Если любишь

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

До сих пор Алка верила в свою неотразимость. Все знакомые парни если не клялись в любви, то глядели на нее восторженно. Одного покоряла она красотой, другого завораживала песнями и пляской в клубе, третий доставал платок и начинал вытирать бусинки со лба просто от звонкого ее смеха.

Но на Максима ничто не действовало. Было от чего призадуматься!

Алка зачастила к матери Максима — училась шить и кроить — Зинаида Гавриловна считалась в Дымелке лучшей портнихой. Не раз затевала Алка разговоры о разных болезнях, о том, как их лечат и как надо обращаться с больными, чтобы заслужить их уважение.

— Непременно пойду в медицинский институт. Или в медицинское училище. Это, наверное, даже полезнее. Поработаю сначала фельдшерицей, накоплю опыт, а потом поступлю в институт.

Но Зинаиде Гавриловне Алка чем-то не нравилась, и она вежливо, под предлогом занятости, вскоре отказалась принимать ее. Зато Максиму, когда он ловил на себе пылкие взгляды Алки, нечего скрывать, было приятно, это стало волновать его.

Когда Максим уехал поступать в медицинский, Алка сочла, что ветер подул в ее паруса. Ланька, конечно, должна была остаться в Дымелке: сестренок, дом, хозяйство не бросишь. А она, Алка, ничем не связана, живо переберется в тот же город, где будет учиться Максим. Устроится, на худой конец, сиделкой в больницу, но станет встречаться с парнем каждый день. А через год обязательно и сама поступит в этот же институт — будет льгота по стажу. И если до той поры Максим не сдастся, то уж тогда-то она его непременно обуздает.

Сопротивление, оказанное Максимом, распалило Алку. Она чувствовала себя оскорбленной, готова была пустить в ход любое оружие, чтобы добиться своего. Хотя и думала она, что делает все исключительно ради ниспровержения упрямца, на деле Алка боролась уже за любовь. Боролась изворотливо, нечестно, но самоотверженно…

Так против Ланиного счастья, движимые совсем разными причинами, ополчились заодно и Алка, и старый Евсей, и даже Зинаида Гавриловна. И эта тройная сила, кажется, начала одолевать.

Мать Максима, собственно, ничего не имела против Лани. Наоборот, девушка была ей по душе. Но она опасалась, как бы чувство, которое возникло между ее сыном и Ланей, не привело к поспешной женитьбе. Тогда сорвется учеба. Зинаида Гавриловна не возражала, когда Максим помогал девушке закончить десятилетку, но когда аттестаты были получены, она стала настойчиво внушать сыну, что самое главное для него теперь — институт. Все остальное надо решительно отодвинуть пока в сторону.

Евсей, услышав, что Максим поступил в институт, и выведав у Алки, что она тоже собирается перебраться в город, заухмылялся. Все шло к тому — ждала Ланьку горькая разлука. Несчастная, сломленная, когда солнышко покажется ей с копеечку, будет Ланька нуждаться в поддержке. Тут уж он не прозевает, подошлет Аришку или какую другую сердобольную «сестру». Даст бог, зануздают строптивую, тогда уж не вырвется!

Подлил масла в огонь и Тихон. Когда его демобилизовали и он на время вернулся в Дымелку, парень уже не приставал больше к Лане. Даже старался с ней не встречаться, близко не подходил, а только издали провожал иногда печальным, как бы прощальным взглядом.

Но перед отъездом из Дымелки Тихон, как и год назад, подстерег Ланю, перехватил ее одну за деревней. Сказал взволнованно, как прежде:

— Послушай, Ланя…

Девушка, считавшая, что парень окончательно образумился, понял, что бессмысленно и недостойно добиваться любви преследованием, испугалась: неужели все начинается снова?

— Не бойся, Ланя, — тихо, просяще продолжал парень. — Я ничего плохого не сделаю… Пальцем тебя не трону…

Ланю успокоили, однако, не эти слова, а грустное, какое-то покорное выражение лица парня. Рванувшись было, чтобы убежать, она остановилась.

— Мне надо только сказать тебе… Я уезжаю… Надолго, а может, и совсем…

— Что ж… — невольно вырвалось у Лани, но тут же она прикусила язык. Неудобно, бессовестно все-таки показывать человеку, что ты рад его отъезду. А сказать, хотя бы для вежливости, будто жаль расставаться со школьным товарищем… Это была бы и правда, ведь Тихон сделал ей много хорошего и ничего плохого, если бы… Нет, все-таки Ланя не могла так сказать. Она молчала несколько секунд, прежде чем нашлась, и пожелала Тихону счастливого пути, всего хорошего в его жизни в городе.

— Спасибо, — произнес Тихон совсем грустно. — Но еще мне хочется… Прошу тебя, Ланя… поцелуй меня на прощание!

Девушка изумленно расширила глаза, отступила на шаг от парня.

— На прощанье ведь, — повторил парень совсем тихо и необычайно мягко. — Чтоб помнить всю жизнь.

Ланя отступила еще на шаг. Ей не хватало дыхания. Она боялась, что вот-вот закричит, как кричат во сне от удушья. И она бы закричала, сделай Тихон хоть одно движение. Но парень стоял неподвижно, опустив голову, высоченный, с богатырским разворотом плеч и в то же время беспомощный, покорный ей.

— Больше мне ничего не надо. Я сразу же уеду.

Дрогнуло в груди у девушки. Она боязливо шагнула к Тихону, привстала на носки и осторожно поцеловала его в подбородок. И сразу, будто обжегшись, отскочила, бросилась бежать прочь.

Такой была последняя встреча Лани с Тихоном. Парень действительно сдержал свое слово, уехал назавтра из Дымелки.

Тихон-то уехал, но расставание это подглядела каким-то образом Алка. И при первой же встрече намекнула об этом Лане.

— Станешь двоих целовать — доведется одной куковать. Не слыхала ты такую поговорку? — спросила она язвительно.

— Не слыхала.

— Так теперь запомни.

— А мне она ни к чему.

— Зато Максиму да Тихону она, эта поговорочка, может припомниться. Хотя Максим теленок-теленком, но ведь и телята брыкаются.

— Ты на что намекаешь? — покраснела Ланя.

— На фактик один, на самый достоверный…

— Но ведь… просто на прощание…

— А не боишься, что с Максимом придется проститься? Если ты так делаешь, то и другие получают моральное право не считаться со всякими условностями. Хотя ты и подружка мне, а возьму и отобью у тебя Максима. Что глаза вылупила? Захочу — и завладею!

Ланя ответила с едва сдерживаемым бешенством:

— Сумеешь — завладевай!

— И это ты говоришь? — изумленно воскликнула Алка.

— Скажу больше: и жалеть тогда не буду.

— Не… будешь? — прерывисто переспросила Алка. От удивления она буквально лишилась голоса.

— Да, не буду! Потому что, если может им любая завладеть, то значит… значит…

Ланя не нашла такого слова, которое выразило бы ее чувство. Беспомощно глотнула воздуху и, чтобы не разреветься на глазах у Алки, резко захлопнула перед ее носом дверь.

— Ну хорошо-о! Я это запомню!.. — раздельно произнесла Алка.

Недаром Ланя в разговоре с Диной обронила, что хотя у Тихона живы отец и мать — он больше сирота, чем Максим и даже она сама.

Отец у Тихона был мастером на все руки. Не только в Дымелке, но, пожалуй, во всем районе ни один плотник, ни один столяр не обладал таким умением работать с деревом, как Спиридон Маленький. Если дом срубит, то наличины, карнизы, коньки так украсит — что тебе сказочный теремок. Шкаф сделает — любой краснодеревщик не осудит: каждая дощечка подогнана без единой щелочки, а отполирован — глядись, как в зеркало. Зеркала он, между прочим, тоже умел делать. А рамы для трюмо такие вытачивал, что впору их не в избе ставить, а на выставке… Валенки скатать? Пожалуйста! Сапоги стачать? Тоже мог Спиридон на славу. В годы войны он приспособился даже из потрепанных ученических портфелей шить для деревенских модниц (девчата и в войну стремились принарядиться) вполне приличные туфельки.

В народе таких умельцев очень уважают. И стар и мал величают их по имени-отчеству. Между тем Спиридона Маленького никто по-настоящему не уважал. Все звали его и в глаза и за глаза, словно мальчишку, Спирей. Случалось, безусый юнец ломким баском попросит на улице:

— Спиря, дай закурить.

