” — “Фотографировать не умеем, забросали гранатами”. 3) Два командира разговорились в поезде. Один жаловался — оставил семью, потерял не знает где, жена, дети, жалко. Второй — “А я только что обзавелся, хорошая женщина попалась, правда, с ребенком, но ничего”. Показывает первому фотографию и тот узнает свою жену.

Звонят из “Московского большевика” — мы напечатаем статью, но если вы изымете похвалы М.Булгакову, а оставите похвалы театру. Я отказался. Пусть лучше статья не появится.— И, вообще, решил статьи прекратить. Это дело не жизненное. За всю войну я получил только один отклик — письмо из Иркутска, от рабочего,о славянстве.

Печатается роман М.Шолохова — “Они сражались за Родину”. Веселый разговор,— с войной не соприкасающийся. Заглавие — по Хемингуэю, стиль — по Л.Толстому, содержание — липа из передовой. Смотрел “Нашествие” Л.Леонова. Удручающе. Лучше всех вышел изменник — городской голова Фаюнин,— остальные взяты напрокат из гражданской войны.

Весенняя передышка кончилась. Начались бои на Кубани.— Дружба с англичанами. Немцы говорят о нас, что мы “замаливаем грехи, [нрзб.]”.

Хлопоты о даче, о перевозке коровы.

309

11. [V]. Вторник.

Дал переписать два рассказа Нине Ивановне, машинистке.— Работа — так кстати,— говорит она,— у меня недавно умерла мама. От истощения. Как заснула. Я вхожу в дверь, а она смотрит. Говорить не может, нет сил. Посмотрела, и закрыла глаза. Ждала. Какая сила воли! Хотела посмотреть последний раз.

13. [V]. Четверг.

Переехали на дачу Сейфуллиной в Переделкино³¹². Вернее, перетащился я с Тамарой, а завтра приедет Ник[олай] Вл[адими-рович]. Перед отъездом написал просьбу в Совнарком, Ча[а]даеву — помочь моим детям, страдающим недоеданием. Я предложил эту просьбу начать так:

— Чадаев, Чадаев, Наши чада голодают...

Вчера пришел Лазарь Шмидт. Это был очень важный и очень честный редактор журнала “Прожектор”. Он ходил и осуждал многое, так как ему казалось, что люди не живут по линейке. Позже, его трахнуло, но он не бросил своей важности. А теперь он служит писарем в Хлебопекарной команде. И держится он, как пожилой писарь, который страшно озабочен непорядками у себя. Он рассказывал о хлебопеках,— и было это утомительно до безобразия. Тамара старалась скрыть зевоту, я скучал нестерпимо. Лазарь жил и способен жить отраженным светом,— а какой же свет в хлебопекарне?

18. [V]. Вторник.

Копали огород, садили, говорили о мозолях, купались. Дни жаркие, безоблачные. Где-то постреливают — не то учатся, не то зенитки. Событий никаких, кроме того, что хранившиеся на складе после пожара остатки моих книг числом 40,— кем-то утащены. Сохранилась гравюра XVIII, начала XIX,— “Баня”,— я ее хотел было подарить Горькому, да не успел, хотел другому, у кого была хорошая баня,— тоже помер; теперь эта единственная из всех уцелевших после пожара.

Вчера начался дождь. Сегодня холодно так, что в пиджаке не согреешься. Сидим, закрыв окна, читаем Горького: превосходный писатель, широко размахивается, по-богатырски, а валит кустар-

310

ник, ибо воюет не с дремучим лесом,— куда заглянуть боится — как бы не заблудиться! — ас парком. И затем, странное отношение к России,— будто он знает больше, чем она. И, вообще, гордыня неимоверная. Раньше мне нравились воспоминания его, а теперь они кажутся лапшой. Рассказы куда лучше, хотя система образов очень однообразна, а сентенции невыносимы. И все же человек великий — и дай нам бог побольше таких! Я не встречал другого, кто бы с такой верой верил в невозможное: возможность перестроить мир и человека. Впрочем, вера тем и вера, чтоб верить в невероятное.

1944 год

Так кончился мой дневник в 1943 году. Прошел год... ныне опять май 21... раскрыл дневник случайно... Вчера Поликарпов, теперешний секретарь Союза предложил мне снова поехать к генералу Ковпаку, Герою Советского Союза, украинскому партизану. Я говорю “снова”, потому, что месяц с лишком тому назад, уже было предложение поехать: со стороны Союза и “Совинформбюро”. Я пошел в “Информбюро”, договорились подписать договор,— а затем, как это часто случается со мной, все словно утонуло. Я хотел было уже поехать в Казахстан, но раздумал,— а Поликарпов не настаивал.

К тому же начал писать роман “Сокровища А.Македонского”. Мне давно хочется написать приключенческий роман в новом стиле, соединив приключения, психологизм и некоторые размышления философского характера,— насколько, конечно, для меня возможно. И еще изрядную порцию красивых пейзажей. Так как у меня,— после задушения в течение войны трех моих пьес и одно-го³¹³ романа, нет никакой надежды, что этот роман будет напечатан, я пишу больше для своего удовольствия. Герой — профессор физики Огородников: современный Фауст, человек с гордыней и пытливостью; в гипотезах, ему кажется, что он понял весь мир и может управлять атомами, а пытливость тянет его к работе, думает он также, что способен управлять людьми — софистика поповская, так как это сын дьячка, хвастливо говорящий, что он “учен на медные деньги, а учит на золотые”. Он — материалистичен; тогда как соперник его — некий “маг”, составитель гороскопов Н.Пурке — тоже материалист, по-своему.

311

22 мая.

Позавчера и вчера в газетах появились крупные фотографии маршала Тито и предс. Югославского вече д-ра Рабиса. Сегодня — интервью Тито с требованием, чтоб союзники признали его за законное правительство. Одновременно в газетах выпады против Болгарии. Надо полагать, или мы требуем признания Тито или оттягиваем болгарские войска на наши границы. Все волнуются и спрашивают: в чем дело? И одновременно — ждем второго фронта. Но, вообще Москва спокойная, огородников больше, чем в прошлом году. Изредка идут теплые дожди, зелень хлынула — если не будет заморозков — урожай.

Утром, согласно уговору, позвонил Поликарпову — относительно поездки к ген. Ковпаку, уговориться точно. Он сказал, что “немного попозже”, что сейчас уезжает в “Совинформбюро” и сам позвонит мне. А я, судя по его сухому тону, подумал — не возражает ли вообще кто-нибудь в Совинформбюро, из людей повыше, против моей поездки, если не против написания книги о Ковпаке вообще? Ну, посмотрим. У меня не так уж много охоты — напишем еще одну книгу, которую не напечатают.

