Фонтан

Мия

…И сапогами из крокодиловой кожи от Маноло Бланика за четырнадцать тысяч долларов Мия Тэм Робардс топчет КПК. Или мобильный телефон. Или «блэкберри». Или чем там тогда щеголяли.

Эту штуку достала для Росса его ассистентка. Из тех соображений, чтобы с ним было легче связаться, ведь Росс Робардс — человек занятой. До Робардса же доходит, что он раньше не видел этих сапог на своей жене.

Мия Тэм Робардс орет на Росса Робардса. Дирижируя руками и артикулируя губами, которые, несмотря на то что она не первой молодости и постоянно злится, не обезображены морщинами благодаря хорошим азиатским генам и дорогому крему для лица.

— У нас один выходной в месяц. Один выходной в месяц, а ты проверяешь рабочую электронную почту! На телефоне![35] — кричит она, причем с французским акцентом, который до сих пор очаровывает даже тех, кто хорошо знает ее, но не вьетнамскую историю супругов.

— Сегодня специальный выпуск, — замечает Робардс.

— Я, я сегодня! — взвивается Мия. — Это наше утро. Наше! С такое на завтрак. Сегодня утром я приготовлю тебе на завтрак такое.

— А, я забыл позавтракать. Сегодня вечером специальный выпуск.

Мия смотрит на пустую коробку из-под пончиков «Криспи крем» на истертом деревянном столе.

— Я должен был сообщить им, что надену, — говорит Робардс, указывая на обломки телефона с недочитанным сообщением.

— Что наденешь? Да те же дурацкие джинсы, которые надеваешь каждый раз. У тебя их десяток. Одинаковых. Твои ассистентки забрызгивают их краской и состаривают с помощью отбеливателя и наждака.

Росс Робардс, подневольный держатель симфонического абонемента Мии, вздрагивает при первых звуках увертюры, но знает, что мелодия будет все та же.

— Я совсем тебя не вижу, — заявляет Мия Робардс. — Мне одиноко.

Это правда. Росс Робардс — человек занятой. Несмотря на вальяжность телепроизводства, он ведет свой корабль твердой рукой и редко сходит на берег (чертовски верно).

— Мне нужен только ты, — говорит Мия. — Я хочу проводить время с тобой.

— Мия, — небрежно возражает Робардс, — если бы ты хоть изредка летала на самолетах!

Робардс много времени проводит вдали от Чикаго, в различных студиях, разбросанных по всей стране.

Получив эту словесную пощечину, его жена цепенеет. Она плохо переносит полеты. В полете у нее болят уши, а пред ложения Росса бросить работу она отвергает. «Думаешь, для меня проблема найти содержателя?» — говорит Мия. В гневе она не выбирает выражений и от этого раздражается еще сильнее.

Робардс тоже это знает и ведет себя, как моряк перед штормом. Или буддист. Он слушает. Дышит. Находит безопасное дзен-место (красную точку, нарисованную много лет назад; в каждой комнате каждого из домов, которыми владеет Робардс, есть такая точка) и устраивается во вселенной, как в детской самодельной палатке из одеял или крепости из подушек. Отыскивает маленькое уютное местечко. И представляет, что лицо Мии — это палитра с красками, которыми он может писать, переосмысливая…

— Нет!

Крики Мии не пускают краски к Россу. Он покусывает кончик своего полутораметрового хвоста. Раньше у волос был другой вкус, органический, когда это были его настоящие волосы. Но его настоящие волосы (ныне заметно поредевшие и посекшиеся, несмотря на втирание горячего масла) достигают всего сорока пяти сантиметров, а далее идет соболий волос, особым образом обработанный и подкрашенный. Собственный полутораметровый хвост продержался до шестого сезона. Или около того. Но теперь Росс не в силах призвать краски. Калейдоскопный джинн не вылезает из бутылки. Он не способен представить ни синеву шотландского неба, ни зелень ирландских пастбищ. Ни даже основные цвета, поскольку Мия продолжает орать…

— Ты меня бросил!

Все вокруг становится серым и блеклым. Телезвезда Росс Робардс молится, чтобы у него случился удар, потому что Мия никогда раньше не говорила «бросил». В ее устах — устах вьетнамской сироты — это слово звучит особенно весомо. Учитывая все, что нес Росс С. Робардс, в данный момент нет ничего тяжелее этого слова. «Бросил».

— Слушай меня! — И Мия отвешивает ему пощечину. Со всей силы. Несмотря на ее миниатюрность, голова у него запрокидывается.

Росс видит красное.

А потом черное.

Когда он приходит в себя, полузадушенная Мия извивается и ломает свои крошечные косточки, колотя ручками по его искусственным ногам.

Боже милосердный!

Росс Робардс отпускает жену.

Проклятье.

Мия соскальзывает на пол, отползает от него и медленно поднимается на ноги.

Почему она не может понять? Он должен это делать. Должен. Надо продолжать катиться. Под лежачий камень вода не течет. Он не может остановиться. И в эту долю секунды Росс понимает, что сейчас Мия произнесет нечто, о чем они оба пожалеют. Нечто, о чем они будут вспоминать снова и снова, а значение и последствия этих слов окажутся больше, чем любой из тысяч моментов близости, которые у них были.

— Я потерял там ноги, Мия. Можешь ты меня пощадить? Хотя бы сегодня? Сегодня!

— Есть еще одна вещь, которую ты должен был оставить там, Росс Робардс.

— И что же это?

— Меня.

И она толкает его уцелевшей рукой.

Росс отшатывается, и поскольку ноги не пристегнуты как следует, он падает с них. Теперь Мия выше его ростом.

— Я любила тебя.

Она так и говорит. В прошедшем времени.

— Мия…

— Что происходит с любовью и заботой? Ты обещал заботиться обо мне.

Глаза Росса теперь на уровне ее туловища. Покрытого шрамами и кожными лоскутами. Когда она успела проколоть пупок?

— Я работаю, — говорит он. — Как вол. Это что, татуировка?

Но Мия тотчас парирует:

— Книги, диски, выступления в торговых центрах, повторные показы. Тебе не нужно работать. Тебе не нужно работать все время. Ты горбатишься на благо Фреда.

— Эти вещи финансирует ветеранская ассоциация, — возражает Робардс.

Несмотря на сумасшедший график, Росс действительно тратит огромное количество времени и ресурсов на этот свой любимый проект. Комплексный проект арт-терапии для пожилых и, да поможет ему бог, молодых ветеранов. Таких же молодых, каким был он, когда свалился с бронетранспортера МПЗ и упал под его гусеницы. Раздавившие обе его ноги в кашу.

— Они должны знать, Мия, должны знать, что еще могут чего-то добиться, у них должна быть возможность разобраться с тем, что творится в их головах, — чего тебе никогда не понять.

Но, говоря это, он знает, что Мия понимает.

Мия, у которой ожоги третьей степени заняли более тридцати двух процентов тела. Мия, которая до сих пор занимается самолечением с помощью лучшей медицинской марихуаны, которую можно достать за деньги. Мия, обожженная четырнадцатилетняя девочка. Мия, каждый день навещавшая Росса в больнице, когда там, вместо того чтобы попытаться выяснить, можно ли спасти ему ноги ниже колен, решили, что полковничий сын, лежавший рядом с ним, важнее. Росс продал в Штатах свой «понтиак» и перевез Мию в Чикаго, одолжив деньги у богатой овдовевшей тетки, которая писала пейзажи и рисовала картины по номерам. Чтобы создать семью со своей юной невестой. С Мией.

— Они должны знать, что могут творить, создавать вещи. Прекрасные вещи. Что они могут самовыражаться. Они должны, Мия, выбросить это из своих голов!

Но Мия, которая большую часть дня играет в онлайн-покер и занимается монтажом в аппаратной, достойной называться не более чем звуконепроницаемой кабиной, производственных видео, идет ва-банк.

— Я понимаю, арт-терапия, — говорит она. — Я понимала это, когда ты был художником. Но ты уже не художник. Тебе уже не нужно быть художником. Когда-то ты им был. Работал с металлом. Ты были чист, интересовался политикой. Ты занимался важными вещами. Значительными. А теперь единственное, на чем ты ставишь свою подпись, — дешевые дивиди-диски. Даже открытки мне не подписываешь. Мне доставляют цветы — твоя помощница молодец, — но ты и свое коротенькое «Р.» не поставишь. Ты ничего не подписываешь. Вот уже двадцать семь лет. С тех самых пор. — И она указывает на зеркало. На картину на зеркале, написанную Би в 1983 году. — Вот когда все началось.

Росса пробирает дрожь.

Мия хватает одну из его искусственных ног и бросается к тому месту, где висит зеркало. Картина на зеркале «Водопад Тернера», написанная Би в 1983 году. Последняя картина Би, после которой он занялся работой по металлу. Она берет ногу Робардса и, вопреки несоответствующему культурному контексту, размахивается, будто восьмой самурай^{44} в монтажной Куросавы. Но Мия не самурай, и в итоге нога попадает не в картину на зеркале, а в гипсокартон (чуть-чуть не задев обнаженный кирпич, который так восхитил их, когда они впервые осматривали этот лофт со своим риелтором), что только усугубляет ее переломы. Зеркало раскачивается на проволоке, за которую подвешено, и, покосившись на сорок пять градусов, замирает. В углу картины по-прежнему красуется подпись: «Р.».

