Это было в Краснодоне

11. СНОВА ДОПРОСЫ

Краснодон — городок небольшой. Весть о ночных арестах разнеслась по нему быстрее ветра. Скоро не было в городе человека, который не знал бы о страшном событии.

С утра стягивались к серому бараку угрюмо–молчаливые вереницы людей. Шли родители арестованных в надежде узнать что–нибудь о судьбе своих детей, соседи, знакомые и незнакомые. Толпились на небольшой площади перед бараком, напряжённо вслушивались, стараясь уловить каждый шорох, каждый звук, возникавший за слепыми, перечерченными проволокой окнами. Иногда оттуда доносились приглушённые стоны, страшные вопли. Тогда толпа подвигалась ближе к бараку, матери, заламывая руки, бросались к полицаю, хмуро стоявшему у двери.

— Доченька! Доченька моя там… Пустите! То–сенька–а-а!

— Ироды! Душегубы проклятые, что вы делаете!.. Полицай, опасливо косясь на тревожно гудящую толпу, щёлкал затвором винтовки:

— Разойдись! Кому сказано — не подходи! Уйди, бабка, не велено подпускать!

— Хоть передачу возьмите! Раздетые они там, в одном белье…

— Ничего, не помёрзнут, — скалил зубы полицай. — Их там согреют…

Толпа то отступала, то снова тревожно подступала к бараку…

На третьи сутки Соликовский разрешил дежурному полицаю принимать передачи арестованным. Только тогда напряжение немного спало — значит, живы…

Слухи об арестах дошли и до Георгия Стаценко — сына бургомистра. Он учился в школе имени Горького, хорошо знал Олега Кошевого, Ваню Земнухова, Жору Арутюнянца, Василия Левашова, Васю Пирожка, хотя и не дружил с ними — он был на несколько лет старше, потому что дважды оставался на второй год. В 1941 году Георгий был призван в армию, но как только началась война, дезертировал и укрывался под крылышком отца до прихода немцев. В оккупированном городе он слонялся целыми днями по улицам, иногда встречался со своими бывшими соучениками и кое–что знал про их тайные сходки.

Весть об аресте Георгий воспринял как должное: «Доигрались!» Из любопытства он тоже отправился к зданию полиции и по дороге неожиданно столкнулся с Жорой Арутюнянцем.

— Ты ещё на воле?

Жора невозмутимо пожал плечами и прошёл мимо.

Дома за обедом отец Стаценко рассказывал последние новости:

— Соликовский приходил в горуправу. Говорит, надо новое помещение под тюрьму подобрать — некуда сажать арестованных. Господи, как хорошо, что их всех повыловили! Сколько бы ещё бед натворили!..

Георгий фыркнул в тарелку:

— Ну уж всех! Многие ещё на воле гуляют…

— Что ты болтаешь! — встревожился отец. — Тебе что–нибудь известно?

— Кое–что… — многозначительно ухмыльнулся Георгий.

Через несколько минут бургомистр сидел в кабинете Зонса и взволнованно говорил:

— Их надо немедленно арестовать… Сын утверждает, что они наверняка состоят в этой банде. Вот посмотрите, кого он подозревает…

Зонс насторожённо слушал сбивчивый рассказ бургомистра. Накануне в жандармерии побывала одна из соучениц арестованных молодогвардейцев. Она тоже утверждала, что в подпольной организации состоит более ста человек и полиция арестовала далеко не всех. Правда, сама она не была связана с подпольщиками и поэтому ничего определённого сообщить не могла, а высказывала только свои предположения. Зонс тогда не придал им особого значения. Но вот ещё один настораживающий сигнал…

Зонс тут же приказал Соликовскому арестовать всех подозрительных лиц, названных Стаценко. А сам решил ещё раз самолично допросить Геннадия Почепцова.

Неслышно, словно тень, проскользнул Почепцов в кабинет начальника жандармерии. Часовой у входа, вооружённые до зубов солдаты, сновавшие по коридорам, чужая, непонятная речь, обрывки которой доносились из–за прикрытых дверей, — все это так угнетающе подействовало на него, что он, войдя в кабинет, готов был броситься в ноги грозному жандармскому начальнику.

Зонс принял его ласково. Усадил рядом с собой, предложил сигарету.

— Ты оказал нам большую услугу, честно признавшись во всем, — начал Зонс. — С твоей помощью мы разгромили гнездо заговорщиков…

Почепцов молчал, поглаживая рукой подрагивающее колено, пытаясь унять дрожь.

— Но ты сказал нам не все, — продолжал Зонс, постепенно повышая голос. — Кое–что ты хотел скрыть от нас… А знаешь, как мы поступаем с теми, кто пытается нас обмануть? О, с такими мы поступаем очень… — он запнулся, подбирая нужное слово, — очень круто!

