Долгая дорога в дюнах-II

Встреча

Николая несло вместе с толпой. Он давно перестал сопротивляться и заботился только о том, чтобы не упасть на трап. Потом, когда улеглись страсти и почти затих неврастенический гомон посадки, Николай — уже в который раз — стал ругать себя за то, что сошел на берег в таком вот захудалом порту, каких уже было немало на их туристском пути. Но сделанного не исправишь и, выпив в баре стакан холодного сока, он вернулся на палубу, стал наблюдать за подготовкой к отплытию.

Неторопливо убрали трап, что-то заурчало и заухало, палуба качнулась, задрожала, и пароход медленно отвалил от стенки. Обитатели судна облепили борта. Каждый что-то говорил или кричал. Было так шумно, что старческий голос пароходного гудка никто не расслышал.

Судно вышло из гавани. Слева и справа непрерывной цепью потянулись острова, поросшие пальмами. Пейзаж этот преследовал судно уже целые сутки и должен был, по расчетам Николая, продолжаться еще дня два. До следующей остановки было часов пять ходу. Смотреть было не на что, и Николаю захотелось найти уголок поукромнее, закрыть глаза, побыть одному.

На самой корме увидел пустую скамейку. Николай с блаженной улыбкой растянулся. Было тихо и покойно. Солнце сюда не заглядывало, ветер не задувал. Николай задремал. Навстречу бежали волны, волны, волны…

Он почти заснул, когда невдалеке от себя услышат голоса. Мужской и женский. С досадой открыл глаза. «Черти вас тут носят», — подумал Николай, с неодобрением глянув на подошедших.

Мужчина был средних лет, коренастый, широкоплечий здоровяк. Может быть, чуть-чуть полноват. Стоял на палубе прочно и уверенно, слегка наклонив голову набок. Его черная густая шевелюра красиво отливала на солнце первыми блестками седины. Черты лица крупные, грубоватые. Он держал руку на плече своей спутницы и о чем-то вполголоса говорил.

Женщина выглядела значительно моложе. Губы, обнажая в улыбке два ряда ровных зубов, подчеркивали бронзовый загар лица, а большие карие глаза под черными дугами бровей смотрели весело, с лукавым озорством. Она внимательно слушала мужчину, что-то ему негромко отвечала и очень сочно, заразительно смеялась. Женщина был так хороша, что Николай невольно забыл о потревоженном покое и с интересом наблюдал за незнакомкой. Та, должно быть, почувствовала посторонний взгляд, повернула голову и внимательно посмотрела на Николая. Парень смутился, словно его поймали на чем-то недозволенном, и поспешно отвел глаза. Женщина неторопливыми шагами направилась к нему.

Вопроса он не понял, но догадался, что спрашивают разрешения присесть рядом. Еще больше смутившись поспешно ответил:

— Пожалуйста, пожалуйста, садитесь, не занято.

Ответил по-русски. Ответил машинально, как всегда это делал в подобных случаях у себя дома. Ответил и испугался. Лицо женщины, такое до сих пор веселое, вдруг резко передернулось, побледнело. Она отступила, попыталась что-то сказать своему спутнику, но не смогла. Только дрожали губы. Мужчина быстро подбежал к ней, обнял за плечи и торопливо зашептал что-то на ухо, поглядывая на Николая. В его глазах тоже были и испуг, и удивление.

«Ненормальные, что ли?» — подумал Николай. Ему стало не по себе. Хотелось встать и уйти, но было неудобно — это походило бы на бегство. Он отвернулся и стал смотреть в сторону.

«К черту, — решил Николай, — сейчас встану и уйду». Он уже совсем готов был подняться, как вдруг женщина тихим, прерывающимся голосом спросила:

— Так вы говорите — тут нэ занято?

— Пожалуйста… Садитесь.

— Ваня, Ваня! Ты слышал, он говорит — тут нэ занято.

Она схватила мужчину за руку и потащила за собой.

Я тебья прошу, Марусья, успокойся, ни надо так вольноваться. — Мужчина обнял спутницу за плечи, подвел ее к скамейке, и оба уселись рядом.

Николай оторопело озирался по сторонам. Женщина говорила по-русски с явным украинским акцентом, мужчина — с сильно выраженным иностранным.