Росс видит эту «Р.». Бывшую «Б.» — подпись Беллио, несколькими штрихами превращенную им в свою собственную.

Мия, прихрамывая, уходит в другую комнату, прижимая руку к груди, точно сломанное крыло.

Горилла Росс с помощью рук добирается до тайника Мии и сворачивает косяк. Первый за двадцать семь лет. Первый с тех пор, как он завязал с наркотой. С «красным мясом». С радостями неестественно измененного состояния. С утоляющей злобу работой по металлу.

Робардс делает глубокий вдох.

Голова гудит.

Тело гудит.

Фантомные ноги гудят.

За окном гудит клаксон.

— Прибыл лимузин, чтобы отвезти вас на съемку, сэр. Еще раз поздравляю с юбилеем.

Робардс выдыхает.

Мия возвращается из главной спальни.

«Где главная спальня?» — задумывается Росс. Он путает планировку чикагского лофта с другим лофтом в том, другом, городе.

Мия выкатывает большой чемодан. Направляется к двери.

— Сегодня наша годовщина, Мия. Тридцать лет.

— Это твоя годовщина. И не тридцать, а двадцать семь.

— Тридцать, если считать первую выставку, — говорит он.

— Конечно, Росс. Ты прав.

И тут Робардс понимает, что скажет это, потому что должен. Он очень обязан Мии этим жестом. Потому что таков сценарий. И когда они снова просмотрят стенограмму, он может тыкнуть в это место пальцем и сказать: «Я говорил». И она не сможет обвинить его в обратном.

Снова гудит клаксон.

— Сэр, лимузин прибыл. Мы ждем.

И Робардс хриплым шепотом произносит:

— Я не смогу без тебя жить.

Мия останавливается, но не оборачивается. У нее на шее и плечах видны лоскуты пересаженной кожи. Мелодрама, сведение двух уникальных личностей к этому — к этому! — вызывает у нее отвращение. Единственный вариант — хлопнуть дверью или просто закрыть ее. Она тихо выходит, оставляя дверь открытой. И через обожженное напалмом плечо бросает:

— Нет. Сможешь.

Кармическая полиция^{45}

Они входят в торговый центр не пряча оружие. Держа его дулом вниз. Но они нашли время, чтобы выкрасить наконечники ярко-оранжевой краской, так что большинство людей сочтет эти стволы игрушками, а немногие энтузиасты — пейнтбольными маркерами. Энтузиасты, которые никогда не выкрасили бы наконечники стволов в оранжевый цвет, ведь пейнтбольные маркеры — не игрушки. Охранники не обращают на них внимания. Они слишком заняты: наблюдают за камерами и прожекторами. Идут съемки специального выпуска «Вы сможете», посвященного тридцатилетию деятельности Росса Робардса. Они слишком заняты: показывают на зеркала, расписанные в предыдущие сезоны. Очень просто. Очень легко. Позвольте, я вам покажу. Для затравки Робардс начинает с классической картины на зеркале: безмятежный закат и деревянный домик у пруда со «счастливой голодной форелью».

Би хмурится. Картина, к которой приступает Робардс, — это, по сути, картина Би 1983 года; основа успеха Робардса. Тот же цвет. Композиция. Для разнообразия кое-что заменено: вместо фонтана домик. Вместо водопада роща. Вместо ручья пруд. Би пылает негодованием.

Робардс дирижирует хором увлеченных, скучающих или любопытствующих посетителей торгового центра: «Счастливая голодная форель».

Кувалда хмурится.

— Форель обитает в реках, — бормочет она себе под нос.

— Все вместе, — командует Робардс. Он под кайфом, но держится молодцом.

И все дружно поют: «Счастливая. Голодная. Форель!»

Удар в грудь. Выстрел в упор, смертельный выстрел. Красный кармин распускается красным цветком.

— Я ранен, — кричит Росс Робардс. — Врача! Еще удар. Еще цветок.

Где стрелок?

Робардс отшатывается назад, размахивая пучком волос. Он роняет деревянный черенок — тоненькую палочку, прикрепленную к кончику его фирменного серебристого хвоста. Полутораметрового. Росс считает этот мягкий цепкий хвост своей третьей рукой. Росс Робардс — богатый человек. И единственное излишество, которое он себе позволяет (если не считать коллекции виниловых пластинок, пентхауса и студии в Ирландии, а также современных искусственных ног и время от времени эскортниц), — еженедельное посещение спа-салона и люксовые процедуры для волос с горячим маслом. Он не стригся с тех пор, как вернулся в страну. Кончики волос окрашены кубовым синим. Рубашка цвета изумрудной зелени переливается. Знаменитые синие джинсы забрызганы краской и затвердели от краски бесчисленных картин. Бесчисленные зеркала, бесчисленные телешоу и книги. Знаменитые картины. Знаменитая кисть из собственных волос. Знаменитые джинсы. Синие джинсы, говорит он аудитории, подмигивая.

Взмах руками, удар о мольберт. Зеркало с еще непросохшим безмятежным закатом, домиком, прудом и «жирной счастливой голодной форелью» пошатывается и летит на дешевую плитку торгового центра.

И разбивается вдребезги.

На миллион кусочков.

Миллион маленьких кусочков.

Миллион маленьких форелей в миллионе маленьких прудов.

Миллион маленьких счастливых голодных форелей.

— Форель живет в реках, ты, гребаный безногий халтурщик! — кричит кто-то сверху.

Еще один цветок.

О боже, я умираю.

Росс Робардс зовет врача. Слышит звук приближающихся вертолетов.

Вот оно.

Его продырявили.

Завалили.

Ликвидировали.

Погнали дальше.

Подох, погнали дальше.

А вот и Петушок^{46}.

Росс при смерти, люди кричат. И бросаются врассыпную. Кто-то орет: «Снайпер». Матери, отпихивая коляски, устремляются к «Оранжевому Джулиусу»^{47}. Подростки в одежде оптимистичных, приятных, радостных коммерческих оттенков устремляются в «Гэп». На ходу набирая сообщения. Другие подростки юркают в мультиплекс. Находят места в задних рядах. Тяжело дышат. Ведь их чуть не убили. Видел, что случилось с тем типом? Нет, детка, я только понимал, что нужно утащить оттуда тебя. Теперь мы в безопасности. И рука скользит по блузке.

На поле боя падающий мольберт задевает другие мольберты. Эффект домино. Режиссер предупреждал, что такое может случиться, но Россу Робардсу, одуревшему от наркоты, нравится видеть свое отражение в десятках зеркал, когда он рисует.

Мимо головы режиссера свистит еще один пейнтбольный заряд. Она застыла на месте, уставившись на Росса, который лежит на полу и зовет вертолеты-призраки. Вокруг все куда-то бегут. Режиссер поднимает глаза, замечает чернокожую (?) женщину с автоматом и ощущает стыд за расовую дискриминацию.

Дреды преступницы подпрыгивают, серебряные зубы сверкают, она кричит:

— В реках, в ре-ках! Поймите же вы!

Она снова и снова стреляет в Росса, в его картины. Ее спутник, мужчина в промасленном комбинезоне и типично бандитской красной бандане, молчит, усердно расстреливая одну за другой зеркальные картины.

Пейнтбольные шарики мелькают, как мячики цирковых жонглеров.

Атаке подвергается водопад, путь ему преграждает карбазолово-фиолетовая плотина.

Дверь домика цвета жженой умбры на заснеженных просторах Монтаны облита хинакридоном сиреневым.

Изумрудная окись хрома лесной полянки осквернена мерзкими коровьими лепешками марса коричневого.

Робардс видит снайпера. Слышит глухое «дык-дык» пейнтбольных маркеров.

Он ранен, а его работы, дело всей жизни Росса Робардса, снова и снова подвергаются атакам. Расстреливаются в упор.

Он прикасается к своей мокрой груди. Ему больно.

Надо встать.

Врача.

Врача.

Берегись, Армстронг!

Боже, почему я не сбежал в Канаду?

Длинный серебристый хвост…

Подбегают охранники. Они орут в рации. Они забыли и оружие, и шлемы.

Где ваше оружие, солдаты?

Сержант Росс С. Робардс переворачивается на живот. Он видит низкую стену, окружающую японский садик. Ползет за нее. Если он сможет заползти в кусты, то будет в безопасности. Он тигр, подкрадывающийся к разбомбленной хижине.

Слепящие заснеженные просторы — титановые белила.

Миллион голодных форелей. Они кусают его. Они голодны. Им надо есть.

Еще немного. Еще.

Он ползет, точно зверь.

Поскальзываясь в собственной крови. Алой и густой. О боже. Она ярко-красная. Артериальная!

Еще один выстрел в голову. Летят обломки, все заливает кадмий желтый, слепнет.

Еще немного.

Он ползет, точно зверь.

Выстрел в голову. Робардс обхватывает затылок ладонями. Чтобы удержать мозги.

Робардс ползет и ищет место, где можно умереть. Как Текс из Оклахомы.

