Если любишь

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Алка нашла-таки случай перебраться па комбайн к Максиму. Принял он однажды смену, смотрит — на соломокопнителе стоит с вилами улыбающаяся Репкина. Она не стала дожидаться расспросов, сама объяснила бойко:

— Прибыла в твой экипаж! Бригадир направил вместо Катьки.

Что мог сказать Максим? Не нужна, дескать, подмога. Но без соломокопнильщицы на прицепном комбайне не обойдешься. А прямо объявить, что он против того, чтобы именно она работала на его комбайне, — не рад станешь. «То ли ты меня боишься?» — начнет сразу же язвить Алка. И может наговорить такое, что со стыда сгоришь. А она все равно останется на своем месте. Ни бригадир, никто не поддержит его. Уж лучше не затевать спора.

— Прибыла, так работай, — сухо отозвался Максим. — Только временной себя не считай.

— Постоянной, значит? — ухватилась за слово Алка. — Да я, Максимчик, о том лишь и мечтаю, чтобы постоянно быть возле тебя!

Положительно, с Алкой опасно было разговаривать даже о самых безопасных вещах.

На этот раз Репкина трудилась, мало сказать, честно, старательно, а буквально самоотверженно, казалось, никакой усталости не ведала. Не легко выстоять на соломокопнителе смену. Если жара — задыхаешься от пыли, обливаешься потом. Вилы в руках делаются пудовыми сами по себе, а надо еще поминутно отгребать солому. Принесет ветер прохладу — тоже облегчения мало: на ветру не только пыль, но и полова, остья слепят глаза, лезут в нос, за ворот, в рукава. А что трясется мостик под ногами, что непрерывно оглушает рев моторов, грохот молотилки — это уже считается пустяком.

Но Алка не только исправно несла вахту на мостике соломокопнителя. Она помогала Максиму и в техуходе за комбайном, и в ремонте, если случались неполадки. Порой становилась даже у штурвала, когда парень садился за руль грузовика и отвозил на ток зерно.

Незаменимой показала себя помощницей. Максим был очень доволен ей. И особенно тем, что Алка держалась с ним теперь просто, естественно. Ни разу не попыталась «подманить» к себе, состроить глазки или сконфузить принародно какими-нибудь игривыми словечками. Рядом работает настоящий, давний товарищ — вот что своим поведением показывала Алка.

И не она уже на него, а сам Максим нередко ловил себя на том, что смотрит на нее восхищенно. Спохватившись, он делал строгое лицо. Но ведь как ни лукавь, а сам себя не обманешь. Красива, привлекательна Алка, работящая, не унывающая ни при каких трудностях!..

«Надо же так перемениться!» — изумлялся в душе Максим. А иногда задумывался: «Может, и не переменилась, такая и была, только мы не замечали в ней этого хорошего, а видели то, что она на себя напускала. Поди сразу узнай, где в человеке свое, а где наносное. Иногда и в себе-то не вдруг разберешься».

Одно осталось в Алке неизменно: по-прежнему любила принарядиться. Как она ухитрялась следить за собой — трудно понять, но если комбайн останавливался даже на самое короткое время и парень соскакивал с тряского мостика на твердую землю, он всегда видел перед собой свежее, будто только что умытое лицо девушки и чистую косыночку на голове.

Сначала Максим молча удивлялся: пыль на нее, что ли, не садится? Потом приметил: Алка носит в кармане комбинезона плоскую капроновую фляжку с водой и запасную косыночку. Чуть стихнет мотор — она начеку, уже умывается, сбрасывает запыленный платок. А уж когда кончали смену, она непременно пряталась за машиной, сбрасывала с себя комбинезон и надевала белую кофточку с юбкой. Пусть был поздний вечер, пусть никто не мог заметить снежной белизны ее кофточки, все равно перед тем, как ехать домой, она переодевалась. Впрочем, чаще всего это не оставалось незамеченным. Максим обычно подвозил Алку попутно на грузовике до тока. А с тока она уезжала домой с очередной сменой студенток. И девчата прямодушно изумлялись:

— Когда ты только успеваешь стирать свою кофточку? И как не надоест: раз надела — и опять в стирку.

— Что я люблю, то мне ни в жизнь не надоест! — отвечала Алка подчеркнуто.

И Максиму было ясно: не только о кофточке говорит она это. Он подозревал, что наряжается она все-таки не из простого пристрастия к чистоте и аккуратности, не только из желания постоянно изумлять студенток и таким способом как бы возвышаться над ними…

Вообще Алка стала словно бы больше ценить себя, при случае старалась показать это всем своим поведением. Если раньше она любила зубоскалить, заигрывать с парнями, бездумно кружить им головы, то теперь держалась с ними строго. И оттого особенно ощутимо было, что Максим стоит у нее наособицу. Да, с ним она тоже перестала заигрывать, но явно выделяла его тем, что держалась с ним просто, по-дружески.

Что все это значило? К чему могло привести? На первый вопрос Максиму не так уж трудно было найти ответ, а вот на второй… Но вскоре все разъяснилось.

Забарахлила однажды под вечер молотилка комбайна. Можно было бы оставить регулировку и на завтра, но Максим не хотел терять на это дорогие дневные часы. Он вместе с трактористом занялся ремонтом. Вторая соломокопнильщица, пользуясь случаем, ушла пораньше домой. Алка осталась. Подавала инструмент, помогала чем могла, потом светила лампочкой-переноской.

Дело затянулось далеко за полночь. Тракторист увел свой трактор на зябь, и Алка с Максимом остались в поле одни.

— Девчата с тока давно уехали, — вздохнула Алка.

