Если любишь

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На новогодние праздники Максим приехал домой.

За эти месяцы он отправил Лане не одно письмо, но все они остались без ответа. Только раз пришла открытка, и то не из Дымелки, а из райцентра.

«Никто и никогда не завоевывал еще любви унижением», — написано было Ланиной рукой.

До этого у Максима жила надежда: пусть Ланя и не отвечает ему, но если не возвращает письма — следовательно, читает их. И, может, постепенно оттает. А тут он понял: она просто стыдится возвращать их знакомой почтальонше.

Писать Максим больше не стал. Но домой поехал все-таки не без мысли увидеть Ланю, еще раз поговорить. Однако ни Лани, ни Тихона в Дымелке не оказалось. Они были на выездной зачетной сессии, которую сельхозинститут проводил для студентов-заочников в каком-то совхозе.

Новость эту узнать было не очень приятно, но она не явилась, в сущности, неожиданной. Ведь по его настоянию подала Ланя на заочный. И Тихон, как и следовало ожидать, перевелся туда же, раз остался дома.

Вечером, когда Максим, не пойдя па новогоднюю елку в клуб, скучал за книгой, мать долго прихорашивалась у зеркала, а потом надела цигейковую шубку и каракулевую шапочку. Носила она их редко, лишь по большим праздникам да когда вызывали на какое-нибудь районное совещание. Берегла дорогие вещи, которые не так-то легко было завести на скромную зарплату фельдшерицы.

Сегодня, конечно, праздник, но если бы Максим был повнимательнее, он увидел бы, как мать, задумчиво опустив голову, постояла у двери, а потом решительно вышла из дома. И если бы он тоже вышел на улицу, ему пришлось бы подивиться: пробыв некоторое время в клубе, мать остановилась возле одного из домиков Дымелки и несколько минут заглядывала в освещенные, подернутые тонкой изморозью окна, прислушиваясь к голосам, которые ослабленно доносились из-за двойных рам.

А потом, будто девчонка, поджидавшая любимого, Зинаида Гавриловна стала на пост у калитки. Стояла долго, постукивая ботиком о ботик.

Кого она ждала?

В домике жил зоотехник. Так неужели его, Ивана Семеновича?

Наконец вдали заскрипел снег. Кто-то шел по улице со стороны фермы. В вечерних сумерках разглядеть точно, кто это идет, было нельзя. Но Зинаида Гавриловна сразу вся напряглась.

Зоотехник шел, о чем-то задумавшись. Поэтому он увидел фельдшерицу лишь тогда, когда протянул руку к калитке.

— Зинаида Гавриловна?!. — воскликнул он.

— Испугала?

— Да нет, просто не ожидал… Вы ко мне?

— К вам.

— Что-нибудь случилось?

— Просто приметила вас в конце улицы и решила подождать…

— А-а, — успокоенно и в то же время несколько разочарованно сказал зоотехник. — Я видел вас в клубе. Мне показалось, вы ушли домой. Сам я в середине концерта тоже ушел, на ферму надо было заглянуть…

— А вам хотелось бы, чтобы ждали не просто так? Чтобы женщина ради вас стояла у калитки на морозе целый час?

— Что вы! К чему это?.. — в замешательстве произнес Иван Семенович.

— Ни к чему, думаете? Может, и ни к чему… — Зинаида Гавриловна вздохнула. — Но я вас больше часа жду.

— Вы?! — зоотехник совсем потерялся. — Но как же?.. Ведь это…

— Бабья причуда, скажете?

— Нет, конечно, нет!.. Но только…

Зинаида Гавриловна опять вздохнула.

— Какой вы, однако, застенчивый и наивный! Будто юноша.

— Нет, разумеется, не юноша, но…

Зинаида Гавриловна рассмеялась. Потом спросила:

— У вас дома нет посторонних?

— Нет, никого нет! — поспешно ответил Иван Семенович. — Но вы… Это так неожиданно. Поверить боюсь!.. — Зоотехник схватил руку Зинаиды Гавриловны, неуклюже, дугой согнувшись, поднес ее к губам, поцеловал сквозь перчатку. Зинаида Гавриловна не смогла больше удержаться в прежней роли.