Как Бенедикт из Западной Вирджинии.

Как Хоби из Портленда.

Как Армстронг из Джорджии.

Как Бруклин из Остина.

Без рук, без ног, а рисовать умеет?

Без рук, без ног, на брюхе ползет?

Без рук, без ног, на бабу скок?

Кто это?

Ефрейтор Купер Армстронг.

Капрал Росс С. Робардс удерживает свои мозги. Добирается до стены. Переворачивается. Сворачивается клубочком.

— Мия, — шепчет он.

Бенни.

Хоби.

Текс.

Пали смертью храбрых.

Он прикасается к их именам. Высеченным на черной стене. Он хотел бы, чтобы на этой стене было и его имя.

— Мия, прости.

Росс моргает. Кадмий желтый щиплет глаза. Он трет их костяшками пальцев и осматривает верхушки деревьев, в действительности — перила второго этажа торгового центра. Перила, с которых была в упор расстреляна выставка живописи Росса Робардса.

Рядом с орущей женщиной Робардс видит мужчину в промасленном комбинезоне, красной кепке с эмблемой «Нью-Йорк Янкис» и больших очках, который бросает в него гранату через перила. Мужчина смеется:

— Хе. Хе. Хе.

Смеется над моей смертью:

— Хе. Хе. Хе.

Мне знаком этот смех.

Граната взрывается в воздухе. Раскрывается десяток бумажных парашютиков, и к каждому подвешено слово из девяти покрытых фольгой букв.

Одно и то же слово.

Они проливаются дождем.

Перед камерами, перед зрителями, в прямом эфире.

Миллион маленьких экранчиков. «ХАЛТУРЩИК».

Парашютики парят и мягко приземляются на миллионы разбитых прудов.

Побег

Из аварийного выхода внутрь врываются вооруженные люди в масках. Звучит сигнал тревоги — непереносимый трезвон, городскими жителями игнорируемый. Центральный проход весь в лужах краски, отражающих бегущие фигуры. Глянцевых, точно обложки модных журналов. А из люков в полу даже клубится пар. Будто на съемочной площадке.

А Би думает: «Черт побери. Это реальный опыт, а не кино. Мы нажимали на спусковые крючки, бунтовали, протестовали и совершали акты гражданского неповиновения».

Ладно, ну, может, и не гражданского неповиновения. А если бы их поймали, то государственному защитнику, возможно, потребовалось бы отражать обвинения в:

1) посягательстве и нанесении побоев (из-за пейнтбольных маркеров приравненном к уголовному преступлению),

2) умышленном причинении морального вреда,

3) вандализме,

4) уничтожении частной собственности,

5) нарушении общественного порядка.

Но они получили реальный опыт. Это происходило не онлайн, они не охотились на ферме, где разводят специальных лосей с лучшими во всей стране рогами, не расстреливали их из оружия с дистанционным управлением с монитора, не читали «В разреженном воздухе» Кракауэра, лежа на ике-евском диване под экологически вредным кондиционером и укрывшись одеялом из гусиного пуха.

Би думает: «Не разглядел ли я мальчика в треснувших очках?»

Кувалда думает: «Я пила воду».

Они не выдавали себя за электронного аватара и не занимались киберсексом с другим аватаром из другого полушария. Не покупали точную копию футболки игрока «Чикаго Беарз» и не смотрели игру в помещении гольф-клуба. Не ездили на «хаммере» за продуктами. Не стали политически активными гражданами, пожертвовав через интернет пять долларов и ожидая перемен. Не изучали искусство Ли Бонтеку, Андре Гурски или Фрэнка Ллойда Райта по книжкам-панорамкам на кофейном столике. Не знакомились с книгами Томаса Пинчона по критическим статьям.

Би думает: «Кажется, он испугался». Кувалда думает: «Я пила воду».

Они не разрабатывали план жизни на полгода вперед. Не читали рецензии кинокритиков на цикл «Кремастер». Не заказывали «замороженные „Маргариты"» без соли. Не смотрели «Кольцо нибелунга» в кинотеатре. Не обещали, что будут молиться за больного родственника, не преклонив впоследствии колен и не поговорив с Господом. Не покупали на День благодарения готовый пирог. Не соста-ривали свои футболки «Си-би-джи-би»^{48} наждачной бумагой. Не вели блогов о чужих блогах. Не крали номера у Билла Хикса^{49}.

Би думает: «Пожалуйста, не бойся».

Кувалда думает: «Я пила воду».

Они не путешествовали по Европе и не знакомились с иностранной кухней по кабельному телевидению. Не рассуждали о том, что хорошо было бы когда-нибудь снять фильм, написать пьесу, исполнить песню, начать учиться игре на гитаре, живописи или скульптуре. Не жалели, что засиживались допоздна, мастеря картонные гранаты с парашютиками из папиросной бумаги и с помощью шприца, одолженного у друга-наркомана, заряжая пейнтбольные маркеры шарами с краской. Не жалели, что атаковали халтурщика Росса Робардса, когда он в переполненном торговом центре улыбался и писал по памяти картину, которую копировал в течение двадцати семи лет, которую нашел однажды на своем столе, которая была нарисована потенциальным стажером, который через несколько часов ушел, так и не назвав своего имени.

Би думает: «Я так и не перешел через ручей».

Кувалда думает: «Я пила воду».

Зато они, самолично при сем присутствуя, сделали это.

И, не имея военной подготовки, орали и вопили на весь проход, словно футбольные хулиганы.

— Смываемся на такси, — говорит Кувалда. Дреды на ее парике подскакивают.

Там были фотографы. И будут фотографии. А главное, зеваки — им перепало самое лучшее, что только может быть: история.

Кувалда стаскивает маску и сверкает искусственными металлическими зубами — накладками, приобретенными специально для сегодняшнего диверсионного рейда в память о прежней себе. Они сияют в свете уличных фонарей, как сапфиры, о которых Кувалда некогда мечтала.

— Кровавый расстрел, — смеется она.

— Смерть халтурщику, — подхватывает Би.

— Измазали мазилу, — говорит Кувалда, отхаркивая прозрачную слюну.

Они хохочут над каламбуром, рожденным адреналином и приватностью. Две фигуры устремляются по мрачному проулку к пустынным улицам города, который, как известно, пожирает своих детей. Теперь надо поймать такси, вернуться в «Арт-Бар» и смотреть новости.

Би гадает, не мелькнет ли в репортажах парень в треснувших очках.

Он поскальзывается на чем-то, лежащем в луже. На чем-то скользком. Как будто наступает босой ногой на поросший водорослями камень в ручье у водопада Тернер. Ведь именно так он представляет ощущение, которое испытал бы, хвати у него смелости спуститься с крутого склона. Спуститься, удачно рассчитать прыжок и пересечь ручей. Но этого ощущения он так и не испытает. Вращая руками, словно ветряная мельница, Би резко подается вперед, перегнувшись, словно бегун, стремящийся к финишной черте под топот за спиной. И нажимает на спусковой крючок пейнтбольного маркера.

Всего один раз.

Шар с красным кармином попадает Кувалде в голову над правым виском. И лопается, обрызгивая всклокоченный парик.

— Вот дерьмо, Би! — восклицает Кувалда. И падает на землю.

Би восстанавливает равновесие после несостоявшегося столкновения с землей, однако недоумевает, почему теперь падает Кувалда, точно он передал эстафету падения своему партнеру по команде на заключительном этапе. Кувалда оседает. Парик с дредами слетает. Она падает уже второй раз за несколько недель. Падает, смеясь, потом закашливается.

Би смеется.

Кувалда опрокидывается навзничь и роняет свой пейнтбольный маркер.

— Вставай. Бежим.

В свете уличного фонаря Кувалда выглядит как киношная жертва, застреленная в голову. Она кашляет. Сухим кашлем. Не переставая. Металлическая накладка на зубы выпадает изо рта с комком слизи.

— Вставай. Бежим.

Кувалда поднимает руку, как упавший футболист, ожидающий, когда ему помогут встать. Рот у нее мокрый, с него капает слюна, глаза стекленеют.

— Харриет?!

Би берет ее за руку и поражается силе ее хватки. Смертельной хватки.

За мной приехали^{50}, — произносит она сквозь пузырящуюся жижу. — Люблю…

— Что? Погоди, что? — Би опускается на калено. Стаскивает с волос бандану. Наклоняется к ней.

Кувалда гладит его по щеке. Пытается что-то сказать. Булькает. Хрипит.

Би подносит ухо к ее рту.

На губах у нее вздувается пузырь. И громко лопается, заглушая ее последнее слово.