Вчера — обширный спор между Тамарой и ее невесткой, Марочкой. Невестка, 35 лет, стала профессором английского языка, не занималась раньше этим языком. Муж ее, брат Тамары,— неудачник. Он тоже — 40 лет, сдал дипломную работу на инженера. Работал в промкооперации,— и неплохо, но, к несчастью, попал под суд и хотя был оправдан, все же получил травму: служить ему инженером не хочется. Поработал он в какой-то проектной конторе,— ушел. Тамара, через знакомых, достала ему хорошее место на заводе — отказался. Был донором; содержал собаку, а теперь решил быть художником. Пишет натюрморт. Учит его какой-то спившийся художник С.Киров; я, шутя, называю его “Киров с нами” — учит за еду: скармливают этому художнику овсянку, которую получают для собаки ихней... Надеется научиться, “писать для продажи натюрморты, два в месяц, а остальное время писать для себя”,— так говорит Марочка, которой нравится мысль, что ее муж будет художником, что она ему так помогает,— впрочем, кажется, это не мешает ей, 50-лет, иметь любовником какого-то профессора... Тамара настаивала на том, чтоб брат стал снова инженером. Он же доказывал, что инженеры мало зарабатывают, а затем сознался — его мечта: жить в лесу, в избушке, и только будучи художником, он сможет осуществить эту мечту.

312

Дети — Кома, Миша, Макс Бременер³¹⁴ и очень талантливый юноша — поэт В.Берестов³¹⁵ составили рукописный журнал “Оладьи”. Тамара прочла единственный номер — и запретила его распространять — ребята острят, большей частью глупо, а дураки, прочтя журнал, истолкуют это еще глупей.

Писал рассказ “Евдокия-баба”. Надо спешно написать две одноактных пьесы и рассказ на тему одной из пьес, а я не могу оторваться от романа “Сокровища...” — Не думаю, чтоб я разбогател, их найдя!

23 мая.

Рассказ В.П.Ключарева (приходил вечером, возвратили “Кан-цлер”³¹⁶, что хотел поставить в “Театре Киноактера”, но, что ,ра-зумеется, не приняли) — “Еду в поезде. В купе молодой капитан, красивый, с множеством орденов и с девятью отметками тяжелых ранений, Герой Советского Союза. Говорит, что два года не был в Москве, а теперь едет в Кисловодск,— операция легкая, сидят пули. Получил 42.000 руб.— "там, ведь на руки не выдают — зачем, чтоб к немцам, в случае чего, деньги попали?" Приобрел бутылку коньяку, выпил рюмку, ослабел. "Нет, меня они доконают! А мне — на хрен Герой Советского Союза, я весь исполосован, во мне — все разрывные пули... Началось оно, как встретил Жукова. Он — злой. Я тогда — лейтенант. Он говорит: "Немцев надо отбросить на 16 километров".— Говорю — "Можно", хотя у самого никаких данных. Он искривился "Как отвечаешь, лейтенант? Где — есть".— Говорю: "Есть, отбросить на 16 километров". Ну, пошли. Бились день, к вечеру — 9 км. Приезжает Жуков: "Подкреплений не дам, и так ты у меня всех сорванцов отобрал. Молодец!" Я смотрю на него и думаю: "Хорошо тебе хвалить, а мне еще 6 километров". Но, за ночь дошел. Еще — хотел километра два добавить, но в это время мне всю спину, впервые, пулей разворотило... Отсюда я и знаю Жукова. Что мне — герой? Я был рабочий до войны, простой... тем же мне и быть, и слава богу. Но, они меня доконают. Вот вам моя фамилия ничего не говорит, а у них я на счету. Они в случае чего — меня! Девять (пуль в меня всадили, так неужели десятая мне в лоб не попадет?.. Нет, они меня доконают, черт бы их драл",— говорит он не без удовольствия и пошатывается: пьян с одной рюмки”.

313

Некролог.

В глуши, у бедных и незнатных людей, родился он. Глаза васильковые, поэтические, задумчивые. Родители его любили, но он их оставил ради кругозора.

Скитался. Был часто бит, пока сам не стал бить.

Учился. Работал. Влюблялся. Первое неудачнее второго; третье неудачнее первого.

Испытав достаточно много, чтобы стать М.Горьким, начал писать.

Неудачный сочинитель, к которому принес он рукопись, назвал его гением.

Напечатали. Был похвален. Развелся. Завел новую квартиру и мебель. Пил. Говорил речи. Получал награды.

Проработан, Разоблачен. Низвержен.

Пытаясь выкарабкаться, хвалил врагов и все, что он считал полезным похвалить: в стихах, в прозе, в статьях, и в письмах, не говоря уже о домашней беседе. Хвалил начинающего, называл гением.

Вновь,— проработан, разоблачен, низвержен.

Писал переломанными руками, соображал истоптанным мозгом. И, опять был проработан. После чего,— забыт.

Хоронил Литфонд в лице Ракицкого. Группа писателей поставила свои фамилии под некрологом, и сели ужинать. Некролог не был напечатан.

И в тот момент, когда комья земли дробно падали на фанерную крышку гроба,— в глуши, у бедных и незнатных людей, родился ребенок с васильковыми, задумчивыми глазами.

23 мая, вечер. 1944 г.

1944 год

Булонь

Гавр

Трувилль

Шегбург

11.000 самолетов,

4.000 судов.

314

6/6—1944

Записка Б. Пастернака, сообщающего об открытии второго фронта и занятых городах. Ни один из этих городов не был, как выяснилось позже, занят. Но тогда, 6 июня, так слышали.

В.И.

ЗАМЕТКИ ВОЕННОГО КОРРЕСПОНДЕНТА

1945 год

5/I I I.

Мне предстоит совершить поездку на автомобиле до 1-ого Белорусского фронта. Позавчера позвонил фотокорреспондент Сампсонов, в машине которого я поеду,— по-видимому, выпивший, и сказал, что разрешение на мой выезд ПУР'ом выдано и что в понедельник нужно получить. Я спросил его: какое же взять продовольствие? Он сказал: “Два дня до Варшавы как-нибудь проскочим, а там — курей будет много”. Я справился у редактора. Он подтвердил разрешение ПУР'а. Я спросил денег. Он пробормотал что-то растерянное и сказал, что мне “позвонят”. Удивительная история! Деньги у нас разбрасывают направо и налево, но стоит вам сказать, что у вас нет денег, как у каждого делается такое изумленное лицо и так дрожит голос, будто именно вы-то и разбазарили эти деньги. И всегда разговаривать о деньгах — противно и неловко, словно ты нищий.