И Спиря, который вовсе ему не друг, не приятель, да и старше чуть ли не втрое, — ничего, дает. Он давно уже привык к тому, что иначе его не зовут, и ни на кого не обижался.

Почему же люди так неуважительно относились к мастеру? Разве Спиря был хапугой, стяжателем и не заслуживал иного к себе отношения? Нисколько. За любую свою работу он требовал ничуть не дороже, а зачастую и дешевле, чем другие ремесленники. Нередко брал меньше даже того, что та же вещь стоила в магазине.

Тогда, может быть, не уважали его по недоразумению, из-за наговоров обиженных плотников, столяров, пимокатов и сапожников? Да, случалось не раз, заломят шабашники с колхоза за постройку, допустим, детских яслей полсотни тысяч. Крякнет председатель, но делать нечего — нет своих плотников, приходится соглашаться. А тут, откуда ни возьмись, является Спиря. Спрашивает:

— Сколько положено платить строительному бригадиру? Ну вот, кладите мне эти денежки. А в помощники давайте здоровых ребят. Не плотники — не беда. Лишь бы пальцы были — топор ухватить, да плечи подюжей — бревна ворочать. Остальное неважно. Научу, как топором и рубанком владеть. Где не сумеют — сам доделаю. По рукам?

Обрадованный председатель спешил хлопнуть Спирю по костлявой, мозолистой ладони.

Назавтра же Спиридон Маленький принимался за строительство. И под его руководством бригада колхозных парней, умевших до этого только колоть дрова, ставила отличный дом для детских яслей. К отделочным работам Спиря, правда, никого не допускал — брал их целиком на себя. Сделает все, как душа хочет, приведет председателя, спросит:

— Как оно?..

— Загляденье! — похвалит председатель.

— Тогда гони по уговору монету.

Получит свою бригадирскую зарплату, соберет всю бригаду, с которой строил, не прогонит и прохожих, охочих до стопочки, — и кутит, пока не пропьет все до копейки.

На какие же средства, спросите, он жил тогда, как содержал семью?

Семья у него была невелика: жена да Тихон. Сын давно уже зарабатывал хлеб на трудодни, везде, где мог справляться мальчишка: и на сенокосе копновозом, и на тереблении льна, и на водовозке во время хлебоуборки. Жена тоже не была нахлебницей. Она, хотя и хворая, ходила за огородом, за поросенком, за курицами — коровы, гусей и уток, вообще «полного» хозяйства у Спири никогда не имелось. Ну, а на одежду, когда она вконец истрепывалась, мать загодя подкапливала из тех трешек и пятерок, которые отец считал зазорным брать с односельчан за всякие мелкие поделки.

А больше в доме ничего и не требовалось. В избе была одна лишь комната. Тут тебе и кухня, и спальня, и столовая, и столярная мастерская. Комната просторная, но до того загорожена верстаком, полками для столярного и плотничьего инструмента, кухонной посудой, заставлена строгаными и нестрогаными досками, что ходить и работать в ней мог лишь хорошо приспособившийся к этим условиям человек.

Когда Спиря на месяц, на два, а то и на полгода уходил из дому, строил, как уже рассказывалось, что-нибудь в соседнем колхозе, жить еще можно было сносно. Сын и мать чувствовали себя свободно. Но вот отцу ударяла в голову мысль смастерить что-то еще невиданное у них в деревне, и принимался он дома за работу — тут уж приходилось туго. Спиря становился буквально одержимым. Работал с утра до ночи, до одури, до тех пор, пока не засыпал, растянувшись на верстаке. А если сын и жена случайно во время работы задевали его, роняли какой-либо инструмент или заготовку, он впадал в бешенство. Кричал, сыпал бранью так, что звенели стекла в окнах. Мог не задумываясь и ударить.

Но это еще были цветочки. Если работа шла хорошо, вернее, приходилась по вкусу Спире, им скоро овладевало самое доброе расположение духа. Смеялся, шутил, посылал Тишку в лавку за конфетами и пряниками, а то бежал в сельпо сам и покупал «старой», как он смолоду звал жену, какую-нибудь цветистую косынку или брошку, которых она сроду не носила, а, радуясь нечастому вниманию, припрятывала в сундук «на черный день».

Для себя Спиря в таких случаях прихватывал «чекушку». Находясь в хорошем настроении, он много не пил. Даже тогда, когда собирал компанию после удачного завершения очередного строительства, он делал это не из желания выпить. Ему хотелось вдосталь наслушаться похвал своему мастерству. А хвалили Спирю в таких случаях через край: пьяные вообще щедры на лесть, а тут человек угощал без складчины, на свои, честно заработанные деньги. Как не похвалишь!.. Тем более, руки у него и правда были умелые.

Упиваясь этими похвалами, Спиря не понимал, что самая большая похвала — не всегда знак уважения. А может, и понимал, ибо, оставшись один после таких чествований, иногда напивался в дым и горько философствовал: «За мастерство меня ценят?.. Ценят!.. А человека не видят… Есть он, человек без мастерства? Нету! Мастерство — оно всего главнее, все на белом свете им создано. Так-то оно… И плевать на все остальное!.. Плевать!»

Но расскажем о том, как вел себя Спиря дома, если дело было еще не завершено, а шло удачно. Распечатав «чекушку», он прежде всего наливал стопку «старой» и полстопки Тишке. Отказываться было не только бесполезно, но и страшно. Отец мгновенно багровел и рявкал:

— Отворачиваетесь?! Думаете, отец к пакости приучает? Учителя, поди, настропалили: маленькому, дескать, пить не положено, вредно, пьяницей можно стать? Враки! В жизни так и так пить доведется, значит надо тренироваться заранее, чтобы не валила потом с ног первая стопочка. А пьяницами беспробудными как раз те становятся, кто пить не обучен да кто жаден больше. Жадность — она всякая: один деньги в кулаке зажмет и трясется, другого от водки за уши не оттащишь. А сыну Спири жадному быть не положено. Пей!

С женой он обходился в таком случае без нравоучений. Отказываться она боялась, но когда замешкивалась, Спиря спрашивал ехидно:

— Мало, что ль? Можно налить и поболе.

И немедля наливал уже не стопку, а большой граненый стакан.

— Пей! За удачу за мою.

Тут уж попробуй-ка не выпить! Спиря тогда совсем выходил из себя:

— А-а, тебе работа моя не по нутру. Не хочешь даже пригубить за удачу! Выходит, неудачи жалаешь мне?.. К черту тогда все!!! Пропади оно пропадом!

В окно, в двери летели доски, инструмент, стакан с водкой. Повыкидав все, что можно выкинуть, Спиря гордо уходил из дому на неделю, на две, пьянствовал напропалую.

Если жена и сын, наученные горьким опытом, сразу выпивали свою порцию за отцовскую и мужнину удачу, Спиря наливал такую же стопку и себе, садился на верстак и начинал учить сына уму-разуму.

— Вот чокнулись мы, а закусить, кроме огурчишка, нечем. Только не в закуске суть. Есть, конечно, людишки, для которых все счастье в жратве. Ты слюнки не глотай, ты слухай, Тишка, чего тебе отец толкует. Слухай — и на ус себе, на ус… Вот усов-то еще у тебя нету. Ну, тогда в башке покрепче добрые слова храни!.. Есть, говорю, людишки, которые для пуза, а не для души живут. Нажрутся до отвалу и похрюкивают от удовольствия… Знамо, мы бы со старой тоже не отказались ушицы сейчас похлебать, ежели бы ты, Тишка, окуньков или чебаков наловил. Но у тебя сегодня, видать, не было добычи. Нет и не надо, и горевать нечего! Все равно нам та ушица радости в душе не прибавит. Чего нас сейчас радует, ты смекаешь?

— Смекаю! — бойко говорил Тишка, зная, что промедлений с ответом на такие вопросы отец не любит еще больше, чем отказов выпить с ним за удачу.

— А чего ты смекаешь?

— Смекаю, что главное — это не еда, а душа.

— Ишь ты, хлестко сказанул, да не больно верно. В душе-то чего сидит — вот главное! Может, и душа эта самая только о жратве мечтает.

— Главное, чтоб дело в руках ладилось, — не терялся Тишка.