Период фонтана

From Wikipedia, the free encyclopedia

Период фонтана в искусстве XXI века начался в США в 2010 году. Пика развития достиг в 2012–2013 годах, однако оказал заметное влияние на культуру последующих десятилетий. В данный период считалось, что вода из питьевого фонтанчика («Фонтана») на третьем этаже Музея современного искусства в Чикаго, штат Иллинойс, предоставляет употребившему ее возможность создать один художественный шедевр. Однако вскоре после этого художник умирал, как правило, по быстро прогрессировавшим естественным причинам.^{51}

В данный период почти каждое выдающееся произведение искусства вызывало сомнения, а его художественные достоинства или техника создания подвергались критике. Многие художественные организации, галереи, музеи и средства массовой информации словно наложили мораторий на прославление искусства. Если произведение искусства казалось выдающимся или обладало исключительным качеством, в течение двух лет оно официально не выставлялось. На протяжении этого срока можно было пронаблюдать, скончается ли художник.^{52} Безусловно, это порождало этические проблемы, поскольку художники могли создавать выдающиеся произведения искусства самостоятельно и умирать по естественным причинам, не связанным с фонтаном. Но поскольку никакие тесты разработаны не были и никогда не проводились, в данных обстоятельствах руководствовались презумпцией вины.

В связи с этим Росс Робаодс. бывший ведущий популярного телепроекта Вы сможете!», посвященного живописи, основал Гильдию художников. Эта некоммерческая организация направляет команду юристов и критиков для защиты конкретных произведений искусства на основе установленных Робардсом критериев, не подлежащих разглашению.

«„Внутреннее чутье“ — это то, что помогло мне выжить во Вьетнаме, — сказал Робардс, поправляя металлическую накладку на глаз. — Это то, что спасет нас в это дерьмовое время».^{53}

В конечном счете Робардс расширил свои интересы и создал новый коллектив художников «Труды воителей» («ТВ»).

Слушания в Конгрессе, инициированные сенатором Купером Армстронгом, состоялись в Вашингтоне, округ; Колумбия, 31 октября 2011 года. Бывший сослуживец Робардса Армстронг (страдающий от паралича конечностей, обусловленного боевыми ранениями) вызвал членов художественного сообщества для дачи показаний по поводу фонтана. Слушания были отменены на второй день после дачи показаний Владиславом Владиславовичем Глинским, бывшим русским художником-вундеркиндом. В знак своей абсолютной убежденности в том, что «искусство — вещь в себе, не зависящая от собственного происхождения», Глинский совершил самосожжение/^{54}Многие галереи (и организации), не желая выбирать, на чьей стороне выступать, закрылись, тогда как видимое большинство художников достали свои работы и подожгли их либо в знак солидарности с Глинским, либо в знак протеста против него/^{55} Глинский во время дачи показаний в Конгрессе находился под арестом и восстанавливался после огнестрельного ранения, полученного в результате конфликта с полицией Чикаго. Его задержали по обвинению в убийстве второй степени офицера полиции Арчи Рино. Гпинский предположительно проник в мебельный салон и застрелил расследовавшего взлом Рино после того, как отказался встать с кресла.

Кресло считается одним из первых произведений искусства, созданных под влиянием фонтана. Создание кресла явилось результатом сотрудничества чикагских андеграундных художников Харриет Уокер по прозвищу Кувалда и Роберта (Би) Беллио^{56} Впоследствии демонстрировалось в парке Оз поблизости от Университета Депола, где находилось 35 дней, пока группа вандалов в парке не убила друг друга. Свидетели утверждали, что вандалы, судя по всему, собирались уничтожить кресло, но затем участники группы резко изменили решение и набросились друг на друга с бензопилами и паяльными горелками.[источник не указан] Кресло было вывезено городом и будет находиться на охраняемом складе до переговоров со Смитсоновским институтом.^{57}

Би — единственный человек, не найденный после Великого чикагского наводнения, центром которого стал Музей современного искусства; он считается погибшим.^{58} Среди людей, находившихся в МСИ и выживших во время наводнения, — Росс Робардс, неизвестная женщина и Джаспер П. Дакворт.

Являвшийся в то время малопримечательным критиком, Дакворт оказался в центре истории с фонтаном и лично присутствовал при смерти двух первых «сосудов» фонтана — Тимми и Табиты, позднее получившей известность как Бита. Произведение Тимми было уничтожено самим автором всего через несколько минут после его создания. Ни одной его фотографии, насколько известно, не существует. Произведение Биты «Миграция» было уничтожено во время Великого чикагского наводнения. Дакворт присутствовал на слушаниях в Конгрессе, но не имел возможности дать показания. Позднее в телеинтервью он заметил, что самосожжение Глинского было «производным от искусства перформанса. Хотя время было выбрано идеально».^{59}

С тех пор как Дакворт отбывает 15-летний тюремный срок за похищение и нанесение тяжких телесных повреждений Россу Робардсу и Би, события, связанные с фонтаном, он не комментирует. Вместо этого недавно он сделал следующее заявление: «Я с нетерпением жду предстоящей постановки моей первой пьесы „Утопающее искусство" андеграундной чикагской театральной труппой „Видения и голоса"»^{60}

По-видимому, фонтан мало повлиял на литературное творчество (пьесы, романы, рассказы и т. д). По словам издателя «Амазон» Даррена Каллахана, это «обусловлено общим отставанием книгоиздательства и книжного производства, исполняющим в отрасли роль моратория» «Это ошибочное представление», — заявила издатель «Виски тит» Миетт Джилетт, хотя она не отрицала, что в их стандартные контракты был добавлен «пункт о воде», который влияет исключительно на размер авторских отчислений.[источник не указан]

Известно, что даже писатели-конкуренты задавались вопросом, не пробовали ли воду их коллеги, дерущиеся за те скудные доллары, что еще остаются в карманах издателей, муссируя слухи о том, что можно улучшить произведение и при этом избежать смерти. Просматривая список бестселлеров в «Нью-Йорк таймс», покойный писатель Брет Истон Эллис заявил: «Могу указать на нескольких авторов „С&Ш"^{61}».^{62}

В то время как в мире искусства разгорелась нешуточная полемика, издатели открыто признают, что отличная книга есть отличная книга и все, что хорошо продается, поддерживает отрасль. «Мы даже имя не можем проверить, не говоря уже об употреблении воды, — заметил анонимный крупный издатель. — А если запрещать всех писателей, которые когда-либо писали, находясь под воздействием каких-либо веществ… Ну, не знаю».[источник не указан]:

«Скажу вам одну вещь, — заявил автор бестселлеров Стивен Кинг. — Очень хочется, чтоб эти мудаки просто заткнулись и делали свою гребаную работу».^{63}

Не став помехой книгоиздательскому миру, воздействие фонтана привело к возрождению найденного искусства. Найденное искусство — это творческий метод, при котором обычные повседневные предметы изымаются из привычного контекста и представляются массам под новым названием в качестве арт-объектов. Движение просуществовало недолгое время и обычно отвергалось как устаревшая форма и неудачная попытка возрождения дадаизма.

Некоторые критики предполагают, что часть воды из фонтана могла уцелеть. Сокамерник Дакворта поведал, что тот упоминал, будто ему удалось сохранить несколько галлонов воды как раз перед началом этапа Биты и «Миграции[источник не указан] Росс Робардс предположил, что, вероятно, «мистер Дакворт просто намерен выждать, возможно в течение нескольких поколений, прежде чем напиться воды из фонтана и устроить нам „очередной дерьмовый холокост". Но пока у меня остается хотя бы один здоровый глаз, я буду начеку».[источник не указан]

«Ни один критик не может сказать, что такое великая музыка. Ты либо чувствуешь это, либо нет, — заявил Уэйн Койн, солист рок-группы „Флэймин липе", удостоенной премии. Грэмми". — Либо умираешь в 27^{64}, либо нет».^{65}

Великое чикагское наводнение произошло 23 июля 2010 года, уничтожив практически все экспонаты Музея современного искусства и смыв их в Чикаго-ривер и озеро Мичиган. Наводнение привело к гибели сотен гвардейцев Иллинойсской национальной гвардии^{66}и большой группы протестующих, так называемых «Искателей». Большинство жертв наводнения принадлежало именно к этим двум группам. Инженеры предположили, что стихийное бедствие частично было вызвано обрушением подземного туннеля, по аналогии с наводнением 13 апреля 1992 года. Однако это не объясняет того феномена, что вода хлынула с третьего и второго этажей музея. Ущерб имуществу и хозяйственной деятельности составил 6,7 млрд долларов. 100 % причастных к делу страховых компаний сослались на пункт о «форс-мажорных обстоятельствах». Ущерб, нанесенный утратой: произведений искусства, как правило, в денежном выражении не исчисляется.[источник не указан]

В следующем году МОИ был снесен. Новое здание спроектировал чикагский дизайнер Ричард М. Хигби, однако из-за разногласий относительно бюджета на городском, государственном и федеральном уровнях строительство было отложено на неопределенный срок. В настоящее время на месте музея находится подвергающийся атмосферному воздействию импровизированный мемориал, | представляющий собой груду поврежденных разномастных стульев.

В настоящее время в Верховный суд США передано дело «Права на искусство», которое ожидает рассмотрения в течение десятилетия. Истец утверждает, что правительство не может отказывать гражданину в праве на создание произведения искусства, даже если это приведет последнего к неизбежной смерти. Данное судебное разбирательство, относящееся к типу разбирательств о праве на выбор, основывается по большей части на записанных на видео показаниях нескольких художников и (или) родственников «Искателей» и дилетантов (желавших создавать произведения искусства), которые погибли во время Великого чикагского наводнения 2012 года. Поскольку фонтан был разрушен во время Великого чикагского наводнения, в практическом отношении процесс не окажет существенного влияния на права личности. В значительной мере он рассматривается как движение, призванное оправдать и легитимизировать художников, которые решили использовать свойства фонтана как средство укрепить свои творческие и, как сказали бы многие, финансовые позиции в художественном сообществе. «Чепуха, — заявил главный адвокат Б. А, Хилл.^{67} — Речь идет о праве человека на выбор. И точка».