Почепцов поднял на Зонса глаза, полные беспредельного ужаса. Лицо его сразу посерело, сморщилось, маленький, резко очерченный рот страдальчески задёргался.

— Я… я не хотел вас обмануть. Я назвал почти всех…

Зонс резко повернулся.

— Почти? Кого же ты хотел скрыть от нас? Почепцов отвёл глаза, едва слышно проговорил:

— Я не сказал сразу, что в штабе состоит ещё… Громова Ульяна.

— Гм… Ну, она уже арестована. Как видишь, нам все известно. Припомни, кого ещё ты упустил. Назови всех, с кем встречался, кого видел на собраниях. Всех!

Мокрые, слипшиеся ресницы Почепцова растерянно дрогнули. Он назвал всех известных ему членов «Молодой гвардии». Всех, даже Уляшу…

Зонс требовательно и выжидающе смотрел на него. Чувствуя на себе этот сверлящий взгляд, Почепцов стал вспоминать всех, с кем доводилось ему встречаться или просто случайно видеться в те дни, когда он был в подпольной организации.

— На собрании однажды я видел Клаву Ковалёву, из хутора… Земнухов её приводил.

— Ковалёва. Ещё кто?

— Ещё девушка была, красивая такая, с косами. Фамилии точно не знаю… Кажется, Сопова…

— Отлично. Ещё?

— Видел Дадышева, он нерусский, отец у него из Ирана… Витька Лукьянченко там вертелся, Тюленина приятель. Только не знаю, может, он случайно там оказался, больше ни разу с ним не встречался…

Взглядом затравленного зверька Почепцов следил за прыгающим по блокноту карандашом и, боясь остановиться, называл одну за другой фамилии своих сверстников: Виценовский, Григорьев, Загоруйко, Куликов, Субботин…

Он вспомнил, что в Первомайке живёт Иван Чернышёв, которому он сам однажды рассказал о «Молодой гвардии» и предложил вступить в неё. Чернышёв отказался тогда, но Почепцов решил назвать и его.

— Та–ак… — довольно протянул Зонс. — Ну что ж, если ещё кого вспомнишь — сообщи немедленно… — И пронизывающе посмотрел на Почепцова.

— Слышал ты такую фамилию — Лю–ти–ков? Он произнёс эту фамилию с особым нажимом, делая ударение на каждом слоге.

— На собраниях её никто не называл?

Почепцов отрицательно покачал головой.

— А ты припомни, припомни хорошенько, — досадливо поморщился Зонс. — Может, кто–нибудь из коммунистов бывал на собраниях? Может, приходили незнакомые? Хорошенько вспомни…

Почепцов снова задумался. Наконец он поднял голову, виновато посмотрел на Зонса:

— Нет, никого не знаю. Вот разве только…

И он рассказал единственный эпизод, который показался ему подозрительным. Однажды — это было в последних числах декабря — он увидел на улице Евгения Мошкова, разговаривавшего с какой–то пожилой незнакомой женщиной. У обоих были озабоченные лица, но когда Почепцов подошёл к ним, они вдруг рассмеялись и непринуждённо стали говорить о наступающем Новом годе, о вечеринке… Женщина сразу ушла, и Почепцов спросил у Мошкова: «Кто это?» Мошков безразлично махнул рукой: «Да так… знакомая», и сразу перевёл разговор на новогодний праздник.

Зонс оживился.

— Женщина, говоришь? Пожилая? Любопытно… Он встал из–за стола, взял в руки карандаш, поиграл им, что–то соображая, вдруг стремительно вышел и через несколько минут втолкнул в кабинет седую женщину в пуховом платке и бостоновом пальто. Левый рукав пальто был наполовину оторван, из прорехи клочьями торчала вата.

Зонс строго взглянул на Почепцова.

— Она?

Почепцов поднял голову и вздрогнул. На него смотрели по–матерински добрые, в лучистых морщинках глаза. Взгляд был серьёзный и в то же время ласковый, тёплый…

Поспешно отведя глаза в сторону, Почепцов снова низко нагнул голову, едва слышно прошептал:

— Она…

— Ну вот, Соколова, — обрадовался Зонс, — вас опознали на очной ставке и подтвердили, что через вас коммунисты передавали указания штабу молодёжной организации. Вы хотите лично удостовериться в этом? Повтори, Почепцов…

Не поднимая глаз, Почепцов повторил свой рассказ.

— Не понимаю, что вас так обрадовало, — спокойно сказала Соколова. — Мошкова я действительно знаю, несколько дней назад встретилась с ним на улице… Ну и что же?

— О, ничего больше! — торопливо заговорил Зонс. — Ничего больше! Теперь нам все ясно. Ты можешь идти, Почепцов… А с вами, Соколова, у нас будет особый разговор. И вы развяжете, наконец, свой язык. Мы вам развяжем его!