— Теперь вижу, башка у тебя варит. — Отец соскакивал с верстака, с наслаждением хрустел огурцом. И так как мысли о вкусной, сытной закуске тоже, видимо, тревожили его, то он произносил более миролюбиво: — Когда человек лишь о брюхе думает — это страшно. А только есть людишки и похуже. Есть такие, которые и свой хребет гнут и у других хапают для богатства. Гребут и гребут, как курица навоз… Курица червяков ищет, а они счастье думают так найти. А счастье у человека — вот оно, завсегда под руками! — Спиря ласково гладил какую-нибудь тщательно выстроганную доску. — Будет у добрых людей, допустим, шкаф стоять, будут хозяева мастера похваливать, как это — радостно или нет?

— Ясно, радостно.

— Ну и все! Больше мне ничего и не надо. — Отец так резко и неожиданно рубил рукой воздух, что Тишка в испуге отскакивал подальше.

— На том стоял и стоять буду — больше человеку ничего не надо! Все остальное — пустое… — Тут он начинал уже сердиться, явно продолжая какой-то давний спор. И обращался уже не к Тишке, а к молчаливо, покорно слушавшей его разглагольствования жене. — Вот ты хватила со мной всякого лиха. Зато никто тебя, старая, кулачкой, буржуйкой, мещанкой или еще какой поганой кличкой не клеймил. И не заклеймит!

Женщина со вздохом обводила взглядом родное жилье: да, трудно было назвать его богатым.

— А Есейка? На кой ляд Есейка к богатству рвался?

Тут отец вновь вспомнил о Тишке, о том, что ведет всю речь в назидание сыну.

— Слухай, Тишка, это ж не о ком чужом толкую, а о родном твоем дяде, моем старшем братце. Евсей был, парень, красный партизан… Оно, конечно, все почти дымельские мужики и парни в девятнадцатом году лупили колчаковцев. Только Есейка наш отчаюга был — ужасть! Весь этим удался в прадеда. А прадед-то наш Дымелку на восстание против царя подымал. В ту пору углежоги здесь жили, уголь жгли для чугунного завода. Потому и деревню Дымелкой окрестили… Так вот, фамилия наша — Маленькие, а люди удаленькие! Правда, от знаменитого прадеда мы по бабьей линии тянемся. По мужичьему-то роду прямая родня — Трофим Егорович. Однако это все едино, не зря меня тоже Спиридоном, в честь прадеда, нарекли!

— Я знаю, — оживлялся Тишка, — дедушка Спиридон великан был, он…

Такое напоминание невысокому, тщедушному Спире приходилось не по вкусу, он морщился и немедля одергивал сына:

— Так-то оно так, да не в том человечья сила, чтоб выше каланчи быть! Слухай, о чем отец толкует. Черт, сбил с путика… О Есейке я ж говорил. Так вот, был Евсей партизаном, а заделался в кулаки. Такое раздул хозяйство, что не помогли и партизанские заслуги — выслали в тридцатом году в Нарым… Правда, примечали люди, что и в партизанах он норовил при случае карман набить. Тогда это запросто было: богачи удирали, добро бросали. Может, оттого и порча пошла партизанской-то его крови, от жадности. В общем, споткнулся Есейка, а потом охромел на обе ноги. С Нарыма он возвернулся совсем уродом. Перебрался на ту чертову заимку, от колхоза заделался пастухом, а одуматься все едино не одумался. Скопидомничать начал — хоть сызнова раскулачивай!

— Ну уж, чего зря болтать, — робко вмешивалась жена. — Просто живет человек в достатке, трудом все заработано.

— Трудом! Да я о чем твердил? Трудятся-то по-разному: одни для брюха, другие из жадности ко всякой наживе. Кулаками, знамо, теперь не обзывают, по-новому придумали — хапугами да тунеядцами. А по-моему, как ни назови — одна сатана. Главное, обидно — родной же брат!.. Жадность — ее только в душу пусти. И не заметишь, как свиньей захрюкаешь. Одной ногой в могиле стоит, а…

— Нельзя бы так о родном-то брате…

— Можно! — Спиря ударил кулаком по столу. — Надо всенепременно, чтобы Тишка правду сызмала знал. Чтоб тоже жадюгой не вырос… Слухай, Тишка, и помни завсегда: самое первое для человека — мастерство в руках! Но и мастерство для иного вроде горба: к земле тянет, распрямиться не дает. Ну, а для человека с башкой это как крылья для вольной птицы: куда хочет, туда и летит.

— Птица — она и есть птица… — опять вздыхала мать.

— А разве я не мог бы жить вроде Есейки, — вскидывался Спиря. — Зажил бы запросто! Но не хочу горб обретать. Для меня свобода дороже. А какая свобода, сейчас я тебе растолкую, Тишка. Вот, к примеру, тракторист или комбайнер — нужная это специальность?

— Ясно, нужная, — отзывался догадливый Тишка. — Без трактористов да комбайнеров, все ребята знают, хлеба не вырастишь.

— Верно! Без этих специалистов хлеба теперь не вырастишь и не уберешь. Важные люди, а все ж таки привязаны те трактористы и комбайнеры к одному делу, как веревочкой. Каждый день на работу выходи, делай все одно и то же — землю паши, хлеб жни, паши да жни… Или учителя, фельдшера там, зоотехники. От людей вроде почет, а вникнешь — скука, не жизнь. Потому что нет у них вольного мастерства, как у меня. Я вот захочу — пойду в колхоз и буду строить там телятники или свинарники, чего выберу. А не захочу, буду дома, вот, как теперь, столярничать. И не по заказу, а для себя, для души… А то соберусь и в другую деревню махну, там кому-нибудь такой домик поставлю, что все залюбуются. И через десять, а может, и через двадцать годов все еще будут вспоминать: Спиря этот дом поставил! Это ж не баран чихнул. Усвоил?

— Усвоил, — изрядно запутавшись в отцовских высказываниях, не очень уверенно отвечал Тишка.

— Ну, ежели и не усвоил полностью, так мы не раз еще с тобой об этом потолкуем, — проявлял снисходительность Спиря. — А пока бери-ка рубанок, учись мастерству.

Тишка лишь этого и ждал. Хотя к речам отца он и прислушивался внимательно, считал его умным человеком, но, правду сказать, не очень-то понимал их не только мальчишкой, но и тогда, когда подрос. Зато строгать, пилить под руководством отца Тишке доставляло великое удовольствие. И нравилось еще, что ни отец, ни мать не принуждали ходить в школу на уроки, сидеть дома над книжками, выполнять то, что задано на дом. Отец и тут проповедовал полную свободу.

— Большая грамота мастеру ни к чему. Расписку, договор при случае составить, газету прочитать — это, ясное дело, надо уметь. А всякими науками башку забивать — это для учителей, фельдшеров и председателей колхозов. И еще надо прикинуть: больше ли они могут заработать? А воли и у председателей никакой, делают, что им велят.

И Тишка, следуя наставлениям отца, ходил в школу когда хотел, учил уроки когда хотел. Не удивительно поэтому, что он переходил из класса в класс далеко не каждый год.

Столярничать зато он научился хорошо. Приди к парнишке настоящее уважение к отцу, наверное, он перенял бы у него и все его мастерство. Но уважение не крепло. Наоборот, с годами оно утрачивалось. Подрастая, парнишка все яснее начинал понимать, что отец не столь уж вольная птица, как ему самому кажется. Правда, когда он принимался за очередную поделку, выбранную по своему вкусу, его никто не в силах был оторвать от нее. Из колхоза могли приходить посыльные, могли уговаривать выйти на постройку птичника или кошары, мог явиться сам председатель — ничьи и никакие уговоры не действовали.

— Дайте дело по душе — сам прибегу, — был один ответ.

И от непутевого Спири в конце концов отступались. Отступались не потому, что не могли найти на него управы, а потому, что все-таки ценили его мастерство. Пройдет у человека дурь, он еще не раз пригодится колхозу на разных стройках. А станешь неволить — как бы совсем не уехал из Дымелки. Пожитков у него немного, сборы невелики.

Настояв на своем, отец ходил по избе гоголем, всячески красовался перед женой и сыном. Но жена давно свыклась с норовом муженька, а Тишка не мог одернуть отца. От людей он знал, что мастер-плотник позарез нужен колхозу. Не пойти на строительство только потому, что занялся дома буфетом, — это мало походило на проявление личной свободы, а больше смахивало на своеволие. Неприятно было смотреть на отца в эти минуты. Да и сам Спиря чувствовал раз от разу все меньше удовольствия от того, что стоит на своей «линии». Злой червячок сомнения, видимо, забирался ему в душу и начинал точить ее, точить… Чаще и чаще Спиря стал впадать в мрачное настроение. Все не клеилось, все валилось у него из рук.

