ДНК

Фоззі Історія четверта. Гены Гены. 1952—1974

Ближе к средним классам, когда стало окончательно понятно, что к чему у аистов с капустой, я сопоставил даты своего рождения и родительской свадьбы и понял, что был нежелательным ребенком. Сомнений не было — отчего ж еще папашу потащили в ЗАГС за полтора месяца до родов, как не для того, чтоб стреножить его моей пуповиной?

Правда, не сильно-то он к нам и привязался — скоро сел в тюрьму за грабеж в составе группы. Ну, то оно по приговору так грозно звучало, а по делу он с парой дружков вскрыл на ноябрьские праздники сильпо, дав в рыло спавшему в подсобке грузчику. Батяня получил пятерку по сто сорок шестой статье, освободился, чуть помаячил и ушел на рецидив.

Откинувшись во второй раз, он остался на севере то ли на поселение, то ли из горячего нежелания воссоединяться с семьей. Во время отсидок матушка с ним не развелась, так что алиментов не получали. И даже писем это падло не писало.

Дома у нас о нем особо не говорили, не желая признавать ошибку: ну, был такой, прибился откуда-то вскоре после войны, пошуршал малость и соскочил. Я знал только, что родственники с его стороны жили где-то в городе, но с той стороны мы ничего не видели, не слышали. По документам он родился в Харькове, а потом долго жил где-то в Польше, откуда и нарисовался. Дед Павло говорил, что батя ховался от чего-то, раз завеялся в нашу глухомань. По концовке осталась мне только его фамилия — Попель, и за свою жизнь не встречалась мне фамилия глупей.

На тот момент мы еще жили в селухе, где термин «пузата свадьба» встречался на каждой улице, так что, вычислив по пожелтевшим свидетельствам тайну своего появления на свет, я легко представил заплаканную беременную матушку, рядом с ней хмурого потертого мужичка в пиджаке с гвоздичкой в петлице и довольных деда с бабкой. Мабуть, они тогда думали, что свой тягар сняли, а мы одели. Ну-ну.

Не скажу, что это открытие как-то меня придавило, но я сделал себе зарубку на памяти — вот «так» лучше не поступать, ничего хорошего из «такого» не выйдет. Поэтому, когда Надежда забеременела, я до последнего не тянул, чтоб Максим, случись ему рыться в наших бумагах, не совершал неприятных открытий. Если задуматься, в этом и есть смысл жизни — продолжать фамилии и надеяться, что детям придется мучиться поменьше нашего. Хоть на чуточку.

Второй раз папаша сел той осенью, когда я пошел в школу, освободился он в четвертом классе, а в пятом мы переехали из Першотравневого в Харьков. Матушка познакомилась летом с одним спецом-геологом, который искал что-то за Хрестищем, ну и решила ехать за ним в город. Звали его Евгением, культурный такой, помню, бородатый, в очках, но женатый.

Поселились мы на ХТЗ, сняли комнату в четырехэтажке неподалеку от его дома, так, чтоб им было сподручнее встречаться. Я тогда шел гулять надолго и, бывало, на обратном пути встречал возле кинотеатра «Орджоникидзе» его уже с официальной жинкой и двумя малыми девками с русыми хвостиками в белых бантах.

Матушка устроилась уборщицей в детский клуб, плюс еще брала у соседок старье перешивать. Раз мне было тринадцать, значит, ей тогда было тридцать два — молодая баба, пусть и со свидетельством о пузатом браке, и кто ее осудит, пусть только себе не трындит.

С переменным успехом они водили хороводы года три, пока Евгения не перевели по поисковым делам куда-то в тундру, где ушлым геологам самое и место. Если я ничего не путаю, то они даже и не спалились с этой своей подпольной любовью. Матушка вроде и не сильно-то и горевала за ним, но других постоянных вариантов как-то не нашлось, она поваландалась в городе еще где-то с год и подалась обратно, к бабке с дедом.

К тому моменту я уже крепко закорешился с Серым и вообще привык к району, так что возвращаться в Першотравневе отказался наотрез — крутить волам хвосты мне как-то не улыбалось, а ХТЗ какой-никакой, но город.

Пришлось поступать в ПТУ, чтоб матушка не переживала.

До открытия метро оставалось еще лет десять, так что учебу выбирали поближе к дому или по маршруту трамвая. На Каркача открыли сразу четыре бурсы в одном комплексе — туда мы с Серым и отнесли документы, подавшись на слесарей по ремонту оборудования.

В конце августа я торжественно заселился в новенькую общагу, промутил место у окна, на нижнем ярусе, а накануне учебного года проводил мать на вокзал. На перроне она плакала, но я торжественно пообещал присылать телеграммы, а на выходные обязательно приезжать подкормиться и показаться на глаза. Да и сколько ж ехать — всего сто километров с копейками.

В восемьдесят восьмой школе после нашего выпуска выдохнули хором — параллель была бедовая, к концу восьмого класса некурящих с непьющими практически не наблюдалась, и считаные педагоги рисковали ставить нашим сявкам и раклам плохие оценки. Серый клялся, что на выпускном лично видел, как директриса по кличке Жаба аж перекрестилась после прощальной речи, что тянуло на серьезное взыскание по партийной линии. Короче, все были хороши.

Мало кто из наших пошел в другую школу доучиваться на полное среднее. Серому такие варианты в принципе не улыбались, так что он пошел в ПТУ за компанию со мной. Батя его, цыган Конденко, был сварщиком на тракторном, так что вырисовывалась целая рабочая династия — заканчивай училище и переходи через проспект на завод — будет все, как у людей.

Но мы строили планы покрасивше — перекантуемся годик, а там будет видно. Может, вообще переведемся куда к морю, в Жданов или Бердянск, а там можно будет устроиться на корабль — и здравствуй, мир за пределами соцгородка.

Мастером нашей группы была молодая девка, Зоя Анатольевна, сама только после бурсы. За зловещую худобу, острые скулы и согласно имени она получила прозвище Космодемьянская и сразу начала ему соответствовать — запрещала курить на переменах, заставляла отрабатывать прогулы, а опоздавшим с ходу выдавала швабру с тряпкой.

Учиться особо было нечему — двадцать минут трешь напильником заготовку, час куришь во дворе. «Смотрите, ребята, вот токарно-винторезный станок, вот кнопка красная, вот кнопка черная, в следующий раз будем обтачивать фасонные поверхности». Станков было мало, очередь к ним стояла большая, но мы в нее особо и не стремились — пусть доходяги совершенствуются в рабочие косточки, нам оно без надобности. И вообще — кто рано встает, тот раньше и помрет. Кстати, к морю мы так и не переехали, все время находились дела поважнее — то пьянка, то танцы, то футбол.

Бурса — это тебе не институт и даже не техникум, профтехучилище заканчивали все поступившие, и нужно было сильно постараться, чтобы упасть еще ниже. Но у меня получилось, тут я отличился. Значит, учиться предстояло три года, плюс год обязательной практики. И ровно посреди этой баталии, после второго курса, нам устроили экзамены, хотя в начале года ни о чем таком и не говорили. Серый сильно возмущался этой несправедливости — где слесаря, а где экзамены, но кто б нас послушал?

В последний момент мы попытались закосить на ветрянку, но номер не прошел — экзамены все равно начались, пришлось смывать зеленку с рожи и сдаваться. Со специальностью еще более-менее — нажали по красной кнопке, потом по черной. Дальше списали сочинения о пионерах-героях, но вот на истории КПСС ожидалась большая засада.