Этот вздох сразу поверг Максима в смятение. Как он не сообразил, что надо было раньше подсказать Алке отправиться домой. Теперь придется провожать ее до деревни. Не скажешь же, чтобы шла одна. Свинство ж это!.. И на стан с собой позвать тоже неудобно. Девчата там не ночуют, даже повариха уезжает домой. Это же только название: культстан, а так — хибарка с нарами в два этажа. Здесь, бросив на голые доски солому и какую-нибудь одежду с плеча, отдыхают только те механизаторы, которым через два-три часа снова заступать на смену. Да и то по нужде, из-за напряженной нынешней уборки, а в прошлые годы вообще никто не ночевал.

Отвезти разве Алку домой? Без света, конечно, ехать трудно, а фары включать никак нельзя, батарея почти разряжена, пора уже ее менять. Но ничего, ночь не шибко темная, куриная слепота его нынче не мучает, можно доехать помаленьку.

— Ладно, довезу тебя сегодня до самого дому. — Максим заспешил к грузовику, словно спасался от беды.

— Ой, Максимчик, спасибочко тебе!.. Подожди только чуток.

Алка скрылась за комбайном. Две-три минуты спустя она тоже подбежала к грузовику, залезла в кабину. Так и есть! Переодевалась, по обыкновению. В темноте белела на ней кофточка, от которой шел сильный запах сирени. И духи с собой носит!

Грузовик тронулся с места неровно, рывками.

— Ой, как это, оказывается, необыкновенно — ехать без света!.. — защебетала Алка. — Будто в древней карете сидишь, и местность кругом незнакомая, таинственная… Даже жутковато!

Максим молчал. Он неотрывно глядел вперед, стараясь не потерять из виду едва приметную полоску полевой дороги, и осторожно, ощупью вел машину. И был рад тому, что можно молчать, что надо так напряженно следить за дорогой.

— А тебе как, нисколечко не тревожно? Или тоже в душе все трясется?.. — не унималась Алка. — Ты вцепился в баранку так, будто можно упасть в пропасть. — Алка нервно рассмеялась.

Машина вильнула, ее сильно накренило, тряхнуло: одно колесо угодило в глубокую дорожную рытвину.

— В пропасть не в пропасть, а опрокинуться, видишь, можно, — раздраженно ответил Максим и еще крепче ухватился за баранку.

— Ты, оказывается, сердитый, Максимчик. Не слыхала еще у тебя такого злого голоса… — Алка опять рассмеялась. И, как бывало прежде, в голосе ее зазвучали игривые, шальные нотки.

Максиму сделалось не по себе. «Добраться бы поскорее до села…»

Но скорость прибавить никак нельзя. Подул резкий, порывистый ветер, стал швырять в лобовое стекло клочья соломы, всякий придорожный бурьян. Потом стремительно примчалась темная туча, принялась хлестать косыми струями дождя. Дорогу почти невозможно стало различать. И Максим в конце концов сбился с пути.

Он обнаружил это, когда машина вдруг пошла под крутой уклон, а сбоку замелькали расплывчатые силуэты кустов и деревьев. Максим резко затормозил, выскочил из кабины, чтобы осмотреться, куда его занесло.

Так и есть! Попал на свороток, который вел к реке. Дорожку эту проторили водовозы, больше тут никто не ездил, она терялась в реке. Надо возвращаться. Хорошо еще, что вовремя остановился. Хотя здесь и неглубоко, но мотор мог захлебнуться.

Только что это? Двигатель и сейчас молчит. Максим бросился к кабине, ощупью нашел заводную ручку… Идиот, в спешке, когда тормозил, забылся и сбросил газ! А аккумуляторы сильно разряжены, трудно мотор завести. Скорей, скорей надо, пока он еще горячий!..

Парень крутнул ручку. Чих-чих!.. Загудел… Да сразу и заглох… Снова крутнул, поэнергичнее… Неудача… Опять!..

— На акселератор нажми до отказа! И не отпускай ногу, не отпускай! — крикнул он Алке, а сам отчаянно стал крутить ручку. — Теперь отпусти, чуточку только нажимай.

Двигатель даже не чихал. Все! Аккумуляторы сели окончательно.

— Пойдем пешком, — предложила Алка.

Что было сказать в ответ? Не сидеть же, в самом деле, в кабине, дожидаясь утра. Да еще вместе с Алкой…

— Пойдем бережком, здесь ближе.

Алка говорила правду. Полевая дорога, где надо было им ехать, осталась в стороне, и вообще она делает изрядный крюк, огибая березник. А река течет почти прямо, берегом до Дымелки совсем недалеко. Один бы он, конечно, сразу побежал берегом, рыбачьей тропкой. Но вот с Алкой… Если кто-либо увидит, что вышли они ночью вдвоем из березника, — сплетней потом будет с три короба.

— Машину можно оставить до утра здесь, никто ничего с ней не сделает, — продолжала Алка, решив, что Максим колеблется из-за грузовика. — Здесь же в сторонке… Или ты…

В голосе девушки послышалась насмешливость. Парень насторожился: еще ляпнет прямо, чего он боится!

— Пошли! — Максим размашисто зашагал по тропке.

Алка догнала его, схватила за руку.

— Максимчик…

— Ты что?

— Боюсь отстать.

— Так следом держись.

— Вдруг потеряешься, темень же такая… Страшно остаться одной.

— Чего бояться? Я же не убегу, — попытался освободить руку Максим.

— Нет, нет! Я уж буду за тебя держаться. — Алка еще крепче уцепилась за него.

Так они и пошли, рядышком. Алка все жалась к нему, почти висела у него на руке.

Тропка шла теперь подбережьем. Это была полоска земли под крутым обрывистым берегом, заливаемая в половодье, но свободная от воды в осеннюю пору.

Дождь, утихший было на время, опять припустил.

— Давай переждем. — Алка увлекла Максима под обрыв. Скалистый, отвесный, он поднимался с подветренной стороны, и дождем здесь не хватало. Можно было стоять, как в коридорчике: сзади каменный обрыв, впереди — живая, шелестящая стенка дождя.