— Слухайтэ, вы звыняйтэ менэ. Я вас нэ напугала часом?

Николай совсем растерялся и чувствовал себя скверно. Пересилив неловкость, он неестественно поспешно ответил:

— Что вы, что вы, все нормально…

— Вы что, из России?

— Да, из СССР.

— У ну да, из СССР. Я так и хотела спросить. А давно оттуда?

— Да нет, две недели.

— А сюда ж вы што, работать или как приехали?

— Туристы мы, по путевкам. Купили и ездим.

— А разве ж у вас это можно?

— Почему же нет? Мы вот ездим.

— Ну да, ну да, сейчас же все куда-то ездят, все смотрят. Вы, ото, наверное, думаете, что за баба малахольная к вам прицепилась? А вы знаете, что я тоже руськая. Украинка точнее.

Голос ее то и дело прерывался, руки дрожали. И, пытаясь унять эту дрожь, она яростно теребила свою сумку. Мужчина молчал.

— А вы что, тоже туристы?

Лицо женщины скривилось. Она долгим взглядом посмотрела на мужчину и тихим голосом ответила:

— Да как вам сказать? Он — нет, а я, наверное, туристка. Только путешествую я не две недели, как вы, а двадцать пять лет. Слушайте, давайте знакомиться. Меня Маруся зовут, его Иван. Ну, не Иван, это я его так зову. Муж мой…

Здравствуйте, товарьиш! — твердая, мозолистая рука сжала Николаеву ладонь, задержала в своей, затем как бы нехотя выпустила. Николай тоже представился.

— Николай? Мыкола, значит, по-нашему. А откуда ж вы само, из России?

— С Украины я.

— С Украины? А откуда ж, если оно не секрет?

— Да как вам сказать, во многих местах жил: и в Харькове, и в Одессе, и в Днепропетровске, и в Киеве.

— Господи? Да мы ж с вами земляки. Я ж тоже из Киева. Не верите? Я вам сейчас покажу. — Она лихорадочно начала расстегивать сумочку.

— Ну, зачем, почему не верю?

— Нет-нет, так нельзя. Это так не может быть, — она не слушала Николая и продолжала возиться с сумочкой. Затем не выдержала и рванула ее так, что на палубу полетели разные мелочи. Иван принялся их подбирать. Маруся нашла паспорт.

— Вот видите, — жарко дыша, говорила она, — родилась в Киеве. Вы думаете, как я тут живу, так я уже и не советская? Вы, Мыкола, не думайте ничего плохого. Пусть хоть убьют, а ихнего подданства все одно не прийму. Была советская и умру советская.

Она совала паспорт в руки Николаю, заставляла что-то читать в нем. Наконец Иван не выдержат, забрал у жены сумку и положил в нее паспорт.

— А что, Марусья, не пригласить ли нам Колю выпить по румочке за знакомство? — предложил он.

Лицо Марии оживилось.

— Конечно, конечно, это ты, Ваня, хорошо сказал. Выпить надо обязательно. Как же не выпить по такому случаю? Это ж такое дело. Если бы вы, Коля, только знали… Пойдемте, Коля, в бар. Пойдемте, а?

Николаю сейчас меньше всего хотелось идти пить, но отказаться было неудобно.

Пароходный бар был неподалеку, на верхней палубе.

— Не знаю, какой тут бар, — говорила Маруся, — и что там есть, но водка и вино обязательно должны быть. Коля, а горилка с пэрцэм еще есть в Киеве или нет? Конечно, горилка это не то, что пьют тут. Здесь, знаете, все, как самогонка. Мы живем в деревне, так ото как наделаем ихней водки, так и ни в какой бар ходить не нужно.

Вскоре перед ними стояла бутылка. Иван разлил:

— Выпьем за встречу, за знакомство.

Чокнулись, выпили. Водка обожгла горло, забила дыхание. «Крепкая, дьявол», — подумал Николай. Он подавил желание раскашляться и с улыбкой, как ни в чем не бывало, взглянул на новых знакомых:

— Вот это водка! Такую пить — и помирать не захочется. Сила!

Маруся смотрела недоверчиво, а Иван сиял от удовольствия.

Говорили о пустяках. Но Николай чувствовал, что разговор впереди. И не ошибся.

