ПРЕДДВЕРИЕ

— Я тебе открою ещё одну тайну, — прошипел АГ. — Ибо, повторяю, на Суде всё равно тайное станет явным. Я выкрал страницу Истории из экзистенциального времени, то есть из вечности, и показал Иосифу.

— Чушь, этого не может быть! — всплеснул белыми ручками AX, — Ведь в экзистенциальном времени, как в написанной книге, всё уже произошло, состоялось, там нет ни прошлого, ни будущего, ни пространства, — всё вечно. Только у нас в вечности эту книгу написала сама жизнь, а Господь, Который вечно пребывает, Который и есть Жизнь, просто заранее знает, чем всё кончится, эта самая история человечества. Знает, что всё произойдёт соответственно Замысла и кончится хорошо, иначе Бог не был бы Благим, а думать так — кощунство…

— Хорошо кончится, да не для всех, — хихикнул АГ. — Для Творца всё известно, а для людей, которые в историческом времени, продолжается спектакль, где у актёров — свобода действия. Избежать участи «из праха в прах» — или… Лучше «или», — снова хихикнул АГ. — Ну конечно же, я не мог ни выкрасть, ни вырвать страницу истории из Книги Творца — я просто сделал ксерокс. Ксернул и показал Иосифу…

— Ладно, сын тьмы, раз уж начал — договаривай. Какую страницу?

— Хорошо, тогда, по порядку. — Ты всего достиг, Иосиф, шептал я ему, — Ты в зените славы, построил великую страну, спас и подлечил разрозненное стадо, воздвиг стены и воспитал надежную охрану… Ты — царь великой империи посреди Вампирии, которая боится тебя и жаждет проглотить… Идея любящей и дружной семьи народов в доме отца земного во имя спасения в Доме Отца Небесного — прекрасная идея… Я бы даже сказал — Русская идея, о которой многие грезили и которая так и не была осуществлена. Коммунизм в одной отдельно взятой стране, спасение в одной стране… Мы же оба прекрасно знаем, что это невозможно, это самое коллективное спасение, разве что в лоне Истинной Церкви. И не «коллективное», а «соборное», то есть для избранников, «рождённых свыше»… Не рабы и не наёмники, а сыны.

— Только не тебе судить, кто сын, а кто нет, — перебил АХ, — избранничество — это особое состояние души. Это — неукоренённость во всём, что временно, это ощущение Предназначения своего, «мира Горнего», это — «Мои овцы знают Мой голос»… это — запись в Книге Жизни, это…

— Да знаю, знаю, — поморщился АГ, — проходили. И Иосиф проходил. Но и про первородный грех, и про Иуду проходили, и про овцеволков, которые перерождались буквально на глазах, и про бытовое разложение «кристально чистых»…

Свидетельница М.Сванидзе:

«…Я сказала, что думала. Сказала, что я не верила в то, что наше государство правовое, что у нас есть справедливость, что можно где-то найти правый суд /кроме ЦК, конечно, где всегда всё правильно оценивалось/, а теперь я счастлива, что нет этого гнезда разложения морали нравов и быта. Авель несомненно, сидя на такой должности, колоссально влиял на наш быт в течение 17 лет после революции. Будучи сам развратен и сластолюбив — он смрадил всё вокруг себя — ему доставляло наслаждение сводничество, разлад семьи, обольщение девочек. Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех, в особенности в первые годы после революции, он использовал всё это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек… Чтоб не быть слишком на виду у партии, окружал себя беспартийными /аппарат, секретарши, друзья и знакомые из театрального мира/… Контрреволюция, которая развилась в его ведомстве, явилась прямым следствием всех его поступков — стоило ему поставить интересную девочку или женщину и всё можно было около его носа разделывать».


* * *

А вас не тянет всевластная тина?

Чиновность в мозгах паутину не свила?

Скажите — цела? Скажите — едина?

Готова ли к бою партийная сила?

И когда, это солнце разжиревшим боровом

Взойдёт над грядущим без нищих и калек, —

Я уже сгнию, умерший под забором,

Рядом с десятком моих коллег.

И чудится мне, что на красном погосте

Товарищей мучит тревоги отрава.

По пеплам идёт, сочится по кости,

Выходит на свет по цветам и по травам.

А травы с цветами шуршат в беспокойстве:

Скажите — вы здесь? Скажите — не сдали?

Идут ли вперёд? Не стоят ли? — Скажите.

Достроит коммуну из света и стали республики вашей сегодняшний житель?