Укрытие надежное. Но оба стояли в тревожном молчании. Напряжение было такое, словно скала грозила обрушиться на них. И чем дольше молчали, тем тревожнее становилось. Алка все еще держала Максима за руку. И он чувствовал, что вся она мелко дрожит. Наконец молчание сделалось невыносимым.

— Ты в кофточке-то… прозябнешь, — с заминкой, словно подбирая слова на чужом языке, сказал Максим.

Самому ему, наоборот, было нестерпимо жарко. Он поспешно стащил с себя пиджак, накинул на Алку.

Вдруг Алка прижалась вся к Максиму, прошептала прерывисто:

— Возьми меня… Возьми…

Не сразу вполне дошло до сознанья парня лихорадочное это предложение. Оглушила неожиданная, полная откровенность. А горячее Алкино дыхание, ее звенящий шепот все больше и больше обдавали его жаром.

— Люблю я тебя!.. И сама не рада, что влюбилась до погибели… Сначала просто хотела голову тебе вскружить, а потом… Все повернулось иначе… Свет не мил без тебя. А с тобой я на всякую беду согласна…

Алка говорила, как в беспамятстве, со страшной поспешностью. Очевидно, ей надо, непременно надо было высказаться, и она, захлебываясь словами, старалась распахнуть перед Максимом всю свою душу.

— Может, ты думаешь — ни совести, ни гордости у меня нет, потому и на шею вешаюсь!.. Привыкла, скажешь, вольничать с парнями… А я не такая… Я только играла, а близко до себя никого не допускала… Ты для меня один на свете… — Алка нашла губы Максима. — Не захочешь — не живи потом со мной… Все равно буду счастлива!..

Максиму нечем стало дышать. Голова у него кружилась. И все, все на свете исчезло куда-то. Не было ни дождя, ни свиста ветра над скалой, ни мыслей о том, как и почему они здесь оказались. Ясное сознание, волю, память — все на какое-то время будто начисто отшибло. Были только Алкины жаркие губы, ее прерывистое дыхание, ее сумасшедшая, безоглядная любовь…

Не помня себя, Максим обнял девушку за плечи, прижал ее к своей груди. Алка сразу вся обмякла, ноги у нее подогнулись…

А когда случилось непоправимое, она самозабвенно сказала:

— Любимый мой!! Клянусь тебе — никто не любил и не полюбит тебя, как я!..

Но тут Алка почувствовала, как застыли, будто обескровились губы парня.

«Вспомнил Ланьку», — с болью отстранилась она от Максима. Через секунду опять, еще более страстно принялась целовать его. Максим не сопротивлялся и не отзывался на ее поцелуи.

Тогда Алка в отчаянии решилась бросить на чашу весов последний груз.

— Все равно ты мой, мой, по совести! Ланька сама отдала тебя мне!

— Как это… отдала? — спросил Максим глухо и трудно, словно из-под земли.

— А так. Поняла, что я люблю тебя больше, чем она.

— Вранье!

— Никакое не вранье. Сама мне сказала: не больно и дорог — бери.

— Так и сказала?

— Так и сказала! Возьмешь, говорит, — бери, не шибко и дорог.

Алка рассчитывала: теперь-то уж Максима проймет. Кого же не оскорбит, если тебя уступают другому, словно вещь, даже не жалея при этом. И насколько же сильнее, самоотверженнее должна показаться в этом свете ее любовь. Ведь Ланьке он обещал, конечно, верность вечную, а она не требует от него ничего!

«Ну и черт с ней, я тогда свободен!» — таких примерно слов ждала она от Максима. Тогда она бы добавила: «Лучше любовь без обязательств, чем обязательства без любви». Но Максим ничего не сказал, лишь горько вздохнул.

— Не веришь? — схватила его Алка за плечи. Потом клятвенно воскликнула: — На волосок не привираю.

Максим понимал: ни в чем не лукавит перед ним Алка. Она любит его бескорыстно, и Ланя когда-то сказала ей именно так.

Но он-то каков?..

«Возьмешь — бери!» Алке эти слова, возможно, облегчали совесть. А ему? Они же значили: если он и в самом деле теленок, которого можно, приласкав, увести за собой, то и дорожить таким нечего.

Максим сел, сжал голову руками, застонал, как от зубной боли. Алка напряженно ждала, как все обернется дальше. Она сознавала, что многое поломала в душе парня, что нелегко ему опомниться, не вдруг соберешься и выкинешь вон такой «обломочек», как верность Лане. Но чувства торжества у Алки не было, хотя теперь она больше, чем раньше, верила: сумеет окончательно привязать Максима к себе.

Главным сейчас для Алки оказалось почему-то другое. Она вдруг не без испуга поняла: все зависит от того, как он, Максим, станет держаться дальше. Он мог подняться, пойти домой молча, всем своим мужским достоинством подчеркивая: «Что случилось, то случилось, все останется между нами». И она послушно отправилась бы за ним. Веди куда хочешь, делай с ней что хочешь!

Он мог с нарочитой развязностью прямо сказать ей: «А на свадьбу все-таки не надейся!» В ответ она, конечно, дала бы ему пощечину. Но винила бы все-таки только себя, а не его.

Наконец, проявляя душевную деликатность, он мог бы на прощание бережно обнять ее, осторожно поцеловать и мягко попросить: «Прости, пожалуйста».

Тогда она, наверное, разревелась бы навзрыд, но осталась счастливой даже в том случае, если бы он никогда больше не подошел к ней, а бесповоротно связал свою судьбу с Ланькой. Любя его, навсегда сохранила бы она в душе теплое чувство благодарности к нему.

Но теперь, когда он открыто маялся совестью, стонал, Алке было противно сидеть рядом с ним. Ей претили такие «переживания». Это было не по-мужски.

