Это было в Краснодоне

12. КАЗНЬ

Уже не только по ночам доносились с востока мощные раскаты орудийной канонады. Круглые сутки гремела, полыхала огненными заревами заснеженная степь за Донцом. Резвые стайки краснозвёздных истребителей проносились над Краснодоном. Советские войска рвались в Донбасс.

Первым трезво оценил сложившуюся обстановку барон Швейде. Быстро, без лишнего шума он упаковал свои вещи и однажды утром укатил из Краснодона, заявив майору Гендеману, что неотложные дела немедленно требуют его в Саксонию.

— Я постараюсь вернуться так скоро, как это будет возможно, — уверял он, пожимая руку майору. — Мы ещё встретимся. Непременно…

Майор рассеянно ответил на рукопожатие, пробормотал какие–то любезности, а про себя подумал: «Удирает, как крыса с корабля: что–то пронюхал…»

Майор не знал об истинном положении на фронте, но догадывался, что сдержать напор советских войск в районе Донбасса вряд ли удастся. Он и сам подумывал уже о том, что пора бы передислоцироваться подальше на запад, но, как человек военный, сделать это без приказа не мог. А приказа не было.

Бегство барона не на шутку встревожило майора. Он съездил в Красный Луч и на правах старого друга попытался было вызвать на откровенный разговор полковника Ренатуса. Но тот ничего определённого не сказал, лишь пожаловался на занятость, на усталость и говорить о положении на фронте не стал.

Наконец 14 января из штаба пришла шифровка, в которой довольно недвусмысленно намекалось на то, что в ближайшее время оккупационным властям Краснодона придётся оставить город и что комендатуре нужно готовиться к перебазированию. Майор тут же распорядился объявить по гарнизону положение военной тревоги.

Утром 15 января у Гендемана состоялось короткое совещание. Присутствовали шеф гестапо, Зонс, Соликовский и бургомистр Стаценко.

Шеф, по–видимому, был нездоров. Он непрестанно морщился, словно страдал от зубной боли, часто хватался руками за голову.

— Следствие о партизанской группе закончено. Полковник Ренатус, которому я доложил о результатах следствия, приказал немедленно всех расстрелять. Всех до единого. Вам, — шеф посмотрел на майора, — надлежит привести приговор в исполнение.

— Вам удалось вырвать у них признания? — живо повернулся к «майстеру» Зонс.

— Картина действий партизанской группы достаточно ясна, — сухо отрезал шеф. — Нет нужды вдаваться в подробности. Все равно это ничего не изменит.

— А коммунисты? Они, безусловно, были главным ядром группы. Не удалось ли вам установить, каким образом они руководили подпольщиками?

— Было бы наивно предполагать, что коммунисты признаются в этом, — ответил шеф. — Группен–фюрер Шульц допрашивал коммунистов, но только ради формальности. Что касается молодых, то они могли и не знать о роли коммунистов. Впрочем, все это тоже не имеет значения.

— Казнь будет публичной? — осведомился майор. Шеф поморщился.

— Чем меньше будут знать о ней, тем лучше. Главное — побыстрее. Если возможно — сегодня же.

Майор взглянул на Соликовского, хотел что–то сказать ему, но, вспомнив, что тот не понимает по–немецки, приказал переводчику.

— Объясните коротко…

Переводчик быстро передал по–русски сообщение шефа. Соликовский сразу оживился.

— На пятой шахте шурф есть. Место глухое, жилья поблизости нет. А главное — и закапывать не надо. Покидать в шурф — и баста. Глубина там — больше пятидесяти метров,

Гендеман вопросительно посмотрел на шефа.

— Пожалуй, подходит. Как думаете? Шеф равнодушно ответил:

— Мы увезём в Ровеньки Любовь Шевцову: господин полковник пожелал допросить её лично. Нужно получить от неё некоторые сведения о системе советской разведки. Остальные нас уже не интересуют. Поступайте по своему усмотрению. Да не забудьте сказать этому болвану, — шеф кивнул в сторону дремавшего в углу бургомистра, — что смертный приговор должен подписать он, как представитель местной власти.

Прямо из комендатуры Зонс и Соликовский отправились осматривать шурф шахты № 5.

Глухой, давно забытый людьми пустырь на далёкой окраине города даже днём производил удручающее впечатление. Угрюмо возвышался над ним невысокий холм шахтной породы. У подножия холма лежал, распластавшись, искорёженный взрывом шахтный копёр. Холодный ветер уныло свистел в погнувшихся, вросших в заснеженную землю металлических фермах. Они покрылись красными каплями ржавчины, и издали казалось, что весь копёр забрызган кровью.