— Вы, я вижу, все думаете, что мы за люди? — спросила Маруся, отодвигая рюмку. — Прицепились — не отцепишься. А я вам скажу — родич вы мне. Вот что. — И, заметив удивленный взгляд Николая, пояснила: — Не тот родич, как принято считать. Просто вы русский и я русская. Я уже вам говорила — вы плохого ничего не думайте. Я такая ж советская, как и вы. Но только не поверите — за двадцать пять лет первого русского вижу. Я вам расскажу, все расскажу… Правильно, Ваня, надо рассказать?

Николай уже давно догадался, с кем имеет дело. Он бывал за границей, встречался с такими людьми. Понимал, что уклоняться от разговоров с ними не нужно, но встреч этих не любил. А встречи были разные. И с молодыми, что знали свою родину не лучше, чем потусторонние планеты, и с пожилыми, что жили воспоминаниями и наслышкой. Разговаривал с добрыми и злыми, несчастными и самодовольными, умными и дураками. Видел друзей и недругов, доброжелателей и провокаторов. С врагами все было просто и ясно. Ответ для всех один. Но вот одураченных и несчастных было жалко. Он выслушивал их объяснения, сочувствовал, давал советы, но… Но не любил.

— До войны я жила в Киеве, — рассказывала Маруся. — Ну, вы знаете, что это за город и какая жизнь была у нас в то время. Ну да хоть и не помните, вам, наверное, рассказывали. Жили мы хорошо. Отец работал, мать тоже. Кроме меня, еще двое братов было. Старший ходил в десятый класс, я в седьмой. Младший еще был совсем малюсенький. Его тоже Мыколой звали, как вас. Жили мы справно. И тут на тебе, германец двинулся с войной. Что творилось тогда… Думали наши его раз-два и разобьют, а оно не так получилось. Пошел и пошел немец, и никакого удержу ему нет. Забрали моего отца в армию. Как сейчас помню: прибежал он домой весь такой серый, в шинели, в обмотках. Не знаю, есть ли у нас еще обмотки в армии? Нету? Оно и правильно… Ну, прибежал отец. Говорит: дали час на прощанье с семьей. Мать в слезы, мы тоже. Да что плакать? Не поможешь этим. Война есть война. Весь народ тогда пошел. Побыл он у нас, посидел. Так ни о чем и не поговорили. Все нас, детей, ласкал. А потом встал, говорит: пора. Ну что? Проводили мы его до поезда. Покричали вместе со всеми, кто там был, да и пошли домой. Пришло с фронта от него только одно письмо. Писал, что жмет проклятый германец. А что там писать, когда оно и так видно. Наши все отступают и отступают. А оно вскорости и похоронная приходит. Так, мол, и так, погиб ваш батька смертью храбрых. Плакали. Горевали.

Стали братуху в армию готовить. Ему тогда еще и семнадцати не было. Мог бы еще дома побыть. Так нет, все по начальству бегает, в добровольцы записывается. Говорит: «За батьку пойду с ними рассчитаюсь, в Берлине памятник отцу поставлю». Ну, бегал, бегал и добегался. Забрали его раньше срока. Пришел домой и говорит: «Только чтоб ни одной слезинки, не на смерть иду, а за победой, так что нечего друг другу нервы портить». Провожать себя не позволил, так сам и пошел. Мы было с матерью на улицу выскочили, плачем, а он как обернется на нас, как глянет. У самого на глазах слезы, а лицо суровое. Марш, говорит, домой, нечего тут панихиду устраивать.

Одна беда в дом не приходит. Прошло немного времени, пишут нам, что пропал братуха без вести. А потом вскорости получаем похоронную: погиб смертью храбрых. Не довелось, значит, за батьку отомстить. Плакали мы с матерью. А что ты теми слезами поможешь? Тогда тех слез было столько, что ни с одним морем не сравнится. Другие потом и за батьку, и за братуху отомстили. Оно, конечно, хорошо, да своего не вернешь.

Пошла я в госпиталь работать. Думали, не дойдет немец до Киева, а он, смотри, проклятый, и рядом. Начали к эвакуации готовиться.