Ссылки___

http://robertbellio.com/

www.richardhiabydesign.com

http://www.nea.gov/

к {66}. Многие критики указывают на развертывание сил Национальной гвардии как главную причину поражения губернатора Теодора Ньюджента^{68} на перевыборах.

Жвачка

Пар очищает нос Росса Робардса, противодействуя закупорке пазух спиртосодержащим растворителем. Он смотрит вниз, в слив своей выложенной плиткой «Чердомус Пьетра Д’Ассизи» душевой. Росс терпеть не может эту плитку. Он выбрал полированный черный гранит из Бангалора, Индия. Того же самого, что на стенах.

Он берет бутылку шампуня ручной работы стоимостью сто долларов. Смешивает с растворителем для краски, наносит на голову, и «серая Пейна», стекая по его телу, уходит в сливное отверстие. Цвет грязевых ванн теперь доступен туристам во Вьетнаме.

Тело покрыто синяками и царапинами от шариков с краской. Они ноют. Краски рябят перед глазами — калейдоскоп чувств, эмоций. Росс пытается сдержать их. На той стене должно быть и его имя.

Слезы смешиваются с паром, испаряются и конденсируются на стенках душевой кабинки. Его брат по оружию.

Он тянется за охотничьим ножом в ножнах, лежащим на подоконнике итальянского мрамора. Своим единственным военным трофеем. Он оставил там две ноги, зато забрал с собой нож. И юную невесту. Которой уже нет.

Росс Робардс преклоняет колени перед телевизором, словно перед алтарем. Пульт дистанционного управления присоединен к телевизору толстым черным проводом. Наверху — антенна, вся изогнутая и перекрученная, словно сказочное существо из страшной сказки. Каналы переключаются с громким «тынц». Всего здесь тринадцать каналов. Робардс не смотрел телевизор двадцать пять лет. Только свои передачи.

Тынц.

Потребление.

Тынц. Страх.

Тынц. Спорт.

Тынц. Потребление.

Тынц. Знаменитость.

Тынц. Желтый уровень угрозы.

Тынц. Красивые люди расстаются.

Тынц. Красивые люди мирятся.

Тынц. Красивые люди делают красивых детей.

Тынц. Уже безопаснее.

Тынц. Оранжевый уровень угрозы.

Тынц. Тяжкий труд.

Тынц. Страх.

Тынц. Потребление.

Тынц. Страх.

Тынц. Улыбка.

Тынц. «Сердца и мысли»^{69}.

Мина-лягушка.

Тынц. Просто сделай это.

Туннель.

Тынц. «Живи богато»^{70}.

Сухой паек.

Тынц. Правда.

Господи Иисусе.

Тынц. «Думай не о булочке»^{71}.

Фонарик и сорок пятый калибр.

Тынц. И один в поле воин.

Коленно-локтевая.

Тынц. «Невозможное возможно»^{72}.

В темноте.

Тынц. Без страха. «Клеймор»^{73} с растяжкой. Тынц. «Вот что я люблю».

Ошметки ног, друзья там, здесь, повсюду.

Тынц. «Создай свой собственный»^{74}.

Втащить Армстронга в вертолет.

Тынц. Но подождите!

Наложить четыре жгута, поскольку у него два.

7кнц. «Вы не знаете, что это может вас убить».

Робардс тщетно ищет свое шоу. Что-нибудь знакомое, с привычным темпом. Не теперешнее, а сегодняшнее.

Тынц. Да чтооооооооооооооооооо?????

«Это нормально? — думает он. — Это именно то, что окружает его шоу? Весь этот отстой, эта дрянь?..»

Это…

Дыхание становится прерывистым.

Это…

Дерись или беги.

Это и есть победа над коммунизмом?

[слив]

Ватерлоо

Давайте вернемся к Джасперу П. Дакворту и посмотрим, чем он занимался последние несколько недель.

…Он делает это с полуулыбкой, закатывая глаза и едва заметно пожимая плечами. Эктор, дежурный охранник, видит это, видит, что Дакворт несет в руках две полные пятигаллонные складные канистры. Шаркая, но стараясь идти как можно быстрее.

Он не похож на того, кто тайком выносит из музея десять галлонов Н₂0 из фонтана на третьем этаже. Он похож на того, у которого есть план Б. На человека, который рассчитывает победить, приобрести влияние, не остаться за бортом. Который решил, что даже если в философском смысле он проиграет, то финансово выиграет. Хотя следующих пунктов в плане Б нет, Дакворт будет располагать водой из фонтана. Цена по запросу. Возможно, на черном рынке (в конце концов, во время Второй мировой отец неплохо нажился. Хватило, чтобы вывезти в Штаты дистрофичную мать).

Взгляд Дакворта, пожимающего плечами и закатывающего глаза, говорит: «Ты можешь поверить в ту фигню, которую нужно сделать? Для Табби. Для Табби, у которой есть поклонники. Которая становится популярной. Знаменитостью (для тех, у кого есть кабельное). Которая попросила тебя быть ее водоносом».

Эктор, который через несколько дней займется изменившим его жизнь сексом с водной нимфой на затопленном третьем этаже в присутствии фонтана, едва заметно кивает и ухмыляется Дакворту. Он критик, а Эктор — художник. Об этом говорит даже татуировка на правой внутренней стороне бицепса: «ИСКУССТВО», и Эктор должен без всякого стеснения похвалиться ею перед Даквортом.

В глубине сознания Дакворт фиксирует внешний вид и татуировку Эктора, но откладывает обработку этой информации на потом. Дакворт думает: «Я могу оставить наследие настоящего Критика. У меня будет свое наследие». Ибо каково его наследие сейчас? Куча газетных заметок, поливающих грязью чужие работы? Обзоры телевизионной рекламы? Коробка с пыльной рукописью? Досье психотерапевта с подчеркнутой фразой: «боится облаков». Дакворт еще не знает, что делать с водой. Знает только, что вода должна быть под рукой. Вода — это сила. Табби умирает. Поэтому для его наследия она бесполезна. Не то чтобы он такой уж бессердечный. Дакворт уже приценивался к венкам в преддверии ее, несомненно, неминуемых похорон.

Он застревает во вращающихся дверях, и одна канистра начинает протекать, разбрызгивая воду, как противный писающий пес.

Дакворт глубоко вздыхает.

Что теперь?

Критик выглядывает в окно своей квартиры на пятом этаже над Линкольн-парком. Озеро Мичиган манит его к себе. С утомительным усилием он пытается открыть пыльное и грязное окно. Прислугу, дюжую русскую бабу, которая два года назад по недосмотру воспользовалась не тем средством, когда мыла паркет в первый раз, и удалила с него покрытие, он уволил. Сурово отчитав. На ломаном английском женщина попросила разрешения загладить вину. И вдруг из бедной мигрантки превратилась в заграничную красотку, этакую похотливую тигрицу. Не то чтобы он что-то знал про похотливых тигриц. К тому же она плохо говорила по-английски и, возможно, вовсе не собиралась предлагать, э, сексуальные услуги, но Дакворт понял, что она все поняла, когда он заглянул в ее декольте. Он взял ее сзади. Она вопила: «Давай, тигр». Он не знал, что это значит, но ему понравилось.

Когда они кончили, Дакворт слегка запаниковал, когда ощущение уверенности и силы сменилось юридическими размышлениями. Она ведь не воспротивилась, да? И не просила его остановиться, верно? Они ведь заранее не обсудили. Женщина поправила юбку, отшвырнула мокрые трусики, посмотрела на Дакворта, поцеловала его в щеку.

— Ты, конечно, не Влад, — заявила она. — Но потенциал у тебя есть.

Он говорит сам с собой.

Искусство имеет право на детей?

Имеет.

Все станут детьми искусства.

Каждый создаст шедевр.

А когда каждая работа — шедевр…

Все будет демонстрировать потенциал.

Все будут равны.

Искусство со звездочкой.

А подлинных шедевров не будет.

Если только кто-нибудь не заявит обратное. Музей будет обладать правами на вещи, но не на Джаспера П. Дакворта. Он сам будет обладать своим наследием. У него будет своя история. Права на книги, на фильмы. На свою жизнь. Возможно, документальный фильм. Может, даже реалити-шоу (хотя от этой мысли у него начинается изжога). Он им не принадлежит.

План В формулируется с ясностью, которая дается только парашютным спортом, альпинизмом и участием в боевых действиях. Ни к тому, ни к другому, ни к третьему Дакворт отношения никогда не имел.

«Я стану пропагандистом фонтана».