Под копром зияла пропасть. Из глубокого, с обвалившимися краями колодца веяло запахом перегнившего леса и леденящим холодом.

Опустившись на колени, Зонс тщательно обследовал края колодца, осторожно заглянул вглубь. Пошарив руками вокруг, нашёл обломок кирпича, бросил его в колодец и долго прислушивался.

— Другого выхода из колодца нет? Соликовский кивнул.

— Нет. Все подземные выработки давно обрушились, там и кошка не пролезет. Громов спускался, все обследовал…

Зонс поднялся с земли, достав из кармана платок, вытер мокрые ладони.

— К двадцати трём часам всем полицаям быть на месте, — коротко приказал он. — Приготовить первую партию арестованных. Список покажете мне после обеда. Вам все ясно?

— Понятно, господин гауптвахтмейстер. Будет сделано! — бодро ответил Соликовский.

…В сером бараке было непривычно тихо. Возле крыльца сгрудились полицаи, смрадно дымили цигарками. Временами они прислушивались к непрерывному гулу, доносившемуся с востока, молча переглядывались, сокрушённо качали головами.

— Ну, чего рты разинули! — прикрикнул на них Соликовский. — Марш по своим местам!

Лукьянов зло растёр носком сапога дымящийся окурок, шумно вздохнул.

— Где–то оно, наше место… Видать, новую конуру скоро придётся подыскивать. Нашему Серку сколько ни бреши, а все на чужого…

— Но–но, разбрехался! — закричал Соликовский. — Кому сказано, по местам! Домой без команды не уходить. Ночью будет большая работа. Подтынный где?

— У Захарова все сидят, — ответил Лукьянов.

В кабинете Захарова сидели Подтынный, Кулешов и Черенков. Лица у всех лоснились, глаза помутнели.

Соликовский окинул их подозрительным взглядом.

— Празднуете? Не рано ли начали?

— Захаров где–то разжился, — осклабился Кулешов, суетливо подвигая Соликовскому стул. — У-ух, злая штука! Заграничная! — Он вытащил из ящика стола бутылку. — Попробуйте.

— Налей…

К вечеру все полицаи едва держались на ногах. Захаров щедро угощал своих сослуживцев ромом, который ему удалось стащить у гестаповцев. Рядовые полицаи притащили ведро самогона. Пили жадно, стараясь отогнать тоскливые мысли, навеянные приближающимся гулом с востока…

В одиннадцать часов ночи два крытых брезентом грузовика подкатили к бараку. Хлопнув дверцей, из кабины выскочил Зонс. Из кузова выпрыгнули жандармы, засуетились на тесной площадке. На крыльцо вышел Соликовский, хрипло прокричал в коридор:

— Подтынный! Построй своих!

Жандармы и полицаи выстроились в два тесных ряда, образовав живой коридор от самых дверей камер до откинутой задней крышки кузова автомашины. Зонс приказал вывести арестованных коммунистов. Со связанными руками, первыми прошли Лютиков, Бараков, Соколова, Дымченко, Телуев, Выставкин. Жандармы приказали им лечь на дно кузова, лицом вниз, сами сели рядом, держа автоматы на изготовку.

Затем Соликовский принялся вызывать по списку молодогвардейцев:

— Третьякевич…

— Земнухов…

— Мошков…

— Попов…

— Громова…

— Осьмухин…

Рванувшись с места, автомашины на бешеной скорости помчались по пустынным улицам Краснодона и, выехав на окраину, остановились. Арестованных согнали с машины и, подталкивая прикладами, повели по узкой тропке к чернеющему вдали невысокому террикону.

Подтынный часто спотыкался, хватался руками за идущего рядом Соликовского. Возле самого террикона его догнал Лукьянов.

— Пиджачки–то есть добрые… Жаль, пропадут зазря…

Подтынный утвердительно кивнул.

Жандармы отделили от толпы шестерых коммунистов, окружив их, подвели к шурфу. Тем временем полицаи загнали молодогвардейцев в полуразвалившуюся, сложенную из бутового камня сторожку и торопливо принялись стаскивать с них одежду.

Первым Зонс подвёл к шурфу Лютикова. Филипп Петрович медленно, будто в раздумье, подошёл к глубокому колодцу, повернувшись, окинул взглядом своих товарищей. Тёплая грустная улыбка осветила его лицо.

— Друзья мои, дорогие товарищи…

Он недоговорил. Зонс поспешно вскинул пистолет и, не целясь, выстрелил прямо в лицо.

Затем к шурфу подвели Баракова, Соколову, Дымченко… Один за другим прозвучали шесть выстрелов.