Прочёл я ему эти стихи «лучшего, талантливейшего», так рано от нас ушедшего и нашептал, что всё равно они переродятся, вампиры эти потенциальные, что всё равно ему с ними не сладить одному — ни дети, ни друзья-соратники ему не помощники. Вон, даже жена… Уговаривал примириться с Вампирией, стать главой обычной буржуазной республики, или монархии конституционной — что больше нравится. Не быть белой вороной, играть по их правилам, и сразу помощь пойдёт, блага всякие, торговля, капиталы… А там уж можно будет «разделять и властвовать», стаю на стаю натравливать — это в порядке вещей. Или, вместе объединившись — на Гитлера — как угодно. Но по правилам. А то заладил: «Вампиры, вампиры…» Вон и Ильич надолго НЭП планировал…

Упёрся — отойди от меня, сатана… Ах так, думаю, ну ладно. Пророчество ему прочёл ветхозаветное:

«Все укрепления твои подобны смоковнице со спелыми плодами; если тряхнуть их, то они упадут прямо в рот желающего есть.

Вот, и народ твой — как женщины у тебя: врагам твоим настежь отворятся ворота земли твоей, огонь пожрёт запоры твои.

Начерпай воды на время осады; укрепляй крепости твои; пойди в грязь, топчи глину, исправь печь для обжигания кирпичей.

Там пожрёт тебя огонь, посечёт тебя меч, поест тебя как гусеница, хотя бы ты умножился как гусеница, умножился как саранча.

Купцов у тебя стало более, нежели звёзд на небе; но эта саранча рассеется и улетит.

Князья твои — как саранча, и военачальники твои — как рои мошек, которые во время холода гнездятся в щелях стен, и когда взойдет солнце, то разлетаются, — и не узнаешь места, где они были». /Наум. 3, 12–17/

Не поверил Иосиф. — Когда это будет, бес? — Когда время твоё земное кончится, отвечаю, — а срок твой лишь Творец знает… Тут они все и переродятся, твоя охрана, партия твоя первой, хоть ты и сказал, что она «не перерождается и никогда не переродится, ибо не из такого материала склеена…» «Из такого, Иосиф, — шептал я ему, — Из греха и праха…» Опять не верит. Ну тут я ему и показал Страницу Истории, только даты стёр, чтоб уж совсем правила не преступать. Всё ему показал в сонном видении — и города вымирающие, и заводы стоящие с шахтами, и шахтёров с табличками на шее: «Я хочу есть», и «новых русских» бритоголовых на иномарках, и виллы их с бассейнами и охраной, и героев с орденами и медалями, роющихся в помойках, и детей-наркоманов, и «спортсменок-комсомолок» на панели и в турецких борделях, и мешочников с тряпками колониальными, ларьки со жвачкой и пойлом, казино, стриптизные ночные клубы, «Московский комсомолец» с телефонами секс услуг на все содомские вкусы, голых сисястых баб на обложках журналов, поля, бурьяном заросшие, будто Мамай прошёл… И как в Беловежье великую Антивампирию «на троих» раздавили, а потом и все прочие самостийные вампиры общесоюзную народную собственность на части стали рвать… И как Верховный Совет проголосовал почти единогласно за отделение головы от тела и стоя аплодировали, а потом их же прямо из танков посреди Москвы на позор и потеху всему миру…

И как Победоносное Красное знамя ночью, как воры, спустили, а потом некоторые граждане ноги об него, кровью политое, вытирали на своих тусовках, и Грозный в руинах показал, и как отечественные и забугорные вампиры из страны общенародное достояние контейнерами вывозят, и страну, разрубленную на части, как говяжья туша, и как тело Ильича из шоколада и крема жрут ихние детишки вампирские; и как «несокрушимую и легендарную» без войны уничтожили, и как у дяди Сэма клянчат народу на пропитание с протянутой рукой в то время как упыри клозеты из золота строят — совсем как Ильич мечтал… И иглу показал Останкинскую, возле которой двадцать второго июня бывших героев дубинками били, а потом народ расстреливали, как «молодёжь выбирает пепси», и как учёные эмигрируют, чтобы служить Вампирии, набивать ихние закрома, и как военные попрятались в щели стен, как рои мошек, и как народ всё это глотает…

Побелел Иосиф, что ты, АХ, — каждая оспина видна. Хочет проснуться, кошмар прервать, а не может. Но вижу — всё ещё не верит. Я тут на последнее средство пошёл: — А свидетельству церкви, спрашиваю, поверишь? Цитировать, мол, не буду, не моё это дело, возьми-ка сам да прочти. И вырезку ему газетную:

«Когда вы. Ваше Святейшество, с трибуны московского епархиального собрания обличаете нынешнюю «неустойчивую смутную действительность, безумный мир, где отсутствует нравственность, где господствуют волчьи законы, где брат грабит брата, где ложь и обман стали нормой поведения», знайте — Ваше справедливое негодование разделяют миллионы и миллионы россиян… Когда вы возмущаетесь тем, что в современной России «население целенаправленно организуется на сатанинских принципах лжи, подлога, обмана, поклонения внешней грубой силе, внедряются как начала «нормальной» жизни жадность, эгоизм, амбиции, разврат, наркомания, любовь к развлечениям и удовольствиям любой ценой», Вы можете быть уверены в искренней и горячей поддержке всех честных граждан нашей страны.

Когда Церковь Вашими устами провозглашает, что «сегодня это не отдельные эпизоды злых, порочных, разрушительных действий, а ускоренное строительство общемировой системы зла…», под Вашими словами готовы подписаться все ответственные российские политики! Скажу больше: патриоты России давно знают, как называется та «общемировая система зла», о которой Вы упомянули. Её имя — «новый мировой порядок», который международная финансовая олигархия усиленно навязывает всей планете посредством американских авианосцев и натовских танков».

То есть грядущее царство антихриста и Вавилонской блудницы — вот куда поплывёт твоя империя, Иосиф, когда ты выпустишь руль из рук… Так стоит ли огород городить? Столько мучений, работы «по-чёрному», ни сна, ни отдыха, ни личной жизни… Поживи хоть последние годы как нормальный царь, — нашептывал я ему, — Почувствуй вкус настоящей жизни…»

— Кого ты цитировал? — спросил Иосиф, — Кто обращается к Патриарху?

— Председатель ЦК Российской Коммунистической Партии. Вроде как нынче — генсек.

— Что же он сам порядок не наведёт? А Всесоюзная Партия почему молчит?

— Да говорю ж тебе, всё распущено. Ни Союза нет, ни партии твоей, «единственного, что мне не изменит», как сказал застрелившийся поэт. Одни переродились, другие разбежались, третьи в подполье ушли. Потом по кусочкам восстановились, но много ли они могут сделать в Вампирии? Васька слушает да ест. Людей твоих дожёвывает. Все твой народ предали, Иосиф, да он и сам себя предал… Но начнётся всё, как всегда бывает, с головы. С самого генсека.

Тут он снова побелел у меня, шепчет:

— Фамилия как?.. Кто такой?

— Э нет, говорю, не имею права… Я и так сверх всякого регламента…

— Ну хоть приметы особые…

И тут у меня накладочка вышла. Соскочил с исторической страницы ваучёрт, этих мелких бесов эсэнгэшных пропасть развелось после катастройки… уж не знаю, как он в ксерокс затесался, да как заорёт:

— Есть, есть примета!.. Пятно у него, пятно!..

Ну я этого ваучёртика ногтем в геенну огненную сшиб, чтоб не выступал, а Иосиф аж кулаки стиснул.

— Какое такое пятно?

— Да внутри пятно, — говорю я, — помнишь, как Левко у Гоголя ведьму от прочих русалок отличил? Пятно у неё внутри было чёрное… А так — все на одно лицо. Или у Толстого про вурдалаков, что ты в детстве читал, помнишь? Как старик ушёл из дому и говорит — если после двенадцати приду — не пускайте в дом, ибо это уже не я буду, а проклятый вурдалак кровь вашу пить придёт… Нет старика и нет, а как стали часы бить полночь — в аккурат он на дороге и появляется. Вот поди и разберись. Божий человек или оборотень… Ну что, Иосиф, по рукам? Все земные царства твои будут…

Ну а он, до чего ж хитрый, его на мякине не проведёшь!.. А чего это ты, говорит, бес, так меня уговариваешь, если никакого проку тебе нет в моём отречении? Или не знаешь, что царство, которое разделится, не устоит? Брысь, говорит. И проснулся.

Но, видать, поверил, потому что тут такое началось…

Свидетель М.Джилас:

«При разговоре со Сталиным изначальное впечатление о нём как о мудрой и отважной личности не только не тускнело, но и наоборот, углублялось. Эффект усиливала его вечная пугающая настороженность. Клубок ощетинившихся нервов, он никому не прощал в беседе мало-мальски рискованного намёка, даже смена выражения глаз любого из присутствующих не ускользала от его внимания». «Мне лично кажется, что у Сталина… даже само притворство было настолько спонтанно, что казалось, будто он сам убеждён в искренности и правдивости своих слов. Он легко приспосабливался к каждому повороту дискуссии, к каждой новой теме и даже новому человеку».

