Это было в Краснодоне

3. ОНИ ПЕЛИ «ИНТЕРНАЦИОНАЛ»

Шёл по улице чернобровый, черноглазый, весёлый человек. Нёс на плече лист кровельного железа, свёрнутый в трубку, на ходу поигрывал небольшим металлическим молоточком и насвистывал какую–то бодрую песенку. По всему видно — хорошее у человека настроение.

Вот он подошёл к аккуратному домику с голубыми ставнями, обнесённому невысоким забором, остановился под раскидистым деревом, свесившим свои ветви почти до самой земли. Широко, всей грудью вдохнул напоённый осенними запахами воздух, сорвал с дерева листок и долго в задумчивости рассматривал его. Потом неторопливо положил свою ношу на землю, достал из кармана ключ, сунул его в замочную скважину и… вздрогнул, услышав позади себя вкрадчивый, елейный голосок:

— О, товарищ Валько! Вот уж не думал встретиться…

Человек обернулся, смерил взглядом внезапно появившуюся рядом с ним долговязую фигуру, ответил сдержанно:

— Здравствуй, Громов.

— Признали, товарищ Валько? А я смотрю — как же так, начальник шахты, заслуженный человек, и остался у фашистов… Или не взяли вас в эшелон?

— Да уж так пришлось. Остался…

— Ай–яй–яй, нехорошо как! Немцы–то приказ вывесили, по всему городу коммунистов разыскивают. Как же вы?..

Валько пожал плечами, промолчал.

— Да-а, дела… Ну, я побежал. Бывайте здоровеньки, помогай вам бог, как говорится… — и долговязый торопливо зашагал прочь.

Так встретились начальник шахты № 22 Андрей Валько и забойщик Василий Громов, когда–то работавший на этой же шахте. Короткой была встреча, всего двумя–тремя словами успели обменяться. Думал ли Валько, что она приведёт к столь трагическим последствиям?

Через несколько минут следователь полиции Захаров получил безграмотную, нацарапанную вкривь и вкось записку: «Видил начальника шахты 22 коммуниста Валько. Адрис знаю. Ванюша».

В ту же ночь возле дома с голубыми ставнями остановилась подвода. Двое жандармов в сопровождении целой своры полицейских ворвались в дом, стащили с постели спящего Валько и, не дав ему опомниться, скрутили руки и ноги, кинули на подводу…

Босой, в одном нижнем белье, Андрей Валько предстал перед Зонсом. Возле стола вертелся ликующий Захаров, угодливо изогнувшись, шептал что–то на ухо гауптвахтмейстеру Соликовский.

Упёршись руками в стол, Зонс посмотрел куда–то поверх Валько, хрипло спросил:

— Коммунист?

Валько откинул назад свисавшую на лоб прядь чёрных как смоль волос и ничего не ответил.

— Почему не явился на регистрацию? — повысил голос начальник жандармерии.

Валько молчал.

Тогда заговорил Соликовский. С наглой ухмылкой, поигрывая плетью, он подошёл вплотную к Валько, дохнул ему в лицо самогонным перегаром:

— Что же вы упираетесь, Андрей Андреевич! Я‑то вас хорошо знаю. На работу к вам приходил наниматься. Прогнали вы меня тогда, сказали — пьяница.

Валько сверкнул чёрными цыганскими глазами.

— Теперь бы не прогнал! На месте пристрелил бы подлюку!

Соликовский отступил на полшага и изо всей силы ударил Валько по лицу. Струйка алой крови из рассечённой губы скользнула за воротник, расползлась тёмным пятном по белому полотну рубашки. Соликовский ударил ещё и ещё…

Через полчаса Захаров приоткрыл дверь кабинета, крикнул в коридор:

— Эй, кто там есть? Заберите…

Вошёл Подтынный. Приложил руку к козырьку артиллерийской фуражки, чётко пристукнул каблуками.

— Полицейский Подтынный по вашему приказанию явился!

Зонс молча кивнул на почти безжизненного Валько, жестом указал на дверь. Подтынный пинком перевернул грузное, отяжелевшее тело, ухватил его за ноги и поволок в камеру, где лежали избитые до полусмерти шахтёры Иван Михайлюк, Семён Бесчастный, Степан Клюзов, Михаил Поляков, Иван Шевцов. Это они перед самым вступлением фашистов в город взорвали свою родную шахту. Старые коммунисты не боялись смерти. Их тревожило другое: удастся ли оставшимся на свободе товарищам найти предателя?