Хладнокровно сунув пистолет в кобуру, Зонс повернулся к Соликовскому:

— Теперь тащите молокососов…

По команде Соликовского пьяные полицаи поволокли молодогвардейцев к шурфу. Уля Громова, повернувшись к своим товарищам, хотела что–то сказать, но Захаров сдавил ей шею своими цепкими пальцами. Один из жандармов, приставив пистолет к груди Ули, выстрелил в упор.

Володя Осьмухин сам не мог идти. Двое полицаев подхватили его и, раскачав, бросили в шурф.

Когда к шурфу подвели Виктора Третьякевича, он неожиданно рванулся, толкнул плечом стоявшего рядом Зонса. Потеряв равновесие, Зонс чуть было не свалился в шурф. В последний момент он ухватился рукой за торчавшую над колодцем металлическую балку. — Перепуганные жандармы не успели даже выстрелить в Виктора и живым столкнули его в колодец…

В эту ночь были казнены двадцать два подпольщика.

Хмурыми, молчаливыми возвращались в барак полицаи. Поделили между собой одежду, снятую с казнённых. Часть одежды Подтынный передал Лукьянову, отрядив его добывать самогон.

Весь остаток ночи и следующий день прошли в беспробудном пьянстве. Не решаясь показываться в городе, полицаи завалились спать тут же в бараке. Соликовский, Захаров и Подтынный, закрывшись в кабинете, пьянствовали.

На другую ночь в бараке снова появился Зонс. Отряхивая снег с сапог, недовольно буркнул Соликовскому:

— Фу, какая вонь! В вашем хлеву нечем дышать…

Соликовский потянулся к нему с переполненным стаканом. Резким движением Зонс выбил стакан, ухватив за ворот Соликовского, сильно встряхнул его:

— Пьяная свинья! Подлец! Так напиться в самый ответственный момент!

Отшвырнув Соликовского, он приказал Подтынному немедленно поднять по тревоге полицию и вывести на улицу всех арестованных, оставшихся в камерах. Подтынный с трудом растолкал сонных полицаев, выгнал их во двор. Жандармы принялись вытаскивать из камер обессилевших от потери крови молодогвардейцев. Каждому арестованному скручивали руки и ноги, завязывали глаза. Жандармы бросали их в сани навалом, одного на другого, словно это были уже трупы…

Зонс торопился. Когда молчаливый санный поезд приблизился к шахте № 5, он на ходу соскочил с передних саней, взмахнув пистолетом, скомандовал:

— Подводите по одному к шурфу. Быстрее!

Гремели залпы на востоке. От разрывов содрогалась земля, огромные зарницы полыхали в небе, и казалось, что бои идут уже где–то на окраине города. Напуганные этим гулом, подстёгиваемые грозными выкриками Зонса, жандармы и полицаи суетились вокруг саней…

Одним из первых подвели к шурфу крупного, широкоплечего мужчину в изодранной рубахе и синих армейских шароварах. Это был председатель Краснодонского райисполкома, член подпольного райкома партии Степан Григорьевич Яковлев. Избитый до неузнаваемости, весь в крови, он все же крепко держался на ногах, и жандармы, окружившие его со всех сторон, с силой подталкивали его к шурфу.

У самого шурфа Яковлев вдруг остановился, двинув могучими плечами, — оттолкнул от себя жандармов. Обернувшись назад, улыбнулся своим друзьям, негромко проговорил: «Прощайте, товарищи!» — и смело шагнул в зияющую пропасть. Из глубины мрачного колодца донёсся его сильный звонкий голос:

— Умираю за Родину!..

Ошеломлённые, застыли возле шурфа жандармы. Зонс ударил рукояткой пистолета стоявшего рядом солдата.

— Ну, что стоите? Давайте следующего! Живее! Услышав грозный окрик Зонса, Подтынный кинулся помогать жандармам.

Подбежав к саням, он потащил лёгонькое щуплое тело и вдруг замер на месте: мешок, окутывавший голову его жертвы, упал, и Подтынный увидел бледное, освещённое луной лицо Тони Иванихиной. Вместо глаз зияли страшные кровоточащие раны. Тоня была без сознания…

Подскочивший жандарм оттолкнул Подтынного, схватил Тоню в охапку и потащил к шурфу. Подтынный стоял на месте, безучастно наблюдая, как двое жандармов, раскачав, бросили в шурф Тоню, затем её сестру Лилю, затем ещё кого–то, ещё…

Успевший протрезветь Соликовский подошёл к Подтынному.

— Все… С «Молодой гвардией» покончено. Пошли домой.