Она застыдилась своей навязчивости, сказала потерянно:

— Простите меня… Бессовестная я… Ужасно бессовестная!

— Нет, нет, вы смелая! Вы умная, отважная женщина. Я преклоняться перед вами должен. Ведь я… — Иван Семенович примолк, а потом с застенчивостью признался. — Я давно мечтал предложить вам руку, да все трусил.

— Я знала.

— Знали? Я ж никому ни звука…

— Иногда бывает понятно без слов.

— Значит, вы тоже… — Зоотехник насилу превозмог себя. — Значит, вы тоже полюбили меня?..

Зинаида Гавриловна смущенно улыбнулась. Она стояла спиной к калитке, и свет из окон падал на нее сзади, лицо оставалось в тени, улыбки нельзя было различить, но голос выдавал эту смущенную улыбку.

— Не знаю… В нашем возрасте такое чувство зовется, наверно, как-то иначе… Но мне хотелось иногда, чтобы вы были менее робким.

Иван Семенович понял это как призыв к смелости. Он решительно взял Зинаиду Гавриловну под руку и, распахивая калитку, сказал:

— Прошу быть хозяйкой!

— Нет, нет! Не сегодня! — отстранилась Зинаида Гавриловна. — Мне необходимо поговорить с сыном. И вообще — надо обдуманнее.

— Выходит, не в робости моей дело… — Зоотехник выпустил ее руку и после неловкой паузы добавил с заметной горечью: — Если вас пугает моя орава — это плохо, но если…

— Постыдитесь! — строго сказала Зинаида Гавриловна.

Иван Семенович стоял как раз в полосе света. Хорошо видно было, как лицо сделалось кирпичным. Пушистый снег, густо поваливший в эти минуты откуда-то сбоку, вроде бы не с неба, а из-за угла дома, таял у него на щеках мгновенно. А на мясистом ухе, на мочке, скопившись из растаявших снежинок, повисла, словно сережка, голубая капля.

— Поймите, я все-таки женщина. И дорожу кое-какими условностями.

— Именно? — виновато спросил Иван Семенович.

— Не хочу входить в ваш дом под покровом ночи, как бы тайно. Приду открыто, днем, на глазах у всех!..

Она протянула руку, сшибла пальцем голубую капельку-сережку с уха Ивана Семеновича. И вдруг, совсем как девчонка, бегом бросилась прочь.

Зоотехник тоже, видно, почувствовал, себя молодым парнем.

— Зинаида!.. Зина! — крикнул он вдогонку. — Я ждать не буду!.. Я завтра за тобой прикачу!..

Крикнул так, что в пустой улице загудело, как в трубе.

То-то бы удивился Максим, если бы услышал это объяснение матери с Иваном Семеновичем! Но он даже волнения не уловил в ее голосе, когда она пришла запоздно домой и сказала:

— Ну, сынок, поздравь меня…

— С Новым годом, мама!

— И с Новым годом и с новым счастьем…

— Да, конечно!

Зинаида Гавриловна, видя, что сын не уловил никакого намека в ее словах, не стала больше ничего объяснять. Отложила это на утро.

А утром по улице мимо окон торопливо прошел Иван Семенович. Может быть, он спешил на ферму? Нет, свернул на конный двор.

У Зинаиды Гавриловны зарумянились щеки. Надо спешить, надо прежде объясниться с сыном. До чего же это трудно, бог мой!.. Нелегко услышать от сына, что он собирается жениться, но сказать, что сама выходишь замуж, — безмерно труднее. Даже голос потерялся… А медлить нельзя.

И Зинаида Гавриловна кое-как справилась с волнением, мучительно робко сказала:

— Орешек, нам нужно поговорить… — Зинаида Гавриловна заставила себя взглянуть сыну в глаза. — Я выхожу замуж!

Если бы мать ни с того ни с сего совершенно внезапно закатила ему пощечину — это потрясло бы Максима меньше, чем такое известие.

— Замуж? — переспросил он.

— Да, замуж.

— Как же так?

— Невероятным кажется? — Зинаида Гавриловна стеснительно улыбнулась. — Разве я такая уж древняя старуха?..

— Не старуха, конечно, только… — Максим покраснел до рези в глазах. — Только очень нежданно. И… за кого?