Зловредный историк обещал максимальные проблемы тем, кто доводил его все это время до белого каления и шипел, что вот теперь-то отольются кошке мышкины слезки, что он лично будет следить за своими врагами и никакие шпаргалки не спасут. И хотя он при этом не смотрел на нашу парту, и так было понятно, кого он имеет в виду.

Но Серый, хитрый цыганенок, придумал, как нам быть. Рядом с училищем постоянно бродил Кирюха-дебил, парняга где-то нашего возраста, но совсем с маленькой кукушкой в голове. Его мать заведовала столовой, так что его никто не обижал, даже наоборот. У Кирюхи были наручные часы, настоящие, командирские, родители справили на шестнадцатилетие. Кто-нибудь из залетных обязательно снял бы с дурака такую ценность, но в наших дворах, что вокруг сквера Советской Украины, чужие встречались редко и проходили, не задерживаясь.

У Кирюхи всегда можно было спросить, который час, сколько до звонка и все такое прочее, он был рад помочь и вообще считал это чем-то вроде своей работы — сообщать людям точное время, раз уж они отошли от радиоточки далеко и надолго.

Главной Кирюхиной страстью был футбол — он присутствовал на каждом нашем матче в школьном дворе и несся подавать мяч, будто малолеток, которого впервые взяли на стадион. Строго говоря, Кирюха и считал, что наш школьный двор — это стадион «Металлист», на котором играет гордость Харькова.

Дело в том, что мы рисовали на белых теннисках краской номера на спине и свои фамилии над ними — был такой всеобщий прикол. Каким таким макаром в Кирюхиной башке школьное поле совмещалось с настоящим стадионом — не знаю, да только он свято верил в то, что мы — футболисты «Авангарда» и бьемся за честь города во второй группе класса «А». Он слышал, как мужики во дворе обговаривали чемпионат Союза, не пропускал репортажей по радио и думал, что речь идет о нас. По телевизору тогда футбол еще не особо показывали, да и у кого из нас мог быть телевизор?

Кирюха сильно переживал, что никак не мог застать на наших матчах знаменитого тренера Елисеева с тем, чтобы предложить свои услуги в качестве то ассистента, то футболиста — тут у него случались разночтения. «Где Елисеев?» — кричал Кирюха возле спортплощадки и разочарованно разводил руками, буцая консервную банку по пятачку. И опять. И опять.

А Серый, значит, что удумал — он выцепил Кирюху утречком, перед экзаменом, и настропалил: сегодня тренер Елисеев придет в наши училища искать новых игроков для «Авангарда», и мы можем познакомить Кирюху с ним. Скажем, что есть перспективный малый, с неплохим ударом и часами с секундной стрелкой, что может пригодиться в тренировочном процессе. Но вот незадача — мы в это время будем на экзамене и, если нас там задержат дольше десяти часов, познакомить его с Елисеевым не сможем.

Поэтому надо, чтобы Кирюха напомнил нам (часы-то только у него) и бросил камешком в окно. По идее мы должны были тянуть с выбором билета до десяти, а потом ждать, пока историк не отвлечется на камень, не начнет прогонять Кирюху, а мы пока быстро подсмотрим-подспишем и натянемся на троечку. Серый вручил Кирюхе небольшой розовый окатыш, указал окно на втором этаже, в углу, и мы пошли на экзамен.

К нашему несчастью, на историю КПСС пожаловала комиссия из райкома. Я с перепугу решил торопиться и сразу тянуть билет. Думал, вдруг этот дятел испугается комиссии и поможет, а Кирюху я потом угомоню. Но историк, хитро ухмыляясь, сказал, что будет сам вызывать и начал с отличников, чтобы показать, как хорошо подготовил группу — видимо, он надеялся, что к нашему выходу комиссия утомится или перейдет на другой экзамен.

Может, так бы оно и вышло, но Кирюха уже так перевозбудился в ожидании встречи с главным тренером «Авангарда», что позабыл о времени и завопил «Где Елисеев?», не дождавшись даже девяти утра. Мы только успели перекинуться с Серым испуганными взглядами, как камень, и не маленький окатыш, а большой кусок асфальта, прилетел в жестяной подоконник. Гупнуло так, будто у окна взорвалась граната. Комиссия попадала на пол, историк сорвался к окну, а туда как раз причалил второй камень, попав ровно в середину верхней глухой фрамуги.

Брызнуло осколками стекло, настал черед историка падать на пол, будто снова война и налет. Часть класса перелякалась, бывалые заржали, а Серый сдуру ляпнул: «Ну, дебил». Я-то понимал, что он имеет в виду Кирюху и, скорее, сожалеет о случившемся, нежели радуется, но все вокруг, включая городскую комиссию, решили, что речь идет о преподавателе. Вот так и получилось, что историю КПСС мы не сдали. И даже не пришлось тянуть билет.

Директор училища МихМих был серьёзно контужен во всех смыслах этого выражения — твердолобый служивый дурак еще и попал в войну под бомбежку и завал, после чего чуть притрясывал башкой и брызгался слюной. Вся бурса его ненавидела за склочный мелочный характер и отвратительную манеру повторять одно и тоже по нарастающей.

«Доигралися? Доигралися? ДОИГРАЛИСЯ?» — орал он в своем кабинете, брызжа слюной прямо в лицо и приплясывая вокруг нас, шо твой Топтыгин в цирке, когда клоуны уже надоели, а тигров еще не вывели на арену.

«А я ж гаварыл, я ж їм гаварыл, гаварыл, шо комиссия!» — рвал глотку МихМих, и я зачем-то решил уточнить детали: «А за комиссию, кстати, нам ничего не гаварыли».

«Молча-а-а-ать», — директор сначала взвился, а потом припал к линолеуму, наклонив лицо параллельно полу и став еще больше похожим на игривого циркового медведя: «Молча-а-ать!!! Уж я-то вам глаз на жопель натяну!» Зараза, будто мне мало было неблагозвучной фамилии со всеми вариантами дворовых рифм.

Мы молчали. На улице Кирюха продолжал требовать знакомства с тренером Елисеевым, но уже жалобно и с подвываниями — до него начало допирать, что что-то пошло не так. И, будто ему в масть, Серый пустил слезу по щеке, намекая на горячее раскаянье.

Эту его особенность я никак не мог понять. Вот мне, чтоб расплакаться, нужно было сильно расстроиться — представить, как Герасим топит Муму или расстрел фашистами кого-нибудь совсем беззащитного, типа раненых красноармейцев или белых лошадей. А Серый, хитрый цыган, случись нам попасться на базаре за кражей семечек или таранки, в ту же секунду мог зареветь, как голодный грудничок — с захлебкой и переливами. И почти всегда его слезы нас выручали. Почти.

Злобный МихМих, тяжело дыша, накрутил вокруг нас пару кругов. Потом уселся за стол, снял телефонную трубку, подержал чуть в руке и со звоном хряпнул обратно на аппарат. «Уж простите нас, Михал Михалыч», — начал из-под соплей нащупывать выход Серый, но директор повернулся в сторону дверей, открытых для пущего воспитательного эффекта, и спросил сквозь стену у Космодемьянской, которая, конечно, уже сидела на подхвате в приемной, ожидая рядом с секретаршей приговора: «Зося, это ж эти, шо всегда?»

— Они самые!

«Что всегда?» — попробовал уточнить я, но директор смотрел мимо, будто мы — совсем пустое место, давая понять, что сейчас на нас будет поставлен окончательный крест.

— Восемнадцать есть им, Зоя?

«Конденка помладше на год, а Попелю скоро будет. И приписное есть уже…» — ответила мастачка из предбанника.

— Ну, так вы знаете, шо с ним делать.