— Это ты, стервец, виноват! — нападал он на сына. — Не вижу, думаешь, как зыркаешь на меня волчонком? Когда отец добру учит, так у него уши будто ватой закладывает. Без мастерства, что ли, хочешь жить? Стул тоже сделал… Срамота, а не стул! И не уменья тут не хватает, а желанья, желанья! Тепло в дереве пропало. Глянешь на такую работу, и у самого целую неделю все вкривь и вкось идет.

— Помаленьку научится. И Москва, говорят, не вдруг строилась, — вступалась за Тишку мать.

— Помаленьку! Если бы помаленьку, да вперед двигался, а то в сторону, в сторону все норовит! — взрывался Спиря. — И ты, старая ведьма, тоже хороша. Тихоня, молчунья, а свое ведешь, сына против отца настраиваешь.

Но ягодки стали поспевать позднее.

Когда сын кончил семь классов, Спиря решительно объявил:

— Пойдешь со мной плотничать. Столярничать не захотел, будешь бревна таскать. Дылда порядочный, не надсадишься.

Тихону исполнилось в ту пору семнадцать лет, ростом и силой природа его не обидела.

— Ну, чего стоишь, бери топор.

Тихон ни слова не возразил, взял топор. Все лето работал вместе с отцом на постройке нового коровника.

Спиря был доволен.

— Столяра из тебя не получилось, а плотник, однако, будет. И то на первый случай — перо в те крылья, на которых по жизни лететь можно, — философствовал Спиря, когда они возвращались с работы домой.

Взрыв произошел неожиданно. В конце августа отец решил поделиться с сыном своими планами.

— Кончим через недельку коровник — махнем в другие деревни. Осень в строительном деле — самая денежная пора. Каждому, кто строится, охота до зимы под крышу забраться. Тут уж не до скупости…

Сын нахмурился. Приметив это, отец, по обыкновению, рассердился.

— Брови сводишь? Думаешь, мне поболе денег загрести охота, жадность обретаю? Ну и дурак тогда! О тебе, олухе, думаю, потому и отступаю временно от своих правил. Примечаю: девки уже на тебя начинают поглядывать — значит, костюм, пальто, сапоги там хромовые и прочее заводить требуется.

Тихон покраснел, сказал глухо:

— По деревням на заработки не пойду.

— Как, то есть, не пойдешь? Испугался, что ли? Обязательные трудодни мы давно выгнали, а больше никто не принудит, — не понимая причины отказа сына, объяснил Спиря.

— Я в восьмой пойду.

— В какой восьмой? — не сразу дошло до отца.

— Ну, в школу, учиться дальше…

— В школу? — Спиря округлил глаза. — С чего это охота учиться на тебя навалилась? То, бывало, хоть палкой гони, по три года в классе сидел, а тут вдруг — учиться пойду.

— И пойду!

— Зазноба, что ли, там, в восьмом, у тебя завелась? За ней и хочешь тащиться? — По тому, как багровел сын, Спиря счел, что угадал причину его «блажи». — Не советую! За девками не гоняться следует, а их самих надо за нос водить.

Девушка, правда, играла немалую роль в том решении, которое принял Тихон, но вовсе не такую, какую отводил ей отец.

Когда Ланя Синкина сбежала от Евсея с заимки и объявила, что будет учиться в средней школе, когда она не отступила от своей мечты даже под ударами кнута, на Тихона это произвело сильное впечатление. Девчонка, а выстояла. Почему же он, парень, боится слово отцу поперек сказать? Неужели трусит?

Несколько дней Тихон только и думал о том, в чем бы проявить себя, показать, что у него тоже есть характер. И наконец решил: тоже пойдет учиться. Пойдет, во-первых, потому, что отцу это не нравится; во-вторых, ни столяром, ни плотником, ни сапожником, вообще «вольным мастером» он не согласен быть. Хватит, нагляделся на отца, досыта наслушался, как зовут его Спирей. Стыд жгучий: его, парнишку еще, зовут все Тихоном, а отца — Спиря. Куда это годится? Вот тебе и почет за мастерство!

А учиться… Большой охоты у него тоже нет, но он все-таки окончит десятилетку, не будет больше сидеть по два года в классе, докажет всем, что воля у него есть. Все в восьмой пойдут — и Ланька, и Максим, и Алка, — а он что, хуже других, без головы разве вовсе?

— Никакой у меня зазнобы нет, — отрезал Тихон. — Просто не хочу быть ни плотником, ни столяром.

— Что?! — вовсе опешил отец. — Что ты сказал?

— То и сказал: не хочу и не буду!

— В белоручки поманило? Прорабом, небось, надумал стать? Будешь нам, плотникам, пальчиком указывать, где топором ударить, где фуганком пройтись? — еле сдерживая себя, издевательски спросил Спиридон.

— Прорабом становиться не собираюсь, пальцами указывать никому не буду. Кончу десятилетку и пойду… — Тихон на секунду замялся, ибо до этого совсем не думал, какую выберет себе специальность. Теперь уж раздумывать было некогда, и он бухнул первое, что пришло на ум: — Пойду в колхоз трактористом.

Эту обиду спокойно принять Спиря уже никак не мог. Он с маху всадил топор в бревно, рванул сына за ворот.

— Мерзавец! Да я тебя…

— Не испугаете! — Тихон схватил отца за руки. — Теперь уж я не мальчишка.

И Спиря впервые по-настоящему понял: сын действительно не мальчик. Он был уже много выше его ростом, шире в плечах и, пожалуй, сильнее. Запястья Спири, сжатые Тихоном, будто обручами стиснуты. Как ни велика была злость, кипевшая в душе отца, у него хватило рассудка пока отступить. Иначе, он чувствовал, дело могло кончиться полным позором: Тишка, пожалуй, мог одолеть его принародно.

— Эх ты, стервец! Самостоятельный мозгляк, — презрительно бросил Спиря в лицо сыну. Высвободился и пошел прочь.

Домой он явился пьяный и, не застав сына (мать посоветовала на время укрыться у приятелей), напустился на жену:

— Ты во всем виновата, ты испотачила его! — орал он. И, наверное, не избил ее только потому, что старуха, прикинувшись больной, не слазила с печи.

С этого дня Спиря стал пить взахлеб. Не успеет протрезвиться — опять уже на ногах не стоит. Плотничать и столярничать он бросил, деньги на пропой добывал мелкими услугами односельчанам: кому ворота поставит, кому свинью заколет. Распродал старые поделки, заготовки, инструмент.

— Раз мерзавцу не нужно, мне тоже ничего не надо!

Тихон домой теперь почти не заглядывал. Днями был в школе, вечера же проводил либо в поле, в лесу, на охоте, либо у товарищей.

Мать, и раньше забитая, теперь вовсе боялась хотя бы в чем-нибудь возразить мужу. Семейную беду она воспринимала как наказание господнее. Сносила покорно, безропотно.

— Бог терпел и нам велел, — говорила она Тихону. — Ничего, сынок, так, видно, предуказано.

Спорить с ней было бесполезно. Она не возражала, но стояла на своем молча. Да и жаль было хотя бы спором обижать мать, всю сжавшуюся, сморщенную. А поправить, изменить что-либо Тихон тоже не мог. Отступить от своего? Бросить школу? Отца все равно не образумишь, а мать примет это как положенное, не обрадуется, не огорчится.

Мать уже давно втайне от мужа и сына ходила к баптистам. Втайне потому, что Спиридон ни в какое царствие божие не верил.

— «Рабы божьи»!.. Не рабом, а вольным человеком я хочу жить! — разбушевался он, когда Евсей попытался вовлечь его в общину. — Еще раз кто-нибудь эту рабскую цепь задумает на меня надеть — морду раскрою!

К Спире «калинники» больше не приставали. Не трогали и сына — знали, что за Тишку Спиря не только побить, но и голову оторвать может. А мать пошла на поводу у Евсея легко. Правда, она не была фанатичной, но ее утешало, что она может попасть в райскую жизнь за страдания свои. Ведь горя в жизни испытано немало, должно быть, зачтется.