Фотокорреспондент настаивал на отъезде во вторник. Я не возражал. Но, вот уже второй час дня, но о нем ни слуху ни духу.

Торопятся работать у нас низшие и высшие; средние колеса тащат еле-еле. Мой фотокорреспондент, боясь звонить к Боеву, торопит меня. Он говорит:

— У меня обнажен весь фронт!

Это значит, что его нет на фронте.

6/III.

Солнце. Тепло. Снег. Дым из труб стоит прямо, как стекло. Сижу и звоню Боеву в ПУР, пытаясь получить командировку. Фотограф звонит ко мне. Боев говорит: “Через часик”, и уходит.

315

Я звоню ему подряд часа три, а в промежутки читаю “Путевые картины” Гейне. Он презирал мещан, восхищался пейзажами и торсами дам. Ум блуждающий и забывчивый. Н. Карамзин, которого я прочел недавно: “Записки русского путешественника” — и возвышенней, и проще, а главное — не презирает земли, несмотря на то, что это занятие и достойное художника, и недорого стоит.— Мой фотокорреспондент потребовал, чтоб мы выехали немедленно, словно я выдаю пропуска. Я ему скромно разъяснил, что мое воздействие на Боева весьма посредственное.

8/III.

Кто первым форсировал реку Одер.

Артиллеристы долбили вражеский берег, а младший сержант А.Пискун наводил переправу. Укладывали доски, командир взвода лейтенант Агафонов, укладывая доски, торопил:

— Попробуем еще быстрее, друзья. Это — дорога на Берлин. По пояс в воде, под огнем. Переправа готова раньше срока. Немцы окопались за насыпью. Вытаскивали фрицев за шиворот.

— Река за нами. Наш путь только вперед, на Берлин.

Новая группа немцев. Командир лейтенант Запольский встретил их непрерывным пулеметным огнем. “Мы прошли вперед через множество вражьих трупов”,— говорит старший сержант Моревич.

Помогали пулеметчики. Наводчик пулемета младший сержант Володцов не давал немцам поднять головы. Несколькими очередями уничтожил вражескую пулеметную точку, мешавшую продвижению.— Пулемет заработал на фланге. Командир Рябцев бросился туда. За ним — автоматчики, Кукушкин и Котлук. Они заползли к дзоту сзади, а Рябцев, для верности, бросил туда несколько гранат. Убито три немецких пулеметчика. “Приманка голосованием”. Гитлеровский офицер и солдат стоят в переулке населенного пункта. Вдруг с земли застрочили два автомата.

Первыми переправились на тот берег пулеметчики: командир взвода младший лейтенант Дьяченко, командир пулеметного расчета старший сержант Абрамов и наводчик Росляков. Ночью взяли с собой два станковых пулемета, патроны и по пояс в воде переправились через реку. Влезли на высоту, закрепились, оборудовали огневые позиции, замаскировались. Гитлеровцы хотели

316

сбросить их в реку. Немцы вставали, но пулеметчики подавляли их. Стрелки переправлялись через реку. Старший сержант Стацен-ко — пулеметчик — ранен и обещал тотчас же вернуться обратно в строй.— Бронебойщик красноармеец Армадный подпустил самоходку на тридцать метров и выстрелил в упор. Пушка загорелась. Вторая вышла с фланга и проскочила к пулемету. Армадный подбил ее из-за каменного здания. Старший сержант Абажуров форсировал глубокий канал, за ним — насыпь. Немцы,— за ними эсэсовцы: приказано держаться до последнего. Он бросился в ледяную воду, переплыл канал и пополз вдоль насыпи. Он навалился телом на ствол пулемета. “Вперед за Сталина, за Родину!” Старший лейтенант И.Маркзон — “Вечная слава тебе, наш герой Абажуров! Народ никогда не забудет твой бессмертный подвиг”.

9/III.

Разнообразные картины на шоссе от Седлец к Варшаве. Катят чемоданы, велосипедисты, женщины в комбинезонах, как у эскимосов, отороченные мехом фуражки. Пешком, по накатанной дороге катят ящики: салазок мало. Обозы все на колесах. Дети на салазках не катаются. Фуражки и под ними вязанные наушники.

Три пункта обогрева, на которых мы останавливались. Первый — за Смоленском, в лесу, жилье каких-то немецких офицеров; второй в польском домишке, брошенном хозяевами возле Бреста, и третий, наконец, возле советского посольства на берегу Вислы, возле первого края обороны. Красное поле — на нем на казармах белый польский орел. Обедали, кроме того, в двух. Шофер, которому все плохо. У него золотые часы, так он говорит, что крышки тонкие. Разговор о вещах,— что можно провезти на обратном пути. Ушел менять деньги: какие-то дела у него с 1осквой.

10/III.

Синие тучи, клочковатые, и среди них, как полынья, неровное жерло. Оно выпускает луч света. Он идет далеко-далеко по крышам домов, по кранам возле построек, и освещает, как прожектор театр. Затем большое жерло замыкается. Остается маленькое, точно поправка к тому сожалению, которое испытали все, когда оно сомкнулось. Но, это уже не то, словно получил сдачи двухгривенным с червонца. Уходит. И опять тучи, низкие, грозные, как

317

шерсть, из которой катают грубые валенки, вонючая, липкая. Несется ворона,— и странно, хоть это и обман,— мне кажется, что она летит в проблесках среди туч, впрочем, таких же неясных, как если б окно замазали серой краской и она кое-где протекла.

Старики: тающий грязный снег на черепе, а на лице овраги-морщины. Солнце будит траву и прогоняет сугробы. Благодари или нет,— смена времен года,— придет!

13/III.

Разговор с генералом: “Самая бессодержательная беседа, которую я когда-либо вел”. Типография. Бумага. Сообщение по телефону о фронтах, две тысячи пленных. Планы поставок: не надо кроличьих шкурок. Медь, свинец, олово, во вторую очередь — кожи. Указывает пункт, куда надо сдать. Затем разговор о кинематографии: нет фильмов. Гербы государственные. Типография.

Затем, у зав. АХО — похожего на Александра I, шампанское. Спутал меня с Вишневским. Прошли к нему, он спросил — “Мой ли "Пархоменко"”,— и выдал все, даже хотел выдать генеральскую фуражку. Завтра обещали машину.