Она отодвинулась от Максима, прижалась спиной к скале. Холодный камень и нервное возбуждение вызвали дрожь во всем теле. Она вскочила на ноги, хотела броситься прочь. Но что-то удержало ее, заставило опять прижаться к скале. Неровный выступ, какой-то каменный шип больно уперся ей под лопатку, напротив сердца. Алка, однако, не отстранилась, а еще крепче прижалась к нему, словно стараясь вытеснить горячую сердечную боль этой вот каменной холодной болью.

Она стояла так до тех пор, пока Максим не спросил ее с безнадежностью.

— Что же теперь делать?

Тогда Алка, вытянувшись в струнку, в упор посмотрела на Максима, так, что глаза ее засверкали в темноте. Гнев и отчаяние душили ее, не давали сказать ни слова. Наконец Алка передохнула, крикнула с презрением:

— Слюнтяй ты! Тряпка! Теленок подсосный! У-у!.. Ненавижу-у!!! — И, круто повернувшись, очертя голову бросилась к реке.

А до реки было всего метров десять-пятнадцать. И Максиму явственно послышалось, как плеснулась вода.

Уже на рассвете, вконец измученный, насквозь промокший, пришел Максим в Дымелку. Не домой он направился, чтобы обсушиться, переодеться, а прежде всего завернул к Репкиным.

Из плетенушки доносился звон подойника. Максим залез на прясло, посидел на нем, прислушиваясь, присматриваясь: не Алка ли доит корову? Нет, доила Алкина мать.

Тогда парень осторожно, словно его могли ударить, подошел к входу в плетенушку, спросил опасливо:

— Здравствуйте, Петровна, скажите, пожалуйста, Алка дома?

Корова испугалась чужого человека, внезапно заслонившего дверь, шарахнулась и опрокинула подойник.

— Таскает нелегкая кого-то ни свет ни заря! — принялась браниться Петровна. — Оставил, нечистый дух, теленка без молока. А вчерашним напоишь — поносить начнет…

— Алла спит? — снова спросил Максим.

— Спит!.. Почем я знаю, то ли спит, то ли всю ночь на комбайне. Впряглась, дура, чуть не сутками из хомута не вылазит… Говорит, не хочу слабее других показать себя. Только чего там, знамо же, перед кем бьется… — Тут Петровна разглядела, кто стоит в проеме дверей. И гнев ее мгновенно сменился милостью.

— Батюшки, страшилище какое! Мокрый, ровно лягушка, в грязи и глине с головы до ног… Где ж ты так, соколик, ухлюстался? — затараторила она с ласковой грубоватостью. — И чего ж ты меня об Алке спрашиваешь? Нешто она не с тобой работала?

— Со мной. Но…

— Куда ж тогда она могла подеваться? — забеспокоилась, наконец, Петровна. — Погоди чуток, отца растолкаю. Может, он знает. Старый во всем ей потакает, она меньше перед ним скрытничает.

Ждать Максим не стал. Едва Петровна скрылась в сенках, он перемахнул через городьбу на улицу. Снова пошел прочь от деревни, не заглянув даже домой. Нечего ему было делать в Дымелке, не мог он сейчас показаться на глаза матери. Мать, конечно, сразу заметит его состояние. Пусть и не спросит ничего, все равно станет ждать объяснения, что случилось. А что он мог объяснить?

Весь остаток ночи после того, как Алка побежала опрометью к речке, Максим метался по берегу. Сначала у него просто все оборвалось в душе от мысли, что Алка, бесшабашная Алка, с отчаяния покончила с собой. И страх погнал его прочь от этого места. Но, опомнившись немного, он вернулся к реке. Он готов был нырнуть за Алкой, вытащить ее, отвадиться, если бы она уже захлебнулась. И он бросился бы в воду, заметь хоть неясные круги, которые разбегались бы на реке под скалой.

Но в темноте, да еще в дождь, ничего нельзя было разглядеть. Даже край берега трудно было отличить от воды.

Вдруг Максиму почудился приглушенный плач… Нет, не плач, а вроде кто-то всхлипнул и сразу же зажал себе рот рукой.

— Алла!.. — закричал Максим, рванувшись на звук.

— Не дури, пожалуйста, пойдем домой…

В кустах, где послышался ему плач, он никого не нашел. Но стоило ему выйти на тропку, как опять показалось: там кто-то всхлипывает. Значит, Алка нарочно затаилась! Плюнуть бы и отправиться домой, раз так. Небось, жутко сделается одной, перестанет прятаться, живо догонит… Но… Кто может поручиться, что выкинет Алка, с ее характером. Сейчас затаилась, видеть его не хочет, а уйдет он — вдруг сгоряча да назло ему кинется в реку?

Понять и ее тоже надо. Не притворяется же она, на самом деле ей теперь горько и страшно… Рассудив так, Максим принялся настойчиво убеждать Алку: пусть она не злится, никто не виноват. Он даже признался, что последнее время стал по-настоящему уважать ее, и теперь это уважение ничуть не пошатнулось. Долго и неуклюже изъяснялся он в этом духе. Алка не отзывалась.

— Тогда играем в молчанку! Сиди там, где спряталась, а я сидеть буду здесь, под обрывом…

Но играть в такую молчанку выдержки не хватило. Никогда, даже мальчонкой, не боялся он темноты. А теперь она повергала его в суеверный страх. Мерещилось черт те что! Даже ночной, проникающий сквозь мокрую рубашку холод заставлял вздрагивать не просто зябко, а так, будто тела касались ледяные костлявые пальцы самой смерти…

— Алка! Нельзя же так, одумайся!! — взмолился он, — Меня насквозь пробрало, никаких сил больше нет… Ну, презирай меня как хочешь, только проводить домой я тебя обязан. Не могу я тебя одну оставить, пойми!..

Тишина. Только шелест утихающего дождя нарушает ее.