Под шум вокзала попало всей группе — чтоб неповадно было смеяться над преподавателем. Кого-то перевели из хорошистов в троечники, кому-то поставили на вид, Серый попал на испытательный срок до Нового года, а меня сдали в армию. Весенний призыв уже закончился, восемнадцать мне маячило только в июле, но МихМих напрягся и я полетел, шо аист, служить Советскому Союзу.

Этот недострелянный политрук кричал, что мне еще повезло, что экзамен был по истории КПСС, а, раз так, мне прямая дорога в тюрьму, но я уже его не слушал. Да и так посудить, в армию все равно пришлось бы идти, не с моим счастьем косить. И вообще: раньше сядешь — раньше выйдешь, шо так тюрьма, шо так два года. Хрен с ним.

Вот так я вошел в историю ПТУ № 15 как первый ученик, не закончивший бурсы и ушедший в армию перед третьим курсом. Все завертелось так быстро, что я даже не успел с матушкой повидаться, — тиснул телеграмму: «Ушел армию напишу места службы целую», и салют.

Только и успели, что проводы загулять. Денег, понятное дело, не было — какая может быть стипуха у отчисленного за хулиганство с особым цинизмом? Но Серый подсуетил бидон браги с хлебзавода — там свои люди гнали на продажу, а с бухлом ты уже царь. В воскресенье сели во дворе, подтянулись соседи и кореша — кто консервации принес, кто хлебушка. Так что напекли картошки, и всем хватило.

Вот только начали рановато, и уже к обеду раскочегарились на полную — гармошка, песни. По итогу сил не рассчитали и к вечеру закрывались уже чьим-то портвейном из канистры. И лег он сверху на брагу так криво, что еще ночью мне стало плохо. И не просто плохо, а грабли. Думал, кончусь, не дожидаясь кирзовых сапог, — блевал желчью и трясся, будто не лето завтра, а Крещенье.

Утром Серый с пацанами умыли меня и поволокли под руки к военкомату. Там все были помяты после проводов, но я — лучше всех, и тут отличился. Полежал в тенечке, еще поблевал с часок, как подъехали тентованные «Газоны». Мои уже сбежали похмеляться, так что я из последних сил дополз до машины, а там уже люди помогли залезть в кузов. Всех пересчитали три раза, начался бабий вой, а я забился в уголок, строго-настрого пообещал себе никогда больше не пить и старался дышать. Раз-два, раз-два.

По папашиной линии у нас было глухо, как в танке. По маминой тоже все не слава Богу — полсемейки, как враги. Брат деда сначала в полицаях промышлял, а в сорок третьем ушел с немцами. Дальше, по слухам, он воевал за казачьи войска, а закончил войну в дивизии «Руссланд». Я слышал краем уха на кухне, что они защищали какого-то царя Владимира, а потом ушли в Лихтенштейн. И если другие страны выдавали коллаборационистов Союзу, то Лихтенштейн уперся и дал всем желающим уехать в Аргентину. Вот с тех пор о нем ничего и не слыхали.

Там, где надо, об этом факте, конечно, знали. И мы знали, что «там» знают — еще в суде над папашкой гособвинитель упоминал, что, мол, все яблочки в нашем саду гнилые, а мама мне сжимала плечо горячей рукой.

Поэтому, когда пацанов разбирали покупатели, я особо и не переживал — детей сидевших отцов было полно, но с родственником за границей, еще и воевавшим на стороне врага, мне ничего секретного, далекого и опасного не светило. Так и получилось — меня забрали одним из последних, вместе со шлаком из сидевших и доходяг — в стройбат.

Никуда даже и ехать не пришлось — оставшихся подобрала харьковская учебка на Холодной Горе, как объяснил нам сопровождающий офицер, чтоб разбавить чурок хохлами. Я страшно обрадовался — от мамы недалеко и до района вообще час троллейбусом. Вдруг чего — прыг через забор — и поминай как звали.

По прибытии оказалось, что через забор особо не попрыгаешь — по всему периметру колючая проволока, а потом сразу нас озадачили таким количеством дел, что мысли о большом побеге или маленьком забеге отсохли за ненадобностью.

В учебном центре военспецстроя № 96735 преобладали жители среднеазиатских республик, которых огульно именовали урюками. В них, оказывается, тоже следовало разбираться — рядом с цивилизованными казахами встречались, например, туркмены из аулов, в которых не знали, что такое автомобиль. У нас тоже не во всех селах лампочку Ильича вкрутили, но по сравнению с ними мы были как летчики — читаем, подписываемся, понимаем, где право, где лево и чего нельзя, а чего нельзя совсем.

Узнав, что я не то что грамотный, а отучился целых два года в ПТУ, при распределении по воинским специальностям меня поставили в колонну, в которой преобладали славянские рожи — нам объявили о том, что мы теперь будем операторами подъемных козловых устройств. Что это такое, мы узнали через пару недель, когда двенадцатую роту повезли на полигон — через реку от колонии Макаренко для учебки согнали всевозможную строительную технику: трактора, экскаваторы, краны поменьше и кранищи до неба.

Мой кран ездил по рельсам, таская туда-сюда учебные трубы с контейнерами. Там мы полгода дергали рычаги, а по вечерам выходили на край самой длинной стрелы курить с видом на вечерний Харьков. Нужно было долго-долго идти по верху стрелы, пригибаясь к ней, чтоб потом аккуратно свесить с краю ноги, задыхаясь от собственной показной смелости. Обучавшие нас деды говорили, что рано или поздно за такую дерзость кого-нибудь сдует оттуда, но при мне этого не случилось, а большего от судьбы обычно и не ждешь.

На присягу приехала матушка и была непривычно спокойна — будто в ПТУ опасней, чем в вооруженных силах, где, по слухам, на учениях допускалась смерть одного из ста солдат. Мы сфотографировались на память у знамени части, и она уехала. Перед отправкой к месту службы я послал домой телеграмму, предлагая матушке приехать попрощаться, но нас так быстро отправили, что я и не узнал, что она ответила.

К первому снегу поезд привез нашу группу лучших духов-крановщиков под Казахстан, в Капустин Яр. Принимавший майор был по фамилии Морозенко, так что я решил действовать на опережение и запел «Несе Галя воду», чуть только мы тронулись строем от вагона. Наши вяло поддержали, но майор зыркнул на меня, чего и требовалось. А вдруг? Я уже понял, что в армии все зависит от количества и статуса земляков. Если их нет или они слабы — тебе гайки.

С майором я угадал — в дивном кодле стройбата чурок было не меньше, чем на Холодной горе, а Морозенко отнесся к землякам по-отечески — и поселил в бараке поприличней, и следил, чтобы нас не заедали выше положенного. За любовь к известной присказке мы ему дали прозвище дед Пихто.

Спустя неделю он собрал украинское землячество на крыше недостроенного комбината и разбавил нам малость спиртику под сигареты с фильтром. Вспоминали песни, травили байки, хорошо посидели. Я отказался от кира, чем удивил всех присутствующих. Морозенко хитро глянул исподлобья и неожиданно произнес, смакуя: «Бійся, синку, того, хто не п’є. Бо він або хворий, або падлюка».

«Гоголь, Тарас Бульба», — поспешил зарисоваться образованный Сивохо, я сделал вид, что согласен, и усилием воли вызвал из памяти доказательство своей сопричастности: «Ага, Микола Васильович».

«Так точно, — согласился Морозенко. — Так от, рядовой Попель, ни-хрена-себе-фамилия, то ти в нас хто — хворий чи падлюка?»

— Хворий, товарищ майор. Организм отторгает.

— Смотри, тебе жить.