У репортера — две машины, он требует еще. Печи с вьюшками, очень низкие, кафели — очень нежные. Журналист и матрос, девушка, выскочившая из кровати. Письмо кинооператоров: заставили оборонять город от пленных немцев, которые едут в тыл к нам.

В Познани. Дочку четверо насилуют, послал двух автоматчиков, а они добавили — очень вкусна. Плошка. Варенье и джем вместо чаю.

Кинооператор. Художники украли картину Рембрандта. Башенные часы. Возвращается кинорепортер:

— Кюстрин? Одни развалины. Ходят, что-то ищут. Много трупов. Гнали тысячу овец, но ехал не туда, и не мог захватить. По цитадели еще бьют. Семьсот немцев сопротивляются. Кинооператоры собирают старые фотографии. Журналы. Снимал — кассету и объектив — “братья-славяне” взяли объектив и разбили. Стены и потолок в АХО забрызганы чернилами.

Офицер связи. Парашют. Радист и его смерть. Девушки. Идут через водосточные трубы. Немец с гранатой. Как плыл: доски, автокамеры и документы в велосипедной камере. Один струсил плыть и вернулся обратно по трубам. Слепые евреи в трубах.

318

25/III.

Прием у маршала Жукова. Три адъютанта. В комнате — вешалка и два кожаных пальто. Карты: ближайших сражений, карта Берлина, Европы. И на столе карты — три — все мельче и мельче. Три телефона: белый, красный и черный. Мебель светлого дуба, желтая кожа: немецкий ковер — мохнатый. Модель танка — 60. Настольной лампы нет.— Большая челюсть, губы, в конце надломленные; говорит несколько замедленно, словно протискивая слова. Иногда говорит, глядя пристально. Белесые брови, редеющие волосы, короткие руки — лицо измазано чернилами.

— Противник серьезный. Он стоит против меня. Он располагает резервами. Гитлер ему дает все. Берлин можно было взять сходу, но фланги тогда б, Померанский, растянулись бы в ниточку. Союзники? Идут хорошо, но можно б лучше. Они ждут, когда мы будем напирать. Самолеты у них есть. Мы попросили отбомбить. Свинемюнде, там противник сосредоточил пятьдесят кораблей. Они послали тысячу бомб в сопровождении трехсот истребителей, но мы нашли только несколько воронок — все упало в море.

Спрашивает у меня:

— Вы из Москвы? Были на других фронтах?

— Нет. Меня специально послали к вам. Ему, видимо, приятно.

— Мне много пишут. Прислал мальчик из Ленинграда письмо: “Поспорил с мамой, мама — за Рокоссовского, а я за вас. Не проиграйте! Не подведите”. Я ответил, что не подведу.— И он смеется, показывая боковые верхние зубы.— Мне много пишут. Просят тетрадки, обувь. Я посылаю. Я сам вскрываю все письма.— Он говорит о своей семье.— Давно, два месяца не видел, младшая — учится в пятом, и тоже требует с меня. У нас с нею договор. Две дочери, вторая учится в школе, в девятом классе.

Он ничего не спрашивает, а ждет вопросов. Спросили о Крымской конференции: о фильме, который мы видели сегодня.

Берет белую трубку: “Идите через болото. Лаву. Противник в пункте 1 — батальон, 2 — два батальона. А, вы? Идете на него с половинными силами. А надо послать два полка, усилив их артиллерией. Они бьют на восемнадцать километров”.— Затем он объясняет: “Это средний командир. Одними усами не победишь”. Он переходит к описанию другого:

319

— От него все старались избавиться. Есть такие люди, на которых другие, высшие, сваливают все неудачи. Его снимали несколько раз. Я приехал к нему и говорю: “Я буду говорить прямо, как солдат. Что с вами? Почему вас отовсюду снимали?” Он отвечает: — “И сам не понимаю”.— Я пробыл у него на КП весь день. Вижу, командует хорошо. Я уехал. Теперь, я его представил на звание генерал-полковника и Героя Советского Союза.

Разговор переходит на охоту. Он — коренастый, такого же роста, как и я, или Славин³¹⁷, но приземистый:

— Весной охота плохая,— говорит он, смеясь.— Утка ученая, ее стреляли уже не раз. Осенью — утки глупы. Я убил восемь кабанов, по два каждый раз. Сделали окорока, закоптили. Отправил в Москву знакомым, пальчики оближешь,— особенно хороши, как закуска. Поляки умеют это делать.

— У союзников в глубину 250 километров все дороги разрушены. Хорошо бы встретиться на западной окраине Берлина. Мы его возьмем. Затем спустимся к Мюнхену.

— Риск — хорош. Но нельзя рисковать без смысла на войне.

Вышли. Голубая тьма. Месяц на ущербе. Разлив. Отсвет на воде. Полузатопленные дамбы. Славин говорил о Халхин-Голе, где маршал начал свою карьеру. Тот хвалит книгу — “Для служебного пользования”. Черепичные крыши, разбитые на квадраты стены домов. Мой зелено-серый дом, куда меня не пускают. Нас сопровождал казах, учившийся в Ташкенте, в сельскохозяйственной школе — “А теперь я солдат, работаю не по специальности”.

27. [III]. Драмбург.

Ездили на склад кожи. Ружья. Очереди немцев. Идут несколько человек, подталкивая колясочку почти детскую, где наложены их вещи. “Некоторые уже улыбаются”. Озеро. Утки. Бьют по ним из штуцера. Движение остановилось. Крюков Владимир Викторович был в бригаде Пархоменко и получил от него перед смертью последние приказания: “Питались от хуторов, обозов не было, что есть на хуторе, то и пища. По хутору ходили люди: и не разберешь — свои это или чужие”.

Маршал любит, чтоб у солдат были щи с макаронами, но длинными. Крюков служил у него пять лет командиром полка в дивизии. “В старой армии о солдате заботились больше, чем теперь

320

иные” — “Я пришел по привычке на кухню. Хотя ходить туда бесполезно. Потребовал суп, съел кусок мяса”.

Они ехали с кухней.— “Смотрим: "Вроде не наши". Ну, я дружку говорю: — "Надо их атаковать". Атаковали. Взяли в плен немцев двенадцать, я — ездовой. Они идут впереди, а мы за ними. Дружка ранили в мягкое, он в лазарете, я отнес ему котлетку. Как иначе, я должен о нем заботиться, иначе назначат другого, а я к этому привык”.

Анекдот о том, как вахмистр обманул корпусного командира. Тот любил суп с перцем, а дивизионный без перца. Суп сделал без перца, но ложки намазал перцем.

Дачные домики современного строительства. Мебель бархатная, как у патриарха. Кино завалено приемниками, и горы ружей.