«Сталин был холоден и расчётлив не меньше, чем Молотов. Но у Сталина была страстная натура со множеством лиц — причём каждое из них было настолько убедительным, что казалось, что он никогда не притворяется, а всегда искренне переживает каждую из своих ролей. Именно поэтому он обладал большей проницательностью и большими возможностями, чем Молотов». «Мир, в котором жили советские вожди — а это был и мой мир — постепенно начинал представать передо мной в новом виде: ужасная, непрекращающаяся борьба на всех направлениях. Всё обнажалось и концентрировалось на сведении личных счетов. В живых оставался только более сильный и ловкий. И меня, исполненного восхищения к советским вождям, охватывало теперь головокружительное изумление при виде воли и бдительности, не покидавших их ни на мгновение».


БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:

1933 г. Выступление на пленуме ЦК с докладом «Итоги первой пятилетки» и с речью «О работе в деревне». Выступление на Всесоюзном совещании комсомола о задачах весеннего сева. Присутствует на I Всесоюзном съезде колхозников-ударников. Приём в Кремле юных лауреатов Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей. Поездка по Беломоро-Балтийскому каналу, посещение Мурманского порта, Сороки и бухты Полярная. 1934 г. Руководство работой XVII съезда ВКПб. Руководство работой пленума ЦК. Утверждён Генеральным секретарём ЦК ВКПб. Осматривает строительство канала Москва-Волга. Выступает на митинге в связи с возвращением челюскинцев. Выступление на совещании в ЦК о генеральном плане реконструкции г. Москвы. Вместе со Ждановым и Кировым пишут «Замечания о конспекте учебника по истории СССР» и «Замечания о конспекте учебника «Новой истории». Убийство Кирова в Ленинграде, похороны в Москве. Выступление на совещании металлургов «О задачах развития чёрной металлургии».

«В деревне окончательно укрепился колхозный строй. Этому сильно содействовали устав сельскохозяйственной артели, принятый на 2 съезде колхозников-ударников в феврале 1935 года, и закрепление за колхозами всех обрабатываемых ими земель НА ВЕЧНОЕ ПОЛЬЗОВАНИЕ». /История ВКПб, краткий курс./

«Товарищи, то что мы сегодня видели здесь, это кусок новой жизни, той жизни, которая называется у нас колхозной, социалистической жизнью. Мы слушали простые слова простых трудовых людей, как они боролись и преодолевали трудности для того, чтобы добиться успехов в деле соревнования. Мы слушали речи женщин, не обычных, а, я бы сказал, героинь труда, у нас не бывало прежде таких женщин. Мне вот 56 лет уже, видал виды, видал достаточно трудящихся мужчин и женщин, но таких женщин я не встречал. Это совершенно новые люди, только свободный труд, только колхозный труд мог породить таких героинь труда в деревне». /И. Сталин/

«Значение стахановского движения состоит в том, что оно… ломает старые технические нормы, как недостаточные, перекрывает в целом ряде случаев производительность труда передовых капиталистических стран… Но этим ещё не исчерпывается значение стахановского движения… Оно подготовляет условия для перехода от социализма к коммунизму». /И. Сталин/.

«Они угрожали нам поднятием восстания в партии против Центрального Комитета. Более того: они угрожали кое-кому из нас пулями. Видимо, они рассчитывали запугать нас и заставить нас свернуть с ленинского пути. Эти люди очевидно забыли, что мы, большевики, — люди особого покроя. Они забыли, что большевиков не запугаешь ни трудностями, ни угрозами… Понятно, что мы и не думали сворачивать с ленинского пути. Более того, укрепившись на этом пути, мы ещё стремительнее пошли вперёд, сметая с дороги все и всякие препятствия. Правда, нам пришлось при этом по пути помять бока кое-кому из этих товарищей. Должен признаться, что я тоже приложил руку к этому делу. (Бурные аплодисменты, возгласы «ура») /Речь в Кремле перед выпускниками военных академий, 1935 г./


* * *

«Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошёл к нему, взял его в передние ряды /рядом со мной было свободное место/. Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомлённый, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся, у всех были влюблённые, нежные, одухотворённые и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему всё время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы /серебряные/ и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: «Часы, часы, он показал часы», — и потом, расходясь, уже возле вешалок вспоминали об этих часах. Пастернак всё время шептал мне о нём восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах эта Демченко заслоняет его! /на минуту/». Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…»/Из дневника К.Чуковского/.