— За Ивана Семеновича, нашего зоотехника.

— У него же четверо детей!

— Я и хочу помочь хорошему человеку воспитать детей. И, может быть, это всего важнее для меня — сознавать, что я нужна кому-то, необходима даже…

— Ты и так всем нужна.

— Всем — хорошо, но этого все-таки мало. Человеку надо еще, чтобы он кому-то душевно нужен был… А женщине — особенно.

Слова матери убеждали. Да и вообще Максим не знал, что еще можно возразить. Наступило молчание. Он вышел на крыльцо.

Через минуту к дому Ореховых лихо подкатила тройка. В кошевке сидел празднично сияющий Иван Семенович.

— Зинаида Гавриловна дома? — громко, излишне громко спросил он Максима.

Максиму захотелось ответить зоотехнику какой-нибудь дерзостью. Но он сдержался, ответил будущему отчиму сухо:

— Дома.

Иван Семенович выскочил из кошевки, набросил вожжи на столб калитки. Потом протянул Максиму руку, сказал стеснительно:

— Потолковать бы нам с тобой надо… Знаешь, решили мы с Зинаидой Гавриловной…

— Знаю! — перебил Максим.

— Ну, а знаешь — еще лучше! — облегченно произнес зоотехник? — Тогда, может, ни к чему нам и объясняться? Взрослый, сам все понимаешь…

— Думаю, ни к чему.

— Добро! — снова просиял Иван Семенович. — Признаться, трушу что-то, может, вместе зайдем?

Не скажи зоотехник этого «трушу», в душе Максима, возможно, надолго сохранилась бы та невольная неприязнь, которая возникла, едва он увидел разнаряженного Ивана Семеновича.

Но теперь, глянув на него и увидев, как он вытирает со лба пот, Максим отмяк.

— Нет уж, идите одни, я погодя.

Когда несколько минут спустя он вошел в дом, зоотехник с матерью сидели за накрытым столом, посреди которого стояла бутылка ликера. В голове Максима шевельнулась хмурая, ревнивая мысль: «Вот почему пекла мать пирожки, а вовсе не для меня». Но Максим пересилил себя, улыбнулся. Мать с Иваном Семеновичем тоже улыбнулись ему.

Зинаида Гавриловна сказала:

— Садись с нами, Орешек. Я уже с тобой говорила, Иван Семенович, оказывается, тоже. Значит, все поняли друг друга. Тогда давайте за согласие!

Иван Семенович торопливо налил в граненые стопочки.

— За счастье за общее!

— Да, пожелаем друг другу счастья, Орешек!

— Да, мама…

Таким вот неожиданным событием был отмечен для Максима новый год. И неожиданным и поучительным.

Ведь Максиму не требовалось объяснять, какую завидную решительность проявила мать. Мало того, что она выходила на четверых детей, брала на себя безмерный труд их воспитания. Так у нее достало смелости выйти за человека, смерть жены которого клеветники пытались свалить на нее. И, конечно, не было никакой гарантии, что снова не может поступить донос: дескать, нечисто все было между фельдшерицей и зоотехником, если она все-таки вышла за него.

Мать, несмотря ни на что, сама создавала свое счастье. А он из-за безволия выпустил его из рук. И теперь вот так же безвольно тянулся за ним, недосягаемым.

Стыдно сделалось Максиму. Он поклялся себе, что перестанет клянчить милостыню у Лани, а твердо пойдет навстречу своей новой, пусть и трудной, судьбе.

Поклялся и назавтра уехал обратно в город, так и не повидавшись с Ланей, хотя знал, что она в тот день вернулась домой.

Пока Ланя находилась в больнице, Тихон часто навещал ее. А еще чаще бывал у Дорки с Дашуткой. Но не потому, что из-за несчастья с Ланей они оказались без присмотра.

— Скажи Шуре, пусть она пока похозяйничает у нас, — попросила Ланя Тихона.

Однако Шуру звать не пришлось. Когда Тихон подошел к крыльцу Синкиных, он почуял: из сенок тянет дымом. И не легонько, как бывает, когда дым из трубы загоняет иной раз ветром под чердак и в сенки, а горько, крепко, как при пожаре.