Он будет поощрять использование фонтана. Подвергать все созданное критическому анализу. О произведениях, которые его не трогают, он будет писать с тяжелым сердцем. Мягко. Он будет пропагандировать определенные произведения, его разбор будет сравним с эмоциональным резонансом поэзии. Эта поэзия, заламинированная в хороший, прочный пластик, будет с гордостью демонстрироваться рядом с творением. Люди будут взирать на Джаспера П. Дакворта как на авторитет, поощряющий их склонность к самостоятельным суждениям.

«Ах да, я тоже так думал. Как Дакворт».

А потом… потом он, э-э, он уйдет, да, да, уйдет на покой. Удалится, усталый и опустошенный.

Очень опустошенный.

Искусство мертво.

И уедет жить за границу.

И станет «Искателем».

И отрастит волосы, будь проклята дурацкая пересадка, бороду, сожжет галстук-бабочку.

И будет работать над своей «Пьесой».

Но сначала сообщит об этом всему миру. Это будет его последняя статья, и он поведет их всех к фонтану. Он расскажет, чего можно достичь с помощью глотка воды. Последователи Биты сами станут богами и богинями. Это будет опасно. Они попытаются остановить его, но он должен исполнить эту важнейшую задачу. Дакворт развязывает галстук-бабочку. Чиркает спичкой и подносит ее к клетчатой ткани. Фирменный галстук дымится, скукоживается и наконец исчезает в слабом пламени, среди ядовитых испарений, выделяемых смесью хлопка и полиэстера. И Дакворт, этот Прометей, закашливается.

Джаспер П. Дакворт достает пачку офисной бумаги (120 г/м²). Она хранилась в вакуумной упаковке со времен колледжа. Подарок отца, который сказал: «Когда-нибудь ты напишешь нашу с матерью историю».

Дакворт переносит ее на стол № 2. Кладет рядом с пишущей машинкой. Вскрывает упаковку. (Стол № 3 — тот, что в углу. Тот самый, который горничная — возможно, рассчитывавшая переехать к нему — предложила превратить в кухонный уголок. Какое расточительство!)[36]

Дакворт заворачивается в хрустящую простыню. Щелчок рычага.

Шелест бумаги о валик.

Очертания уже начинают вырисовываться в голове у Дакворта.

Получится хорошо. Просто потрясающе. А, Тимми? Манифест.

Дакворт обходит маленькую квартирку, выключает весь свет, за исключением маленькой лампы под старину, которая вполне могла бы появиться на столе в «Мальтийском соколе»^{75}. (Дакворт часто сетовал, что ему следовало бы купить настоящую антикварную лампу. Частенько. И сетовал на то, что сетует.)

Но довольно.

Конец сожалениям.

В животе у него урчит, как у старика, который смотрит местные новости, которые ведут всякие невежды и невежи. Возможно, стоит попить водички (из-под крана). Дакворт наполняет стакан. Старинный, конечно. Снова устраивается за столом. Вода холодная, и у него ноют зубы. В животе опять урчит. Возможно, стоит перекусить. Ты пытаешься писать воззвание к разочарованной, запутавшейся молодежи на пустой желудок. Дакворт быстро разогревает в микроволновке буррито. Снова садится за стол с тарелкой и вилкой. Отрезает кусочек буррито.

Господи, кто же кладет в буррито горошек?

Он отодвигает тарелку в сторону и сосредоточивается.

Пора за работу. Семя проросло, голова пухнет от идей и сосредоточенности. Теперь надо позволить этим идеям выплеснуться на бумагу, чтобы они разбудили дремлющий механизм «Сирс Шеврон» 1967 года. (По клавишам сильно стучать не нужно. Когда есть свежая лента, для создания четкого образа требуется лишь легкое касание. Вследствие сильного нажима буква начинает слегка двоиться, будто призрак. Постоянный устойчивый ритм способствует четкости и ясности букв.)

Дакворт рыгает. У него жжет в горле. Он мчится в ванную и с хрустом жует пару таблеток. Чувствует, что весь пылает. В квартире до сих пор не отключили отопление (не забыть позвонить домовладельцу). Дакворт раздевается до трусов и ухитряется все-таки приоткрыть окно напротив стола.

Пора приступать.

Он должен быть броским,

хлестким,

шокирующим,

будоражащим,

энергичным,

идеальным,

шедевральным,

этот манифест.

Дакворт садится. Печатает:

Проходит час.

Дакворт выстукивает:

Красная точка скользит по его руке. Затем исчезает. Дакворт останавливается и переворачивает руки ладонями вверх. Потом снова вниз. Ничего нет.

Дакворт встает. Потягивается.

Моргает. И вот он уже на кухне, держит в одной руке стакан. А в другой — канистру. Наливает в стакан на палец воды из фонтана. Всего лишь какой-то глоток.

Снова садится за пишущую машинку. Со стаканом в руке.

Почему я не починил клавишу «X»? «Ройял» куда лучше.

Он взбалтывает воду из фонтана. Подносит стакан к свету настольной лампы. Изучает. Что-то высматривает. Хрустальный радужный вихрь. Крошечные крупицы волшебства. Любой признак. Но ничего не находит. Вдыхает букет. Ничего.

Снова появляется красная точка.

«Проданная картина», — говорит одна часть разума.

«Нет», — отвечает другая.

Красная точка движется. Рисует круги на его груди. Крошечную восьмерку. Такие восьмерки выводит в руках у дышащего человека кончик винтовки. С лазерным прицелом. Снайперской винтовки. Это снайперская красная точка. «Они меня нашли», — думает Дакворт. Вторая его мысль: «Кто они?»

Дакворт не испугается. Он их проигнорирует.

Критик с иронией отмечает, что, когда пуля прошьет его лицо, она, по сути, поставит точку в его работе. Как говорится, конец делу венец.

О такой последней работе можно только мечтать!

Последняя статья. Вместо текста пришлось бы опубликовать фотографию Дакворта. А вместо газетного шрифта использовать шрифт его «Шеврона». Ее увидят такой, какой она и задумывалась: сырой, неотшлифованной. С содержательным нутром.

И мозгами.

Это была бы хорошая смерть.

Но пока что у него остается миссия.

Манифест.

Мой шедевр.

Дакворт идет на кухню, наливает в стакан еще воды из фонтана. Теперь до половины. Сомневается.

Влияет ли она на литературное творчество?

Возвращается за пишущую машинку. С приятным треском вырывает из нее почти пустой лист бумаги. Вставляет и фиксирует новый. С водяными знаками в центре и справа вверху. Безусловно, это знак.

Сделай это.

Сделай.

Сделай.

Всего один глоток.

Ему пятьдесят лет, и он подносит высокий стакан к своим потрескавшимся губам.

Звонит телефон, и на трусах Дакворта появляются три капли мочи. Он берет трубку.

— Дакворт, — отвечает он тоном администратора крупной компании. Все еще держа в руке стакан.

Снова появляется красная точка.

Раздается женский голос.

Низкий.

Деловой.

— Не пейте воду.

А затем…

Уравнение

— Не пейте воду, — говорит розововолосая Талия, катая между ладонями маленькую лазерную указку. Они сидят в небольшой кофейне, которой владеет и управляет местный житель. — Она вас убьет.

Она намного моложе, и Дакворт уже перешел в режим слегка снисходительного, временами скромного, слегка грубоватого, слегка бестактного, усталого, изредка поощряющего или доброжелательного наблюдения. Он слушает Талию, эпизодически переключая внимание на каждого входящего в кофейню и стряхивая с брюк воображаемые ворсинки.

Это убьет вас.

— Не пейте воду, — твердит девица.

— Угу, — говорит Дакворт, не совсем понимая ее мотивы. Не совсем понимая, хочет ли он их узнать.

— Можно спро…

Критик стучит пальцем по столу перед ней.

— Что там?

Талия шелестит стопкой газетных вырезок и распечаток, извлеченных из пушистой сумки с репродукцией Сола Левитта. И рассказывает с самого начала.

— Это история с креслом. У нас есть основания полагать, что кресло, возможно, обязано своим появлением воде. Его автор, Уокер по прозвищу Кувалда, подрабатывала сантехником. И пару раз работала в МСИ.

— Это она получила тот необоснованный грант, — вставляет Дакворт.

— По недосмотру, — отрезает Талия. И краснеет. — Можно задать вам серьезный вопрос?

— Помнится, навела она шороху с этим грантом, — говорит Дакворт. — И что же было дальше?

Талия моргает.

— Я не знаю, что случилось с той стажеркой.

Дакворт не знает, что девушка вспоминает нагоняй, который получила от Эрика из ИХФ после того, как по ошибке отправила Кувалде чек на семьдесят пять тысяч долларов.

— Я имею в виду кресло.

— Его украли, я слышала.

Дакворту невдомек, что, когда офицер Арчи Рино из-за своего эйджизма схлопотал пулю в носовые пазухи, Талия была в «Хайэндерсе». Но критик чувствует, что эту девицу привлекает власть, авторитетные фигуры, а историю эту он, возможно, услышит позднее. В постели.

— Как вы считаете, — спрашивает Талия, — может ли быть, что это кресло — шедевр воды?

— Это и есть ваш серьезный вопрос?

— Нет. Но мне все равно хотелось бы услышать ваши соображения.

— Полагаю, что может. В плане дизайна здесь имеется определенная история и эстетика. В конце концов, разве кресло — не скульптура?