Зонс ликовал. Все эти дни он терпеливо, шаг за шагом, изучал работу русских в мастерских. Барон Швейде, которому он, не скупясь на краски, рассказал о тайном заговоре коммунистов, был так напуган, что теперь не только не препятствовал, а даже сам активно участвовал в разоблачении своих бывших «помощников». Вместе с ним Зонс составил схему размещения людей на предприятиях города, обозначил места, где происходили аварии и поломки машин, пометил даты. Он убедился, что все эти «случайные» недоразумения были деталями отлично продуманного общего плана диверсий и массового саботажа.

Они происходили в самых уязвимых местах и в самое критическое время.

Ещё до того, как Зонс окончательно убедился в этом, он отдал распоряжение арестовать всех известных жандармерии коммунистов. Так были схвачены бывший председатель райисполкома Степан Григорьевич Яковлев, Налина Георгиевна Соколова, Мария Георгиевна Дымченко, которую три месяца назад «пощадил» майор Гендеман.

Зонс уже подготовил подробный доклад в окружную жандармерию о разоблачении подпольной организации в Краснодоне. Но в картине, нарисованной в докладе, был один пробел: Зонс не знал, каким образом коммунисты руководили операциями молодёжной группы. Это была загадка, которую начальник жандармерии долго не мог разрешить. Не доверяя даже полиции, Зонс сам допрашивал арестованных коммунистов, пытаясь выведать этот секрет. Он зверски избивал их, применял все известные ему способы пыток, но не смог вытянуть из них ни слова. Коммунисты молчали. И вот маленький эпизод, рассказанный Почепцовым, помог ему найти ключ к этой загадке…

Зонс начисто переписал доклад, уложил его в конверт и с нарочным отправил в Красный Луч, начальнику окружной жандармерии полковнику Ренатусу.

Снова по городу рыскали отряды полицейских и жандармов. Не дожидаясь темноты, среди бела дня врывались в дома, волокли по улицам избитых, окровавленных парней и девчат. На санях из Ново—Александровки привезли Клаву Ковалёву — хорошенькую пышноволосую девушку с чуть раскосыми глазами. Она лежала в санях, откинув назад голову, испуганно озираясь вокруг. Двое дюжих жандармов протащили за руки почти через весь город пятнадцатилетнего Витю Лукьянченко. Витя кричал, кусался, и жандармы всю дорогу колотили его кулаками по худенькой сухой спине. Усатый конный жандарм поймал на улице Виктора Петрова. Связав ему руки, он прикрепил конец верёвки к своему поясу, вскочил в седло и пустил коня вскачь.

По совету Кулешова Подтынный распорядился для всех вновь прибывших арестованных выделить отдельную камеру.

— Сводить вместе их никак нельзя, — рассуждал Кулешов. — Сговорятся между собой. Тогда из них ничего не вытянешь. С теми вон сколько бьёмся… А этих надо горяченькими прихватить, прижать как следует — все выложат.

«В самом деле, те, кого схватили сегодня, не знают, как напали на их след. С ходу ошарашить, убедить, что вожаки организации во всем сознались и выдали остальных, — быстро созрел план в голове Подтынного, — не давая опомниться, выведать все…».

Не дожидаясь Соликовского — тот, по–видимому, опять запил, — Подтынный решил немедленно приступить к допросам арестованных. На всякий случай спросил разрешения у жандармского офицера, которому Зонс поручил присутствовать при допросах. Офицер по–русски понимал плохо, переводчика поблизости не оказалось, и Подтынному пришлось изъясняться жестами: кивнув в сторону камер, он энергично замахал кулаками, будто избивал кого–то.

— О, гут, гут! — живо блеснул глазами офицер.

Через минуту Кулешов притащил за ухо шустрого, подвижного, как ртуть, подростка с красными мальчишескими руками и крупной головой, высоко сидящей на тонкой невозмужалой шее. Скривившись от боли, он вертелся вьюном, стараясь высвободить ухо из цепких пальцев Кулешова.

— Попался!

Подтынный окинул взглядом худенькую фигурку.

— Стань вот здесь и быстро отвечай на мои вопросы. Фамилия?

Мальчишка испуганно вытаращил глаза, потирая рукой малиновое ухо.

— Лукьянченко Витя…

— Сколько лет?

— Шестнадцать… в апреле исполнится. А что?

Подтынный ухватил Витю сзади за шею двумя пальцами.

— Слушай, сопляк! Ваши главари сознались во всем и выдали нам всю шайку. Если расскажешь все, что знаешь, сейчас же отпустим на волю. Начнёшь врать — тебя убьют как собаку, понял? Отвечай быстро: сколько человек в вашей банде? Кто главный? Где спрятано оружие? Говори!