* * *

«Что такое счастье — это каждый понимал по-своему… Но все вместе знали и понимали, что счастье — это любить и беречь эту прекрасную землю, которая зовётся Советской Страной…» /Аркадий Гайдар/.

«Если кто-то захочет выяснить, на ком лежит ответственность за Беловежское соглашение, отпираться не буду — оно от начала до конца написано моей рукой». /Свидетель — Егор Гайдар/.


* * *

Свидетельство А. Авдеенко о съёмках американской компанией Эйч-би-оу и съёмочной группой И. Пассера на Кунцевской даче Сталина в день 112 годовщины со дня рождения Сталина, 21 декабря:

«Дом ходил ходуном. Из-за невесть откуда появившейся стойки прямо у входа давали всем в бумажных стаканчиках виски и шампанское. На пиршественном и одновременно политбюровском столе в гостиной валялись пустые бутылки из-под пива; под немыслимые в этих стенах рок-н-рольные ритмы отплясывала развесёлая молодёжь; кто-то нежно целовался в углу, кто-то лежал поперек коридора; кто-то развалился на ЕГО диване, где издал он последний хрип, а с балкона кабинета на втором этаже кто-то затаскивал заначенные бутылки и упаковывал их для завтрашнего похмелья. И невозмутимый стоял Роберт Дювалл, исполнитель роли Сталина, уже разгримированный, в красном пуловере с натуральным орденом Ленина на груди. Потом давали гамбургеры, воздушные куски торта, вкатили огромный торт из мороженого, по-моему, с надписью «Сталин» и, кажется, с его головой. Не хватало только 112 свечей, а заодно и помела, рогов и копыт, приличествующих этому случаю».


* * *

Часы бьют полночь, карета становится катафалком, лакеи — могильными крысами, а бальный наряд — саваном.

Но это потом. А пока мы беззаботно играем. Взрослые дети, старые дети. Едва закончив одну игру, садимся за другую. Меняются игрушки, правила, партнёры. Игра нотами, красками, цифрами, словами…

Даже свадьбы мы «играем».

В прошлом её детстве игры были жизнью, теперь взрослая жизнь станет игрой.

Итак, они благополучно сыграют свадьбу и всё будет хорошо за исключением странной болезни, которую Яна впервые обнаружит у себя на следующий день после того, как Денис умыкнёт её в Москву и они будут бороться в полутьме передней, и он скажет, что вполне мог сбежать с поля битвы, как Пушко, и ей нечего казниться. И остановится на мгновенье рулетка и наступит тишина, и, в который раз за те суматошные дни, Яна опять почувствует чьё-то таинственное прикосновение, повернувшее невидимый ключ в глубинах её «Я». А назавтра, решив наконец-то докончить давным-давно начатый рассказ для объявленного «Работницей» конкурса, она испытает вдруг приступ непреодолимого отвращения к бумаге, к ни в чём не повинной шариковой ручке, к словам, должным лечь на бумагу, и особенно к придуманной ею истории, которая прежде вполне устраивала. «Пройдёт, — решит Яна. — Нервы, переутомление». И возьмётся за подборку «Наши земляки», которую Хан поручил ей вести. Провозится с пустяковым текстом в одну колонку до вечера, причём состояние будет такое, словно она съела тарелку ненавистной с детства тыквенной каши, обильно заправленной касторкой. Назавтра повторится то же самое, и через месяц, и через два. Писательство будет вызывать у неё гадливую ненависть, непреодолимую тошноту, она будет готова заниматься чем угодно — мыть полы, посуду, класть рельсы, асфальт, обряжать в морге покойников и редактировать любую белиберду — только не писать.

Она никому никогда не расскажет о своей беде. Уход из редакции будет вполне естественным в связи с замужеством. Потом беременность, рождение Филиппа, защита диплома на журфаке по старым очеркам. Разумеется, отлично. Потом госэкзамены. Почему она бросила писать? — Об этом пока что спрашивать никто не будет. Но понимая, что вечно так продолжаться не может, Яна начнёт всерьёз подумывать о скромном месте редактора или учительницы русского и литературы.

Спасёт её Денис.

— Вот, мать, отличный детектив, есть перспектива договора на телевидении. Напишем «по мотивам» и получим, как за оригинальный сценарий. Подключишься?