У Талии загораются глаза.

— Вот именно.

— Итак, — говорит Дакворт, — что за серьезный вопрос?

Талия спрашивает:

— Вы можете стать моим наставником?

Он откидывается назад, закатывает рукава, обнажая выцветшую татуировку с черным флагом. В ее глазах мелькает узнавание.

— Вот почему вы не можете пить воду. — Грустный взгляд. Слегка надутые губы. — Вы нужны нам… мне.

Дакворт смотрит, нет ли у Талии на пальце кольца — помолвочного, обручального или бабушкиного, в стиле «отвали». Но ничего не обнаруживает. Наклоняется вперед, кладет свою руку рядом с ее рукой. Почти касаясь ее. От Талии слегка пахнет соусом барбекю и пачулями. Она придвигает руку и дотрагивается до его руки. Приглашение принято, микроагрессия предотвращена, Дакворт берет свою собеседницу за руку.

— Вы искательница, — произносит он. — Я это вижу. И очень мудрая для молодой женщины. Я вижу, что душа у вас старая. Возраст нашей души важен, не так ли… — Взгляд его падает на газетную вырезку, лежащую сверху. Слово «словесное» обведено кружком. — Что это? — спрашивает он, отводя руку.

— О, — говорит Талия, стряхивая чары. — Это про того парня, Мэтью Люка, который написал то стихотворение. Учителя обвинили его в плагиате и выгнали из школы, но не смогли найти в интернете подтверждений этому обвинению. Я не слишком внимательно его прочла.

— Он школьник?

— Причем из отстающих. Не поймите меня неправильно, орфография у парнишки хромала, но содержание и рифмы звучали убедительно. Стихотворение отправили по факсу в университет, на факультет английского языка, чтобы узнать мнение преподавателей.

— А те их обсмеяли, не так ли?

— Да. Свалили все на воду.

— В частном порядке, разумеется, — говорит Дакворт, постукивая себя по подбородку. Что-то от него ускользает.

— Они заявили, что стихотворение слишком сложное в эмоциональном плане, чтобы его мог написать такой…

— О фонтане мало кто знает.

— Пока.

— Преподаватели английского. Что они там преподают, — рассеянно замечает Дакворт, мысленно пытаясь отыскать источник умственного зуда. — Погодите-ка. Это же словесное творчество.

— Вас она не интересует, не так ли? Как вид искусства.

«Да!» — кричит про себя Дакворт. Пьеса. «Пьеса»! Однако вслух он произносит:

— Нет, нет, я критик, знаток. Словесное творчество — это просто инструмент. Для пропагандиста искусства.

Как-то, прочитав о кинокритике, который стал голливудским сценаристом и режиссером, Дакворт не спал целый месяц: клевал носом, листая словарь синонимов в поисках идеальных слов, которыми можно было бы расцветить его жалкую, на троечку с минусом, рецензию на рекламу с говорящим младенцем, продающим сэндвичи, для которых он еще слишком мал. Ту, которую его бывшая прислуга считала забавной.

— Разумеется. — Талия кивает. — Так вы станете моим наставником?

«Словесное творчество», — думает Дакворт. Но произносит это вслух. Отчетливо. Критик прищелкивает языком, отмахиваясь от мнимой оплошности.

— Итак, Талия, — говорит он. — Ваше чудесное имя означает «посланница богов»[37].

— Вы мудрый человек. Мне бы хотелось угостить вас пивом.

Глазау Дакворта сужаются. Он окидывает взглядом ее волосы. Футболку.

— Вы были в МСИ. Когда я сидел на лестнице. Мы обменялись парой слов. Вы были довольно грубы. Я сказал, что Дюшан в одиночку разорвал связь между искусством и качеством, а вы, как и большинство ваших сверстников, всюду выискиваете фальшь.

Дакворт откидывается на спинку стула. И сидит, пожирая глазами бариста. Но про себя думает: «Словесное творчество, чтоб вас».

— Я прошу у вас прощения, мистер Дакворт.

— Хм.

Дакворт отворачивается и смотрит на мамашу с дочкой, которые перед этим подробно изучали буклеты «Космического лагеря» и «Лагеря Хула».

У девочки на одежде наклейка с именем «Маккензи».

— Не знаю, какой выбрать, — говорит она. — Какой, мам? A-а? Ну какой?

Мамаша закатывает глаза. Зевает.

Дакворт наклоняется к ним.

— Выбери «Космический лагерь», Маккензи. На этой земле ничего стоящего нет.

Мамаша цокает языком. А девочка задумчиво кивает.

— Ах, — произносит Талия. — С тех пор я стала просветленной. Пожалуйста, будьте моим наставником.

— Хм.

Этого недостаточно.

— Теперь я вижу связь между искусством и заслугами критической мысли. И понимаю, что, несмотря на воду из фонтана, она не должна быть разорвана. — Ее глаза увлажняются. — Простите, что отняла у вас время. — Она отодвигает свой стул. Но не выдерживает. — Надеюсь, я не помешала какому-то важному делу.

— Нет, нет, — говорит Дакворт в свою чашку. — Просто я заканчиваю манифест.

— Я отличный корректор.

— Хм.

— Я бы с удовольствием его прочла.

— Когда-нибудь его прочтет весь мир. — Дакворт протягивает Талии носовой платок, чтобы она вытерла глаза. Меняет позу. Чуть расслабляется. И спрашивает: — Что вы изучаете, кроме газет?

— Искусство, поведение человека, — отвечает Талия, сморкаясь. — Я студентка.

Дакворт смотрит на нее. У нее вокруг глаз маленькие гусиные лапки.

— Аспирантка, — добавляет она.

Дакворт смотрит на нее. Она очень открыта.

Под его взглядом Талия опускает глаза. Задумывается.

— Извинения приняты, — говорит Дакворт, наконец отводя взгляд.

Она улыбается и говорит, не поднимая головы:

— Вернемся к газетной вырезке. Похоже, город собирается выделить место для постоянного экспонирования кресла Кувалды Уокер. Чтобы обелить ее и все такое. Что вы об этом думаете?

«Она умерла, и я не смог бы как следует ее пропагандировать».

Но вслух Дакворт замечает:

— Я считаю — достойная дань уважения этому Уокеру…

— Этой Уокер.

— То есть этой Уокер. Ее творение обогатит мир. Всегда есть место для… — Дакворт по капле наливает в горячий чай сливки, — истины и красоты.

От эмоций глаза Талии снова увлажняются. «Какая она эмоциональная», — думает Дакворт.

— Я согласна, но разве истина, если она порождена мистической водой, не является частью уравнения нейтрализации? Разве это не обман?

Очевидно, что Талия ждет ответа. Очевидно, что опыт наблюдения за тем, как из-за воздействия искусства был застрелен офицер Арчи Рино, нельзя обесценивать глупыми представлениями о причастности мистики. Очевидно.

— Если бы мы с этим согласились, — отвечает Дакворт, — нам пришлось бы отказаться от всех великих произведений, созданных писателями-алкоголиками и музыкантами-наркоманами. Вычеркнуть из памяти ливерпульскую четверку и Вудсток. Все это — наша культура, а великие произведения — зачастую результат всех этих… э… факторов. — Критик делает паузу, как бы выхватывая следующую мысль из эфира. — Мы должны судить об искусстве, а не о художнике.

Кажется, Талия хочет кивнуть. Принять это на веру. Но она наклоняется вперед и слегка приподнимает бровь.

Дакворт небрежно добавляет:

— Я бы никогда не стал пить воду, чтобы улучшить свои произведения. Полагаю, — усмехается он, — вы бы назвали меня пуристом. Если, конечно, вы не считаете чай запрещенным веществом.

Ее губы растягиваются в улыбке.

— Однако, по моему мнению, люди должны пить воду, — продолжает Дакворт. — Они обязаны по максимуму использовать свой потенциал.

— Это убивает их.

— Если они действительно художники…

— Мне еще многому нужно учиться.

— Я бы не стал пить, — говорит Дакворт. — Я должен быть пастырем.

— Вы будете наставлять их с помощью манифеста?

— Да. Они будут пить, — говорит Дакворт. — Искусство — это жертвы.

Это агнцы для его возрождающейся карьеры.

— Вы такой умный, — говорит Талия. — Я согласна со всем, что вы сказали. — Она гоняет булочку по своей тарелке. — Но ходят слухи, что некоторые студенты-искусствоведы с этим не согласны. Они за чистоту в искусстве. Одна группа дошла до того, что объявила единственным видом искусства перформанс.

Дакворт усмехается.

— Перформанс? По этим деткам ремень плачет.

— Они считают, что искусство должно быть незапятнанным. Безо всяких улучшений.

Дакворт усмехается.

— Возможно, до них будет сложно достучаться, — говорит Талия. — Боюсь, они не воспримут написанный вами манифест.

— Вообще-то я его только начал. Но здесь, — Дакворт стучит пальцем по виску, — уже все есть.

— Может случиться контрреволюция — прямо здесь и сейчас, — восклицает Талия, повышая голос. Она взволнована. Взбудоражена. Полна предчувствий. — Мы должны сплотить людей. Людям нужен тот, кто укажет им путь.