Изумление Вити было настолько искренним, в синих, широко раскрытых глазах было столько неподдельного ужаса, что Подтынный невольно расслабил пальцы, ещё сжимавшие тонкую шею.

Витя повертел головой, будто широкий отложной воротник рубашки вдруг стал ему тесен, испуганно заговорил:

— Какая банда? Какое оружие? Да у меня сроду… Правда, рогатка была… Так я её ещё год назад променял! А оружие… Откуда?..

В разговор вмешался Кулешов.

— Рогатка? Ах ты, щенок! А листовки кто расклеивал? Кто биржу труда поджёг? Кто флаги развешивал? Ну?!

Звонко шлёпнув ладонью по затылку, он больно крутнул Витю за ухо, ударил коленом в бок.

Но Витя как будто не чувствовал боли. Ещё сильнее вытянув шею, смешно шевеля оттопыренными ушами, он даже заикаться стал от недоумения.

— Кто, я? Да вы, вы что?.. Да пусть хоть кто… Да чтоб меня на куски!.. Чтоб глаза мои лопнули!.. Чтоб руки поотпадали!..

Он произносил ещё много страшных клятв, а Подтынный смотрел на него исподлобья и терялся в мыслях. «Врёт, изворачивается? Да нет, не похоже… Совсем мальчишка, куда ему так ловко… А вдруг притворяется? От этих всего можно ждать. Нет, надо ещё припугнуть», — твёрдо решил он и приказал Кулешову:

— На скамью его! До смерти, пока не сознаётся…

Нахмурившись, Подтынный сел за стол, ожесточённо задымил сигаретой. Настроение испортилось. Нет, не так–то просто запугать этих мальчишек…

Черт их разберёт, может, и правда ничего не знают? Но кто же тогда расклеивал листовки, нападал на немецкую охрану, закладывал мины на дорогах? Хоть бы одного заставить заговорить, найти зацепку… Кулешов неслышно подошёл, понимающе заговорил:

— Не огорчайтесь, Василий Дмитриевич. Первый блин, как говорится, всегда комом… Их вон сколько ещё — в камерах не продохнуть, кто–нибудь заговорит… Звать следующего?

Подтынный вяло кивнул.

— Зови.

Один за другим входили в кабинет молодые, безусые хлопцы. Становились перед столом, усмехаясь, — или удивлённо вскидывая брови, или сердито хмуря лоб, — отвечали коротко, односложно: «Нет, ничего не знаю, первый раз слышу»… Ответы были одни и те же, и Подтынный вскоре перестал задавать вопросы и только коротко приказывал:

— Дадышев? На скамью…

— Гуков? На скамью…

— Бондарев? На скамью…

— Главан? На скамью…

Неожиданно чистый девичий голос заставил его поднять голову:

— Можно?

Так неуместно прозвучал обычный, вежливый вопрос в этой забрызганной кровью комнате, что Подтынный в первую минуту опешил. На пороге, закинув руки назад, стояла невысокая девушка в скромном тёмном костюме. Её лицо с правильными, мягкими чертами разрумянилось от мороза. Девушка неторопливо сделала несколько шагов вперёд, и только теперь Подтынный заметил, что руки у неё связаны.

— Ковалёва Клавдия, — шепнул на ухо Кулешов. — Только привезли…

По виду Клава походила на старшеклассницу. Каштановые, слегка волнистые волосы аккуратно уложены, строгий чёрный воротник плотно облегает красивую шею. Говорит она, слегка растягивая слова, чуть–чуть картавя. Нет, она не знает, за что её арестовали. Никакого отношения к подпольной организации она не имеет. Все названные фамилии она слышит впервые. Она живёт на хуторе и в городе бывает редко. Знакомых здесь у неё нет…

Подтынный рассеянно слушал её ровный тихий голос и раздумывал, как поступить дальше. Он чувствовал на себе выжидающий, с заметной ехидцей взгляд Кулешова, украдко косился на бесстрастное лицо жандармского офицера… Короткое колебание– и привычный возглас:

— На скамью!

Кулешов проворно кинулся выполнять приказание. Он уже поднял с пола моток верёвки, подвёл Клаву к скамье, когда в комнату вошёл Соликовский.

Начальник полиции был в отличном расположении духа. Не раздеваясь, он подошёл к Кулешову, похлопал его по спине:

— Стараешься, адвокат? Ну–ну… А ведь с тебя причитается! Нашлась твоя краля…

— Какая краля? — не понял Кулешов.

— Э-э, не прикидывайся овечкой, знаем мы вас, интеллигентов! Любку Шевцову помнишь? Это ж ты первый её заметил, летом тогда приводил. Упустили мы её тогда, как лопухи… Так вот, поймали её в Ворошиловграде. Везут сюда… — Он восхищённо покрутил головой. — Нет, что ни говори, а немцы — сила! Все у них организовано, все расписано, как по нотам. Дана команда — разыскать! Раз–два — готово!