В мою трезвость Морозенко до конца не поверил, но на Новый год успокоился — утром первого января вся рота была в отрубях, один лишь я не подавал признаков запаха. «Силен, бродяга», — признал дед Пихто. Вот так я внезапно оказался самым толковым в части и уселся в кабину самого высокого крана, где и провел следующие полтора года.

У майора была репутация сурового начальника, урюки любой степени боеготовности понимали смысл слова «ховайся» и моментально терялись по территории, стоило ему появиться на горизонте. Эта ненависть была взаимной — майор считал, что чуркам ничего сложнее чурки доверить нельзя и распределял их исключительно на простейшие работы — подай, принеси и так далее.

Вопросы рангом посложнее доверялись солдатам славянского происхождения, а на самых ответственных постах все решало украинское землячество, в случае чего переходя на родной язык, чтоб и общность подчеркнуть, и других подразнить.

Нас ценили — мы любили строить, нравился сам факт того, что из болванок вырастают дома, которые простоят долго. Мы, кстати, не знали, что именно строим — в Капустином Яру взрывали атомные бомбы, запускали ракеты, тут же что-то разрабатывали. Слева рыли шахты, мы же собирали из блоков какие-то корпуса, которым не было числа. И, даже если это здание пойдет под контрольный взрыв, мы должны его были построить хорошо. Як для себе.

Служба была не сахар — и холодно, и голодно, и ветрено, но мы были при деле, а майор Морозенко постарался сделать так, чтобы это дело было нам в радость. Не знаю, что с ним потом стало, но, надеюсь, что в каждом призыве ему привозили земляков.

Серый, конечно же, и бурсу закончил, и армию закосил. По телеграмме он встретил меня на Южном вокзале с бутылкой шампанского, которую откупорил сразу же, только я начал спускаться на перрон. То ли он его взболтал по дороге из дому, то ли нагрел, но шампанское брызнуло белой пеной во все стороны. Попало и мне на парадную форму, но, с другой стороны, парадка и должна пахнуть бухлом — дембель идет!

Пить, правда, я отказался, Серый одним хищным глотком ввинтил в себя то, что осталось в бутылке, и мы поехали в трамвае мокрые, но радостные. Серый сразу рассказал мне, что уже договорился о месте крановщика на стройке — будем работать вместе, а строителям сразу дают общагу у нас в городке. Короче, всего полчаса я был дома, а жизнь уже налаживалась.

Моя принципиальная трезвость не помешала Серому организовать пьянку там же, где и проводы, — во дворе. Посидели скромнее, чем два года назад, без гармошки и браги, но потом решили догулять тесным кругом в парке Маяковского.

Серый с ходу подсел к двум девчонкам на лавочку и уже через минуту призывно свистнул — давай сюда, мол. Я застеснялся, но пацаны вытолкнули меня на аллею — пришлось подойти. Серый широко улыбался, представляя меня: «Вот Генка, сегодня с армии откинулся, при параде, хороший и не пьет. Зато мы выпьем за его свободу».

Девчонки были в коротких сарафанах, с модными прическами «Бабетта идет на войну». У одной из них, брюнетки Аллы, была стройная худенькая фигурка, но косоглазие, а русая Надя была чуть поплотнее. На ней я и женился.

Познакомившись в первый вечер после армии, мы расписались два месяца спустя — да и чего откладывать — она заканчивала техникум зеленого строительства по специальности «бухгалтер» и жила в женском общежитии, я в мужском от строителей. Мы пробили, что к чему, удостоверились в том, что в моем строительном дадут комнату с плиткой в семейном блоке, и отнесли заявление в ЗАГС.

Свадьбу гуляли в холле верхнего этажа общежития — там был большой балкон и меньше посторонних. Дед Павло прислал много рыбы, наглушил, наверно, в ставке — ее и готовили на все блюда, с мясом тогда было туго. От моих приехала только мама, она скромно сидела в углу, где тихонько переговаривалась с бывшей соседкой — мамой Серого, тетей Ниной.

Матушка рассказывала, что в селе теперь ночью светло как днем — рядом горел газовый факел, так что все экономили на свете.

Зато Надина сторона шумела за два крыла — их приехало человек восемь из Новохоперска — там и папа-полковник, и мама-учительница, и дядя по партийной линии. Хлебнули казенки и давай умничать, громко, напоказ.

«Хохлы вообще такие грязнули, — заявила моя новая теща и повернулась по сторонам — все ли поняли. — Но ничего, моя Надежда его отмоет». Так хотелось ей ответить по-свойски, прибавив пару коронных прибауток майора Морозенко, но нельзя — новая семейная ячейка, твоя вторая мама, что еще на свадьбах говорят в таких случаях. Да и деньги на гулянку дали они, с нашей стороны только место да рыба.

Так что я только легко дразнил в ответ: «Да вы ж сами из Полтавы». «Не, не, не, — взвила карандашные брови теща. — Мы не из Полтавы, это дворяне у нас были издавна, Полтавцевы назывались, русские мы». Теща так гордилась своим происхождением, что настояла на двойной фамилии в документах. Я не сильно и сопротивлялся — нашу кровь все равно не перешибешь, пробовали тут разные, осталися заразные.

«Ой, Генка, попал ты в прыймы, — дразнил меня Серый. — Надо было косую брать, она сирота, я проверял». Но, в общем, отгуляли без мордобоя, никто лишку не хватил, представитель парткома и завобщежитием следили за порядком, все остались довольны. Тогда вообще гулялось легче — еще была свежа в памяти война, у людей ничего не было и они, соответственно, легче ко всему относились, терять-то все равно нечего. И дверей не запирали, потому что нечего было украсть.

В работу я включился быстро — краны были разные, зато принцип один. Ездить было недалеко — наше стройуправление начало по новому проекту строить девятиэтажные дома на Салтовском поселке, десять минут на грузовике — и мы дома. Я отвечал за ванны — так как санузлы нарезали мелкими (чего там в них рассусоливать, сделал дело и выходи смело), то заносить их в готовые дома не представлялось возможным. Не развернешься — или стену заденешь, или ванну уронишь.

Поэтому схема была такая: когда этаж был готов, я опускал туалетную капсулу, потом сверху аккуратно ставил типовую чугунную ванну, затем накрывал перекрытием — и готово. Работа была ответственная — чтоб ничего случайно не снести, на нее ставили серьезных непьющих работников, желательно семейных, и тут я пригодился. Серый, как обычно, числился в разгильдяях — он работал на бульдозере, сгребая землю в котлованах.

Встречались мы на обеде — Серый свистел снизу, давая маяк, что пора, а я сверху радостно орал затрапезную прибаутку: «Обожруся и помру молодой!» В отличие от армии, нас кормили на объекте — привозили все горячее, со свежим хлебушком. Шашлыками, как в строительных приключениях Шурика, не баловали, но шамовка была гораздо лучше армейской, нечего и сравнивать.

Мы залазили с Серым куда повыше, я рассказывал, как смотрел на Харьков со стрелы самого большого крана и о том, как служилось в армии. Серый в ответ травил байки — кто где чего вымутил, кто сел, а кто поднялся. Мы мечтали о том, что станем строительными начальниками, получим по квартире в блестящем белом новострое, купим по цветному телевизору и будем смотреть футбол, созваниваясь по домашним телефонам с личными номерами, чтобы обсудить каждый яркий момент матча.

Надежду распределили на ХЭМЗ младшей помощницей главбуха завода. Работа заключалась в том, что она подшивала старые документы и выбрасывала бумаги, поеденные крысами. По плану, разработанному ее мамой, нужно было посидеть на этом месте пару лет, а потом переходить на научную работу. Но в нашей семье все быстро плодились, оно ж и понятно: «Дурне діло — нехитре», — говорил дед Павло, так что их планы пришлось менять — через полгода с момента поступления на работу Надя ушла в декрет.