…Прошло несколько дней. Гул за Донцом не утихал, но и не приближался. Фашисты ценой огромных потерь сдерживали напор советских войск на подступах к Донбассу.

Оккупационные власти Краснодона, приготовившиеся было к бегству, приободрились. Майор Гендеман получил новый приказ генерала Клера:

В эти дни в городе появилось много советских солдат, бежавших из плена и пробиравшихся к линии фронта. Жандармы чуть не каждую ночь устраивали облавы, хватали местных жителей, укрывавших беженцев. Опустевшие камеры серого барака опять были полны арестованных. Осмелевшие, воспрянувшие духом полицаи снова стали появляться в городе.

Однажды ночью группа полицаев заметила в тёмном переулке осторожно пробиравшегося вдоль забора человека. Двое схватили неизвестного за руки, третий посветил ему в лицо электрическим фонариком.

— О, старый знакомый! Это сосед мой, Григорьев. А мы–то его искали!..

Соликовский, которому полицаи доложили об аресте одного из укрывавшихся до сих пор молодогвардейцев, поспешил к Зонсу.

— Надо прочесать весь город, — распорядился Зонс. — Видимо, бежавшим партизанам не удалось перейти линию фронта, и они возвратились домой.

В ту же ночь жандармы и полицаи пошли по адресам, сообщённым Почепцовым.

Были арестованы:. Юрий Виценовский, Владимир Загоруйко, Аня Сопова, Анатолий Ковалёв — они не сумели перейти линию фронта и после долгих скитаний по окрестным хуторам возвратились в родной город.

А утром в бараке опять появился шеф гестапо со своими помощниками. Как и прежде, «майстер» расположился в кабинете Соликовского. Снова горел огонь в жаровне, на скамье лежали страшные инструменты.

Соликовский подошёл к Подтынному, шепнул:

— Прочно устроились. Видать, надолго.

— Слава богу… — отозвался Подтынный и облегчённо вздохнул: — С ними как–то спокойнее…

— Наверное, с фронта пришли хорошие вести. Ну да, я же говорил: такая сила, куда там с ними тягаться.

И Соликовский кинулся помогать двум гестаповцам, тащившим по коридору тяжёлый ящик.

Но не добрые вести с фронта заставили «майстера» вернуться в Краснодон и продолжить следствие по делу подпольной партизанской группы. Он только что получил крепкий нагоняй от полковника Ренатуса, недовольного тем, что большой группе подпольщиков удалось бежать и что гестаповцы не смогли сломить волю пойманных молодогвардейцев и вырвать у них признания.

И когда жандармам удалось поймать ещё нескольких молодогвардейцев, «майстер» поспешил в Краснодон. Он решил доказать полковнику, что дьявольские орудия пыток, изобретённые им, способны сломать любого, даже самого крепкого духом человека!

Служба в гестапо давно превратила «майстера» в машину. Ему были чужды человеческие чувства. На людей, попадавших ему в лапы, он смотрел как на подопытных животных, с которыми можно делать все, что угодно. Он знал одно: его задача — сломить дух этих людей, заставить их ползать на коленях, плакать, раскаиваться.

«Майстер» немало повидал на своём веку. Но здесь, в Краснодоне, произошло нечто такое, что даже его привело в изумление. В его богатой практике ещё не было ничего подобного: около сотни человек — преимущественно молодых, почти детей — прошли через его руки, он применил все своё дьявольское искусство и ни разу не услышал мольбы о пощаде.

Его поразило невиданное мужество этих людей. Он выдумывал все новые и новые ужасные истязания и никак не мог понять, какая сверхчеловеческая сила помогает им выдерживать эти чудовищные пытки.

Вот перед ним, слегка расставив ноги, стоит широкий в плечах, богатырского телосложения парень в простой холщовой рубахе. Это Анатолий Ковалёв, один из самых активных подпольщиков. Смело глядя прямо в лицо «майстеру», Анатолий даже не дал ему раскрыть рта и сразу заговорил:

— Вы хотите знать, являюсь ли я участником подпольной организации? Да, я состою в «Молодой гвардии». Я вступил в неё, чтобы вас бить! Все равно, гады, вы своей смертью не умрёте. За нас отомстят!

«Майстер» с любопытством наблюдал, как четверо жандармов пытались свалить Анатолия на пол, чтобы начать пытки, и не могли сдвинуть его с места. Необычайно сильный, он одним движением плеча отшвыривал их от себя, пока подбежавший Соликовский не ударил его наганом в висок.