Парень одним махом заскочил на крыльцо, распахнул дверь в сенки. Избяные двери были уже открыты, и в сенки валил белесоватый дым, будто из черной бани.

В избе в дыму возле печки суетились Дора с Дашуткой и какая-то женщина.

— Что вы тут натворили, черти? Ведь сгорите!..

— Не черти, не базлай! — властно потребовала женщина, в руках у которой был большой алюминиевый ковшик. — Ничего страшного. Просто дверка у печки открылась и угли выпали на пол. Залила — и все.

Верно, весь пол у печки был залит водой. Там, где выпали угли, чернели на половицах ямки, но огня уже не было.

А в женщине Тихон узнал Аришку.

— Все равно с огнем не шутят! — зло сказал Тихон, сердясь не столько на девчонок, чуть не устроивших пожар, сколько на то, что здесь оказалась Аришка.

— Кто вам разрешил самим печь растапливать? Да еще с керосином!

Под лавкой, немного в сторонке от печки, стоял жестяной бидончик. Дорка метнула на него испуганно-виноватый взгляд. А Дашутка вздрагивающим голосом сказала:

— Мы только лучиночки обмакивали…

— Лучиночки! Взорвался бы бидон, что тогда?

— Уймись-ка, парень! — потребовала Аришка. — Чего теперь рассуждать: абы да кабы, да росли в лесу грибы. И без того девчата перепужались. Давайте лучше приберемся…

Аришка взяла лохань, стоявшую за печью, нашла половую тряпку и решительно принялась за уборку.

— А вы на столе порядок наведите.

На столе как попало были расставлены тарелки с квашеной капустой, с солеными огурцами, валялись ложки, вилки, куски хлеба, стояла стеклянная банка меду.

— Перестала, видать, сестра за вами следить.

— А ты сестру не трогай! — угрюмо сказал Тихон. — И вообще, катилась бы отсюда подобру-поздорову.

Аришка сузила глаза. Но не огрызнулась, как можно было ожидать от нее, не накинулась на Тихона с бранью, а сказала с каким-то сожалением:

— Дурак! Уж тебе-то не след на меня лаять. Лане да Максиму, правда, лихо от меня досталось. А тебе-то все на руку вышло…

— Чего ты мелешь? — так же угрюмо проворчал Тихон. Он никак не мог понять ее намеки.

— А то и мелю. Спасибо ты мне должен сказать за все мои пакости. Хотя теперь-то я уже и сама каюсь, что по дурости наделала…

Тихон ничего толком не понимал, но чувствуя, что Аришка говорит искренне и он впрямь в какой-то мере обязан ей, проговорил с нажимом:

— Ладно, мне дела нет, в чем ты каешься. Но если Дашутку с Доркой начнешь опутывать — тебе не поздоровится!

— Еще раз дурак! — уже резко бросила Аришка. — Может, я сама хочу выпутаться! Может, я добро начинаю делать там, где зло делала! — Глаза у Аришки сверкнули, вся она напружинилась, а тряпку в руке держала так, что вот-вот размахнется и ударит. Тихон отошел к порогу.

— Ладно, хозяйничай. Только поглядывать за тобой я все равно буду.

— Поглядывай, да не заглядись, да не загорись, — озорно усмехнулась Аришка. — Я ведь жаркая. Вспыхнешь — и о Ланьке забудешь!

— Тьфу тебе! — Тихон предпочел уйти. И потом старался навещать девочек тогда, когда Аришки не оказывалось у них. Хотя можно было и не беспокоиться: Аришка следила за домом старательно, так, как, наверное, и Ланя не следила.

Пробыла Ланя в больнице недолго. Через три недели выписалась. А еще через две — вернулась на работу.

Тихон опять стал трудиться на тракторе. Виделись они теперь только иногда вечерами в клубе: у доярок немного свободного времени, у трактористов — тоже.

При встречах Тихон не пытался затеять разговор о своих чувствах. Не то чтобы не хватало решимости, нет! Но Ланя и без того знала, что он скажет. Да и он догадывался, какой получит ответ, если предложит ей теперь руку.

Зато держал себя Тихон перед Ланей и перед всеми дымельскимн ребятами и девчатами весьма уверенно. Сидит Ланя на скамье в фойе клуба — подойдет и непременно сядет рядом. Танцы начнутся — приглашает только ее. А домой пойдут — возражай или не возражай — проводит до калитки.