Яна знает — он не умеет писать. Он просит, он не может без неё обойтись, и в эту минуту принадлежит ей. Между ними — тайная война, война гордынь. Однажды он уже попробовал сочинять сам — Яна тогда отказала в помощи, сославшись на Филиппа и защиту диплома. Он потерпел полное фиаско и теперь в подсознании ненавидел её, свою зависимость от неё, считая, что она нарочно его унизила. И по-своему самоутверждался в обществе актрис и неактрис, чувствуя её «ахиллесову пяту» — отчаянную ревность рыболова, тщетно пытающегося удержать в руках огромную рыбину, скользкую, ледяную, недающуюся и оттого особенно желанную. И ещё она похожа на владельца шкатулки, запертой ключом изнутри. Боясь обнаружить эту постыдную ревность, Яна была прикована к нему, несвободна, мучилась, и чем больше ненавидела его, тем сильнее ревновала.

И вот, наконец, он был её, смиренно просил, не догадываясь, что она тоже теперь не может писать. Но рыбина в её руках затихает, шкатулка приоткрывается, и это чувство обладания так сладостно, что она соглашается пролистать детектив, пока Филипп спит. Неожиданно увлекается. Филипп давно проснулся, орёт, она кормит его кашей и продолжает читать, потом отправляет его с Денисом гулять и глотает страницу за страницей.

— Ну? — нетерпеливо вопрошает Денис с порога, даже не вытащив Филиппа из коляски.

— Семечки. Щёлкаешь, плюёшься, а оторваться невозможно.

— Правда — лихо закручено? Эта мадам — королева сюжетов. Но я не очень представляю, как это сделать. Нужен ход.

— Да, нужен ход, — убеждает себя Яна. — В конце концов, детектив — тоже игра. Вот они на доске, леди и джентльмены, ферзи, слоны и пешки, расставленные этой королевой сюжета. Один из них — убийца, партия сыграна, вот они передо мной, не надо мучиться, искать правду, которой нет. Нужно лишь ещё разок проиграть партию вместе со зрителем, вместе вычислить убийцу. Но нужен ход.

Что-то ей всё это напоминает, но анализировать не хочется. Она думает, что надо помочь Денису и самоутвердиться в своих и его глазах, хватит ему гнуться одному. Да и проку мало, по сути, последняя лента у него не получилась, а их теперь трое, надо на что-то жить. А мамаша она все равно никудышная, и жена никудышная — игры в мать и жену надоели, едва начавшись. Надо попытаться. Это как новая игра…

Ход, ход… Катая по тихим переулкам коляску со спящим упакованным Филиппом, она мысленно расставляет так и эдак фигурки, принадлежащие незнакомой англичанке, «королеве сюжета». Холл с камином, перед которым сидит в кресле этот парализованный старик с газетой. Старик был убит выстрелом в затылок из бесшумного пистолета и около часа продолжал неподвижно сидеть у камина, как сидел подолгу каждый день. Все обитатели дома, включая служанку, а также двоих гостей, подозреваются в убийстве, все они заинтересованы в смерти старика, и все в этот час проходили мимо него, некоторые по нескольку раз. Лестница ведёт наверх, там три спальни, кроме того, внизу двери ведут в столовую, в кабинет старика с примыкающей спальней, в комнату служанки и в сад. Знаменитый сыщик велит всем оставаться в своей комнате, по очереди заходит к каждому, устанавливая алиби, заставляя снова и снова как бы проходить в памяти мимо сидящего спиной старика, и всякий раз мы ждём выстрела, всё более вероятного, по мере того как расследование обрастает подробностями, неожиданными поворотами. Это позволит держать зрителя, тем более что выстрел был бесшумным и старик после каждого такого прохода продолжает неподвижно сидеть в кресле, и мы не знаем, жив он или мёртв.

Каждый, проходя мимо, хочет убить. Каждый — потенциальный убийца, и так ли уж важно, кто именно нажал курок. Это всего лишь факт, незначительный факт. Выстрел бесшумен.

Опять что-то очень знакомое в этой вроде бы новой игре заграничными фигурками. В эту игру она уже играла.

И Денис играл. Когда она заставила его вместо Жоры Пушко бросить раненого Лёнечку.

«Ты про меня написала…» Понял ли он? Игра Яны ему, во всяком случае, нравится, глаза сияют ледяным фосфорическим блеском, настоящее северное сияние. Он на крючке, он сейчас принадлежит ей. Особенно ему нравится, что получается дёшево — это одно из условий.

— А концовка?

— Дед оказывается жив. Он посадил в кресло восковую куклу, чтобы выяснить, кто из наследников поддастся искушению, и обнаруживает, что она прямо-таки кишит пулями. И тогда он завещает всё советскому фонду мира. Шутка.

Денис смеётся. Ай да Яна!

— Ладно, концовка потом. Ты пока пиши.