Я всегда любил песню про «крутится, вертится шар голубой», поэтому мужское имя для ребенка даже не выносилось на обсуждение — только Максим. В свою очередь, Надя столь же безапелляционно выбрала женское имя Аида в честь какой-то любимой маминой приятельницы, чуть ли не начальницы воронежского горторга. Я громко фыркал, но мой компас земной стояла насмерть. В результате ребенку повезло родиться мальчиком, а то бы ходил потом всю жизнь, как дура, Аидой Геннадьевной Попель-Полтавцевой.

Через месяц после рождения пацана я взял отпуск и мы поехали показывать наследника. Начали с Полтавцевых, на них и денег больше надо, и ехать дальше, и нервы не железные. Отмучались быстро — всего за три дня, те как раз собирались выезжать в Кисловодск, так что все сложилось оптимально. В поезде я выдохнул — самое сложное, казалось, было позади.

Не заезжая домой, мы высадились в Лозовой и поехали автобусом на запад. Было воскресенье, людей в салон набилось под завязку и, если б не малой, пришлось бы нам стоять всю дорогу, а так Надя вытолкала себе место у окошка. По дороге было прохладно, как для июля, и малыш спокойно спал. Но, чем ближе к дому, тем выше поднималось солнце и тем хуже становилась дорога — стало жарче, скорость упала, Максимка разбуркался и начал ныть.

Мы как раз проехали село со смешным названием Дар-Надежда, я указал Наде на дорожный знак с названием, чтоб она порадовалась и отвлеклась, но где там — пропахший бензином и людьми пожилой ЛАЗ бросало на ухабах, а ребенок орал, не переставая. Казалось, это длилось сотню километров, хотя на самом деле мы проехали под Максимкин ор всего одну остановку. Еще одна — и мы дома.

Оставалось проехать километра три, не больше, но автобус резко затормозил на повороте и после минутной заминки водила объявил, что на Першотравневе сегодня заезда не будет, маршрут пойдет прямо. «Ну и хрен с ним», — обрадовался я, оставшуюся часть пути пройдем пешком, пусть дольше, зато на свежем воздухе.

Кроме нас вышла еще какая-то бабка с котомкой, автобус поехал дальше, а на повороте обнаружилась причина неожиданной остановки — милицейский пост: три человека, небольшой шлагбаум и уазик поперек дороги. Надя отошла в сторону покормить малого, а я отправился выяснять, что к чему. На всякий случай козырнул к непокрытой голове, давая понять, что служил и понимаю, что к чему.

Шаг навстречу сделал капитан средних лет, мельком козырнул в ответ и с ходу заявил, что сегодня тут — закрытая зона.

— Так я местный.

— Тогда документики предъявляем.

Я полез в сумку за паспортом и понял, что прописка-то у меня давно уже городская. Неужели зря ехали? «Э, погоди», — из кукурузы, на ходу заправляя гимнастерку под ремень, вылез наш участковый Байбак. «Шо, Генка не пускають? — и добавил ментам: — Це наш хлопчик, с Першотравневого, я разберуся».

— Шо, на побывку, додому?

«Ага, здравствуйте. Та ребенок у меня родился, своим везу познакомить», — показал я на Надю, кормившую наследника спиной к посту.

— О, хай росте здоровий.

— Спасибо.

— Тікі приїдь, Генка, мабуть, на следуючі.

«Чего так?» — напрягся я. «Та цей же ж факел, — понизив голос, объяснил участковый. — Палаїть же і палаїть».

— Та я знаю, мама шото говорила, шо светло ночью, экономят.

— Ага, світить, сучий потрох, звідси не видно, но він такий здоровезний, шо ховайся.

— Так а чего нельзя домой? Факел и факел, шо с ним сделается?

«Пішли, — участковый потянул меня в сторону Нади и перешел на шепот: — Тут сьогодні такий кіпіш, с ранку “Волг” десять проскочило, шото решають».

— С факелом?

— Ага, мабуть, знову будут с вертолета кидать бетонні плити, шоб его ж закрыть, значить.

— А шо, уже кидали?

«Та всьо уже робили, а йому один хрін, — Байбак хохотнул, но тут же успокоился, покосившись на пост: — Там всі вокруг нього подуріли, голова напостой болить. А ще, чуєш, вчора пригнали танк, тільки в ньому вмєста пушки — пропеллер, газ выдувать. Короче, страшне».

— Так шо, как мне домой пробиться?

— Ну, тут велено всіх випускать, нікого не пускать. І зранку конвойників пораставляли навколо, ціле оцеплєніє робили. І чуєш, аж з Подмосковья пацанов привезли.

— Ого. Может, ярами можно их обойти?

«Нічого я не думаю, — отстранился участковый. — Мені тут думать нє положено, але он Федорівна вже здогадалася».

И действительно — высадившаяся с нами бабулька уже ковыляла в сторону примыкавшего к дороге небольшого овражка, который дальше выходил к лесополосе. Значит, попробуем обойти, не терять же дни отпуска из-за того, что начальство приехало на танке с вентилятором смотреть на газовый факел. Если б чего такого специального планировалось, хрена б они сюда приезжали, еще и в большом количестве.

Я попрощался с Байбаком, кивнул Надежде, и мы пошли догонять хитрую Федоровну. Настигли ее на спуске в овраг, она молча пропустила нас, отойдя в сторону. Если я все правильно помню, нам нужно было пересечь лесополосу, обогнуть холм и держаться чуть левее. Я рассчитывал подойти к селу со стороны старой мельницы, под прикрытием леса, но наши планы разрушил первый же патруль, прятавшийся в кустах на подходе к лесополосе.

— Стой, кто идет!

— Стоим.

Это были военные, офицер в чине лейтенанта и двое солдат с автоматами, что было вообще необъяснимо. Я опять козырнул, но офицер не ответил: «Куда идем?»

— В Першотравневе, домой.

— Приготовьте документы, в районе введен в действие спецрежим.

«Это что значит?» — решил я свалять дурочку.

— Это значит, что свободное перемещение гражданских лиц по территории ограничено. Население сосредоточено в местах сборки.

— Добровольно?

Офицер не ответил, раскрыл паспорта, посмотрел места прописки, потом вернулся и проверил места рождения. «Стукашов, — отвернулся лейтенант, — сопроводите граждан к третьему».

Стукашов указал нам направление к лесополосе, а сам пристроился сзади, правда, автомат держал на плече. «Точно, конвойные войска», — подумал я и приобнял Надю, которая медленно, но верно приближалась к истерике, только этого сейчас не хватало.

В лесополосе обнаружился милицейский рафик, вокруг которого сидело человек пять. Стукашов сдал нас старшему офицеру и побрел назад в кусты. Я повторил нашу историю, сдерживая Надежду от комментариев, и старшой скомандовал водиле вести нас в какой-то пункт сбора. Это было что-то новенькое.

«Так нам же домой!» — не выдержал я. «Потерпите до обеда, а потом всех развезут по домам», — ответил офицер и отошел в сторону. Я отметил ярко выраженный неместный акцент, вспомнил слова Байбака про солдат из Подмосковья и напрягся. Может, участковому не привиделось, чего б их так далеко везли, ради простого оцепления?

Водила попался классический, любитель поговорить. Из его разъяснений следовало, что всех жителей Первомайского вывезли. «Першотравневого, — поправил я. — Первомайских по области насовано, шо у дурака фактиков, а Першотравневе одно». «Есть еще Першотравянск», — парировал мое умничанье водила и продолжил.