Да, на отца смотреть стыдно, на мать — жалко. Так неужели идти в жизни их путем? Нет и нет! Тихон решил твердо: он будет вместе с другими дымельскими ребятами кончать десятилетку, а потом пойдет такой дорогой, чтобы никто за него не стыдился, никто его не жалел.

Среди зимы суровый домашний климат неожиданно потеплел. Отец однажды, проснувшись после очередного «угару», заявил, что уходит плотничать в райцентр. Поскольку Спиридон и раньше постоянно странствовал с топором по деревням, жену и сына это решение ничуть не удивило, а только обрадовало: на время в доме будет спокойнее, не надо каждый день, каждый час остерегаться пьяных выходок.

Не обеспокоило и то, что отец не возвратился домой ни через месяц, ни через три, ни через полгода. Случалось, и раньше пропадал он много месяцев подряд.

Странным и необычным было другое. От отца регулярно поступали денежные переводи. На обороте каждого из них нацарапано было всегда одно и то же: «На прокормление»… Больше ни слова! Ни привета, ни адреса для ответа. Адреса, впрочем, на штемпелях были, но всякий раз менялись. По ним можно было судить: отец кочевал не только по деревням своего района, а по всему краю.

До Тихона с матерью доходили иногда слухи, что Спиридон сделался шабашником, руководит «дикой» бригадой, зашибает бешеные деньги. Что он возглавил бригаду — это было в его практике, но чтобы стал хапугой — в это не верилось. Всю жизнь, считай, гордился своим бескорыстием — и вдруг такое… Да и переводы были маленькие, действительно лишь на прокормление. Они тоже не говорили о больших заработках.

Впрочем, ни Тихон, ни мать не задумывались особенно над слухами. Посылает отец немножко — хорошо. А не посылал бы — тоже бы прожили. Зимой в выходные дни после уроков Тихон подрабатывал охотой, добывал хорьков, горностаев и лисиц, сдавал шкурки в сельпо. Летом трудился в колхозе везде, куда пошлют, чаще всего работал прицепщиком на тракторе. Невелики получались доходы, если разложить на круглый год, но на двоих хватало. Учиться можно было спокойно.

Не вернулся отец и на второй год, и на третий. Его уже и ждать перестали и вспоминали, пожалуй, лишь в дни, когда почтальонша приносила перевод.

— Бросил нас, видно, совсем, — иногда со вздохом говорила мать.

Не тяжесть, не сожаление, что отец не возвращается, слышались в ее вздохах, а скорее опасение, что он может все-таки вернуться. За эти годы мать заметно ожила. С лица ее исчезло выражение равнодушия, покорности судьбе. Она почувствовала себя хозяйкой в доме, старалась жить как все люди, начала даже интересоваться школьными делами сына. А летом, когда позволяло здоровье, работала на колхозном огороде (в молодости она была дояркой, но после перенесенного бруцеллеза на всю жизнь вынуждена была записаться в домохозяйки).

Тихону же слова «бросил нас отец» казались уже просто смешными. В год окончания десятилетки ему стукнуло двадцать. Возраст, когда не тревожит, что ты покинут родителями. Но отца ему было все-таки жаль. С годами он начинал яснее понимать, что погубила его путаная житейская философия, обоготворение своего мастерства. Тихон порой даже надеялся: поездив по свету, поработав в разных селах и городах, отец одумается, разберется в ошибках и, может быть, вернется домой совсем другим человеком.

Спиридон и впрямь вернулся. И действительно, он сильно изменился.

Однажды распахнулась дверь (случилось это, когда Тихон уже возвратился из армии и работал в колхозе трактористом), и на пороге появился сухощавый, подтянутый, тщательно выбритый мужчина в хорошем сером костюме, в светлой шляпе, с новеньким, посверкивающим никелевыми углами чемоданом в руке. Тихон с матерью в это время завтракали.

— Доброе утро!

Мать громко ахнула, выронила ложку. А Тихон застыл с раскрытым ртом. «Отец это или нет?» — пронеслось у него в голове.

— Доброе утро, жинка! Доброе утро, сынок!.. Вот и явился ваш пропащий отец и муж.

Спиридон легкой, не стариковской походкой подошел к столу, обнял заревевшую в голос жену, крепко стиснул растерявшегося сына.

— Не ждали? А я все эти годы только и думал, как возвернусь домой, — весело продолжал Спиридон.

«Хоть бы не врал», — неодобрительно подумал Тихон. (Потом он убедился: отец ничуть не врал и не мог врать).

— Не хмурься, сынок, правду истинную говорю… А ладный же ты детина стал! Слышал уже, трактористом все-таки работаешь, как пообещал наперекор отцу. Что ж, теперь из-за этого возмущаться не буду. — Отец рассмеялся, показывая стальные зубы, которых раньше у него не было. — Во-первых, понимаю, что бесполезно: взрослый, волен сам себе путь выбирать. А во-вторых, я и сам стал не тот, иначе на жизнь нашу текущую гляжу… Но ладно, об этом потом успеем еще потолковать. А пока примите-ка от меня маленькие подарочки.

Щелкнув крышкой чемодана, отец вытащил и протянул матери шерстяное песочного цвета платье, потом черные замшевые туфли на низком каблуке.

— Принимай, жинка.

— Ой, да куда уж мне!.. — еще пуще растерялась мать.

— Носи на здоровье! Смолоду из-за муженька своего не пофорсила, так хоть теперь походишь по-людски… Получай-ка и ты, сыпок. Налезет? Пятьдесят четвертый размер, учел, что ты прадедовского росту.

«Верно, видно, люди сказывали, хапал денежки», — обеспокоенно подумал Тихой. И с языка невольно сорвалось:

— Не надо мне никаких подарков!

— Вот тебе раз! — изумился отец. — Да разве от подарков отказываются? На то он и подарком называется.

Возмутись отец, Тихон непременно уперся бы и ни за что не взял костюм. Но Спиридон изумился весело, говорил шутливо, добродушно, и парень не устоял (хорош был костюм, да и не кто-нибудь посторонний дарил, а родной отец после долгой разлуки), принял подарок, поблагодарил неловко:

— Спасибо тогда.

— О-о, сынок, спасибо еще рано говорить! Я это свои долги возвращаю… А пока давайте завтракать вместе. У меня тут к чаю кое-что есть…

Отец достал из чемодана круг колбасы, коробку печенья, шоколадные конфеты. Мать засуетилась, заизвинялась:

— А мы-то, бессовестные, мы-то, бессовестные! Даже за стол не посадили… Чужих сразу садят, а тут… потеряли разум, прости уж, Спиридонушка.

Несмотря на все, что было пережито горького в прошлом, мать все-таки радовалась возвращению отца.

Тем более, что вернулся он, похоже, другим человеком. Уходил злой, опухший от пьянства, а теперь вот явился бодрый, веселый. Хорошо одет, подарки богатые привез. Значит, не пил, не кутил зря, о доме думал. Как тут было не обрадоваться?

— Нет уж, старенькая моя, прощения буду просить я, а не вы с Тишей… с Тихоном Спиридоновичем. Так уж, поди, люди-то величают, а?

— Зовут и так. — Тихон зарделся, но не оттого, что отец назвал его по имени-отчеству, а потому, что вспомнил, как его звали Тихоном, а отца — Спирей.

Мать стала подмигивать сыну. «Закуска-то, мол, на столе, а главного нет»… Ради встречи, конечно, надо сбегать в магазин, принести бутылочку. Тихон пошел к двери. Отец схватил его за рукав.

— Э-э, не выдумывайте! Спиртного я теперь в рот не беру. За все эти годы и стопочки не пригубил. Потому и с собой не привез, даже для семейной встречи. Садись давай, сынок, садись на место. Вижу, и ты не пьешь, раз этой пакости дома не держишь. Шампанское вон у меня в котомочке.

Отец выглянул за дверь, порылся в пыльном рюкзаке. Тихон приметил: там, кроме бутылки шампанского, завернутой в старый костюм (видно, отец дорогой ехал в нем, а потом переоделся где-то перед тем, как показаться в деревне), ничего больше не было.

— За полное забытие всего худого прошлого, — поднял отец стакан. — И за все хорошее наперед.