Легко сказать «пиши». Бумага и авторучка вызывают привычный приступ отвращения. Тогда Яна берёт тетрадь для телефонных записей с привязанным к ней карандашиком, садится за кухонный стол, включает концерт по заявкам и, как больной после долгого недуга, делает мучительные первые шажки. Постепенно увлекается, чужие фигурки становятся одушевлёнными, и тоже ведут свою игру, изобретают, защищаются, и сыщик ведёт свою игру, потом к ним присоединяется Денис, это и его игра. Теперь это будет их игра на многие годы вперёд. Идеальная супружеская кинопара — Иоанна Синегина и Денис Градов, профессионалы детективного жанра, сначала зарубежного, потом и отечественного — бесконечный телесериал «По чёрному следу» с неизменным Антоном Кравченко в роли советского опера-супермена Павла Кольчугина, непримиримого и непобедимого борца с «лежащим во зле миром», принявшим эстафету из рук Павла Корчагина. Корчагин-Кольчугин. Денис, она и Антон, и ещё актёры, съёмочная группа, худсоветы, госкомитет и, конечно, зрители, миллионы зрителей, тоже втянутые в их игру.

Очередное запутанное дело, очередной поиск преступника, и никакой тебе политики, никакой морали. Мы следователи, а не судьи. Шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые, оттепели и заморозки, левые и правые, западники и почвенники, закручивание и откручивание гаек, намёки, аллюзии, ленты на госзаказ, ленты на полках — их это всё не касалось. Они будут всегда в моде, всегда на плаву, с вечным набором человеческих пороков, берущих начало от первородного греха праотцев.

«Не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть?» /Б.3,11/

«И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой?» /Б.4,9/

Сама жизнь сыграла с ними детектив и соединила их, а теперь с ней затеют игру они, верные закону жанра.

В той их изначальной игре погиб не только Лёнечка. Нет, не отвращение, а какое-то отчуждение, равнодушие к бытию, ставшему в те несколько дней чем-то вроде ассигнаций после реформы, когда и номера, и водяные знаки, и хрустскость бумаги уже не имеют смысла, нелепы, а выбросить всё-таки жалко — слишком велика сумма. Других, настоящих денег у тебя нет, а времени сколько угодно, вот и играешь обесцененными красивыми бумажками с собой и другими, обладателями таких же купюр, в какую-то странную игру, убивающую дни.

Время убивает нас, а мы убиваем время.

Эта похожая на жизнь жизнь, тем не менее, будет бить ключом. Их экранизация пройдёт «на ура», потом Денис как-то появится дома в сопровождении милиционера и объявит, что это Миша, лучший его друг, и, пока новоявленный друг будет мыть в ванной руки, шепнёт, что этот парень — находка, что кто кого и где подцепил — неважно, а важно, что Миша — следователь на Петровке и успел уже за какие-то два часа рассказать потрясающих детективных историй серий на пять и готов предоставить им с Яной и эти, и другие материалы дел, если они оформят его консультантом и дадут возможность посещать дом кино, потому что кино, кажется, единственная Мишина слабость. — Не пьёт, не курит, образцовый муж, мастер спорта по стрельбе и т. д.

Слушая трезвенника Мишу, мирно потягивающего из пиалы жасминовый чай, Яна воскликнет вполне искренне: — Боже мой, почему вы сами-то не пишете? На что тот ответит, что каждый должен заниматься своим делом, что просто ему очень приятно, если в нашем отечественном кинематографе процветёт, наконец, детективный жанр во славу родной Петровки и её скромных тружеников. Что он свою работу любит, мечтал с детства, а насчёт писать — увольте, только протоколы.

Он уйдёт, оставив после себя ощущение неколебимости мира и записанные на коробке с чаем номера телефонов, домашнего и рабочего. «Звонить можно круглосуточно, я привык, работа такая, ночная», — и Яна будет люто завидовать ему, готовая мчаться ночью навстречу бандитской пуле, лишь бы не браться за перо.

Но уже как палач будет стоять над ней Денис, требуя, чтоб она завтра же брала быка за рога, потому что работа у Миши опасная и мало ли что, а тут сама судьба послала…

И отвертеться от Дениса и этой судьбы не будет никакой возможности.