Значит, население принудительно отвели на время спецоперации по накрытию скважины. Недалеко, и вроде ненадолго, ценное сказали не брать, скотину оставить, к вечеру привезут обратно.

Я успокоился — значит, ничего страшного. Спустя несколько минут мы выехали на широкий луг, где возле армейских палаток кучковалась огромная толпа — человек восемьсот, а то и тысяча. По краям луга стояло оцепление — не меньше роты. Выходило, что они действительно вывезли все село. Водила сдал нас патрулю на въезде, где после проверки документов нас запустили в общую зону, где Максимке предстояло знакомиться с бабкой, прабабкой и прадедом.

Я нашел своих за центральной палаткой, в тенечке. Вокруг бурлило людское море, а они сидели спиной к тенту — дед дремал, а мама с бабкой ели налистники из кастрюльки. Я не предупреждал телеграммой о приезде, но в последний разговор сказал, что летом обязательно заедем в отпуск. Поэтому визгу от неожиданной встречи было много — малютку зацеловали-затискали, и даже Надя наконец-то расслабилась.

На нас никто не обращал внимания, вокруг хватало своего шума — люди возмущались спецоперацией, волновались за худобу, оставшуюся в хатах, и вообще переживали за хозяйство — вдруг какие-то злыдни все покрадут, пока хозяева далеко? Люди были очень злы, потому что не получали никаких ответов на свои вопросы. Я как-то подзабыл, что здесь не Харьков, тут все всё помнили, держа в кармане по дуле за каждый грех советской власти, а их с Октябрьской революции поднакопилось немало.

Тут были наши односельчане, а также люди со Светлого и с Хрестища. Час спустя, когда уже все наговорились, а Максимка уснул, я решил пройтись, поспрашивать. Искал голову сельсовета, хитрюгу Лысенко, но его нигде не было. Более того, люди обратили внимание, что никого из его семьи внутри оцепления тоже не было. Может, уехали в город по случаю воскресенья, а может…

Вопросов становилось все больше, и я на правах недавно демобилизованного решил поискать старшего офицера. Однако в оцеплении были одни конвойные и только на опушке толпились какие-то фигуры в милицейской форме. Единственное, что удалось выяснить — скоро будет объявление — вон стоит штабная машина с громкоговорителем, для этой цели и пригнали.

Я вернулся к своим, в районе центральной палатки как раз начала побеждать версия о том, что, видимо, началась война. Что напали американцы, и тоже в воскресенье летом, как в сорок первом, потому что такие же фашисты. Я спросил у самого громкого кривого мужичка, чего ж они тогда с нами против немца воевали, и принялся как мог успокаивать людей. Получалось не очень, тот мужик попер на меня, и пришлось бы его бить на глазах у своих, как тут засвистел репродуктор на крыше штабной машины. Значит, вот оно.

Все моментально замолчали, и это было так странно и страшно, когда гул сотен людей внезапно обрывается. Те, кто стоял, придвигались ближе, те, кто сидел или лежал на траве, поднимались, чтобы увидеть источник звука. И я понял, как это — слушать воскресное объявление войны голосом Левитана.

«Внимание, внимание», — засипел репродуктор. — К сведению граждан, сегодня, 9 июля 1972 года, проводятся работы по ликвидации пожара, возникшего на газовом месторождении. Местное население, для собственной же безопасности было отведено на безопасное расстояние от скважины».

«Тю, так а де ми, а де те Хрестище?» — не унимался кривой мужик, но люди его сразу зацыкали, чтобы все расслушать.

Тем временем голос, который тоже обладал ярко выраженным неместным акцентом, продолжал: «Будет произведен подземный взрыв (“Взрыв? Взрыв? Взрыв!” — зашелестело в толпе), во время которого всем во избежание травм позвоночника следует лечь на землю, сесть или стать на цыпочки».

И тут же все вокруг начали немедленно укладываться, пытаясь разместиться так, чтобы свои были на расстоянии руки. И это тоже было так страшно — только что люди сидели, потом встали и тут же ложатся по первому же указанию.

«Повторяем: внимание, внимание, к сведению граждан…» — продолжил голос в громкоговорителе, но с перепугу все уже полягали на траву, только подекуды люди ждали, пока окончательно улягутся пожилые родственники. Мы легли вокруг Нади с малым на груди, я оказался между ней и дедом, который тут же затеял разговор: «Шо, Генка, буде нам Хіросіма?»

«Дед, от не трынди, — отмахнулся я, хотя в обычное время не рискнул бы с ним так разговаривать без риска получить хворостиной. — Вони там підірвуть велику бомбу, оту скважину завалить, факел загасне, й підемо додому. Атомної не буде, нас би тоді вивезли».

«Ага, усіх і відразу на Колиму», — ответил дед, но с той стороны Нади зашипела бабка: «Замовчіть вже обоє, повбиваю зараз», — и мы замолчали. Громкоговоритель в третий раз повторил свое послание, помолчал минут десять, после чего подал писк и кратко гавкнул: «Приготовиться!» Многие крестились, я обнимал Надежду с малым и пел им тихонько про удачу, награду за смелость.

Прошло еще с полчасика — люди пошепки молились, дед сложил было руки на груди, но бабка углядела это дело, переползла через нас, скинула ему руки и дала профилактического леща — не смей, мол. А потом все разом замолчали, увидев, как солдаты в оцеплении встали на цыпочки, пытаясь изобразить роту балерунов. Где-то там, глубоко под лугом, нечто огромное и ужасное приготовилось, и нам оставалось только надеяться на то, что до нас ему не дотянуться.

А потом вдруг земля дрогнула и нас, что называется, «підняло та гепнуло». Будто бы под нами натянули огромную скатерть, а потом какие-то великаны взялись за нее и решили встряхнуть от крошек. Со всех сторон послышались зойки тех, кто неудачно приземлился. Я повернулся к Наде сказать, что все плохое позади, и протянул руку погладить одеялко с маленькой гусеницей, в которой продолжилась жизнь нашей семьи, как вдруг далеко за лесом послышался отвратительный скрежет.

Тысяча лиц повернулась в сторону Хрестища и то, что мы увидели, было хорошо знакомо каждому по старой кинохронике и страшным снам — далеко над деревьями поднималось огромное темно-землистое облако, и, расползаясь поверху, оно стало напоминать самый ядовитый гриб.

«Я ж казав, Хіросіма», — не удержался дед, и на это раз я ему не перечил. Люди начали вставать, поднимая на ноги малых и старых, все смотрели в сторону дома, и большинство крестилось, уже не таясь.

Многих рвало, и я пытался убедить себя, что это — от нервов, хотя сразу почувствовал, как сдавило голову. Господи, ну неужели они такие враги нам, чтобы взорвать факел атомной бомбой и никому не сказать, не предупредить, не вывезти гражданских людей подальше этого луга, до которого радиоактивной пыли лететь пару минут? Чья это ошибка? Кто этот враг народа?

Мне хотелось кричать от бешенства, плакать и рвать на шматки того, кто это придумал, но рядом ревел Максимка, подвывала Надя, тихо плакала мама, и мне надо было срочно что-то предпринять. Я сбегал к оцеплению, где многие пытались докричаться до солдат: кто-то требовал противогаз, кто-то звал старшего, но большинство нервно интересовалось, когда же их отвезут домой. Конвойные не отвечали, но поспускали с плеча автоматы и вообще выглядели испуганными, как малые дети, услышавшие первый салют.