28/III.

Четырнадцать тысяч километров — по карте. Вчера взяли 14 человек, лейтенант. Монголы. Неказисты, марш по восемь часов, причем в окопах. Сдали на сборный пункт, отдыхают. Погрузили на эшелон 2.500 голов. Обедают в одном конце, в другом — обедают наши. Раздают солдатам ужин, и наши подходят — берут. От всех видов довольствия на 1 апреля отказались. Со своих баз оделим Смоленскую губернию — скотом, всем, чем можно.— Уборная — для немцев и для русских. Разница — сток для мочи.— Освобождено 50.000 советских пленных и граждан.— Охотились за козами, а вышли с белыми флагами немцы.— Комсомолец Сизов ходил по лесу, ему сдалась группа немцев в триста человек. Все вышли по сигналу “тревога”, вплоть до киномеханика. Особенности войны — враг в тылу. Замок Мекензена и сараи для военнопленных. Третья дивизия. Полк взял 2300 пленных немцев, (500 убил) и 5.000 голов крупного рогатого скота.

Борьба за Польцин: зажечь дома два-три, и с полного хода, на танках, огонь сплошной, “и немцы по сторонам, их уже позже ловили”. Так прорвались к Польцину. Эскадроны смешаны. На окраине людей не хватает. Пеший эскадрон. Эшелон приходит. “Ну, принимай! Раз пришел”. Дальше эскадроны не идут. У штаба людей много. Разобрали. В центр города — штаб. Свет в городе горит, заводы работают. Полковник Досовский.— До утра наловили полторы тысячи пленных, ночью не брали. 250 спешенных

321

всадников и танковый полк. Разведчики стянули у немцев кухню, целый день не ели. Едет на велосипеде майор, ответственный за оборону города. Сбили автоматом.

3/IV.

Возвратились в Бирнбаум. Ехали быстро. Города уже знакомые, сколь ни однообразны развалины, но и их запоминаешь. Телеграмма из газеты “Известия”: “Иванову привет из переулка”.— Почему-то неудобно написать, что из дома. Позавчера: завтрак в ДКА, подковой стол, генералы и офицеры корпуса, песенный и танцевальный ансамбли, речь Крюкова, где он хвалил каждого командира, а до этого сильно их исполосовал. Песенники два раза подряд пели “В долине Дагестана”. Офицеры требовали “Роз-Мари”. Еще накануне — почти весь день у полковника Игнатюка, где толстая фельдшерица подражала Рине Зеленой и пела какие-то песенки.

Белый дом под черепичной крышей. Немцы,— две женщины и сутулый мужчина с повязкой,— украшают дворик, обнесенный проволочной сеткой, цветами, даже на бомбоукрытии посадили цветы. Солдаты, их охраняющие, пытаются учить немецкий язык.— Дорога: кони с уздечкой, поросенок в поле ест овес, трупы коров, корова, застрявшая в канаве, окопы в песке, укрепленные кольями.

Дождь, серое небо, сосна и темные деревья, вкруг дороги. Прошел поляк, в жилете, пальто, под руку с дамой. Затем Варта, длинный деревянный мост,— и наш дом, с железными украшениями внутри: железная люстра, зеркало в железной раме, изразцы тоже в железной раме и даже пианино и то кажется железным, круглый стол, покрытый красной материей.— В АХО получил продовольственную карточку (заплатил за нее триста рублей) и тут же разговор: нужно три метра сукна, чтобы покрыть где-то стол, брали красное — не подошло, а зеленого есть только три семьдесят пять, то есть на семьдесят пять сантиметров больше. Кладовщик отрезать не хочет: “Бери все”, а посыльному тоже лишнего не надо. Лейтенант, выдававший ордер, долго думал, и наконец, виновато, сказал посыльному: “Придется тебе взять, на кой черт нам эти 75 сантиметров!” Мне вспомнился разговор с Крюковым: корпус хотел на своем подсобном хозяйстве засеять 7.000 гектаров — “В деревне все работали на помещика, здесь и остались”. Охота. Мо-

322

толодка. Гуси. Охранники “четверенной” бьют гусей. Генералу хотелось поехать в лес, но он боялся за нас, и не поехал.— Уток били из “фауста” — взрывной волной их убивало много.

Почти всю неделю дожди, я собирался полететь на самолете к берегу моря, но так и не удалось. Квартира почтмейстера, где жил полковник Игнатюк со своей женой Ниной Алексеевной. Мы пришли после их отъезда, опоздав на полчаса. Мержанов взял часы.— В доме генерала Крюкова я не видел ни одной немецкой книги, но и русских тоже не видно. Да, и когда тут читать? — Обед в доме помещика,— возле озера,— лодка генерала, спиннинг, он в штатском, шьет на него француз-сапожник, которому он за работу приказал выдать бутылку шампанского, а тот просил: “бумажку, чтоб доехать”. Немки, принесшие кофе.

15/IV.

Утром — покинул Ландсберг, поехали к Крюкову. Лесные пожары, мгла. За Одер. Деревушка за рекой Бобром,— рядом целый железнодорожный мост, разрушенные дома по берегу озера. Крюкова не застали. Повернули к Цветаеву³¹⁸,— леса горели,— остановил полевой пост НКВ, проверил документы. Трупы коней на дороге, мгла, запах горящего леса. Обед. Через черные горящие леса, обгоняя войска, обозы, мчатся “виллисы”. Шофер гонит через тьму,— лес,— затем через разрушенное село,— к ходам сообщений. Разрушенные здания, на которые показывает комендант, который мчится впереди нашего “виллиса”. Мы спустились в подвал. Ковры. Пианино орехового дерева, линолеум, кровать, трельяж, ситро, умывание. Позднее. Тьма — разговариваем о литературе, о Чкалове. Генерал беспокоится: “Как бы не упустили, ведут ли разведку”, разговаривает с командующими: “Как там у вас?” — Вышли на улицу, он говорит обрадованно — “Постреливают, слава богу”. Начальник разведки сообщает, что союзники в 65-ти километрах от Берлина, еще раннее сообщение — что союзники высадили десант где-то возле Берлина. “Сначала начнут с соседа” — боится, что конники обманут, поздно выйдут. Когда уже пехота будет позади; пример с танкистами, которые испугались двух танков, спрятанных в лесу. (Генерал в зеленом комбинезоне, автоматчики у дверей — “Стой! Кто идет?” — Изредка выстрелы.)

323

16/IV.