Ланя и не возражала. Знала, наверное, что это бесполезно, что от Тихона все равно не отвяжешься. Она спокойно, с достоинством, как должное принимала все это.

И не только с Тихоном, а вообще со всеми Ланя держалась теперь иначе, чем недавно. Если раньше она была робкой, застенчивой, а потом лучащейся счастьем девчонкой, то теперь перед всеми явилась гордая, сознающая свою силу и правду, окончательно повзрослевшая девушка. И для Шуры и для других девчат, ее сверстниц, она стала не просто старшей дояркой, а как бы старшей подругой, которую не только глубоко уважают, но и любят.

Ребята поглядывали на Ланю с восхищением. Впрочем, поглядывать на нее при Тихоне было опасно. Поведет плечом, пошевелит кулаком в кармане — поневоле отойдешь в сторону. Да и грешно было становиться поперек дороги, если ради Лани он бросил институт. Правда, далеко не каждый одобрял такой шаг. Многие находили, что из-за доярки, да еще с сиротами на руках, бросить институт — не больно умно.

Зато Спиридон безоговорочно одобрял поступок сына:

— Вот это по-моему! Сделал — как отрубил! И правильно: от счастья за счастьем не бегают.

Потом, когда Ланя вернулась из больницы, когда Тихон всем дал понять, что никому не уступит ее, Спиридон надумал строиться.

— Сын дома остался, значит пора новую хату ставить. А то жену куда приведет?

Тихон не собирался «приводить» Ланю. Наоборот, сам думал уйти к ней, перестроить потом ее домишко. Но возражать отцу не стал. Пусть старики живут в новом доме, старый все равно не долго постоит.

В одном из леспромхозовских поселков, который ликвидировался потому, что лес был вырублен, Спиридон купил по дешевке почти новый двухкомнатный дом. Тихон перевез его на своем тракторе в Дымелку, вечерами и в выходные помог отцу сложить сруб, поднять стропила. Остальное Спиридон сделал своими руками.

К марту домик встал, как игрушка. Тогда Спиридон, посовещавшись о чем-то со старухой, неожиданно объявил Тихону:

— Ну, сынок, веди теперь Ланьку. Живите себе на здоровье, а нам, старикам, на радость.

— Как это живите? — опешил Тихон.

— Обыкновенно, как семьей живут. Забирай, говорю, Ланьку, сирот ее и поселяйся тут. А мы со старухой в старой хате останемся, потому как душой там приросли. Отрываться теперь незачем.

— Да я с Ланей еще ни о чем таком и не говорил.

— Говорить нечего. Отрубил, остался — хорошо. Руби еще. Ланька, я же тебе говорил, девка всестатейная. Зевать негоже.

— Не прозеваю. Но надо же ей опомниться.

— Замужем скорей опомнится! А то чем черт не шутит…

— Ну, этого не будет. — Тихон насупился. Потом сказал решительно: — Ладно, рубить так рубить!

— Вот это мужской разговор.

— Только дом мне этот не нужен, — продолжал Тихон. — Я к Лане перейду.

Тут насупился Спиридон.

— Это почему? Не по нутру отцовский дар? Так дар этот не тебе — сиротам. И теперь уж никто не укорит, что нахапано это. Все видели — кряхтел с утра до вечера. Да и твоего труда немало.

— Все так, однако…

— Не будь олухом! Не доводи меня до греха, — начал свирепеть Спиридон. — А то спалю все к бесу, пусть плывет дымом по ветру.

Он принялся суетливо шарить по карманам, нашел спички, загремел коробком под носом у сына. Тихон усмехнулся, преспокойно отобрал у отца спички.

— Дурной ты, батя!.. Ну ладно, поговорю с Ланей. Сейчас ее все равно дома нет, на семинар какой-то животноводческий вызвали. Как приедет, так и поговорю.

— Без разговоров, за руку веди — и делу конец!

Тихон рассмеялся. Походил по новому дому, присматриваясь, обдумывая что-то. Наконец, видимо окончательно решившись, стремительно вышел на улицу.