Голова продолжала гудеть. Я тихонько проблевался под угловой палаткой, вытер рот, отдышался и вернулся к своим, выдавливая из себя спокойную улыбку. «Щас отпустят, все хорошо», — соврал я, и тут громкоговоритель на машине ожил: «Внимание, внимание! Через десять минут начинается отправка населения по месту жительства. Всем собраться возле автопарка. Повторяем…»

Я потер ноющую спину и сказал маме: «Нам домой не надо, нам надо на Харьков». В ответ она только начала собирать тревожные морщины вместе, как тут же вмешалась бабушка: «Ти шо, дурний? Треба до хати вертатися, покушаєте, і там буде видно». Пробиваясь сквозь головную боль, я терял последние крупицы спокойствия, объясняя, что чем дальше мы сейчас же окажемся от эпицентра взрыва, тем лучше.

Но мои стояли на своем, и даже Надя поддакивала им, укачивая малого, — лучше б нам сейчас в хату попасть, пеленки поменять, и вообще — командирам лучше меня известно, что к чему. Мы спорили все то время, пока двигалась очередь к машинам. Оцепления не сняли, так что единственный вариант убраться отсюда — ехать со всеми домой, а оттуда уже рвать когти.

Единственное, что мне удалось, — донести до них, что ни пить, ни есть ничего пока нельзя и что дышать надо сквозь одежду, натянув ее на лицо. Спасибо, хоть в этом меня послушались. Ждали где-то час — десяток тентованных машин сделал третий круг, когда наконец пришла наша очередь. Я начал подсаживать на колесо деда и чуть сам не свалился — опять тошнило. Хорошо, что Надю с малым и бабку забрали в кабину, а то б я не сдюжил.

Деда приняли наверху солдаты, мама быстро запрыгнула сама, я полез последним и чуть не свалился с заднего борта. Как когда-то возле военкомата, я снова сполз в уголок кузова и старался дышать, отодвигая дурноту. Пусть это будет страшный сон, думал я, пусть мы еще в Новохоперске, пусть теща сейчас пропилит мне всю голову, лишь бы это все приснилось.

На каждое Девятое мая в школе задавали подготовить рассказ о том, как воевали твои родственники. Что-нибудь про подорванный вражеский танк или взятого в плен языка. И, что в сельской школе, что на ХТЗ, каждый раз я придумывал какой-нибудь подвиг деда Павла.

Не рассказывать же им, что его брат воевал за фашистов, а он сам наглухо отказывается рассказывать о войне. Наград я не видел, а на любые расспросы о старой жизни дед с бабкой реагировали одинаково — уходили от разговора под любым предлогом. Я даже не знал, воевал ли он, партизанил ли, работал ли в тылу или оставался на оккупированной территории. Поэтому мои представления о войне формировал кинематограф.

И то, что мы увидели в Першотравневом после взрыва, было похоже на войну из фильма: окна выбиты, по улице разбросаны обломки парканов, то тут, то там валялась мертвая живность — куры, гуси, петухи. По улицам бродили солдаты в противогазах и собирали трупики животных в тачки.

И бабий вой фоном со всех сторон. Пока я слез с машины и унял головокружение, завыли и наши: вся живность полегла — десяток кур, петух Серёжа и бабулина гордость, красноглазые белые кроли новозеландской породы, в которых, судя по маминым рассказам, были вложены все сбережения семьи.

Ни одно окно не уцелело, глечики и посуда разбились, по всей внешней стене хаты пошла трещина — короче, полный гармидер. Сердце скрипело — оставлять их посреди такого несчастья не хотелось, но нужно было как можно быстрее увезти Надю с ребенком в Харьков. Забрать всех с собой? А куда селить и чем кормить? К горлу поднялся самый горький ком — выбора не было, надо ехать.

Я еще раз обошел каждого, напомнив, что ничего нельзя ни есть, ни пить, а завтра, как откроется сильпо, купить сладкой воды, хлеба и консервов, если продавщица Егоровна забожится на то, что все это только что привезенное. Наказал назавтра спалить всю одежду и купить что-то в автолавке. Потом нарвал марли с чистых подгузников и сделал какое-то подобие медицинских масок. Надел на Надю с малым, остальные отмахнулись. Мама кивала головой, соглашаясь, но смотрела куда-то мимо, бабка же носилась, всхлипывая, по двору и на слова не реагировала.

Дед сидел на лавочке с соседом Мыколой, который тоже плакал, рассказывая о том, что все его хваленые пчелы породы украинская степная лежат мертвым ковром вокруг ульев. Еще чуть-чуть — и я бы заплакал с ним, чего допустить никак нельзя было — моя семья зависела от меня, и первым делом нужно было увезти отсюда ребенка. Я на всякий случай вылил на землю молоко из бидона, чтоб не выпили, и поднял Надю с лавки — пора было уходить.

Вышли в калитку, я нагнулся было обнять деда на прощанье, как он сорвался с лавки и замахал палкой через улицу — там, в сопровождении двух солдат в противогазах, шел голова сильрады Григорий Лысенко.

«Шо, падло краснопузе, гуляєш? — заорал дед Павло и начал багроветь: — Сука, Хіросіму нам учинив!» «Геннадий, угомони деда по-хорошему», — скривился Лысенко и остановился напротив калитки.

«Шоб ти сдох», — рявкнул дед, а к нему поднялся с лавки Мыкола: «Мало вам війни було, мало того, шо своїх поїли, так тепер бонбу скинули?»

«Гена, ты партийный?» — спросил Лысенко, подходя ближе. «Кандидат», — ответил я.

— Тем более. Должен пример подавать родственникам, тем более классово несознательным, без пяти минут врагам.

«Гриша, шо твої червоні творять», — не унимался дед, но на нем уже висла бабка, закрывая ему ладонью рот и приговаривая: «Нічого не чуємо, нічого не чуємо».

«Отойдем», — кивнул голова, и мы вдвоем пошли в сторону Мыколыной хаты. Солдаты остались стоять посреди улицы, Мыкола уселся на скамейку, а деда матушка с бабкой утянули во двор.

«Авария была», — начал Лысенко.

— Слышь, начальник, я ж не дурной, я в Капустином Яру служил, слыхал за такой?

— Допустим.

— Так от, у нас там инструктажа на случай атомной войны было два на месяц, понял?

— И шо?

«И то, — я уже не сдерживался, — шо это был подземный ядерный взрыв, а ваши людей не предупредили, вывезли на два часа чуток в сторону — и рванули. И тут теперь на сто лет мертвая зона».

— Э, тише, тише, мертвая ему. Ничего, значит, необратимого не произошло. Тут столько начальства было с утра, был бы риск, они б не приехали.

— И де они сейчас?

«Та чухнули», — нехотя признался Лысенко.

— Отож. Чего людей не вывести за пятьдесят километров?

— Ты шо, дурной? Тут столько сел, а слухи? А западные голоса?

— А люди?

— Так а шо люди, сказано всем водку пить, выводить радиацию.

«Диденко, — позвал одного из солдат голова, — дай пару бутылок». «Не надо, непьющий», — отрезал я.

— Это другое, тут для здоровья.

— Все одно.

«Смотри, пожалеешь», — пожал плечами Лысенко и тронулся дальше по улице. — И деда угомони, а то он давно на срок напрашивается, вражина».

Я громко сплюнул себе под ноги и вспомнил старую бабулину прибаутку: «То вже свинячий голос», что означало — все, уже ничего не поделаешь. Надя с малым были готовы, мы простились во второй раз со стариками и пошли пешком к трассе, чтобы закончить этот бесконечный день так же, как и начали, — в дороге домой.