— Да, очень культурная нация, — вежливо поддакнул Кулешов.

— А насчёт остальных как, Василий Александрович, — спросил Подтынный, — ничего не слышно?

— Найдутся и остальные, — отозвался Соликовский, снимая дублёный полушубок. — От нас не уйдут!

— Ну, как тут у вас? Э–те–те, какая голубка попалась в нашу клетку! Кто такая?

Подтынный коротко рассказал о результатах допроса Ковалёвой.

— Ковалёва? — переспросил Соликовский. — Никого не знает? Ну, это мы сейчас проверим…

Не спуская глаз с Ковалёвой, он постучал кулаком в стенку.

— Черенков! Веди сюда Земнухова!

Ковалёва не шелохнулась. Когда Черенков ввёл Земнухова, Клава только на миг метнула взгляд к двери и с безразличным видом отвернулась.

Земнухов стоял, устало опершись о дверной косяк. Лицо его было похоже на страшную маску — все в ссадинах, кровоподтёках, на теле, едва прикрытом превратившейся в лохмотья рубахой, зияли, свежие, сочившиеся кровью рубцы.

— Узнаешь? — с издёвкой спросил Соликовский, указывая на Клаву.

Земнухов близоруко сощурился:

— Первый раз вижу эту девушку.

— Гм… А ты, Ковалёва, что скажешь?

Не поднимая глаз, Клава с чуть заметной дрожью в голосе проговорила:

— Мы с ним не знакомы.

— А ты присмотрись получше… Правда, в нашей парикмахерской ему немного изменили причёску, — съязвил Соликовский.

Клава отрицательно покачала головой.

Соликовский подбежал к девушке, повалил её на скамью, сорвал с неё одежду… Взяв в руки скрученный вдвое телефонный шнур, он повернулся к Земнухову:

— Я запорю её, слышишь ты, сучий выродок, задушу её сейчас своими руками, если ты не скажешь, что знаешь её!

Даже сквозь багрово–чёрные синяки и подтёки было видно, как побледнел Земнухов. Он стоял, закусив нижнюю губу, и из губы, змеясь по подбородку, струилась кровь…

Прошла неделя с того дня, как донос Почепцова попал в руки Соликовскому. Несколько десятков юношей и девушек были брошены в камеры полиции.

Гитлеровцы применяли самые жестокие пытки, какие только могли придумать, чтобы заставить их говорить, но они упорно отказывались давать показания. Вечером Соликовского и Подтынного пригласил к себе Зонс. Когда они вошли, Зонс торжественно встал, взял руку под козырёк.

— Поздравляю вас с оказанной вам высокой честью, — напыщенно произнёс он. — За особые заслуги перед великой Германией господин полковник приказал зачислить вас, господин Соликовский, и вас, господин Подтынный, в ряды непобедимой германской армии с присвоением вам воинского звания фельдфебеля. Официальный приказ получите завтра. Поздравляю вас, господа фельдфебели!

Зонс пожал им руки, а затем, наклонившись вперёд, многозначительно шепнул:

— Господин полковник сообщил важную новость. Завтра в Краснодон прибывает специальный отряд гестапо. Германская тайная полиция всерьёз заинтересовалась «Молодой гвардией» и сама поведёт дальнейшее следствие…

Утром следующего дня огромный, невероятно тучный человек в чёрном кителе, на левом рукаве которого белела повязка с фашистской свастикой, вошёл в кабинет Соликовского и бесцеремонно, не обращая никакого внимания на Соликовского и Подтынного, тщательно оглядел комнату. Легко приподнял и поставил наискось письменный стол, затем подошёл к окну, подёргал шпингалеты, передвинул на середину комнаты деревянную скамью, диван оттолкнул ногой в дальний угол. Потом, ещё раз окинув взглядом комнату, приоткрыл дверь и высоким, женским голосом, никак не вязавшимся с его мощной мешковатой фигурой, крикнул что–то по–немецки.

Такие же мрачные и такие же бесцеремонные люди в чёрных гестаповских мундирах тотчас заполнили весь кабинет. Двое дюжих солдат внесли в комнату большой тяжёлый ящик с бутылками, по знаку своего шефа поставили его под стол. Следом за ними ещё двое втащили в комнату странное деревянное сооружение, напоминавшее гимнастического «коня». Очень широкий в плечах и тонкий в талии солдат на вытянутых руках внёс большую металлическую жаровню и, надев кожаный фартук, тут же принялся разводить в ней огонь. Один из гестаповцев притащил патефон и поставил его возле окна. На столе, на подоконниках, на деревянной скамье появились ящики с какими–то диковинными инструментами — метровыми щипцами, железными крючьями, кольцами…

Когда все это было распаковано и разложено, шеф уселся за стол и только теперь посмотрел на застывшего Соликовского.