Чокнулись, выпили. Невольно поглядели друг на друга. Все здорово изменились. И у всех, пожалуй, перемены эти были к лучшему. Тихон вырос, возмужал. Мать и отец стали за эти годы, конечно, старше, но выглядели они сейчас моложе, чем тогда, когда расстались. У матери словно бы разгладились морщины, а отец и вовсе посвежел, сделался собраннее. Сухое безбровое лицо его (брови у него такие реденькие и светлые, что совсем почти неприметны) так и сияло довольством.

До чего же приятно все-таки мирно сидеть своей семьей за столом! Для большинства людей семейные такие обеды и ужины, наверное, привычны, они и не замечают их. Тихон же был взволнован: давно он не испытывал хорошего чувства к отцу.

И ничто не предвещало, что через несколько минут в дом войдет раздор.

— Так вот, подметил я, не больно ты мне поверил, сынок, что домой меня тянуло, — начал отец, едва мать убрала со стола. — А я только этим и жил. Все мечтал: возвернусь и расквитаюсь с женой и сыном за все напасти, которые они из-за меня перетерпели. Разутые, раздетые ходили и чуть не в конуре собачьей жили. А мужик, я то есть, мог со своим мастерством десять таких семей содержать, если бы не жил беззаботно, по-птичьи… Да еще бы по-птичьи только — хорошо бы. А то пил, скандалил. — Тут голос отца стал тверже, лицо посуровело, и Тихон заметил: все же он постарел. Вот и голова стала совсем седая. — Но одумался, баста! Клятву себе дал: в рот спиртного не возьму, работать стану как дьявол, а долг отцовский да мужнин возверну.

— Какой там долг, Спирюшка, господь с тобой! — залепетала мать. — Живой, здоровый возвернулся, не пьешь — чего еще больше-то надо.

— Молчи, жинка, молчи! Виноватюсь — стало быть, виноват! Кланяюсь вам в ноги и прошу прощения…

Отец низко поклонился жене, потом сыну.

Мать, ошеломленная странным поведением отца, расплакалась навзрыд.

Сын тоже плохо понимал, о каком долге твердит отец и как он намерен его вернуть. Земные поклоны Спиридона мало тронули Тихона. Ему было просто неловко, он улавливал нарочитую разыгранность, надуманность во всей этой сцене покаяния.

— А теперь получите вот! — Отец торопливо полез во внутренний карман пиджака, вытащил и положил на стол две серенькие книжки. Потом из другого кармана достал еще две.

— Вот — в каждой записано двадцать пять… Четыре сберегательные книжки! Мать смотрела на них изумленно, сын — недоверчиво.

— Чего так смотрите? — горделиво ухмыльнулся отец. — Не по двадцать пять рублей, а по двадцать пять тысяч… Сто тысяч целеньких на старые денежки. А тут, сверх того, карманные деньжонки — сотни две новыми. — Из бокового кармана выбросил на стол пачку казначейских билетов.

Наступила минута молчания. Отец стоял с высоко поднятой головой, мать не отводя глаз смотрела на книжки, как смотрят на чудо из чудес. Сын сидел потупившись.

Насладившись произведенным впечатлением, Спиридон продолжал:

— Теперь, небось, никто не осмелится назвать Спирю непутевым. На эти деньги и дом можно поставить получше, чем у любого другого в Дымелке, и «Москвича», а то и «Волгу» купить… Чего душа пожелает, то и заводите. Отдаю тебе, Тихон, с матерью.

— Не нужны мне эти деньги, — не поднимая головы, буркнул Тихон.

— Шибко уж чего-то много, — растерянно пролепетала вслед за сыном мать.

Отец понял растерянность жены и отказ сына по-своему.

— Может, думаете, ворованные денежки! Нет, они вот этими руками все до копеечки заработаны! — Отец сунул почти под нос сыну свои руки: ладони в кровавых мозолях, большой палец на левой руке весь черный, ноготь с него сошел — не раз, видно, невзначай доставалось ему молотком. Но эти избитые, трясущиеся руки не растрогали Тихона, а показались ему страшно жадными, загребущими.

— Пусть и заработанные, все равно не надо! — с отвращением сказал Тихон. — У меня и свои руки есть, могу заработать сам.

Щеки Спиридона задергались.

— Дурак! Олух! — брызгая слюной, закричал он. — Тебе сто лет хребет надо ломать, чтобы столько нажить. Да и то, наверно, не наживешь без мастерства-то…

— А мне и не требуется столько. Хватит того, что зарабатываю, — спокойно, сдерживая себя, чтобы тоже не перейти на крик, сказал Тихон.

— Больно много уж… — как эхо, повторила мать.

— Ни копейки мне не надо. И от подарка этого тоже отказываюсь! — Тихон бросил на стол, на сберегательные книжки, костюм. Бросил и пошел к двери, обронив через плечо:

— На работу пора.

— Ах ты!.. — отец матерно выругался. Но тут же, сообразив, очевидно, что никакой бранью, никакими угрозами сына не испугать, произнес беспомощно, с болью в голосе: — И кто только такой нрав тебе дал!..

Тихон приостановился в дверях, оглянулся на растерянного, внезапно притихшего отца, произнес тоже с болью:

— Ты, тятя, и дал. Я ведь навсегда запомнил твои наставления, что нельзя быть человеку жадным, иначе его утянет на дно этот камень на шее.

Спиридон зажмурился, как жмурятся, когда в глаза ударит яркий, нестерпимый луч света.

— Эко, чего вспомнил! Мало чего я болтал несуразного… А потом понял: до коммунизму еще далеко, а пока все хотят жить, как лучше, все норовят заработать поболе. Ну и я спохватился — надо, пока не поздно, исправляться.

— Ничего ты не исправился, тятя, а еще больше свихнулся. Раньше ты все же лучше был.

— Как же лучше? Пустомельством занимался, пьянствовал тоже… — медленно краснея (пожилой мужчина не девушка — не вспыхнет сразу зарей), невнятно пробормотал отец.

— Пьянствовал — это худо. И в том, чему ты меня учил, было много зряшного, а то и вредного. Но было много и хорошего. Тогда я не понимал, а теперь разобрался. Главное — жить надо честно.

— Так деньги-то эти тоже честно заработаны, — опять воспрянул Спиридон. — Я горбом их нажил.

— А вспомни-ка, тять: горб-то только к земле тянет! А я не хочу жить горбатым. — Тихон закрыл дверь. Отец с минуту стоял неподвижно, прислушиваясь, как скрипят половицы в сенках и на крыльце под шагами сына. Потом он рухнул на стол и без голоса, без слез судорожно зарыдал, открывал рот и хватал, хватал воздух.

— Господь с тобой, Спиридонушка, — перепугалась мать. Она зачерпнула из бачка, стоявшего в кути, ковшик студеной колодезной воды, дрожащей рукой поднесла его ко рту мужа. Но Спиридон не мог сделать ни одного глотка, ковшик только звякал о металлические зубы.

Мать стала поить его сама, но руки ее так тряслись, что она лишь облила мужу новый костюм.

Назавтра Спиридон, проверяя, не погорячился ли сын, еще раз спросил:

— Одумался, может? Возьмешь хоть толику?

— Я и вчера в своем уме был. Не возьму ни копейки — говорю твердо и бесповоротно.

— Псу под хвост, что ли, эти деньги бросить? — побелел Спиридон.

— Куда хочешь. Мне до этих денег дела нет.

— Ладно, потом не пожалей!.. А деньгам найдется место, — с тихой угрозой произнес отец.

В тот же день Спиридон отправился в правление колхоза.

— Клуб в Дымелке никудышный. Вкладываю вот на постройку нового! — решительно объявил он председателю, выбрасывая перед ней сберегательные книжки. Он ждал: председательница удивится такому щедрому дару, станет без конца благодарить.

Александра Павловна в самом деле приметно удивилась. Но принимать дар и благодарить не спешила. Стала осторожно расспрашивать, каким путем Спиридон заработал столь крупную сумму и почему не употребит ее на домашние нужды. Допустим, поставить бы новый дом взамен старого, который уже пришел в полную ветхость…

— На мой век и старого хватит. Подремонтирую, и можно жить, — хмуро буркнул Спиридон.

— У вас есть сын, у него вся жизнь впереди. Разве он собирается навсегда уехать из Дымелки?

Спиридон помялся, потом решительно выложил все начистоту. Александра Павловна, не перебивая, выслушала. Посидела молча, подумала и, наконец, глядя в упор на Спиридона, сказала:

— Пожалуй, прав ваш Тихон, что отказался от этих денег.