Дед помер первым, через полгода. Обычно в наших краях жены переживали мужиков лет на десять, а то и на двадцать, если муж сильно пил, а супруга — нет. Но тот злосчастный взрыв изменил привычные нормативы, через год с небольшим в районной больнице усыпили бабушку — больше бороться не было смысла. К тому времени умерла где-то четверть пожилых жителей Першотравневого — онкология, мать ее. Я очень надеюсь, что она достала кого-нибудь из тех, кто приехал в то воскресенье на черных «Волгах» принимать работу.

Надя ушла от меня практически сразу. На ее зов из Кисловодска транзитом через Москву прилетела теща и с ходу принялась пилить меня за безответственное отношение к жене и ребенку: «Увидел шлагбаум — разворачивайся и езжай домой как законопослушный гражданин». И на каждое мое возражение у нее был быстрый и острый ответ:

— Кто ж знал?

— Думать надо было!

— Коммуняки утаили правду.

— Не смей антисоветчину разводить с напраслиной, они же говорили, что закрыт проезд!

— А что ж они тогда не вывезли всех жителей подальше?

— Твои пожилые, их не жалко и там, где нужно, лучше знают.

От этой каши в тещиной башке мне становилось только хуже — я лежал дома, взяв больничный на неделю и то блевал, то кружился головой. Венцом ссоры стали демонстративные сборы — теща заявила, что я неспособен позаботиться о семье, что она давно это знала и вот подтверждение. Что Наде с Максимкой будет лучше у родителей, подальше от меня и от эпицентра взрыва заодно. С тех пор дважды шли дожди, а кислотные, как известно из документальных фильмов и секретной беседы с приятельницей, начальницей гражданской обороны, — самые опасные.

Я пытался встать и вступить в бой с превосходящими силами противника, но завалился лицом вперед и был с позором возложен обратно на диван. Чемодан собрался быстро, вещей-то мало, хлопнула дверь и Надя ушла из моей жизни, прихватив сына. Тут я уже не сдержался и долго плакал сам с собой, тихонько, чтоб соседи не услышали за тонкими стенами. За что мне это все, вот за что? Как говорил дед: «Хтось у нас був попович».

Тогда я думал, что мы расстались максимум на неделю, но так получилось, что навсегда. Когда я более-менее отлыгался, то поехал в Новохоперск, где выяснилось, что теща нас уже развела. И куда-то их отправила. Как это возможно, без подписи и согласия, в нарушение всех законов? Выходит, возможно. Я угрожал этой заразе тюрьмой, но она лишь смеялась в ответ и даже не пустила за порог.

Я искал через паспортные столы, подавал заявление в райсуд — без толку. Нету таких. Ни Попелей Надежды с Максимом, ни Полтавцевых, ни Попелей-Полтавцевых. Как и не было, вот тебе и компас земной. Через год Серый случайно встретил косую подружку Аллу и та сказала, что Надя сменила фамилию, а потом вышла замуж за какого-то военного и собирается родить второй раз. Больше о ней я ничего не слышал и своего ребенка видел только во сне.

Злобная теща написала письмо руководству стройуправления с копией свидетельства о разводе, меня выселили из семейного общежития и перевели в мужское, где на каждом шагу было нарыгано и пахло самым дешевым портвейном. Прикол в том, что в нашу комнату заселился Серый, он к тому времени женился на сотруднице, и вскорости родили они девчонку, Светку. Правда, жинка его, Алена из проектного отдела, меня чего-то невзлюбила.

А после случая на партсобрании и сам Серый начал меня сторониться. Я так и остался кандидатом в члены партии, подыматься дальше не рвался, но обязан был присутствовать. Как-то раз, на обсуждении тезисов к двадцать пятому съезду ЦК КПСС, речь зашла о гонке вооружений, угрозе ядерной войны и я с места вставил: «У самих рыльце в пушку».

Парторг СМУ напрягся: «Что-что?»

— Да то, что наше родимое государство само своих граждан взрывает атомной бомбой и морду кирпичом при этом.

— Товарищ Пепел, вы серьезно?

— Не Пепел, а Попель. На Тоцком полигоне солдат взрывали с местными? Взрывали! А у нас в Першотравневом? Да я сам гриб видел, в ста кэмэ отсюда, ты слышишь меня?

Собрание тут же прервали, из кандидатов меня задним числом вывели, а через пару недель уволили по служебному несоответствию. Типа, кабину не закрыл. Ага, в своей голове. Парторг на людях грозился упечь меня принудительно на дурку, но пронесло, с глаз долой — с повестки вон.

Удалось устроиться на новый хладокомбинат (мы его, кстати, и строили) грузчиком, там каждый непьющий, хоть бы и дурак, был на вес золота. Мы ели пломбир ополониками из котла и вафельные стаканчики пачками. Мороженко я любил больше всего, так что каждый день ждал обеда с радостью, вспоминая нашу прибаутку «Обожруся и помру молодой».

Периодически меня тошнило и ломило голову ни с того ни с сего, но я уже привык — сяду в сторонке, отдышусь и снова готов к труду и обороне. Но однажды прихватило так резко, что я упал с полным ящиком, чего за мной ранее не наблюдалось. Видать, я был такого серо-буро-малинового цвета, что старшая смены, толстая Автюхова, перепугалась и отправила меня на бюллетень до полного выздоровления.

Я шел короткими марш-бросками от дерева к дереву, еще один доходяга в синем рабочем халате, которого штормит в обед. Залазить в трамвай я не решился — еще укачает совсем, лучше пройтись. До майских оставалось пару недель, снег давно сошел, уже было тепло, так что замерзнуть я не боялся. Когда становилось совсем кисло, я делал привал на лавочке и пытался немножко поспать. Может, и получилось, раз я дошел до района к началу сумерек.

Я держался за голову, совсем как футболист, промахнувшийся по пустым воротам, и переступал ногами, стараясь держаться по возможности прямо. Вечерело, в общежитиях горели окна, и отовсюду пахло борщами. Я причалил на лавочке под семейной общагой на очередной передых, нашел глазами знакомое окно и решил позвать Серого, потому как кому еще пожаловаться на житуху, как не липшему корешу.

Но на мой крик выглянула Алена и заорала на все окрестности: «Нету его, пошел вон, алкаш проклятый, вали отсюдова». Я опешил от такой несправедливости: «Дура ты, я ж не пью совсем».

«Знаем, слыхали, все вы не пьете, кобели проклятые, пошел вон», — отрезала она и захлопнула окно. На крик среагировали бабульки на лавочке и начали меня песочить, что, мол, пьяница, позор. А одна особо ретивая начала бить меня авоськой с буряком, видимо, отыгрываясь за что-то свое, личное. Я свалился с лавочки и полз, прикрывая голову, до угла, где зловредная бабулька наконец от меня отстала, рявкнула на прощанье: «Ползи под свой магазин, гамно такое», и вернулась к своим на лавочку.

Я чуть-чуть покунял у стены, а потом собрался с силами и пополз к своему мужскому общежитию. Там уже праздновали добрый вечер, в окнах торчали колонки и Высоцкий на весь двор перекликался с Анной Герман, которая, надо же, пела про «мой компас земной». Я полз к стене своей общаги, совсем как на марш-броске под руководством деда Пихто, вспоминая, как он уговаривал отстающих: «Давай, давай, синочок, зовсім трошки осталося, давай, родний».

И я дал как мог. Причалил к стене и понял, что сил ползти к крыльцу уже нет — совсем заморылся, еще и голову ломит так, что, кажется, вот-вот оторвется что-то важное. «Надо еще поспать», — решил я, улегся на бочок и закрыл глаза, надеясь, что мне приснится Максимка, играющий в футбол, или улыбающийся майор Морозенко со стаканом разведенного спирта. И, представьте себе, я увидал их обоих, а после мне уже ничего и не снилось.