— Молчишь? Ладно, тогда я все равно найду тебя! Он снова полез в кусты, стал шарить по самому краю берега. Бултыхнулось же тогда что-то здесь. Наверное, из-под ног Алки сорвался в воду комок глины, вот так же, как сейчас, шлепнулся у него из-под сапог… И отсюда, слева, слышалось всхлипывание…

Стоп, что такое? До ушей Максима донеслось:

— Н-ненавижу-у!.. Не-е-навиж-ж-жу!..

Казалось, шипела, изливала свой гнев сама река. И хотя не верил Максим во всякую мистику, почудилось ему: это Алка, утопившись, злобно шипит на него из-под воды.

Кровь заледенела у него в жилах. С минуту стоял он на берегу, не в силах пошевелить даже пальцем, страшась хотя бы одним звуком, движением нарушить тишину ночи. Потом выдавил, сам пугаясь своего голоса:

— Раз так… я уйду… Но если что — не обижайся…

Но мысль, что говорит он это, может быть, не живой Алке, а утопленнице, подбросила его. Ломясь, как медведь, прямо через кусты, он уже на бегу крикнул:

— Я в машине буду!

За спиной, ему почудилось, раздался громкий плеск, потом зашумели кусты, послышался топот, будто кто-то гнался за ним следом. Или это отзвуки его собственных шагов, что-то вроде эха?..

У Максима все-таки достало мужества остановиться, прислушаться. Было похоже, что кто-то на самом деле бежал по подбережыо: торопливые шаги удалялись, затихали постепенно. Неужели Алка убежала? Но зачем же тогда она столько времени разыгрывала его, пряталась где-то? Ей-богу, шальная совсем.

На всякий случай Максим, как сказал, пошел к грузовику, стал дожидаться рассвета в кабине. Он был теперь почти уверен, что Алка не захотела возвращаться с ним домой из гордости. Она действительно убежала одна. Но утром все-таки прошелся по берегу. В кустах у самой воды он нашел свой пиджак, мокрый, весь заляпанный глиной. Но Алки и следа не было — все следы размыло дождем.

Тогда Максим отправился в Дымелку.

…Алка исчезла! Никто не видел ее больше в деревне, никто не знал даже того, что было известно Максиму. Оставалось одно: строить разные догадки. Нашлись мастера, которые с особым усердием занялись этим «строительством». И вскоре обнаружилось, что вырастает мрачное здание…

Тракторист видел: Алка уехала ночью вместе с Максимом. Грузовик, на котором они ехали, оказался почему-то у реки, в стороне от дороги в деревню. А поутру, это тоже кто-то видел, Максим вышел из березника у той же реки. И к Петровне затесался сам на себя не похожий, весь, как леший, в глине.

Факты обрастали домыслами, которые всегда в таких случаях налипают, как пласты мокрого снега к комку, который катится под гору. Немало возникало и злых догадок. В целом же все складывалось так, что Максима можно было заподозрить в преступлении.

— Связался с двумя, вот и запутался. Это завсегда так. Алка-то, болтают, затяжелела от него, требовала, чтобы он прикрыл грех, женился на ней. А ему, вишь, и Ланьку тоже нельзя бросить, раз крутил с ней. Тут и…

Кумушки опасливо примолкали. Никто пока не решался произнести последнее слово. Зато не было конца намекам, почему власти бездействуют.

— Заарестовали бы — живо до всего докопались. Да где там! Кого бы другого сразу к рукам прибрали, а тут покрывают. Сама председательша, сказывают, уговаривала Репкина, чтобы он обождал пока. Вроде кто-то видал Алку на станции, билет в город покупала. Только враки это, зачем бы ей тайно убегать. Да ежели и правда — не зря тайно-то… Все одно следствие нужно…

В пересудах этих, в прямых наговорах на Максима, его мать и председательницу, конечно, больше всего усердствовали «калинники».

Зинаида Гавриловна к сплетням не прислушивалась. Но если бы она даже завязала глаза платком, все равно нельзя было бы не заметить, как женщины впивались в нее взглядами, стоило ей лишь показаться на улице. Одни смотрели с любопытством, другие с состраданием, третьи злорадно. Из-за калиток, у колодца, в приемной медпункта — всюду преследовали ее эти взгляды. А так как глаза у Зинаиды Гавриловны хорошо видели, а уши не были заложены ватой, она то и дело слышала либо горестный вздох: «Матери-то каково!», либо недоброе шипение: «Ишь, расхаживает, ровно ничегошеньки не стряслось, будто ее и не касается»…

Следовало, наверное, откровенно поговорить с людьми. Подойти бы к бабенкам, судачившим у колодца, и прямо спросить, почему они перешептываются, когда она идет мимо. Женщины, конечно, помялись бы, поотнекивались, но потом рассказали бы все, что знали.

Можно было бы спросить и Александру Павловну, что все это значит. Но Зинаида Гавриловна не сумела побороть себя. Никогда в жизни не выведывала она, что говорят или думают о ней окружающие. Просто старалась жить честно и открыто. А когда случались наветы или падали какие-то подозрения, отводила их молча, все той же ясной своей жизнью.

Так и теперь. Она делала вид, что ничего не слышит, не замечает. Решила: если это не дрязги, а что-то серьезное, то Александра Павловна или кто-нибудь другой, у кого есть уважение к ней, скажут сами, в чем дело.

В одном она не устояла — поехала повидаться с сыном.

Максим давненько уже не бывал дома. Зинаида Гавриловна понимала, что уборка нынче тяжелая, и механизаторам дорога каждая минута, даже для сна выкраивается всего три-четыре часа в сутки. Но все-таки в душе жила обида. Мог бы Максим при желании как-нибудь ночевать не на стане, а дома… Нет уж, видно, не тянет сына к матери, вырос.