Ночь не спал, часов в семь задремал и продремал часа два. Кудреватых и Мержанов уехали в Ландсберг, писать корреспонденции. Генерал волновался с самого утра — то бранил, то хвалил своих командиров корпусов. Впервые я видел артподготовку. Утро было неудачное, пасмурное, туманное. Хотели в атаке применять прожектора, но туман помешал и новинка не вышла. Член Военного Совета обещал “мешок орденов” за установку переправы, и позже мы, кажется, именно и попали на эту переправу.— Мгла. Огни. Эрэсы. Артиллерия — две тысячи стволов: тяжелые барабаны. Закончилось, как и началось, эрэсами.— Переправа. Генерал — украинец. Приехали: два раненых, навстречу, один в голову, другой в ногу. Позже, комендант объяснял точное попадание по траншее тем, что или на одном из высоких домов Франкфурта находится наблюдатель, или он сидит в трубе завода.— Мне кажется, что можно наблюдать у воюющих любопытное чувство — “конец войне, еще можно сохранить себя”. Это не трусость, а чувство вполне понятное, и от этого в действиях есть известная осторожность. Генерал приказывает: доложить ему о том, как доведут самоходки. А вместо этого сам командир приезжает лично для доклада.

Роль командующего: шаг за шагом идти по карте, смотреть кто куда, когда пришел и что сделал: — “Так и пойдете. Вот пожалуйста, 42-6, 42, 5—2, а затем выйдете на шоссе. И не поворачивать! Куда поворачивать? Кто?! Где вам переправляться? Зачем же вам переправляться? А если вы пойдете на Хоенвальде, разве вам не надо переправляться? Куда вам поворачивать? Вы как шли, так и пойдете. Вы должны выполнить задачу дня, вы и этого не выполнили. Надо изучать обстановку и поступать исходя из изучения. "Вали-валом" — ничего не добьешься. Что вы можете дать на правом фланге?”

Переправа мешала подбросить самоходки и танки. Немцы бросили три что ли самоходки, батальон солдат,— и наш полк разбежался. Через реку трудно протянуть проволоку, одна дивизия ушла вправо, другая — влево; толкались, а сосед, справа, ушел на четыре километра дальше. Вечером, приехал Крюков, и отобрал еще противотанковую артиллерию — истребительный полк.

— “Товарищ Добровольский! Что же вы решили делать в дальнейшем? Почему же вы его днем не выгнали, и думаете выгнать

324

ночью? Из леса? Все-таки он высоту-то 23,0—5 занимает, а вы доказывали, что не занимает. Слушайте. Так нельзя воевать. Слушайте, время-то десять часов, нам надо решение принять. Вы что намерены делать? Где вы думаете атаковать? Какие вы ставите перед самим собой задачи? Вы должны сконцентрировать свою дивизию для прорыва, обеспечить ее для прорыва — артиллерийским огнем. Вторая дивизия прорывает на участке Манкендорф. Чем вы это дело можете обеспечить? Как решите это обеспечение?” — Я долго сидел на ящике. Внизу, среди молодых кустов, только-только покрывшихся листвой, бегали коричневые, крохотные зайчики. Через реку, чтобы ее отвести, поставили дамбу. Противник бросил бомбу, воздушная волна прошла по ногам — бомба брошена далеко. Вечером генерал обсуждает план завтрашнего дня.— Послали немцев — брать в плен: “накормили, а там видно будет, что с ними делать”. Пленный ушел и привел шестьдесят человек вместе с командиром батальона, все они сидели в подвале дома.— Вспомнил рассказ Сампсонова о девушке и двух солдатах возле обгоревшего дома.

Город Брасов, шахты. Шесть труб электростанции. Столбы высоковольтной передачи. Понтоны, ветви сосен, насыпь, в насыпи землянка, завешенная ковром, пониже у берега — понтон зеленый и катер, в котором недостает каких-то частей; генерал Р.П.Бабийчук с которым я еду, выражает мысль, что механик, боясь, сам уничтожил эти части. Раненого несут, лицо у него мучительно-страшное. Генерал Бабийчук кричит: “Возьмите первую подводу, отвезите”. У раненого перебиты ноги. Второй ранен в лицо; лицо залито кровью, он плачет. Генерал: “Орел, что ты!” Мы выбежали к дамбе, мост взорван. (Генерал: “Наше дело простое. Но люди молодые, дело еще не твердо знают. Ну надо учить, и если пропустишь — худо — надо следить за каждым шагом”.)

17/IV.

Поймали пленного: немцы в Линдине имеют задачу не допустить на южный берег Одер-Шпрее. Подполковник с картой, указывает где немцы и сколько их.

Продолжаю о вчерашнем. Ветер. На посту жгут дымовые шашки. Какой-то лейтенант говорит: “Всю войну воюю, а тут — со второго снаряда попадание. Плывет понтон — они в него; народ разбежался”. Генерал подозревает наличие спрятанного в

325

селении корректировщика. Послал восемь человек проверить и обыскать все селение. Выстроилось семеро и пошли вместе с офицером, без оружия. Мимо идут в бой стрелки, с автоматами, под большими шлемами. Впереди и позади — офицер. Лица пыльные и тоскливые, глаза кажутся впавшими.

В воду, рядом с понтоном упал снаряд, к счастью не разорвался, иначе б нам было плохо. Мы идем по песку. Только мы скрылись в овражке, позади нас, беглым огнем, несколько снарядов. Когда мы ехали по косогору на машине, впереди нас бешено мчался мотоциклист и прятались в ямки стрелки. Мы проехали сквозь лесочек и выскочили в поле. Говорили об амортизации машин, генерал хвалил “Паккард” и особенно “Линкольн”, свою запасную машину.

Мы живем в подвале, над нами дом забит бревнами, пересыпанными песком. Во дворе — сарай, в сарае — солома. Я спал, прикрывшись шинелью, на плюшевом диване. Все время стараюсь восстановить в памяти начало артподготовки, но не выходит. Непрестанно раскатисто стучит артиллерия. Во дворе, возле сарайчика из досок, поставленных стоймя, зеленый плюшевый диван, и на нем мелом “Занято”. Вчера к вечеру приехал Крюков. Закусывали с ним на солнышке, на холмике возле Одера. Крюков — смущен, приглашал к себе, в рейд. Видимо, то, что говорят о нем и его жене, и что проскользнуло в словах маршала по этому поводу,— правда. Ему передали часть артиллерийских средств армии и он недоволен. Хотел поехать в Брисков, несомненно — это очень интересно,— но генерал отговорил, так как немцы сильно обстреливают город и переправу. В середине дня, когда я, наслаждаясь солнцем, теплом и мерным течением реки, сидел на зеленом бархатном диване, внезапно приехали Кудреватых, Мержанов и Горбатов. Убит, осколком снаряда, прямо в сердце, корреспондент ТАСС Малибашев, очень симпатичный, тихий и задумчивый татарин. Его привезли в Ландсберг и будут хоронить завтра. Трое приехавших пригласили меня к Трегубу в армию генерал-полковника Горбатова, которая пришла на наш фронт. Поехали. Леса горят. Дороги забиты. Идут войска к Одеру. Пробрались к городу П... (название не помню), нашли Трегуба,— и тот очень удивился, что мы приехали. Повел нас к генералу Ивашечкину, начальнику штаба, который говорил о том, что пехотного офицера плохо ценят, и воебще надо поднять звание офицера. Дальнейшая беседа была приблизительно на ту же тему. Он не спросил — кто из