Между тем Василий Громов развернул кипучую деятельность. По нескольку раз в день он обходил весь город, заглядывал в самые отдалённые углы. Барон Швейде назначил его начальником шахты № 5. Из–за нехватки людей шахта все ещё не работала, и Громов делал вид, что подбирает рабочую силу. А сам все вынюхивал, выслеживал…

На «Шанхае» в маленькой глинобитной халупке Громов наткнулся на Черняка — главного инженера шахты № 2–4, той самой шахты, на которой Громов работал перед оккупацией города. Черняк не успел эвакуироваться и укрывался у знакомых. Увидев Громова, он радушно пригласил его к себе, откровенно пожаловался на то, что никак не может связаться с подпольной организацией. В том, что такая организация существует, он не сомневался. В тот же день Черняк был брошен в камеру полиции…

На рынке Громов как–то встретил высокую, стройную чернобровую женщину в низко надвинутом на лоб пуховом платке. На какой–то миг мелькнуло перед ним красивое, с тонкими чертами лицо, и женщина скрылась в толпе. Он шёл и напряжённо вспоминал: где он её видел? И вдруг вспомнил: Дымченко, Мария Дымченко, инспектор райздравотдела. Это она приезжала на шахту и ругала заведующего столовой за то, что повар ходил в грязном колпаке. Громов не знал, коммунистка она или нет, но на всякий случай сообщил в полицию и о ней. Дымченко арестовали…

Однажды на районном смотре художественной самодеятельности Громов слышал, как начальник участка шахты № 5 Пётр Зимин красивым баритоном пел «Песню о Родине», а зал дружно подхватывал припев любимой песни. Громов не раз встречал Зимина на рабочих собраниях и митингах — он был прекрасным оратором, страстным поборником всего нового, передового. И вот Зимин попался на глаза Громову в отдалённом переулке. Через час полицаи бросили его окровавленного, иссечённого плетьми в камеру…

Громов из кожи лез, лишь бы угодить своим хозяевам. Все новые и новые жертвы попадали в лапы полиции. Не дремала и немецкая жандармерия. По особой схеме, составленной обер–лейтенантом Бокком, жандармы каждую ночь прочёсывали кварталы города, разыскивая подпольщиков.

Утро 28 сентября 1942 года выдалось хмурое, холодное. Моросил дождь, пронизывающий до костей ветер гонял по улицам опавшие листья. Густые свинцовые тучи нависли над городом, заслонив почти все небо. Бледным расплывчатым пятном пробивалось сквозь них застывшее солнце.

В это утро Зонс пришёл с докладом к Гендеману. Коротко сообщив о деятельности районной жандармерии за последнюю неделю, он положил перед комендантом список арестованных коммунистов.

— Жду дальнейших указаний, — лаконично закончил он доклад.

Майор Гендеман считал себя знатоком России. Когда–то в университете по старым немецким учебникам он изучал историю русского государства, знакомился с русской литературой, неплохо владел языком. И хотя познания его были крайне скудными, майор при случае любил блеснуть ими перед своими подчинёнными. Его любимой фразой было: «О, уж я‑то русских знаю!»

Мурлыча что–то себе под нос, комендант не спеша достал из кармана роговой футляр, вынул очки, дохнул на стекла, тщательно протёр их носовым платком. Строго размеренным движением руки подвинул к себе список, но вдруг, что–то вспомнив, снова полез в карман, достал янтарный мундштук, долго чистил его проволочкой. Зонс почтительно раскрыл перед комендантом портсигар, поднёс зажигалку.

Наконец майор принялся изучать список.

— Так, хорошо… Отлично, — сказал он, укладывая очки в футляр. — Вы славно поработали, Зонс. Надеюсь, теперь в нашем городе будет восстановлен настоящий порядок.

Он ещё раз, уже без очков, пробежал глазами список и вдруг нахмурился,

— Хм, тридцать три человека… — пробормотал он. — Тридцать три — нехорошее число… Знаете, Зонс, у русских есть такая сказка… — И он прочитал на память по–русски:

Майор, прищурившись, посмотрел на Зонса:

— Как, Зонс, похожи эти тридцать три коммуниста на богатырей, а?

Зонс промолчал.

Комендант снова придвинул к себе список и, нацелившись, решительно черкнул в нем карандашом.

— Я суеверен… Отпустите эту Дымченко Марию, медицинского инспектора, пусть идёт домой и благодарит бога и великую Германию за спасение.

Отпустив Зонса, майор несколько раз прошёлся по кабинету, насвистывая, затем подошёл к телефону.

— Соедините меня с полковником Ренатусом… Алло, господин полковник? Докладывает майор Гендеман. Согласно вашему указанию в городе проведена операция по изоляции опасных элементов. Нами арестованы тридцать два коммуниста. Все они сейчас находятся в камерах городской полиции и усиленно охраняются. Каковы дальнейшие распоряжения?.. Что? Одну минутку, господин полковник…

Пошарив рукой по столу, Гендеман придвинул список, быстро перечислил фамилии задержанных, — кратко охарактеризовав каждого. Затем, выслушав распоряжение полковника, положил трубку и нажал кнопку.

— Зонса и Соликовского ко мне! — коротко бросил он вошедшему адъютанту.