— А я их ему и не отдам теперь! — вскинулся Спиридон. — Стройте клуб! Пусть люди знают, каков я.

— Мы тоже не можем принять ваши накопления.

Окажись на месте Александры Павловны за столом сам рогатый черт, в существование которого он никогда не верил, и тогда, наверное, Спиридон не изумился бы так, как изумился, услышав спокойные, полные достоинства слова председательницы. У него даже челюсть отвисла, и на какое-то время он потерял дар речи. Лишь спустя несколько минут спросил, запинаясь на каждом слове:

— П-почему н-не м-можете?..

— Не так уж беден наш колхоз, чтобы строить клуб на сомнительные средства. А способ приобретения ваших денег весьма сомнителен. Думаю, что молодежи, как и вашему сыну, стыдно будет в такой клуб ходить.

— Так ведь не украл же я!.. До последней копейки сам заработал! — загорячился Спиридон.

— Если бы украли, с вами и поступили бы как с вором, а деньги возвратили пострадавшим. Тут же пахнет рвачеством.

— Так если и взял с кого лишнее, то не с государства! — поспешно перебил председательницу Спиридон. — Я не государственные дома строил, а у частников у всяких нанимался, хоромы им возводил. А у которых деньги шальные, с тех не грех было и лишнее сорвать.

— Видите, — сухо сказала Александра Павловна, — вы даже сами понимаете, что эти деньги не очень честные, прямо сказать — грязные… В общем, на этом и закончим разговор. От дара вашего мы отказываемся.

Вышел Спиридон из конторы колхоза как оплеванный. Он даже не шел, а еле волочил ноги. Они стали у него словно ватные. В горле было сухо, внутри все жгло. Дотащившись до дома, он, не раздеваясь, не стащив даже сапог, лег на кровать, отвернулся к стене и лежал так до самого обеда. Жена и подходить к нему боялась, только издалека, исподтишка крестила его (не дай бог, увидит — скандал затеет).

В обед Спиридон поднялся, надел на себя старый, заношенный костюмишко и ушел, не сказавшись куда. Мать и Тихон решили: загуляет, явится, как бывало, вдребезги пьяный, начнет скандалить, а то и в драку полезет. Хотя Тихон и не боялся уже отца, знал, что сумеет с ним справиться, но все равно приятного было мало.

Вечером Спиридон вернулся, однако, совсем трезвый. В руке у него, нанизанные на тальниковый прутик, болтались десятка два чебаков: рыбачил, оказывается, на речке вместе с Евсеем. Заметив, как переглянулись мать с сыном, он сказал желчно:

— Что, не такого ждали? Стоило бы, черт вас дери, назло нахлестаться, бузу учинить. Но отвык от этой пакости! Да и горе, ежели рассудить, не велико. Не нужны вам деньги отцовские — не берите. Колхоз отказался — тоже леший с ним. Пусть лежат на книжке хоть до самого коммунизма.

— Да уж чего им лежать-то попусту-то. Помаленечку можно держать — довольнешенькая тем, что муж не «нагрузился», не буянит, а говорит разумно, предложила компромисс мать.

— Э-э, нет уж, по мелочам таскать — дудки! Пусть сынок, коли он такой самостоятельный да спесивый, нас, стариков, кормит. Ты больная, а я буду теперь отдыхать, рыбалкой вот, как Есейка баловаться.

— Отдыхай, отдыхай, господь с тобой! Лишь бы не пил, — поспешно согласилась мать.

Спиридон криво усмехнулся.

— Ты мне о выпивке этой шибко-то не напоминай. Начнешь толмачить сегодня, да завтра, да послезавтра — наперекор пойду да и напьюсь. Характер мой тебе известный. Тут никакой господь не остановит.

— Избави бог, избави! — испуганно пролепетала мать, отступая от мужа подальше, словно он уже вытаскивал из кармана злодейку с наклейкой.

С женой Спиридон жил после этого вполне сносно. Она никогда больше не напоминала ему о выпивке, а он не пил, целые дни, как он говорил, «рыбалил» на речке, на озерах. Иногда копался и на огороде, помогал жене делать грядки, высаживать и выхаживать разную петрушку.

Держись Спиридон так же миролюбиво с сыном — можно бы жить, посвистывая беззаботной птахой. Но Спиридона, видимо, томило безделье. Да и не мог он забыть того, что сын, хотя и на его же науку ссылался, показал ему пример бескорыстия, преподал крепкий житейский урок.

Стоило только отцу сойтись с сыном во время завтрака, обеда или ужина за одним столом (иначе они почти и не встречались), как Спиридон немедля подпускал шпильку.

— Сознательный-то гражданин, оказывается, сознательностью своей форсит только перед родителями. А в поле балалайничает.

— Как то есть балалайничаю? На стане у нас ни одной балалайки нет, а я вообще не играю.

— На стане — не ведаю, есть там у вас эти инструменты или нет их, а вот в поле, на пшеничке, балалаечки такие — уплясаться можно!

— Что ты, тять, крутишь-мутишь? — уже начиная догадываться, в чем дело, обеспокоенно спросил сын. — Говори прямо.

— А чего мутить-крутить? Это трактористы иные да сеяльщики крутятся на поле без соображения. Шел с рыбалки, глянул — тут балалаечка, там балалаечка… Трофим Егорович, небось, пляшет уже. Сознательный молодец сеял, а старик — пляши!

Тихон, бросив ложку, выскочил из-за стола, побежал в поле. На участке, где проводился ранний сев, где зеленели, проклевываясь, всходы пшеницы, в двух местах чернели треугольники голой земли — получились при поворотах просевы, «балалайки». Скоро попрет сорняк, поднимется выше пшеницы, а осенью все вокруг обсемянит. Жди теперь нагоняя от агронома, хотя сразу и он этого не заметил. Сеял тоже не он, не Тихон, на сеялке стояла Алка-временная, которую в силу необходимости поставили как раз на этом участке подменить заболевшего опытного сеяльщика. Но все это не оправдание. Трактор-то вел он, должен был следить. А всего стыднее перед Трофимом Егоровичем. Недаром упомянул отец, что придется старику «поплясать».

Старший инспектор по качеству, чтобы не плодить сорняки, ходил по полям с граблями, с мешочком через плечо и, как в старину, засевал эти «балалайки» вручную, раскидывая зерно горстями (не гнать же на такие клочки сеялку!). А бракоделам потом предъявлял списочек, сколько и у кого «балалаечек» обнаружено. Да не лично предъявлял, а вывешивал у конторы в сатирической стенгазете «Кочерга».

Название, на первый взгляд, для газеты странное. А если разобраться, оправданное. Во-первых, есть ведь русская поговорка о лицемерах, что «душа у них кривее кочерги». Во-вторых, когда кочергой ворочают, бьют в печи поленья, то горят они дружнее, сильнее. В-третьих же, кому не ведомо, что не один забулдыга-муженек знает, как больно колотит по спине эта самая кочерга, оказавшаяся в руках разгневанной супруги.

Тихон пока ударов газеты «Кочерга» на себе не испытывал, но и знакомиться с ней желания не имел. Лучше уж было, пока не поздно, не дожидаясь появления Трофима Егоровича, засеять огрехи самому.

Послали Тихона на сев кукурузы — еще больше стало отцовских придирок. Соблюдать точные квадраты — штука не простая. На холмистой местности (а вокруг Дымелки почти не было ровных полей) и у опытных механизаторов случаются промашки. Не диво, что Тихон, работая на тракторе первый год (если не считать школьной практики), не вдруг научился «выводить» эти квадраты. От агронома ему, конечно, доставалось, но тот пробирал его, чтобы научить делу. Отец же просто радовался поводу прицепиться к сыну.

— Назвался груздем — полезай в кузов. Захотел стать трактористом, так уж нечего разгильдяйничать. А то столярничать стал — получилось точь-в-точь по поговорке: «Фугуй, фугуй, Тишка, поправим топором, где хватишь лишку!». Плотничать отец позвал, месяц потюкал топором — губу на локоть… Теперь вот сам себе вроде работенку залюбовал. Ан и тут портачит на каждом шагу, оглядывается по сторонам, куда бы еще, как зайцу, задать стрекача. Вот она, на поверку, сознательность-то!

— Трактор бросать не собираюсь.

— Пускай пыль в гляделки кому-нибудь другому, а я зоркий, не вдруг ослепну. В институт-то кто метит?