326

нас что делает, не узнал о наших планах. В общем, глупый и пустой визит, когда человеку говорить нечего, так он говорит о себе. В столовой сидел какой-то деревянный полковник, говоривший тоже о себе.

— “Тридцать на сорок”,— сказал Прокофьев, говоря о памятнике Малибашеву и его портрете.

18/IV.

Утром пришел наборщик, работавший со мной в одной/типографии тридцать лет назад. Мы вспомнили наших друзей; и оказалось, что они все перемерли, и оказалось, что только мы двое остались. Он принес мне в подарок пачку карандашей; немного бумаги. Визит к генерал-полковнику Горбатову. Разговоры о том, скоро ли кончатся немцы. Генерал рассказывал о том, как служил в солдатах и что солдат в служебном положении дальше вахмистра пойти не мог. Он привел пример унтер-офицера, который дошел до прапорщика, получив четыре “Георгия”, но вынужден был перейти в другой полк, так как офицеры не хотели его признавать, и не подавали ему руки.— Затем, рассказ его о том, что такое бой: его ранили в голову, он решил, что умирает и так как полк его находился среди отступавших поляков с одной стороны, и наступавших, с другой, он приказал: “рысью в лес, и затем направо”. И был очень доволен, что умирает, выполнив свой долг.— И этот генерал тоже не задал ни одного вопроса о литературе и искусстве.

Вернулся к Цветаеву. Положение без перемен. Немец упорно сопротивляется, даже переходит в контратаку.— Встреча с Крюковым и полковником Игнатюком. Крюков прячет свою жену во втором эшелоне. Он обижается, что я не еду с ним в рейд.— Генерал-полковник Бабийчук, Роман Павлович, предложил мне отредактировать и написать эпитафии офицерам, которых хотят похоронить на офицерском кладбище. Окровавленное белье, лежащее близ дороги. Солдаты свежуют тушу. Рассказ полковника о кошках, которых он стреляет: “Она ставится на голову. Хвост вот так кверху. Попробуйте когда-нибудь. Это любопытно”. Все промолчали, но он не понял неловкости молчания.— Я написал письмо домой, его отвезет Трегуб.— Вчера, за обедом, опять бархатные кресла и диваны, деревянные вешалки, деревянные полы. Хвастался, что “он потерял библиотеку, которую собирал с 16-го года,

327

дом, жену отправил в эвакуацию, и я убью того, кто мне не позволит провезти мое!” А позже он же стал говорить, что вещи надо набить в запасную шину.— Поехали обратно. Вечер прошлый, да и утро удивительно были бессодержательны; я очень торопился в “свою армию”. По дороге, на повороте, лопнула ось, и машина Горбатова едва не свалилась под откос.

19/IV.

В подвал дома, сквозь красную ткань занавески, падает солнечный свет. Но читаем мы при электричестве. Стол покрыт бумагой, цветы, небольшая пивная бутылка, вмещающая полтора стакана. Армия готовится к завтрашнему прорыву, сосредоточиваясь на узком фронте. Газеты сообщают, что за 16-ое апреля — союзники взяли 112.000 пленных, а всего за пять дней, как я подсчитал, свыше 400 тысяч, то есть 80 дивизий нормального состава. Не удивительно, что на нашем фронте нельзя установить — какие части дерутся. Из франкфуртской тюрьмы взяты уголовники — и пущены в бой. При занятии местечка, по показаниям пленных, когда наши вытеснили их, они понесли больше потерь от эсэсовцев, убежавших из местечка первыми, чем от нашего огня. Несколько дней назад немцы шли в атаку в красных масках из сетки и темных очках. Девушки, привозящие обед, рассказывают, что немцев моют в бане, бреют и дезинфицируют,— и они очень довольны,— особенно, если они прочли статью Эренбурга.

Сегодня переезжаем в Брисков, на новое местоположение. День ветреный. На Одере барашки. Вдали бухает орудие, а затем со свистом несется снаряд: немцы бьют по переправе.— Танки 8-ой армии, говорят, находятся в тридцати километрах от Берлина. Союзники — меньше, чем в пятидесяти.— “Как только мы прорвем линию Лихтенберг—Хоенвальде, мы пустим Крюкова”. А тот боится потерять своих коней и отстал. М[нрзб.] большое скопление немцев-штрафников.— “Вот, вот! И по ним следует ударить”.— Разговор идет о возможном налете самолетов. Генерал только один раз сказал своему подчиненному: “А вы сообщаете бойцам, каково положение у союзников?” И, еще раз, в начале наступления, он сказал: “Вы понимаете, какое наступление мы будем вести?” И, все. Может быть, из того особенно острого чувства самосохранения, о котором я говорил выше, командиры преувеличивают опасность и преуменьшают свои силы. Вообще, как

328

и во всяком деле, командир — это человек, улавливающий состояние мысли. Начальник разведки говорит: “Мои лазутчики сообщают”... “Ваши лазутчики,— прервал его генерал,— ни черта они не знают. Мы пушками не можем проложить проход, а они проползают на коленках. Какой вздор! Не верю я им, и вы им не верите. Почему они, если они были там, не привели пленных? А, потому, что залезли на дерево, посмотрели на немцев, и слезли обратно. Трусят они”.— Главное: исполнительность, воля. Уличить в трусости, и заставить быть храбрым, и заставить понять приказ командира, что, оказывается, не легко. Заходил инженер, строивший переправу.