Только мать всегда остается матерью. Вот и обидно. Не надо бы ездить к нему, а все равно едет. Невмочь больше, сердце велит воочию убедиться, как он держится, ее Орешек.

Зинаида Гавриловна встретила сына на дороге: Максим возвращался порожняком на своем «драном козле», как в шутку окрестили его грузовик механизаторы. Это получилось удачно: можно было поговорить с глазу на глаз.

Но длинного разговора не потребовалось. Завидев мать, Максим съехал на обочину, вышел из кабины. Не заспешил навстречу, как спешил раньше, если что-то тревожило его или просто не терпелось поговорить с матерью. Нет, теперь он, навалившись спиной на капот грузовика, стал поджидать ее. Зинаида Гавриловна тоже съехала на обочину, остановила коня рядом с грузовиком, вылезла из ходка. Сдержанно, но все же с некоторой долей язвительности сказала:

— Здравствуй, сынок. Не домой ли собрался?

— Здравствуй, мама, — так же сдержанно отозвался Максим. — Нет, не домой. Прости, некогда пока, закрутился с комбайном да этим грузовиком.

— Можно поверить: скулы обтянулись, глаза провалились.

Максим на самом деле сильно похудел. По его измученному страданием лицу Зинаида Гавриловна тотчас поняла: ему известно о таинственном исчезновении Алки. Но нет на нем страшной той вины, в которой его заподозрили. Зато есть что-то такое, чем он не может поделиться даже с матерью…

Она поняла и другое: не надо ему рассказывать о тревоге, о неведении, которые мучили ее. Он сам знает, догадывается об этом.

Сказала она просто:

— Порадуйся вместе со мной, сынок: я снова член партии.

— Восстановили?! — встрепенулся Максим.

— Да, съездила в Барнаул. Восстановили.

— Я рад, я страшно рад за тебя, мама!

Вот и все, что Максим с матерью сказали друг другу. Из-за холма, куда убегала дорога, раздался призывный гудок.

— Бункер у комбайна полный. Меня торопят!.. — Максим залез в кабину. — Извини, мама, потом обо всем поговорим.

Да, очень короткой была встреча матери с сыном. Но обоим стало легче. Ведь это очень много, когда понимаешь друг друга с полуслова!

В тот же день Максима ждала еще одна встреча. Но была она потяжелее.

Во время обеда к комбайну вместе с поварихой приехал отец Алки. Пока повариха расстилала на стерне возле комбайна клеенку, доставала из ходка чашки и ложки, наливала из бачка-термоса дымящийся суп, а тракторист и новая, заменившая Алку, соломокопнильщица да штурвальный, парнишка-практикант из училища механизации, умывались, Репкин угрюмо сидел на телеге. Максим решил, что он выжидает, когда все соберутся на обед, чтобы принародно обрушиться на него с разоблачениями. Известно же, какой характерец у Репкина. Недаром его Редькиным прозвали!.. И Максим нарочно тянул время. Начал умываться первым, кончил последним. А когда нельзя уже стало тянуть, пошел к столу, как на суд.

Вопреки ожиданию, Репкин не напал на него и за обедом. Сидел все так же молча, прощупывал Максима взглядом. У Максима буквально кусок становился поперек горла. Наконец он не выдержал, поднялся и, подойдя к Репкину, сам спросил:

— Вы что-то хотели сказать мне, Федор Поликарпович?

— Нет, парень, я хотел только в глаза тебе поглядеть! — Репкин слез с телеги и, ни слова не сказав больше, пошел напрямик по стерне в сторону деревни. От многолетнего корпения за бухгалтерским столом он был сутуловат. Но теперь казался горбатым. И шел склонив голову, так, словно тащил на горбу непомерный груз.

Жалость охватила Максима. Первым его движением было — догнать бухгалтера, поговорить с ним начистоту, объясниться окончательно. Но, сорвавшись с места, Максим остановился. Что он мог сказать отцу Алки?

Много всего передумал, сильно перемучился Максим с тех пор, как исчезла Алка. Но лишь теперь ему с полной ясностью открылось, какое подозрение на него упало.

До этого Максиму казалось, что люди могут, наверное, обвинять его в том, что из-за любви к нему Алка наложила на себя руки. И это было уже достаточно страшно. Но теперь по тяжелому взгляду Репкина он вдруг понял: подозрениям верят. И, конечно, не один Репкин. А ему нечем оправдаться. Никого же не было с ним у реки, никто не слышал, не видел, что там произошло. И даже самому ему нельзя рассказать все, как было. На что это будет похоже? Дескать, его соблазнили, он не устоял. И парню рассказывать о девушке такое?! Никому и ни за что на свете не скажет он этого! За язык тяни — будет молчать, не пойдет на такой позор.

Конечно, если Алка погибла, ему будет худо. Наверное, попадет под суд. Но и на суде, пусть его вина будет выглядеть тяжелее, он не расскажет этого.

Однако и страх перед судом не терзал Максима так, как терзала совесть. Что он скажет, как теперь встретится с Ланей? Какими глазами будет на нее смотреть?

Давно уже не виделся он с ней, боялся даже думать о встрече. Но пока было оправдание: по горло занят на уборке. А кончится уборка?

Не может же он уехать в институт не попрощавшись? Ланя сразу поймет: нашкодил и трусливо сбежал, чтобы избавиться от объяснений. И так, наверное, доходят до нее всякие пересуды. А то, что он избегает встречи, — как бы подтверждает подозрения.

Ни к чему медлить, лучше развязать или разрубить узел сразу. Но решимости у Максима опять не хватило.

Мало сказать, что трудная. Даже чертовски трудная была нынче уборка. В середине сентября выпал снег. Для лесостепного Алтая это было необычным. Правда, ничего страшного в этом никто не усмотрел. Первый снег назавтра же растаял.