И как оно случилось — кто из нас виноват? — опоздали мы и остались под немцем. Что тогда творилось — к не приведи, и не дай господи. Всякое нам рассказывали, но не верилось, что люди такое могут делать. А потом как увидели… Разве ж это люди? Ну, да что вам рассказывать! Жили как на том свете. Наших не слышно. Немцы говорят, что Красную Армию разбили, Москву взяли. Не хотели верить, да что сделаешь, если, он прет и сила идет несметная. Вокруг слезы да кровь. Меня мать прятала. Немцы, бывало, только к нашему дому, мать быстренько лицо себе сажей вымажет, меня ложит под перину, а сама сверху. Больно немцы всякой заразы боялись. Какая-то гадина выдала. Пришли, мать избили, а меня угнали в Германию. Рассказывать, как там жилось? Скотинянке и то лучше. Скотину хоть берегли, а мы и за скотину не сходили. Скотину кормили, а нас зачем? Подох и черт с тобой. Других пригонят.

Иван сидел понурив голову. Видно было, что этот рассказ он знает наизусть. То, что рассказывала эта женщина, было близко и знакомо Николаю, навевало тяжелые воспоминания. Мальчишкой он пережил войну. На фронте погибли отец и брат. Сестру угнали в Германию, где она погибла в сорок четвертом, как гласила похоронка. В конце войны он потерял мать и воспитывался в детском доме. И только счастливая случайность свела его снова с матерью. Он хотел спросить, не встречала ли Маруся в Германии его сестру — Галину Солдатенко, но не решился перебить взволнованный рассказ. «Потом спрошу», — решил Николай.

Маруся как будто совсем справилась с волнением и продолжала дальше даже как-то жестоко-холодно:

— Было со мной в Германии то же самое, что и со всеми. Работали мы в имении, пока нас американцы не разбомбили. Решили бежать. Два дня скрывались. Да куда убежишь, кто тебе поможет? Поймали нас, отправили в лагерь, что под Гамбургом. Вот в этом лагере я с Ваней и познакомилась. — Она взглянула на мужа, взяла его за руку. Познакомились мы с Ваней, полюбились. Да какая там жизнь, когда живешь от часу до часу. Не хочу про это рассказывать. Смилостивилась и к нам судьба, освободили нас. Господи, что творилось! И плакали, и смеялись. Все было. Главное — выжили. Немного нас еще подержали в Германии, а потом стали домой отпускать. Я, конечно, хочу к себе, а Ваня с собой зовет. Говорит: «Чего ты домой поедешь? Давай поженимся. А там все хорошо будет. Фашистам конец, границ не будет». Думаю, может, оно и так, да домой обязательно поеду. Говорю ему: «Поеду домой, повидаюсь со своими, а там — раз теперь все хорошо будет — или ты ко мне, или я к тебе, но обязательно встретимся».

Так бы оно, может, и случилось. Да встретила я в Берлине солдатика одного, земляка с нашей улицы. И такое он мне сказал: «Погибли под бомбежкой и мать, и братишка твой младший, весь дом погиб». Помертвело все передо мной. Думаю, осталась ты, Марусенька, одна на всем свете. Маруськой меня в лагере прозвали… Пошли мы с Ваней в комендатуру, рассказали там одному начальнику про наше дело. Что ж, говорит, давайте запрос сделаем. Что-то проходит немного времени, получаем ответ. Точно, не ошибся солдат. Никого у меня не осталось. Вот тогда я подумала, подумала, да и поехала с Ваней к нему на родину.

Мария помолчала, словно собираясь с силами, и продолжала:

— Живем хорошо. И домик свой, и садик, и огород. Деток двоих прижили. Все хорошо. Он работает, я тоже без дела не сижу. Вы вот удивились, что я вас первого русского вижу. А я вам объясню. Живем мы далеко от того порта, в горах. Туда никакие туристы не заезжают. Да и мы тоже никуда особенно не ездили.

Ох, и тосковала я первое время. Бывало, выйду в садок и кричу, кричу: «Мамочка моя родная, земля моя, где ж ты есть?» Та тихо кричу, чтоб Ваня не слышал. Он тоже сильно переживал. Видел, как я мучаюсь. Язык мой выучил, чтоб можно было по-родному говорить, имя свое забыл, так на Ваню и откликается. Мучилась я, мучилась, а потом, знаете, привыкла. Вот вас увидела, так расстроилась. Да вы не обращайте внимания. — И, словно желая прекратить больной для нее разговор, проговорила: — И что это я все время говорю, говорю, а вы молчите? Ну, как там у нас дома дела?