…В эту ночь в камерах никто не спал. Все напряжённо прислушивались к тому, что происходило за тонкой деревянной перегородкой, отделявшей камеры от служебных помещений полиции. В коридоре гулко раздавались топанье ног, позвякивание оружия, отрывистые короткие команды. Гитлеровцы к чему–то готовились… Но вот все стихло. Со скрипом распахнулась дверь. Пьяный, едва держащийся на ногах Соликовский вполголоса приказал:

— Выходи по одному. Без шума…

Их вывели в тесный, заваленный мусором, огороженный высоким забором двор, построили по четыре человека в ряд. Жандармы быстро и ловко связали всем руки. Высокий, в длинном, прорезиненном плаще немецкий офицер пересчитал арестованных, и колонна, окружённая плотной цепью жандармов и полицейских, медленно двинулась по ночному городу.

В первом ряду шёл Андрей Валько, полуголый, в изодранной и почерневшей от запёкшейся крови рубахе. Глубоко задумавшись, он шагал босыми ногами по осенним лужам, не чувствуя ни холода, ни пронизывающего ветра. Рядом с ним — председатель Краснодонского райпотребсоюза Петров, грузный, плотный мужчина. Он жадно подставлял своё страшно изувеченное лицо под косые струи дождя. Парторг двенадцатой- шахты Семён Бесчастный волочил вывихнутую правую ногу. Каждый шаг причинял ему нестерпимую боль. Молоденький следователь райпрокуратуры Миронов шёл, тесно прижавшись к плечу своего соседа — старого, седоусого шахтёра Михайлюка…

Колонна шла к городскому парку, в глубине которого зияла огромная яма, наполовину осыпавшаяся, залитая водой. Местная команда МПВО рыла её под бомбоубежище, но завершить работу не успела.

Здесь, у этой ямы, арестованных коммунистов поджидал майор Гендеман со взводом жандармов. Взобравшись на кучу брёвен, лежавших поодаль, он напряжённо всматривался в темноту широкой аллеи, время от времени посвечивая карманным фонарём. Жандармы, укрывшись от дождя под редкими деревьями, зябко поёживались от сырости и холода, разминали затёкшие ноги, тихо переговаривались между собой.

Но вот вдали послышался неясный шум. Зачавкала под десятками ног грязь, донеслись отрывистые фразы конвоиров. Офицер в плаще подошёл к Гендеману, вполголоса сказал ему что–то.

— Все тридцать два? — спросил Гендеман.

Офицер утвердительно кивнул.

Молча орудуя прикладами, полицаи загнали коммунистов в яму, отошли в сторону.

Дождь внезапно прекратился. В крохотном просвете туч показался щербатый, омытый дождём месяц и, словно испугавшись того, что увидел, поспешно нырнул снова в темноту. Налетевший ветер запутался в верхушках деревьев, и они часто закивали голыми ветвями, будто прощаясь с обречёнными на смерть людьми.

На миг наступила полная тишина. В этом напряжённом гнетущем безмолвии громко и отчётливо прозвучал голос Андрея Валько:

— Знайте, проклятые: за каждую каплю нашей крови вы дорого заплатите! Наши все равно придут! Они отомстят за нас!

Гендеман приказал солдатам взять винтовки на изготовку. Коротко звякнули затворы. И вдруг Пётр Зимин запел. Его молодой, звонкий голос звучал все громче и громче:

Андрей Валько, выпрямившись, подхватил своим густым басом:

И вот уже все подхватили песню. Широкая, могучая, она прорвалась сквозь строй оцепеневших жандармов и понеслась далеко–далеко, над притихшим шахтёрским городком, над набухшими осенней влагой полями, над темнеющими перелесками, над всем миром:

Гендеман выхватил из кобуры пистолет, неистово прокричал:

— Огонь!!!

Раздался залп. Медленно, будто кланяясь в пояс родной земле, согнулся Валько, вытянувшись неестественно прямо, рухнул навзничь Зимин, охнув, опустился на землю Петров… А песня все звучала — такая же величавая и грозная…

Гендеман что–то сказал по–немецки, и жандармы, спрыгнув в яму, принялись колоть людей штыками, бить прикладами. Снова раздалась команда, и все ухватились за лопаты. Поспешно, сталкиваясь друг с другом в темноте, гитлеровцы засыпали яму. А из неё все ещё доносились приглушённые стоны и тихо–тихо поднималась неумирающая песня. Казалось, сама земля шлёт фашистам своё проклятье и грозно предрекает страшное возмездие за только что совершённое деяние:

Ни один мускул не дрогнул в лице следователя, когда он слушал признания палача, описывавшего страшную картину зверской расправы. И только в потемневших глазах его горел огонь… Он встал, несколько раз прошёлся по кабинету, затем снова остановился возле Подтынного.

— Рассказывайте дальше…

— В начале октября, вскоре после расстрела советских граждан в парке, в городскую полицию съехались полицейские со всех участков, — продолжал Подтынный. — Нас выстроили и повели к зданию больницы, где размещалась жандармерия. Военный комендант Гендеман через переводчика объявил, что на полицию возлагаются новые задачи по поддержанию порядка в городе. Гендеман заявил, что мы должны помочь немецкому командованию отобрать у населения излишки продуктов питания, тёплую одежду для немецких солдат, обеспечить рабочей силой германскую промышленность. После этого работы у нас прибавилось…