Значит, являлась еще не сама матушка-зима, а ее озорной сынок — зазимок. По уверениям стариков, если зазимок, распалившись, сунется так вот не вовремя да получит взбучку от тетки-осени, которой вовсе не охота уходить со двора, то потом и зима, осердившись, долго не жалует в гости. Случается, что и в декабре снегу не дождешься.

Нынче стариковские предсказания, даже основанные на самом многолетием опыте, не оправдались. Через неделю после первого зазимка явился непрошеным гостем второй. И был он посильнее и понахальнее первого. Лишь на третий день удалось осени вытурить его со двора.

Только зима, видно, решила, что подобное неуважение к ее послам нуждается в отместке. Она собралась в поход сама и крепко потеснила осень. В последних числах сентября она под руку с морозом вновь явилась в Дымелку. Рассерженная осень еще пыталась доказывать, что сроки ее не минули. Иной день она насылала откуда-то издалека моросящий дождь, другой — промозглый туман. Люди уже не сетовали на ранние визиты зимы. Их злили наскоки осени.

— Опять размокропогодилось. Скорее бы мороз хлестнул!..

И были довольны, что по ночам подмораживало.

На полях в валках лежало еще немало хлеба. Днем комбайны совсем не могли его убирать: поднятые из-под талого снега, насквозь сырые валки никак не промолачивались. Рвались полотна, солома наматывалась на барабан, забивались колосьями шнеки.

Ночами, по морозцу, работалось лучше. Правда, подборщики не могли отдирать от стерни примерзшие к ней валки. Приходилось делать это вручную. Впереди каждого комбайна шли люди. Вилами, граблями, а то и просто палками переворачивали валки, вытряхивали из них снег.

Случалось, конечно, что и ночью молотилки комбайнов захлебывались, а в бункерах оказывалось больше снега и льда, чем зерна. Но механизаторы не падали духом. Все они стали конструкторами, переставляли по-своему деки и шнеки, меняли звездочки и передачи и все же добивались того, что дело шло вперед. А если не помогали никакие регулировки и переделки и комбайн все равно был не в силах промолотить пшеницу — прицепляли к нему на подмогу второй. И уже вдвоем, пропустив валки сквозь свое нутро, они доводили обмолот до конца.

Самоходки отказывались идти, юзили, сползали по обледенелым склонам. Тогда приспособились поддерживать их на уклонах тросами. Трактор шел параллельно и вел, поддерживая их, вроде как водят няни маленьких ребятишек в яслях с лентой. Убирали хлеб и простыми сеноуборочными машинами, потом свозили на машинах и телегах и молотили комбайном на «стационаре». Ухитрялись всячески. Везде в эту уборку доставалось людям сладкого до слез. Но поднимать валки, вытряхивать из них снег было, пожалуй, самым тяжелым делом. И легла эта тяжесть в основном на плечи женщин и девчат. Доярки и телятницы, птичницы и крольчатницы, школьные технички и учительницы — все выходили ночами на поля.

Но так уж, знать, ведется на Руси — шутки и смех все равно не умолкали. Трактористы, комбайнеры, шоферы, до этого бывшие полновластными хозяевами на полях, зубоскалили:

— Ага, и бабье племя сна лишилось! А то взяли моду нежиться в постелях, когда мужики сутками напролет с машин не слазят.

Женщины не оставались в долгу.

— С машин не слазят, а до зимы не управились. Опять же бабы вот и выручают…

Студенты днем обрабатывали на токах зерно, а ночами тоже выходили на подъем валков, хотя никто их не посылал. Для сна выкраивали короткие вечерние часы, когда работа на току кончалась, а в поле мороз не схватил еще, не подсушил валки.

— Как кому, а мне эта уборка сказкой кажется! — призналась однажды Дина во время передышки, когда студенты отдыхали, навалившись на вилы. (Присесть-то было не на что — валки проморожены, земля стылая.)

— Хороша сказочка!..

— Правда, правда, ребятишки! Будто мы не на Земле, а где-то на Луне или на Марсе очутились.

Все засмеялись.

На элеватор ездили попеременно разгружать автомашины. Элеватор этот находился в райцентре. В потоке автомашин случались нередко и перерывы, можно было сбегать в магазины, заглянуть в библиотеку, почитать свежие журналы. Поэтому поездка на элеватор считалась своего рода льготой, хотя выдавалась она без особых заслуг, в порядке очередности.

Тихон днем тоже оказался в райцентре: он приехал в магазин сельхозтехники за оборудованием для «елочки». Вернее, его прихватил с собой колхозный механик в качестве грузчика, так как силенок у Тихона хватало и был он в те часы свободен. Зная, что Дина работает сегодня на элеваторе, Тихон воспользовался тем, что механик пошел «утрясать» какой-то вопрос в райисполком. Пока суд да дело, он решил повидаться с девушкой, припустил от магазина чуть не рысью.

Но до элеватора бежать ему не пришлось. Магазин стоял на не застроенной еще площади, поросшей бурьяном. Заросли этого бурьяна рассекала колдобистая дорога с вечно не просыхающими ямами-лужами, выбитыми колесами грузовиков. Люди по этой дороге не ходили, они протоптали среди гигантских лопухов и дикой конопли свои тропки, похожие на аллеи.

По одной из этих тропок и спешил Тихон. И уж на что высок он был ростом, а все равно обожженные морозом, почерневшие будылья чертополоха поднимались выше его. Поэтому он не заметил, как наперерез ему по другой тропке шла Ланя, с разгону наскочил на нее, чуть не сбил с ног.

— Ты что это прешься, как медведь через чащобу? На маленького наскочил бы, так затоптал запросто! — сказала девушка, раздвигая бурьян, в который она попала, шарахнувшись от парня.

Но не раздражение, не упрек послышались Тихону в ее голосе, а что-то грустное, беззащитное. Так говорят больные перед операцией, течение которой от них не зависит и когда сам хирург не вправе дать никакой гарантии.