Что заставит её принять на много лет это рабство? Только ли жажда владеть Денисом — ибо раб, в котором господин нуждается, — господин своего господина. Но только ли это? Или остатки комплекса вины перед Денисом — атавизм той, взаправдашней жизни? Так или иначе — копание в уголовных делах, архивах, судебные заседания, беседы с заключёнными, командировки в колонии будут наиболее отрадными моментами этой игры. А затем — расстановка в уме фигурок, обдумывание игры на сто ходов вперёд, тоже, вроде бы, вполне преодолимое. Но как по-прежнему будут каждый раз страшить эти атрибуты казни — письменный стол, машинка и бумага! Белый чистый лист бумаги — она возненавидела белый цвет. Пусть она каждый раз уговаривала себя, что это не настоящая казнь, что та уже давно состоялась, и не надо протыкать пером сердце и писать кровью или корчиться под красным карандашом Хана, надо лишь профессионально зафиксировать ею же разыгранную партию… Но каждый раз она оттягивает этот момент, мечтая о землетрясении.

Так она будет из-под палки играть в Денисову игру /впрочем, единственно приемлемую именно своей отрицательной условностью/. Вернее, безусловностью. Уголовно наказуемое зло — воровство, насилие, убийство не нуждалось в дополнительном легковесном морализаторстве. Установить, кто убийца, а не проповедовать, что убивать нехорошо. Здесь лучше Достоевского с его Раскольниковым не скажешь. Иоанну устраивала в детективной теме именно возможность спуститься в подземелье с его АНТИЗАКОНАМИ, приняв эти антизаконы, как данность. Прочие темы, требующие той или иной жизненной концепции, Правды, были полностью неприемлемы. У этой Иоанны не было никакой положительной опоры, она, как Сократ, знала лишь то, что ничего не знает. Всё не имело смысла, да и что такое смысл? Конец света у каждого свой, он наступает с индивидуальной смертью, и смысл может быть лишь в персональном конечном «Зачем?» Раньше она верила, что родилась для того, чтобы нечто сказать людям. Теперь ей сказать было нечего. Все дороги человеческой жизни, о которых все вокруг часто горячо спорили — то шепотом, то вкрик /назад-вперёд, направо-налево, западная демократия или восточный деспотизм/ — её одинаково устраивали и не устраивали, теперь её скромное понятие о счастье утвердилось через «не». Счастье — это когда не болит нога /зуб, глаз, сердце, живот/, когда нет пожара, когда исправно работает холодильник, когда, здоров Филипп и Денис ни с кем не пугается, когда нет войны…

«По чёрному следу»… Вместе со своим героем, советским суперменом Павлом Кольчугиным, умным, бесстрашным и бесстрастным жрецом факта в первых сериях, от серии к серии хладнокровно спускающимся в подвал, в подземелье с его антизаконами… Тот же игрок, выслеживающий в подземном лабиринте очередного оборотня, срывающий с него маску и снова кидающийся в подвал — кто кого? Подвал — это антимир, туда ведут чёрные следы, но, заглянув в его бездну, можно увидеть своё искажённое / или подлинное?/ отражение. Это попираемая нашими ногами грань, доски пола, отделяющие подвал от неподвала, порой прозрачна и таинственна, здесь отрицательные величины являются продолжением положительных и наоборот.

Может быть, именно этот вывод явился Денисовым кредо, если у него вообще было кредо, но это была его игра, и ничего тут не попишешь. Многоликая мистерия подвала, стихия-подполье с оборотнями, змеями, крысами и ещё какими-то странными обитателями, холодными, скользкими и белесыми, из которых порой прорывается волшебно-положительная изнанка, вроде русой косы царевны вокруг безобразной лягушечьей головы. Денис будет прекрасно ориентироваться в этом подземелье человеческого падения, его светлые глаза будут великолепно различать оттенки кромешной тьмы, и сам он, вечная мерзлота, — проникать всё глубже в недра зла, не содрогаясь от его ледяного беспредела. Если у каждого действительно есть своя стихия — огонь, вода, земля, воздух, — то стихией Дениса было подземелье. Здесь, внизу, он был вне досягаемости, в подземелье он парил над всеми, над правыми, левыми и сиюминутными, он, как никто, умел подать демоническую романтику беспредела, всех этих сталактитов и сталагмитов, застывших, как в музее мадам Тюссо. Белого отпечатка руки на чёрной стене или чёрных следов на белом снегу.

А ключ от подземелья будет у неё. Это за её упырями, её оборотнями и нетопырями будут гоняться Денис с Павкой Кольчугиным, это она будет угадывать своё отражение в чёрном зеркале подполья. И оно будет, наверное, единственно подлинной реальностью той игры. Ибо лишь вкусивший от древа познания добра и зла способен видеть и различать зло, это дано лишь тому, в ком живёт ядовитый плод греха. И чем больше удаётся раскопать чёрную бездну, тем глубже она в тебе.

Загрузка...