Подручные «майстера» сделали все, что могли, чтобы сломить Анатолия. Очнувшись после чудовищных пыток, он не позволил полицаям прикоснуться к себе и, поднявшись на ноги, сам вышел из кабинета…

Вот жандармы приволокли молоденькую, хрупкую девушку с ямочками на щеках и тяжёлыми русыми косами. «Майстер» лениво спросил:

— Как тфой имя?

— Сопова Анна…

Это были единственные слова, которые услышали гестаповцы от девушки. Её дважды подвешивали к потолку за косы. В третий раз одна коса оборвалась и девушка упала на пол, истекая кровью. Но она не сказала им ни слова.

Однажды вечером, когда «майстер» уже собирался отправляться на ночлег, двое полицаев втолкнули в кабинет невысокого худого паренька в старом куцем пальтишке. Правая рука его висела плетью, на разодранном рукаве, повыше локтя, медленно расплывалось кровавое пятно.

Перебивая друг друга, полицаи принялись рассказывать что–то своему начальнику. «Майстер» разобрал далеко не все из их объяснений. Но и того, что он понял, было достаточно, чтобы изумиться. Оказывается, этот мальчишка сумел пробраться через линию фронта к своим, вместе с советскими войсками участвовал в боях, был разведчиком, получил ранение и попал в плен, но каким–то чудом сумел бежать.

«Майстер» не верил своим ушам — неужели действительно этот мальчик, почти ребёнок, мог совершить то, что не под силу иному взрослому?

— Кто этот мальтшик? — нетерпеливо спросил он Соликовского.

— О, это очень важный преступник! — обрадованно пояснил Соликовский. — Он один из главарей «Молодой гвардии», Серёжка Тюленин. Мы давно его искали…

Несколько минут «майстер» молчал, разглядывал Серёжку. Затем встал из–за стола, подошёл вплотную к нему и, неожиданно улыбнувшись, заговорил:

— Ай–яй–яй, такой кароший мальтшик… Ты сфой мама хочешь идти, да? Мы сейчас отфедет тебя твой мама. Ты сказать, где лежит партизанский финтовка, и пойдёшь на свой дом…

Серёжка круто вывернулся из–под ладони.

— Иди ты, знаешь…

«Майстер» повернулся к переводчику.

— Что он сказал?

Переводчик оробел — в немецком языке он не нашёл слов, которые точно передавали бы смысл сказанного Серёжкой.

— Он… он выругался, герр майстер…

«Майстер» сухо сказал Подтынному:

— Вы будет сам спрашивайт этот мальтшик… Ка–рашо спрашивайт. Я буду смотрейт…

Нахохлившись, вобрав голову в плечи, он безучастным, холодным взглядом наблюдал за происходившим.

Сделав большой глоток из стоявшей на столе рюмки, Подтынный шагнул вперёд и молча ударил Серёжку наотмашь кулаком по лицу. Серёжка пошатнулся, но удержался на ногах и прислонился к стене.

Сорвав с него одежду, Подтынный схватил плеть. На худеньких плечах вздулся кровавый рубец, второй, третий…

— Будешь говорить?

Серёжка отрицательно покачал головой. Один из полицаев нагнулся к Соликовскому, быстро зашептал что–то на ухо.

— Впустите её! — коротко бросил Соликовский.

Лукьянов ввёл в кабинет невысокую седую женщину. Простенький бумажный платок сполз ей на плечи. Взглянув на окровавленного Серёжку, она страшно побледнела.

— Вот, полюбуйся на своего щенка, — усмехнулся Соликовский. — Молчит… Может, ты заставишь его говорить?

Старушка молча смотрела на сына. Один из гестаповцев толкнул её в спину, занёс над нею плеть…

Собрав последние силы, Серёжа рванулся к матери, но двое дюжих гитлеровцев прижали его к стене.

— Сволочи! — прошептал он трясущимися губами. — Сволочи!

Сильный удар сапогом свалил его на пол.

— Сыночек, родной! — Обезумев от горя, мать упала на пол, прижалась к ногам Подтынного. — Отпустите его, прошу…

Необычайно звонкий, мальчишеский голос заставил вздрогнуть «майстера»:

— Мама, не надо! Не смей!!!

Медленно, со стоном мать поднялась на ноги, перекрестилась и замерла у стены. Обезумевшими глазами смотрела она, как пытают её сына.

А Серёжка, увидев, что мать поняла его и подчинилась ему, усмехнулся…

Эта страшная улыбка, будто застыла у него на губах. Он усмехался, когда четыре толстые «цыганские» иглы по самое ушко вонзились в его пальцы. Усмехался, когда ему зажали ноги между половинками двери, когда раскалённым добела железным шомполом жгли его ладони, протыкали насквозь рану в плече…

Два часа продолжались пытки. Наконец Подтынный в последний раз спросил:

— Будешь говорить?