Ланя вернулась в Дымелку три дня спустя после того, как произошел разговор Тихона с отцом. Ничего она не знала, торопилась домой — к сестренкам.

Добралась она на попутном грузовике, который вез горючее с железнодорожной станции на лесоучасток. В Дымелку заезжать шоферу было не с руки. Ланя слезла на шоссе, на развилке с проселочной дорогой. Оставалось всего километра три, пробежать их для девушки одно удовольствие.

Было раннее утро. На дороге тонким покровом лежал слепяще-белый, не притоптанный еще людьми, не укатанный машинами снег. Выпал, видно, уже после полуночи, когда движение на дорогах затихает.

Дымелка стояла принаряженная по-зимнему. Разномастные крыши домов — и темные тесовые, и светлые шиферные, и железные, покрашенные в разные цвета, — все теперь были словно под праздничной накрахмаленной скатертью. И на деревьях висели пушистые хлопья, склоняя вниз гибкие, уже почувствовавшие весну ветки.

Но если за деревней распростерлась нежная целина, то на улицах всюду пролегли уже темные тропочки. Как ни рано было, а доярки, телятницы, скотники и другие работники ферм давно вышли на работу.

Председательница тоже несколько часов была уже на ногах. Она успела побывать и у доярок, и у телятниц, и на кроличьей ферме и шла в контору, когда увидела Ланю.

— А-а, явилась, долгожданная! Ну-ну, докладывай, чему доброму научилась.

Ланя принялась оживленно рассказывать, что нового увидела и переняла в совхозе, как это им, дояркам, пригодится в работе.

— Теперь-то я не боюсь! Теперь мы «елочку» освоим как надо… Ох, каких показателей на ней можно добиться!

— Ну-ну, — ласково перебила ее председательница. — Обо всем этом ты нам подробно потом расскажешь. Соберемся все вместе на ферме и послушаем, поглядим, поучимся… А пока предоставляю тебе законный трехдневный отпуск. И от души поздравляю! Желаю счастья полного и взаимного, на всю жизнь неразменного!..

Александра Павловна обняла Ланю, по-матерински поцеловала.

Ланя растерялась. Она ничего не поняла: по какому случаю дают ей отпуск? Почему поздравляют и счастья желают, да еще неразменного?

Председательница, конечно, заметила ее недоумение. Но объяснять ничего не стала. Лишь повторила:

— Будь счастлива, будь счастлива! — И быстро ушла в контору.

Ланя еще с минуту стояла потерянно на улице, потом заспешила домой. Забежала в ограду — и сердце упало. В ограде — ни единого следа. На крылечке, на ступеньках лежал тоже незапятнанный снег.

«Может, девчонки спят еще? — пронеслось в голове. — Чего им рань такую вставать…» Но почему неслышно Тобика? Не скачет, не лает от радости, завидя хозяйку… И вот он — замок на двери! Не свой даже, а чей-то чужой, незнакомый.

Что же случилось? Куда все подевались? Неужели какое несчастье?..

Ланя заглянула в окошко, и ее охватил страх. В доме было совсем пусто: ни кровати, ни сундука с одеждой, ни шкафчика с посудой. Даже занавеска с печи снята.

Лане померещилось, что на заснеженной завалинке краснеют пятна крови. Она чуть не закричала с испугу. Но, приглядевшись, увидела, что это не кровь, а ягоды калины, осыпавшиеся от подвешенной на стене вязанки.

— Чего топчешься, чего высматриваешь? — послышался насмешливый Аришкин голос. — Все добро твое уже два дня, как увезено. И Дорка с Дашуткой тоже там…

— Где «там»?

— Да ты чего дурочкой прикидываешься? — сверкнула узкими глазами Аришка. — Мужик твой управился!..

— Какой мужик? — округлились у Лани глаза.

— Твой законный.

— Ничего не понимаю…

— Вот те здорово живешь-поживаешь, кисель хлебаешь! Замуж вышла, а какой муженек — не знает!

— Кто замуж вышел?

— Еще спрашивает! — хихикнула Аришка. — Я, что ли?.. Так меня твой разлюбезный ни с каким приданым не возьмет…

«Разлюбезный — неужели Тихон?» Сердце Лани сжалось.