Что рассказать этой женщине? Двадцать пять лет… Говорил он долго и все время злился на себя за то, что рассказ получается сухой. Но Мария удивлялась всему. Она то и дело таращила глаза и недоверчиво поглядывала на Ивана. Тот слушал с большим вниманием и напряжением.

— Что вы говорите! — восклицала Мария. — Ни одного дома разрушенного не осталось? И метро! И новый Крещатик! А лавра? Отстроили! Прямо не верится.

На какое-то время наступило молчание. Николай вертел в руках пустой бокал. Мария что-то перебирала в сумочке. Наконец разлила остатки напитка по бокалам и тихим голосом предложила:

— Давайте выпьем за то, чтоб всегда у вас было все хорошо.

Вышли на палубу. Скамейка, на которой они до этого сидели, была не занята.

— Вы работаете? — спросила Маруся.

— Да, на заводе, инженером.

— Инженером? — в голосе женщины сквозило явное недоверие. — Вы что же, институт кончали?

— Да, Киевский политехнический.

— Ты смотри! Ваня, ты слышишь? Инженер. А я думала… такой молодой, а ты смотри, уже инженер. Молодец.

Вновь наступила пауза. Потом Иван хрипловатым голосом спросил:

— А папирос у вас не найдется? Интересно бы попробовать.

Николай курил сигареты. «Кажется, у ребят где-то еще есть папиросы», — подумал он и встал.

— Сейчас добудем.

Вернулся он через несколько минут, держа в одной руке «горилку с пэрцэм», в другой пачку «Беломорканала».

— Это вам, Маруся, на память об Украине. — Николай неловко положил ей на колени бутылку водки.

— Господи, горилка! Наша, родненькая, Мыкола, та вы што… — Она схватила бутылку и казалось, сейчас же примется ее целовать. Потом опомнилась и начала отказываться.

— Ну, что вы, Коля, вам же самим надо. Что ж вы это так?

— Ничего, Маруся, берите.

Ну, спасибо. Вот это уж спасибо. Не думала и не гадала, что такой подарок получу. Иван, ты глянь, перчина плавает. Это ж не та сандебура, что мы с тобой варим. Ее мы будем по большим праздникам доставать и пробовать. А вы знаете, пока вы ото ходили, мы с Ваней договорились: грошей немного поднасоберем, та поедем посмотрим, что там у нас дома. Правильно, Коля?

— Конечно, Маруся. Обязательно надо съездить домой. Своими глазами все увидите.

— А то так и помрешь и жизни не увидишь. Детей с собой возьмем, пусть увидят, что мать у них не какая-то там, а вон откуда.

Лицо Ивана стало землисто-серым. Он сидел сжав кулаки и курил папиросу за папиросой. Николай отошел к борту парохода. Простоял он так долго, пока чья-то рука не легла ему на плечо. Николай обернулся. Перед ним стояла Маруся.

— Настала пора прощаться.

— Как, вы разве не до конца с нами едете?

— Нет, мы сейчас сходим. Тут у мужа родственники живут, решили на пару дней остановиться. Спасибо вам за все. Хорошо было познакомиться.

— Я тоже очень рад, — проговорил Николай.

Стоянка была короткой. И когда сошли на берег, Николай быстро пожал Марии и Ивану руки, пожелал им счастливого пути и всего наилучшего. Взбежав на палубу, он увидел, что его новые знакомые не уходят. Николай покричал им, чтобы они не задерживались, но Мария и Иван стояли на месте и только улыбались. Наконец причал стал медленно отодвигаться. И вдруг Мария, словно вспомнив самое важное, подбежала к кромке причала и громко крикнула:

— Если приедем в гости, как вас найти?

— Спросите Николая Солдатенко или… Екатерину Петровну Солдатенко — это моя мать!.. Киев, улица Франка…

Пароход уходил все дальше и дальше, а вслед ему несся неистовый женский крик:

— Братка! Братуха! Кровинушка моя!..