Серёжка яростно мотнул головой:

— Нет!

«Майстер» медленно поднялся со стула и, ни к кому не обращаясь, угрюмо объявил:

— Завтра всех убивайт… Всех.

Ночь прошла без сна. Тяжёлые, безрадостные мысли одолевали Подтынного.

Рано утром за ним пришёл Лукьянов.

— Вызывают в полицию, — пробасил он. — Велели побыстрее.

Накинув шинель, Подтынный спросил:

— Что там ещё стряслось?

— А я почём знаю? Мне не докладывали… Ночью привели ещё троих пацанов. Видать, допрашивать надо.

— А немец где?

— Майстер–то? Нету… С ночи как ушёл, так и не появлялся. Соликовский один сейчас управляется.

Соликовский сидел за столом и торопливо писал что–то. Взглянув на вошедшего Подтынного, он озабоченно потёр пальцами переносицу.

— Возьми двух человек и отправляйся в комендатуру, — хмуро приказал он. — Надо к вечеру прислать подводы. Поскорее только возвращайся. Работы много…

Во дворе, где размещалась немецкая сельхозкомендатура, было тихо. Подтынный прошёлся по опустевшему зданию, в одной из комнат наткнулся на прикорнувшего у печки сторожа. С трудом растолкал его, спросил, где фельдкомендант. Сторож сонно пробубнил:

— Уехали все немцы. Вчера ещё погрузились всей командой на машины и уехали. Лошадей тоже всех угнали… Вон все, что осталось, — он указал через окно на двор, где у забора, уныло уткнувшись оглоблями в снег, стояло несколько конных повозок.

Подтынный отправил полицаев в ближайшие полицейские участки, приказав им забрать всех имеющихся лошадей, запрячь их в подводы и немедленно ехать в полицию, а сам поспешил к Соликовскому.

Соликовский долго не мог понять, о чем говорил ему запыхавшийся Подтынный.

— Что? Уехали? Немцы?! К-куда?!

Затем ухватился за телефонную трубку, прерывающимся от волнения голосом прокричал:

— Алло! Алло! С комендантом соедините! Что? Как с каким?! С немецким, майором Гендеманом! Живо!..

Прижавшись ухом к трубке, он напряжённо вслушивался и вдруг вздрогнул, услышав спокойный голос, неторопливо произнёсший по–немецки какую–то фразу. Недоуменно посмотрев на Подтынного, проговорил в трубку:

— Алло! Это вы, господин майор? — в голосе Соликовского зазвучала неподдельная радость. — Господин майор, я хотел узнать… я хотел спросить… Ночью мы поймали ещё троих партизан… Да, из «Молодой гвардии». Как быть с ними? Нет, герр майстер их ещё не допрашивал…

Видимо, в том, что говорил Гендеман, было что–то такое, что заставило Соликовского насторожиться. Поспешно пробормотав: «Слушаюсь, господин майор!» — он положил трубку, с минуту помолчал, соображая что–то, потом бросился к Подтынному.

— Где твои подводы? Беги по участкам, немедленно гони лошадей сюда! Нет, не сюда, к моему дому давай… Я там буду. Живее!

Захватив с собой Лукьянова, он почти бегом направился к дому.

Через час Подтынный на взмыленных лошадях подкатил к большой, огороженной высоким колючим забором усадьбе, где жил Соликовский. У распахнутой настежь калитки на груде чемоданов и свёртков сидела жена Соликовского, горько всхлипывала, размазывая по лицу краску с ресниц и губную помаду. Лукьянов, тяжело отдуваясь, возился с застрявшим в двери огромным сундуком. Соликовский помогал ему. Увидев Подтынного, он схватил два чемодана, бросил их в пустую подводу, потом повернулся к Лукьянову:

— Бросай, ну его к черту! Помоги лучше здесь… Быстро погрузив все вещи, он торопливо обнял жену, помог ей взобраться на подводу. Сунув вожжи в руки Лукьянову, приказал:

— Жми во весь дух. Адрес жена знает… Да смотри, к вечеру чтобы снова был здесь!

Разгорячённые кони рванули с места, взметая комья грязного снега. Соликовский долго смотрел вслед удаляющейся подводе. Потом, тяжко вздохнув, взял Подтынного за рукав шинели.