— Мы с бабкой Дуней не хотели допускать его, — жаловалась между тем Аришка, — говорили: приедет сама, тогда и хозяйничай как хочешь… Куда там, и слушать не стал, погнал нас обеих!.. «Ланя моя, моя жена. И потому не суйтесь куда вас не просят!» Покидал все барахлишко на сани, посадил с собой Дорку с Дашуткой — только его и видели.

«Я — жена… Дорку с Дашуткой увез… Чудеса какие-то!» — все еще не могла прийти в себя Ланя.

— Куда же он их увез? — в смятении спросила она.

— Ей-богу, в уме ли ты, девка? — хохотнула опять Аришка. — Выспрашивает у меня то, что сама должна знать в первую очередь. В новый дом, ясно… — Но тут же цепко, с особым интересом ухватилась за мысль: — Али на самом деле без уговору такое учудил? Ловко, ежели так! Выкрал, значится, невестино барахлишко, сестренок, а она — хошь не хошь, соглашайся!..

Ланя сообразила, что Аришке не терпится выведать подноготную.

— Уговор у нас был, только… — попыталась унять Аришкино любопытство Ланя.

— Только делать надо было все по-людски! — подхватила Аришка. — О том мы ему и толковали. Кто бы добрый — послушался, а Тихону — трын-трава.

Все прояснилось. Но все было столь необычно, как говорят в Дымелке, неукладисто, что верилось в это с трудом. И сердце никак не могло успокоиться, колотилось, словно после заполошного бега.

— Спиря-то, слышь, в старой хате со старухой остался. А вам, молодым, дом в подарок…

Ланя сжала ладонями пылающие щеки, пытаясь хотя бы немного охладить их, успокоиться, сообразить, что же ей теперь делать. Идти сейчас к Тихону? Но как придешь, что скажешь? Ведь ничего же не было у них обговорено. И что правду сказала Аришка, что приплела — это неведомо.

Нет, немыслимо идти. По всей же деревне, из каждого дома могут видеть, как она идет замуж. Где это видано, чтобы вот так шла невеста в дом к жениху, или того хуже — за объяснением.

Подумать только!.. Без меня меня женили!.. Ну Тихон, ну учудил!.. Надо же так… Разве сразу сообразишь, как держаться, как быть?..

Может, сбить замок, пересидеть до вечера дома? В потемках всякие «наблюдатели» не уследят, как и когда она отправится к Тихону.

Да и Тихон, наверное, к тому времени узнает, что она уже дома, сам придет. Только жутко заходить в пустой, холодный дом. И еще страшнее, стыднее будет, если такие, как Аришка, полезут к ней с расспросами, начнут ахать да охать по поводу того, что она сидит дома одна, как на пепелище.

Нет, нет, все это неладно!..

Чтобы избавиться от Аришки, Ланя вышла за ворота. Стоять без всякого дела перед домом тоже было неловко.

Тогда она пошла наискось через улицу, будто бы в правление.

А может, и в самом деле сходить в контору, посоветоваться с Александрой Павловной? Конечно же, она поздравляла ее, значит все знает!

Но тут Ланя увидела: по улице размашисто шагает, почти бежит к ней Тихон. Ланя придала лицу самый суровый вид, хотела беспощадно отчитать Тихона, высказать ему, что если бы он посватался по-доброму, она, возможно, и пошла бы за него, а теперь…

Но Тихон уже подошел к ней, как пушинку, подхватил ее на руки, повернулся и также размашисто зашагал обратно.

— Отпусти, что ты делаешь!

— Нет уж, не отпущу! Буду всю жизнь крепко держать! — Тихон так прижал Ланю к себе, что у нее зашлось дыхание.

И больше она ни слова не промолвила. Потому что изумленное, притихшее сердце сказало ей: это руки твоей судьбы несут тебя на виду у всей Дымелки.

Аришка широко распахнутыми глазами проводила Тихона с Ланей. А потом, навалившись на плетень, разревелась по-дурному. От зависти к чужому счастью, от жалости к своей исковерканной жизни, от того, что зло, которое она делала людям, обернулось для них счастьем, и потому, наконец, что надо было излиться слезами ее давно заледеневшему, а теперь начавшему оттаивать сердцу.

с. Тогул

Алтайского края.