Вечером переехали в Брисков. Здание электростанции, какой-то подвал под бетонным мостом, по которому железнодорожный путь. Лестница кверху. По бокам — горит уголь и стены теплые. Одежда гитлеровцев, каски, мундиры, автомобильная станция. Вечером началась канонада.— Ехать было тесно; пыль черная. По одну сторону дороги — дамба, следы окопов; по другую — лес, трупы немцев (очень маленькие), разбитые машины, автобус, который очищают. Затопленное разлитием воды, через взорванную дамбу, пространство. Гати среди проволочных заграждений. Вода наступает. Теперь вода сошла. Будочки и бараки. Дорога изрыта. Подъезжаем к Брискову. На насыпи, перед тем, немцы выкапывают машину, которую сами же, наверно, и засадили. Еще группа пленных с конвоирами, затем — трое молодых мужчин — немцев, едва ли не впервые я их увидел; две молодые женщины и собака. Лица веселые, идут поспешно. Первые результаты статьи Эрен-бурга. Да и перины в городе не распороты, и шкапов, и бумаг мало выброшено на улицу.— Огромное здание электростанции — 37.000 кв.— вторая в Германии. Турбины и все остальное цело. Обстрел. Оказывается — контратака. Слышны пулеметы.

— Надо отбить. Что же мы из-за них артподготовку будем портить? Надо взять в оборот Шкуратова. Что они? Целый артполк стоит, а они и не знают. Я не позволю говорить немецким орудиям.

Озеро выступило, и рота пробралась сюда, к переднему краю. Франкфурт горит. Видны пожары.

Вечером разговор с Цветаевым: 1) Матвеич и рассуждения о русском народе, изображенном Толстым. Спал в шинели и мокрых валенках, он не знал, кто снял с него сапоги: “Ты чего?” — “А, я подсушить”,— и поставил их возле печки. И с той поры он

329

ездит с ним. 2) Встреча с Толстым. Плохая лошаденка. Отец у Цветаева — начальник железнодорожной станции, куда Толстой почти каждый день ездил на почту. Старался он приехать так, чтобы не попасть к поезду — иначе — поезд стоял три минуты — все бегут за автографами. Не успеешь сказать: «Здравствуйте, Лев Николаевич», как он уже снимает шляпу. Перед смертью зашел к начальнику станции, купил билет, прокомпостировал его, подождал час, и уехал, а после того приехали из его семьи.

20/IV.

Утром артподготовка. Горит уголь; видимо, от осколков снарядов что ли; потому что крошечные кучки у рельс и те горят. От пожаров уголь в ямах засыпан песком. Транспортеры. Тополя. Плакучие ивы. Свежая зелень. — Мы смеемся, что сидим в горящей угольной яме. — Двенадцать офицеров поехали на рекогносцировку и попали к немцам. Восемь выбралось, остальные убиты что ли. Их разыскивают. «Чех держит кирпичный завод, надо сконцентрировать всю артиллерию и разбить. Что он за дурак такой? Путь подтянет хоть сто стволов и даст залп. Тут очагами и надо его разбивать. Давайте». Идут дивизии неравномерно, одна вперед, другая топчется, — приходится толкать.

Превосходный шкаф светлого дуба с ореховой отделкой, диваны; девица, на животе у которой сидит амур с цветочком, и вторая девица, фотография, похожая на его знакомую. — Артподготовка, похоже на то, что едешь в железном вагоне, подпрыгиваешь, и трясет тебя неимоверно. — Вокруг насыпь, холмы с домами, полем и деревьями; едут всадники. И все останавливаются и смотрят на запад. На насыпях тоже стоят люди. На мосту, под которым угольные ямы, и идет вонючий дым из-под темно-желтого песка, стоят часовые.

Запись прерываю. Собирают завтрак. Сообщение о контратаке немцев: к ним придан из Берлина полк в составе трех батальонов и сорок танков. Добровольский уже продвинулся на три километра. Позади нас — залпы орудий, снаряды со свистом летят над трубами. Шесть труб, две по бокам, и четыре в середине, пробиты частью снарядами, а частью сами немцы пробили их, чтобы усадить наблюдателей. — Приехал Крюков. Он все еще колеблется входить. Минеры нашли в колодце десять мин возле наших дверей. — Возле Гибсон немцы выкинули белый и красный флаги.

330

Они за рекой. Разведчики едут через реку узнать — что там такое? Немцы и их танки идут наперерез танкам 8-ой армии, как сообщает разведка авиации. Приехали кинематографисты снимать электростанцию и первым долгом сказали члену Военного Совета: «Мы приехали снимать вас», он сказал: «Мы еще не повешены».

Тут мои записки прерываются. Я узнал, что наши близко от Берлина и поехал в Ландсберг, где находился штаб Жукова. Сейчас, пиша роман «При взятии Берлина»³¹⁹, я перечел эти записки. Как жаль, что не было времени вести их более полно,— впрочем, разве запишешь всю жизнь? Получилась бы нелепость; здесь за жизнью не угонится и не запишет ее никакой художник, потому что сочетать наблюдения и запись очень трудно. Цветаева я увидел уже затем на Эльбе, получающим американский крест «Легиона доблести». Играл оркестр, и он держался как король на сцене, а пожалуй, и лучше короля. Еще раз, затем, я его видел,— когда писал роман,— в Центральном Военном госпитале в Москве. Он поправился, курил американские сигареты, подарил мне коробоч-

331

ку, мы вспоминали прошлое. Собирался заехать к нему в Архангельское, где он отдыхает, но помешал роман, безденежье, отсутствие автомобиля, и вообще апатия, которая всегда охватывает меня, когда я попадаю в Москву. Где-то мы теперь встретимся?

3 августа 1945 года.

Переделкино.

Комментарии

¹ Перед началом войны Вс.Иванов написал несколько рассказов. Может быть, имеется в виду «Тигр на проволоке».

² Вначале в микрофон говорил сам В. М. Молотов. Левитан, возможно, читал эту речь при повторении.

³ Статья «Мое отечество» была опубликована 24 июня в газете «Известия».

⁴ Ульяна — домработница Ивановых.

⁵ Погодин (Стукалов) Николай Федорович (1900—1962) — писатель, драматург. Жил в это время в Переделкино. Писатели пользовались машинами друг друга.

⁶ Трунина Мария Егоровна — няня детей и внуков Вс.Иванова, член семьи, жила вместе с Т.В.Ивановой с 1926 г.

⁷ Судаков И.Я. в период с 1937 по 1944 г. был главным режиссером и художественным руководителем Малого театра. Знакомство Вс.Иванова и И.Судакова состоялось в конце 1926 г. в процессе работы над первой постановкой во МХАТе пьесы Вс.Иванова «Бронепоезд 14—69» (воспоминания И.Я.Судакова о Вс.Иванове опубликованы в кн.: Всеволод Иванов — писатель и человек. М., 1975. С. 155—157).