— Мы будем работайт ваш комната. Отшен ка–роши комната… Вы есть русский полицаймайстер?

Соликовский подбросил руку к папахе.

— Так точно, господин… господин…

— Майстер, — подсказал шеф. — Я имею быть майстер. Вы есть полицаймайстер, я — майстер, ха–ха–ха!..

Соликовскии подумал, что майстер — это фамилия. До сих пор ко всем немцам он обращался только по их званию, и назвать шефа гестапо просто по фамилии он не сразу решился. Но так как шеф больше ни слова не добавил и продолжал смеяться, он осмелился робко представиться:

— Так точно, господин… Майстер. Фельдфебель Соликовский! — и потянул к себе за рукав Подтынного. — Мой заместитель фельдфебель Подтынный…

Шеф кончил смеяться и, протерев глаза кончиком не очень свежего носового платка, указал на стул.

— Возьмите свой место… Будем иметь э-э… немножко разговор.

Подтынному он не предложил сесть, и тот продолжал стоять, вытянув руки по швам.

— Вы будет рассказывайт, какой работа ваша полицайкоманда делал русский партизан. Все рассказывайт…

Старательно подбирая слова, которые казались ему самыми простыми и понятными, Соликовский принялся подробно рассказывать обо всем, что происходило в полиции в эти дни: как удалось заполучить список почти всей подпольной организации, как ловко и быстро были схвачены молодогвардейцы…

— Все партизан арестованный? — неожиданно оборвал его «майстер».

— Нет, пока не все, некоторым удалось убежать… Да куда они денутся? Побегают и придут домой. Мы установили постоянное наблюдение за квартирами…

«Майстер» недовольно пробормотал что–то, холодно взглянув на Соликовского.

— Сколько вы зеваль?

Соликовскии не сразу сообразил, о чем спросил шеф, и Подтынный пришёл ему на помощь. Он раскрыл лежавшую на столе папку, быстро подсчитал.

— Ещё не пойманы восемнадцать человек, господин майстер. Вот их список.

Гестаповец подвинул папку, медленно, будто запоминая, перечитал вслух все фамилии. Потом взглянул на Подтынного своими глазами–кнопками:

— Плехой работа… Вы есть не фельдфебель. Вы есть… э–э–э…

— Но мы арестовали их родителей, — поспешил доложить Соликовский. — Фатер и матер — понимаете, господин Майстер? Они будут сидеть в камерах, пока не скажут, где их дети…

«Майстер» сердито спросил, как проводились допросы арестованных и какие показания дали молодогвардейцы.

— О, мы с ними не церемонились! — живо воскликнул Соликовский. Он сообщил, что все арестованные допрошены по нескольку раз, за исключением Шевцовой, которую привезли только вчера. Главари организации — Третьякевич, Земнухов, Мошков, Попов и другие — уже избиты так, что на допрос их приходится чуть ли не на руках приносить.

— Нам не удалось пока получить нужные сведения. Но эта штука заставит их развязать языки! — он положил на стол мохнатый кулак.

«Майстер» улыбнулся, будто хотел сказать что–то приятное.

— Вы есть глюпый толстый дурак. Этот штука может пугать маленький дети. Партизан нужен другой штука… Мы вам покажем, что есть настоящая кароший работа! Германский гестапо умеет кароший работа, ха–ха–ха!..

«Майстер» больше ни о чем не спрашивал. Тяжело поднявшись, он вышел из кабинета. Следом двинулись гестаповцы. Соликовский и Подтынный, потоптавшись на месте, неуверенно пошли за ними.

В коридоре «майстер» распахнул первую попавшуюся дверь — это была женская камера, она размещалась напротив кабинета Соликовского.

Тяжёлый, насыщенный парами воздух ударил в нос. Небольшая квадратная комната была набита битком. Девушки, женщины с детьми, старухи сидели прямо на полу или стояли у стен, тесно прижавшись друг к другу.

«Майстер» подозвал Соликовского.

— Все партизан? — спросил он, указав на камеру.

Соликовский вполголоса пояснил:

— Тут есть также их родители. Я докладывал вам… Некоторые арестованы по подозрению в соучастии…

«Майстер» заглянул в следующую дверь.

— Здесь?

— Тоже… — кивнул головой Соликовский.

Проверив все камеры, «майстер» вышел из коридора прямо на улицу. Возле барака его ожидала крытая брезентом штабная машина. У самой машины он остановился и поманил пальцем Соликовского.

— Сегодня вы будет выгоняйт всех лишний! Матка, татка — всех! Оставляйт только партизан! Завтра гестапо показывайт настоящий работа!