— Ну, пойдём…

По дороге в полицию оба молчали. Подтынный с затаённой тревогой посматривал на своего начальника. Он понимал, что немецкий комендант сообщил Соликовскому какие–то чрезвычайно важные новости. Он даже догадывался, о чем шла речь, — растерянность Соликовского, поспешное бегство из города его жены подтверждали эту страшную догадку, — и ждал только, что Соликовский сам расскажет ему обо всем, ведь, он последнее время был довольно откровенен со своим заместителем. Но Соликовский молчал. Уже возле самого барака он негромко сказал:

— Ночью придётся тебе съездить в Ровеньки. Отвезёшь тех троих… Гендеман приказал. — И вдруг, зло ковырнув сапогом валявшуюся на дороге ледышку, яростно выругался.

Поднимаясь по ступенькам в барак, неожиданно спросил:

— Ночуешь ты где? У своих?

— Ну да, со стариками, за городом, — отозвался Подтынный.

— Советую перебраться поближе. А то ещё лучше — устраивайся прямо в полиции, со мной вместе. Всегда под рукой будешь, да и вообще… — он недоговорил и, закашлявшись, потянулся за папиросой.

До самого вечера Соликовский ходил мрачный как туча, нетерпеливо поглядывая на часы.

Когда на белесом от мороза небе засветились первые звезды, вернулся с подводой Лукьянов, Соликовский встретил его на пороге, хмуро спросил:

— Отвёз?

Лукьянов молча кивнул головой.

— Хорошо. Лошадей не распрягай. Пусть постоят во дворе.

Возвращаясь к себе в кабинет, Соликовский кивком позвал с собой Подтынного. Когда оба вошли, он закрыл дверь на крючок. Подойдя к столу, резким движением выдвинул ящик, вынул бутылку водки.

— Выпьем! За то, чтоб не последнюю…

Кто–то подёргал снаружи дверь. Соликовский неторопливо скинул крючок. В щель просунулась курчавая голова молодого полицая.

— Чего тебе? — недовольно спросил Соликовский…

— В камерах воды нет… Просят пить…

Соликовский посмотрел на ручные часы.

— Потерпят… Немного уже осталось…

— С утра не пили… Очень просят… — шмыгнул носом полицай.

Соликовский нетерпеливо махнул рукой:

— Ну ладно, возьми ведро и сгоняй кого–нибудь из арестованных к колодцу. Пусть напьются перед смертью…

Дверь снова захлопнулась. Было слышно, как полицай, гремя пустым ведром, протопал по коридору, крикнул: «Чернышёв, возьми ведро, пойдём!» Скрипнула входная дверь, и снова стало тихо.

Соликовский и Подтынный вернулись к столу. Неожиданно тишину полоснули два выстрела — один за другим. Где–то недалеко испуганный голос прокричал: «Стой! Стой!», за окном пронеслась чья–то тёмная фигура.

Резко распахнулась дверь. На пороге стоял полицай с перекошенным от испуга лицом. В одной руке он держал винтовку, в другой — ведро с водой. Сквозь дырочку, пробитую пулей, из ведра бойко била прозрачная струйка.

— Убежал… Чернышёв… Бросил ведро и убежал. Я стрелял… вот… — полицай поднял повыше простреленное ведро, как бы призывая его в свидетели.

Бешено сверкнув глазами, Соликовский вскочил, грохнул кулаком по столу…

Иван Чернышёв был арестован полицией недели две назад вместе с другими комсомольцами, названными Почепцовым в кабинете Зонса. На первом же допросе он признался, что знал о существовании молодёжной подпольной организации, был знаком с некоторыми молодогвардейцами, но сам в ней не состоял и никакого участия в её деятельности не принимал. Позже, попав в лапы «майстера», он под пытками слово в слово повторил свои показания. Зонс устроил ему очную ставку с Почепцовым. Не выдержав прямого и открытого взгляда своего давнишнего знакомого, Почепцов признался Зонсу в том, что назвал Чернышёва участником «Молодой гвардии» по ошибке.

Это спасло Чернышёва от казни, но не надолго. Полицаи не решились отпустить его домой — он слишком много узнал, сидя в сером бараке. Его продолжали держать под арестом. Теперь, перед бегством из Краснодона, Соликовский принял меры, чтобы уничтожить свидетелей своих деяний в сером бараке. Он распорядился снова арестовать Витю Лукьянченко, которого сам отпустил домой несколько дней назад за отсутствием доказательств его вины. Витя был включён в список обречённых на казнь. Такая же участь ожидала и Чернышёва…

Яростно пнув ногой ведро, Соликовский выхватил пистолет. Подскочив к полицаю, рванул его за грудь, поволок к стене.