— Об институте я пока только мечтаю. Думаю поступить заочно. И тоже в сельскохозяйственный, так что от работы своей все равно не оторвусь.

— Не оторву-усь!.. Потянуло, поманило уж на другое — так хана всему. Летун ты последний, а не сознательный человек!

Нападки эти отцовские здорово трепали Тихону нервы. Но их еще можно было терпеть. В конце концов все придирки, касавшиеся работы, шли на пользу: ожесточившись, Тихон не давал себе никаких поблажек, и промахов в агротехнике становилось все меньше.

Худо было не это. Вскоре отец нашел новый, более верный способ уязвлять сына.

— Мать, а мать, а не оженить ли нам Тихона? — однажды во время обеда спросил Спиридон жену, косясь на сына, который сидел тут же, за столом.

— Оженить? — не почуяла никакого подвоха жена. — Как оженить-то, Спирюшка, ежели он не желает?.. Я уж не раз о том заговаривала, так он и к разговору не пристает. Теперь ведь сами невест-то выбирают.

— Ну, это не всегда. Бывает, невеста так жениха заарканит — не взбрыкнет! — тоже будто бы без умысла продолжал Спиридон. — Аришку я вот ныне встретил, Есеюшки-то нашего сноху. Так сразу, понимаешь, начала у меня выведывать, верно ли, что привез я с собой кругленькую суммочку. И того более любопытничала: точно ли, что Тихон, оболтус наш, может теми денежками распорядиться… В общем, слепой не увидит, куда целит баба.

— Ишь ты, негодница! — возмутилась мать. — Метит прибрать к рукам чужие денежки.

— А чего? Баба не дура, хватка у нее крепкая. Тихона нашего она бы живо образумила, — сощурился Спиридон. — Недельку, от силы месяц прожил бы парень под командой такой жены, так сам бы явился к отцу с просьбой: одолжи, тятенька, на наряды милушке.

— Оборони бог от такой напасти! — испуганно и растерянно проговорила мать.

— А зачем нас оборонять. Деньги шальные, валяются попусту. Хоть бы бабочка потешилась… Посватать, что ли? Старовата немного для парня, но ведь с лица не воду пить… Чего молчишь, Тихон?

— Я слушаю, соображаю, что за фокус намечается.

— Фокус? Стало быть, отец — фокусник? — Морщинки возле глаз Спиридона собрались в жесткий пучок, поперек переносья легла складка. — Ладно, спасибо за честь! Раз так, я тебе сейчас самый главный фокус покажу, почище тех, что в клубах кажут… Мать, а мать, надевай-ка то дареное платье да пойдем сватать Тишке невесту.

Мать замялась, не зная, шутит Спиридон или всерьез надумал женить сына.

— Давай, давай, шевелись побыстрее! — скомандовал Спиридон.

— Хватит чудить, — сдержанно, но как можно тверже сказал Тихон. — Такими вещами не шутят.

— Я и не шучу! Это ты, дурья башка, с девками играть вздумал, — налился кровью Спиридон. — А я ту игру хочу разом прекратить по-честному: женить — и баста!

— Ну… если так… — Тихой тоже разозлился. — Я в спектакле этом не участвую. Приводите Аришку — пусть живет с вами. А я тогда в дом ни ногой. — Тихон схватил кепку, нахлобучил на голову.

— Погодь! Аришка — дело десятое. Я ее вспомнил для примера, как бы она денежками распорядилась. А сватать мы пойдем Ланьку Синкину.

— Кого? — так весь и подался вперед Тихон.

— Говорю по-русски: Ланьку Синкину! — ответил, как отрубил, Спиридон.

— Но… это… — Тихон никак не мог найти нужных ему слов. — Это же вовсе глупо…

— Глупо? — язвительно бросил отец. — А мозги девке крутить умно, по-твоему? Да еще сироту вздумал обманывать, бессовестный!

— Обманывать? Ничего не пойму. Никакого обмана не было… — совсем потерянно пробормотал Тихон.

— Не было? Еще отпирается! — гневно закричал Спиридон. — Всей Дымелке ведомо, как ты за девчонкой гонялся, проходу ей не давал. А потом, когда взбаламутил, когда поссорил ее с Максимом, — в кусты спрятался!

— Не кричи, тятя, — начал опять злиться и Тихон. — И вообще не лезь куда не просят.

— Не просят?.. Ежели дело доброе творится, знамо, со стороны соваться ни к чему, только попортить можно. Но когда пакостью начинает попахивать — тут уж положено без просьбы, по совести вникать.

— Ничем тут не пахнет!

— Не пахнет — значит, не надо допускать, чтобы пахло… Пойдем мы со старухой, повинимся за тебя, оболтуса, успокоим девку, предложение намеком сделаем. Ланька, ежели ты хочешь знать, дурья башка, девка всех мер. Тебе бы, олуху, не артачиться, а радоваться такому родительскому благословению. И мне утешение — денежки пойдут на пользу истинную, на воспитание сирот.

Как тут следовало поступить Тихону? Не мог же он спокойно и подробно рассказать отцу о своей безответной любви к Лане. Пусть эта любовь несчастна, мучительна, но все связанное с ней дорого, чисто и свято. Никому не положено знать об этом, все будет схоронено у него в душе.

Правда, на какое-то мгновение мелькнула перед Тихоном робкая надежда: а вдруг Ланя, когда отец с матерью придут свататься, вдруг она согласится выйти за него? Дашутку с Дорой все-таки легче воспитывать. У отца такие деньги!.. И ведь правда — на хорошее дело тогда пойдут. Но сразу же Тихон устыдился своих мыслей. Как ни маскируй, а выходила тут вроде купля-продажа. Не такова Ланя, чтобы согласиться на этот сговор. Да он и сам не хочет купленного счастья. Это позор, мука на всю жизнь, а не счастье!

Тихон вытащил из кармана металлический портсигар, медленно достал папиросу. Но не сдержался, резко захлопнул крышку, так стиснул, что пальцы побелели, а портсигар хлопнул, будто выстрелил, и сплющился.

— Слушай, отец, — чеканя каждое слово, сказал Тихон. — Если ты пойдешь к Лане, если ты посмеешь лезть к ней со сватовством и деньгами, не считай меня больше сыном! Ясно?

Отец спасовал. Подействовали на него не столько решительные слова Тихона, сколько сплющенный, превращенный в лепешку портсигар. Но, как бы там ни было, Спиридон не полез на рожон, а лишь буркнул полувызывающе, полупримирительно:

— Заело? Можно и не ходить, коль заело. Авось и сам тогда одумаешься, не бросишь девку меж двух берегов. А считать ли тебя сыном — это уж нам с матерью надо посмотреть.

На этот раз отца как будто удалось унять. Надолго ли? Не было уверенности, что своенравный характер не толкнет его на новый выпад. А на какой? Добро бы, покушался только на него, на Тихона. А то заводит пробные разговоры с Аришкой, пытается выяснить его отношения с Ланей…

Неприязнь к отцу возросла настолько, что Тихону стало невмоготу бывать дома. По Дымелке приходилось тоже ходить с осторожностью: отец мог затеять какой-нибудь каверзный разговор и на людях.

Все перепуталось, все опостылело. И Тихон решил: будет лучше и для него самого, и для отца с матерью, и, уж конечно, для Максима с Ланей, если он уедет из деревни. Дома воцарится покой. Кроме того, есть еще надежда, что отъезд его поможет отцу обрести равновесие духа. Не с кем будет спорить, некого подкалывать. Сам Тихон не будет видеть Ланю, и, может быть, она скорее уйдет из сердца. Максим же, несомненно, лишь обрадуется его отъезду… Правда, ходят слухи, что и Максим хочет уезжать учиться. Что ж, и в этом худого ничего нет: будут жить оба вдалеке от Лани, и неизвестно еще, чья любовь выстоит в разлуке… Максиму все легко достается. Учился на «отлично», Ланю привлек к себе без труда. А он, Тихон, даже последние годы, когда учился со старанием, усваивал все тяжко. Но недаром же говорится: что легко дается, с тем легко и расстаются.

С такими надеждами и уехал Тихон. В городе он временно устроился грузчиком в овощехранилище, а после работы упорно готовился к поступлению в институт. Экзамены сдал на тройки, но был зачислен. Помогло то, что служил в армии, работал в колхозе, — приняли вне конкурса.