И, повернувшись, с трудом втиснулся в машину. Соликовский вернулся в свой кабинет и сказал Подтынному:

— Ну, давай списки. Будем смотреть, кому идти в рай, а кому — в ад…

В этот день вернулись домой все родители молодогвардейцев и те, кого арестовали просто по подозрению. В их число попал и Витя Лукьянченко — против него никаких улик не было. В камерах остались коммунисты и молодогвардейцы.

То, что происходило затем в сером бараке, описать невозможно. Помните короткие, страшные строки романа А. Фадеева «Молодая гвардия»: «И мучения, которым их подвергали теперь, были мучения, уже непредставимые человеческим сознанием, немыслимые с точки зрения человеческого разума и совести».

Описывая жуткие сцены истязаний и пыток молодогвардейцев, А. Фадеев ни на йоту не отходил от правды. Они основаны на признаниях самих палачей, позже представших перед народным судом за свои злодеяния. Фашистские выродки рассказали, что во время пыток Анатолию Попову отрубили ступню и раздробили пальцы рук, Николаю Сумскому перебили правую руку, сломали ключицу, выбили глаз, Владимиру Осьмухину отрубили кисть правой руки… Особенно зверским истязаниям были подвергнуты девушки. Молоденькую учительницу из посёлка Краснодон Тосю Елисеенко фашисты посадили на раскалённую плиту, Тоне Иванихиной вырезали грудь и выжгли глаза, у Ули Громовой вырезали на спине звезду.

Но как ни лютовали гитлеровцы, они не смогли поставить молодогвардейцев на колени, сломить их дух. Юные патриоты стойко перенесли все тяжкие испытания, выпавшие на их долю.

Виктор Третьякевич после многократно повторившихся пыток сказал «майстеру»:

— Вы рассчитываете на то, что ваши средневековые орудия пыток произведут устрашающее действие? Напрасно! Мне не надо минуты на раздумывание. Я скажу вам все. Да, это мы убивали фашистов, уничтожали вашу технику. Мы старались делать все, чтобы прогнать вас с нашей земли. Как патриоты своей Родины, мы боролись за её честь и свободу. За Родину я готов умереть.

Уля Громова с презрением бросила в лицо палачам одну только фразу:

— Я не буду отвечать на ваши вопросы, потому что не признаю за вами права судить меня!

Тоня Иванихина не произнесла ни слова. Она молча перенесла все пытки…

Взбешённые упорством подпольщиков, гитлеровцы все больше распалялись. Все страшнее, все кошмарнее становились истязания.

Так продолжалось до пятнадцатого января.

Хмурое солнце медленно, будто нехотя, поднялось над Краснодоном. Неяркие лучи его осветили серый барак, проникли в окна камер, возвещая начало нового дня.

Светлые блики робко скользнули по стенам, упали на пол, где спали вповалку хлопцы, и, будто чувствуя их ласковое прикосновение, ребята зашевелились, один за другим стали подниматься, протирая глаза.

Первым встал на ноги Николай Жуков — коренастый, как молодой дубок, весёлый моряк, участник обороны Севастополя. Стараясь не обращать внимания на острую боль, пронизывающую все тело, Николай сделал физзарядку, насвистывая какой–то весёленький мотив, затем потрепал по плечу спавшего рядом Василия Гукова.

— Эй, пехота! Проспишь все царство небесное. А ну, подъем!

Василий нехотя повернулся, сел. Растирая затёкшую руку, сердито посмотрел на шершавые доски пола.

— Ну да, на такой перине заспишься. Все бока отлежал… — И, повернувшись к Николаю, шутливо проворчал: — Чего раскричался? И не пехота я, а в артиллерии служил. Не разбираешься в родах войск, салага…

— Это я салага? — Николай подпрыгнул на месте, вскинул руки на грудь. — Хлопцы, а ну скажите этому сухопутному сверчку, кто быстрее всех Донец переплывает? А кто в городе первенство по гребле держал? Да меня, если хочешь знать, потому и на флот взяли. Туда, понимаешь, особый отбор… — Хитро прищурив глаз, Николай подмигнул хлопцам и повернулся к Василию: — А знаешь, Васек, почему тебя в артиллерию взяли? Есть такое правило: франт — в кавалерии, лодырь — в артиллерии…

— Э, нет, это правило уже не соблюдается, — вмешался в шутливый спор Ваня Земнухов. — Я эту поговорку тоже знаю. Красавцы — во флоте, так ведь дальше? А как же тогда тебя во флот взяли, с таким–то носом? Нарушили правило…

Николай обескураженно пощупал свой нос, растерянно пробормотал:

— И не во флоте, а на флоте. Грамматики не знаешь…

Дружный смех проснувшихся ребят не дал ему договорить.