— В такой чащобе только медведям и водиться, — пошутил парень. — А маленького я как затопчу, если сам Маленький?

Ланя даже не улыбнулась в ответ на это неуклюжее балагурство. Она вышла из бурьяна на тропку, стала счищать прицепившиеся к одежде репьи.

— Дай помогу, — сказал парень. И, не дожидаясь согласия, тоже стал снимать репьи с ее пальто.

Это новое пальто он видел на Лане впервые. Наверное, она купила его недавно. И выглядела Ланя в нем как-то непривычно. Будто она и в то же время не она стояла перед ним.

Только нет, не из-за пальто эта перемена. Вся она словно другая. В каждом ее движении, даже в том, как пальцы снимали репьи, чувствовалось что-то нервное. Особенно заметная перемена произошла в лице. Еще недавно, на сенокосе, когда Тихон видел Ланю в последний раз, она выглядела завидно счастливо, вся светилась. А теперь как бы погасла. И лицо пасмурное, и глаза… Впрочем, какие у Лани глаза, Тихон мог лишь догадываться. Хотя ему и хотелось заглянуть в них, но слишком высок он был ростом, и чтобы заглянуть, надо было или самому присесть или запрокинуть у девушки голову. В другое время Тихон, возможно, позволил бы себе и такое, но только не теперь. Сейчас он, как никогда, робел перед Ланей. Даже не робел, а боялся как-нибудь неосторожно задеть, огорчить ее. Лане и без того горько.

Тихон, как и все в Дымелке, слышал, что у Максима с Алкой заварилась каша. Не в его натуре было придавать значения этим слухам и самому строить разные домыслы. Но на этот раз и он склонялся к мысли, что недаром Алка исчезла, как в воду канула. И Максим последнее время тоже не зря не показывался в деревне.

Однако до встречи с Ланей все эти соображения мало беспокоили Тихона. Он рассудил логично: раз в отношениях между ним и Ланей поставлена точка, переживать ему нечего. Ну, что-то произошло у Максима с Алкой. Ну, назрел поэтому конфликт у Максима с Ланей. А ему, Тихону, какое дело? У него есть теперь Дина. Правда, еще неизвестно, любит ли она его. Но ничего, уж от нее-то он не откажется. И не допустит, чтобы кто-то встал поперек, как Максим на дорожке к Лане.

И Тихон стал еще настойчивее добиваться Дининого внимания. В своих же чувствах он ничуть не сомневался…

До этой вот нежданной встречи с Ланей.

— Ты как здесь оказалась? — спросил он, когда все репьи с ее одежды были собраны и требовалось либо молча разойтись, либо затеять какой-то разговор.

— Тебя искала.

— Меня?

— Да, тебя. Что так удивился? Я из больницы шла, механика встретила, и он сказал, что ты в магазине сельхозтехники.

— Из больницы? — с неподдельным беспокойством спросил Тихон. — Поэтому, значит, ты такая… А я ничего не знал.

— Какая такая? — в свою очередь обеспокоилась Ланя.

— Ну, вид такой больной.

Девушка пожала плечами.

— В больнице я была вовсе не по болезни. Завхоз у них шлангами лишними запасся, так ходила посмотреть, не годятся ли для доильной установки. Оказались не такие.

— Ну, и хорошо.

— Чего же хорошего, если не такие?

— Я не о шлангах. Хорошо, что не болеешь, — смутился Тихон.

Ланя опять пожала плечами: странный, мол, ты. «Совсем непонятно, почему тебя так беспокоит мое здоровье», — прочитал парень по ее лицу. Вслух она сказала:

— Ты мне понадобился вот зачем. В хозмаге гвозди есть. Мне посоветовали взять ящик в запас. Гвозди не всегда в продаже бывают. А крыша у нас худая, в дождь протекает. Зиму еще перезимуем, по весне же все равно перекрывать. Я и решила тебя попросить…

— Правильно решила! — обрадованно подхватил Тихон. — Крышу я перекрою. Это для меня пустяковина. И до весны тянуть нечего — нынче сделаю.

— Да я… — изумленно подняла на него глаза Ланя. — Я не об этом хотела попросить. А чтобы ящик с гвоздями до машины донес. Он небольшой, но тяжелый страшно.

— Ящик ящиком, а крыша крышей! — стоял на своем Тихон. — Только уборка кончится, так и перекрою.

— Но у нас еще и тесу нового нет, нечем пока перекрывать, — сказала Ланя. — Да и ты после уборки в институт должен ехать.

— Я еще посмотрю, поеду или нет! — отрезал Тихон.

Ланя нахмурилась. Она почувствовала, что продолжать разговор в таком духе опасно. Тихон, видимо, снова мог взяться за старое. И без того тяжело, а если он станет опять преследовать? Этого ей еще не хватало!

Тихон тоже понял, что малость зарапортовался. Встреча с Ланей, то, что искала его и попросила донести ящик с гвоздями, даже ее печальный вид ровным счетом ни о чем не говорили. Значение имело лишь то, как дальше сложатся отношения Лани с Максимом.

Сознавать, что ты бессилен, что все зависит не от тебя, а от того, какой проступок совершил твой соперник и будет ли он прощен, — сознавать это было не очень приятно. И как только Ланя нахмурилась, Тихон помрачнел.

— Поступить в институт и не поехать — это уже глупо, — сказала Ланя.

— А меня, между прочим, никогда больно умным не считали. Не то что других… — мрачно заметил Тихон. — Но зато и слабым никто не называл. Положиться на меня можно твердо.

Ланя прикусила дрогнувшую губу, торопливо повернулась, быстро пошла по тропке. Тихон, ругая себя за то, что все-таки обидел девушку, отправился следом. О Дине он даже не вспомнил.