Чья–то сильная рука легла ему на плечо, скрипучий голос провизжал над ухом:

— Ви отшен много болтайт… Не карашо…

Шеф гестапо небрежно оттолкнул Соликовского в сторону, полицая вышвырнул за дверь.

— Пора делайт конец, — проговорил он, холодно взглянув на Соликовского. — Я хочу смотрейт, как русский партизан умирайт…

Прислонившись спиной к косяку двери, «майстер» молча наблюдал, как полицаи выволокли из камер Нюсю Сопову, Серёжу Тюленина, Витю Лукьянченко, скрутили им руки проволокой, бросили в стоявшую во дворе подводу. Затем вышли, шатаясь от слабости, Миша Григорьев, Анатолий Ковалёв, Юра Виценовский, Владимир Загоруйко.

Усевшись на передок первой подводы, «майстер» молча ткнул локтем сидевшего рядом жандарма. Тот ухватился за вожжи, взмахнул кнутом. Лошади понеслись вскачь.

В степи возле металлического копра кони остановились. Первая четвёрка молодогвардейцев выстроилась на краю зияющей пропасти.

С пистолетом в руке «майстер» шагнул вперёд. Прямо перед ним стояла Нюся Сопова. Она спокойно, без тени страха смотрела ему в лицо.

— Партизанский сволотшь, — прошипел «майстер», не сводя с неё взгляда, — опускайт сфой го–лофа вниз…

— Что вы этим хотите сказать?

Нюся ещё выше вскинула голову и вызывающе посмотрела на гестаповца. Шеф, не целясь, выстрелил…

Вторая подвода с обречёнными на казнь стояла чуть поодаль. Сидевшие на ней четверо молодогвардейцев смотрели, как умирают их товарищи. Неожиданно один из них, прыгнув с подводы, навалился на стоявшего рядом Захарова, подмял его под себя, затем, молниеносно вскочив, бросился бежать. Следом за ним прыгнул с подводы ещё один…

Сидевший на передке подводы жандарм торопливо снял с плеча винтовку, выстрелил в спину убегающему. Будто споткнувшись, тот рухнул головой в снег. Жандарм снова вскинул винтовку, ловя на мушку едва чернеющую вдали фигуру первого беглеца, дважды нажал на спусковой курок. Прислушался — где–то далеко в степи скрипел снег под ногами бегущего. Жандарм снова выстрелил…

К лежавшему в снегу молодогвардейцу подскочил Соликовский, рывком повернул его на спину, посветил фонарём. Сноп света упал на строгое лицо Миши Григорьева. Пуля попала ему прямо в голову…

Соликовский повернулся к полицаям:

— Второй кто?

— Ковалёв… — кряхтя, поднялся с земли Захаров, — по силе узнал. Здоровый, чертяка! И как это ему удалось руки развязать?

— Чего ж вы рты разинули? — накинулся на полицаев Соликовский. — Бегом за ним! Далеко не уйдёт…

Подтынный с тремя полицаями кинулся в степь. Недалеко от шурфа, за сложенной из бутового камня сторожкой они наткнулись на валявшееся в снегу пальто Ковалёва. Левый рукав пальто был прострелен, весь пропитан кровью. Капли крови виднелись и на снегу, рядом со свежими следами. Следы шли к неглубокой балке, где раскинулись сады шахтного посёлка, дальше петляли по огородам и, наконец, потерялись… [5]

Когда они возвратились к шурфу, там уже никого не было. Соликовский ждал Подтынного в своём кабинете.

— Ушёл? — мрачно спросил он. — Эх, раззявы… Ну, черт с ним. Ты погоди, не раздевайся. В Ровеньки–то ехать забыл? Вот возьми бумагу и отправляйся.

Он протянул небольшой листок. Подтынный пробежал глазами строчки:

— Возьмёшь расписку, — продолжал Соликовский. — Да долго там не задерживайся…

Через полчаса подвода увозила из Краснодона в Ровеньки ещё трёх оставшихся в живых молодо- гвардейцев.

Описав картину казни молодогвардейцев, Подтынный умолк.

— Вы не рассказали ещё о последних днях перед бегством из Краснодона, — напомнил следователь. — Какое задание выполняли вы в это время?

Подтынный испытующе взглянул на следователя и снова опустил голову.

— Я не знаю, что вы имеете в виду…

— Я имею в виду последнее ваше преступление, совершённое в Краснодоне, — твёрдо сказал следователь.

После некоторого раздумья Подтынный нехотя заговорил:

— Когда жандармерия стала готовиться к отступлению, Соликовский убежал из города, возложив свои обязанности на меня. Так я стал начальником полиции. Это было уже в самые последние дни…