Неожиданно Толя Попов поднял голову, насторожённо осмотрелся.

— А ну, стойте, хлопцы. Что–то тихо кругом…

Все затаили дыхание, прислушиваясь. В самом деле, в бараке было необычно тихо. Даже полицаи, изредка проходившие по коридору, разговаривали между собой вполголоса, ходили крадучись, стараясь не скрипеть половицами.

И все враз поняли, что означает это мрачное затишье…

— Какое число сегодня? — спросил Толя.

— Пятнадцатое, — ответил лежавший рядом с ним Земнухов.

— Так… Именинник я сегодня, выходит. Девятнадцать уже… Мама в этот день всегда пироги пекла… с печёнкой… Записку ей надо… Бумаги…

Анатолий пошарил руками вокруг. Кто–то протянул ему клочок бумаги. Карандаша не нашлось. Анатолий достал спичку, смочил её кровью и вывел: «Поздравь меня, мама, с днём рождения. Не плачь, утри слезы».

Волоча за собой окровавленную, туго перетянутую тряпками ногу, он пополз к выходу. Толкнул головой дверь, с трудом приоткрыл её.

Возле двери сидел молодой курчавый полицай.

— Эй, ты! — глухо, тоном приказа, сказал Анатолий, протягивая ему записку. — Возьми!.. Матери…

Полицай вскочил, тревожно озираясь, закивал головой:

— Ладно, ладно… Ты не беспокойся. Отнесу. Обязательно отнесу… Как сменюсь с дежурства, так сразу… Я понимаю…

Анатолий снова закрыл дверь и окинул взглядом посеревшие, лица ребят. Усмехнулся, бодро тряхнул светлым чубом.

— Ну, чего притихли? Ваня, запевай–ка нашу, молодогвардейскую… Хорошую песню мы сочинили, а петь приходилось все больше украдкой. Теперь–то можно во весь голос…

И он запел нарочно громко, старательно выговаривая слова:

— О, то ты правильно придумал! — воскликнул Ваня Земнухов, живо сверкнув глазами. — Давайте, хлопцы, дружно! Пусть и девчата за стеной услышат… — И, дирижируя обеими руками, подхватил:

Все, кто был в камере, дружно подхватили знакомую мелодию. Вася Бондарев постучал кулаком в стену, за которой в соседней камере сидели девушки. Оттуда немедленно раздался ответный стук, и в хор включились звонкие девичьи голоса. По всему бараку понеслась задорная песня:

В бессильной злобе фашисты метались по коридору, врывались в камеры, размахивая пистолетами, орали: «Молчать!»

Но молодогвардейцы не обращали на них внимания. Они как будто даже не замечали этих рассвирепевших, брызжущих слюной людей и пели ещё громче, ещё дружнее, вкладывая в бесхитростные слова песни всю свою ненависть к врагам, всю свою любовь к жизни, к Родине.

В эти последние часы своей жизни отважные комсомольцы хотели только одного: пусть все узнают, что никакие пытки, никакие мучения не сломили их дух, не смогли отнять у них веру в правоту своего дела, в силу своего народа. Своей песней они говорили врагам: советская власть непобедима!

…Поздно ночью в окно дома Поповых кто–то тихо постучал. Таисия Прокофьевна приоткрыла форточку. В форточку впорхнул листок бумаги, затем донёсся чей–то приглушённый шёпот: «Беги в полицию, может, успеешь попрощаться…»

Не чуя под собой ног, Таисия Прокофьевна выбежала на улицу.

Ярко светила луна. У самого здания полиции Таисия Прокофьевна увидела, как распахнулись ворота, из двора выехала крытая брезентом автомашина и на большой скорости помчалась к шахте № 5. Из–под брезента глухо доносилась песня. Хриплые юношеские голоса негромко пели любимую песню Владимира Ильича:

В этом хоре Таисия Прокофьевна услышала и голос своего сына.

Рассказ Подтынного близился к концу.

— Следствие располагает данными о том, что вы лично участвовали в казни молодогвардейцев. Вы подтверждаете это?

Подтынный беспокойно заёрзал на стуле.

— Н-нет… То есть… я присутствовал… Мне приходилось сопровождать арестованных к месту казни…

— Расскажите об этом.

Снова лицо Подтынного укрылось в густых клубах дыма.

— Вечером 14 января шеф гестапо разговаривал по телефону с полковником Ренатусом. Соликовского и меня перед началом разговора выгнали в коридор. Когда мы снова вошли в кабинет, шеф объявил, что в целях сокращения линии фронта германская армия отходит на запад и полиции надо готовиться к эвакуации. Соликовский спросил, как быть с арестованными. Шеф ответил: «Всех уничтожить». В следующую ночь первая группа арестованных подпольщиков была казнена..