— Я согласен. Полностью.

Глубокий вздох. Вздымающаяся грудь.

— Вот почему я хочу быть критиком.

Дакворт проливает чай.

— Будьте моим наставником. Обучите меня искусству критики.

— Э… Ну… Я очень занят. Революция и все такое.

— Вам понадобится помощь.

— Возможно.

— Я могу стать вашим подмастерьем.

— Вы сможете учиться, наблюдая?

— Я очень наблюдательная.

— Как вы относитесь к личным поручениям?

— Я готова стать вашим личным ассистентом. — Хм.

— Я всегда буду рядом.

— Что ж, договорились. Я стану тем, кто укажет им путь. — Дакворт говорит полувопросительным тоном. От едва уловимого ликования, проскочившего в конце фразы, запросто можно отречься.

— Да.

Дакворт постукивает себя пальцем по подбородку.

— Придется бодрствовать допоздна.

— У меня бессонница.

— Это неблагодарная работа.

— Мне не нужна благодарность.

— Будет много угроз и оскорблений.

— Отлично.

— Вам придется меня возить. У вас есть машина? — Да.

— Вам придется приносить мне чай и еду.

— Кофе? Непременно. Или чай.

— И, боюсь, вам придется стирать мое грязное белье, зато вы постоянно будете рядом. — Дакворт снова оглядывает ее с ног до головы, эту панк-рок-девушку. — Вы будете рядом. До победного конца.

— Именно этого я и хочу. — Талия берет его за руки. — Мне нравится быть рядом с вами.

— Я… э-э… в настоящее время… не имею возможности вам платить.

— У меня свой трастовый фонд.

— Ах вон оно что.

— И массажист.

— Это небезопасно.

— Искусство тоже небезопасно.

Съемка из затемнения

«Она вас убьет».

С одной стороны от пишущей машинки лежит титульный лист манифеста и полторы пачки чистой бумаги.

С другой — «Пьеса».

У локтя — стакан с водой из фонтана. Дакворта терзают сомнения.

Он протягивает руку, колеблется. Берет «Пьесу». Да, очередной вариант, очередная троечка. Он смотрит на стакан с водой из фонтана, стоящий рядом. Это был бы его шедевр. Гарантированный. Родители обрели бы бессмертие. Пьеса. «Пьеса»!

Существует причина, почему капрал Дакворт отпер ту газовую камеру и спас мать.

Это останется в веках.

Станет его наследием.

Будет вдохновлять.

Переживет ту толстую книгу кинорецензий.

Дакворт смотрит на стакан. На котором остался идеальный набор отпечатков. Четких, ровных отпечатков призрачной руки.

Дакворт думает: «Тимми умер от разрыва сердца. Табби умирает от рака мозга».

Затем он вспоминает ту женщину. Кувалду. С ее креслом. Она тоже умерла. От чего, он не знает. Хулиганы?

Она пила воду.

Он смотрит на стакан. Призрачный отпечаток почти мертвой руки. Это было бы так просто.

Но ему хочется жить.

Пока что.

Может, чуть позже.

После того, как каждый выпьет свой потенциал, а он вынесет суждение.

Манифест ждет.

Теперь — часы, дни, недели спустя — Дакворт все еще глазеет на стакан с водой из фонтана. Перечитывает свою «Пьесу». Еще разок, для вдохновения. Перед тяжелой работой над манифестом. «Пьеса», впрочем, блистательна, амбициозна, а главный герой — постмодернистский библейский рядовой Иов. Не хватает лишь нескольких финальных штрихов и расплывчатой, неоднозначной развязки (которая смутила бы покойную полячку-мать, которая хотела бы увидеть счастливый конец, такой же, как свой. Отец заметил бы, что сценограф ни хрена не понимает). А потом, очевидно, ему придется принимать решения на нескончаемых кастингах со всеми этими непременными нацистами.

Дакворт снова думает: может, выпить всего пипеточку? Одну-две капельки. Он чувствует, что и стиль его, и взгляд, и вкус, и восприимчивость бесконечно далеки от прорыва. Всего пару капель. Чтобы разразилась буря. Его будут сравнивать с Уильямсом, Олби, Сарояном, Инджем, Ибсеном[38].

А после успеха, после «Пьесы», Дакворт уедет в Стокгольм. Будет избегать интервью и статей. Возьмет престижный заказ, и поминай как звали. Над таинственным Дж. П. Даквортом, его мгновенным успехом и загадочным исчезновением будут ломать головы ученые будущего. Он станет Дж. Д. Сэлинджером, Пинчоном сцены. Талию заберет с собой. Будет за ней ухаживать. Наблюдать, как она растет. И превращается в бабочку. Пока он не умрет. Согласно его последней воле, Талия его похоронит:

без панихиды, без прощания, в их весеннем саду. Он станет удобрением. И никто не докажет, что он пил воду. Известно будет только, что он исчез. Habeas corpus. Неприкосновенность личности.

Сейчас.

Дакворт делает большой глоток воды из фонтана. Полощет ею рот.

Перестает полоскать.

Ему чудится, будто он ощущает легкий электрический разряд, пробежавший по спине, рукам, ногам.

Он выплевывает воду обратно в стакан.

Не в силах проглотить огонь.

Проглотить страх.

Возможно, и этого хватит. Дакворт достает красную ручку для правки. Кладет «Пьесу» обратно в ящик. Убирает красную ручку. Барабанит пальцами по столу.

Он будет носить при себе литровую бутылку с водой из фонтана и через пять — семь лет выпьет воду и закончит «Пьесу». Может быть, даже через десять. Может быть.

И появится шедевр. Вне рамок, вне течений, вне других произведений эпохи. Может быть.

И Дакворт отошлет ее в лондонский театр Плэй-хаус, чикагские Гудменовский и Публичный театры с короткой запиской от руки: «Сейчас».

Может быть.

Тем временем они с Талией (чье тихое похрапывание на диване у него за спиной нежнее самой нежной колыбельной) будут учить, что потенциал есть у каждого. И каждый должен позволить им раскрыть этот потенциал. Они устроят революцию. Приведут людей к воде. А сами окажутся надо всем этим. Будут судить лишь об искусстве, а не о художниках. Это будет трудно. Им придется распространять учение, и, без сомнения, найдутся те, кто попытается остановить их, хотя каждый имеет право реализовать свой потенциал. Искусство имеет право на детей. Какое вдохновение!

Может быть.

Дакворт снова вытаскивает «Пьесу» из ящика. Достает красную ручку. Кладет то и другое рядом с пишущей машинкой. Начало манифеста. Стакан с выплюнутой водой из фонтана.

Прошу тебя, Господи, дай мне знак.

Художник или критик?

Может быть, он в отчаянии хватит стакан об стол. О дремлющая муза, услышь мои страдания.

Дакворт прищуривается в надежде, что на глаза навернутся слезы. Слезы, которые придадут законность его страданиям и, возможно, разбудят Талию, которая придет ему на помощь и утешит.

Художник или критик?

Слезы, которые гораздо более привлекательный актер смог бы наколдовать на съемочной площадке своей жизни.

В такой момент.

Оскаровский момент. С остротами Джона Уильямса. Или Рэнди Ньюмана. Или Дэнни Эльфмана[39].

Художник или критик?

Момент выбора номинанта, который, несомненно, станет «лучшим адаптированным сценарием». И Дакворт представляет, как может выглядеть этот момент:

Она нажимает клавишу «X» (очевидный стоп-сигнал) над рукописью его «Пьесы». Дакворт понимает это, наблюдая за ее движениями одним глазом. Его судьба решена. Муза заговорила. Камера завершила наезд.

И теперь дает крупным планом, в стиле Джонатана Демми, классические черты лица Критика.

Затемнение

Той же ночью, после оживленных занятий любовью, сны Дакворта полнятся видениями смерти: пастух ведет массы к огромному водоему и крещению бойней.

Гроб

Вспыхивает голубое пламя, и Би поднимает очки для сварки на лоб. Темные круглые, похожие на родимые пятна линзы с коричневым кожаным ремешком. Очки, которые мог бы носить летчик, если бы самолеты пролетали через центр Земли.

«Да» или «Нет».

Он откладывает фонарик и прислоняется к стальному стаду, где лежит кусок промасленной бумаги, придавленный в каждом углу тяжелыми стальными дисками с просверленными и выбитыми в центре отверстиями. Сверяется с проектом. Снова берет фонарик, поворачивает несколько ручек и отсоединяет баллон. Обхватывает его руками и несет к вертикальной тележке, которую смастерил во время одного из своих многочисленных простоев. Накидывает на баллон страховочную цепь. В другом углу расстегивает еще одну страховочную цепь и обхватывает полный баллон. Переносит его к сварочной горелке и через пару минут снова приступает к работе. Мышечная память знает свое дело. Это единственный способ функционировать.

Из угла подвальной мастерской на него смотрит наполовину законченная трех-с-половиной-метровая скульптура ребенка.

Это заказное произведение по мотивам картин Гюнтера Адамчика. Гюнтер Адамчик фотографировался с папой римским. Его сравнивали с Ван Гогом. В глянцевом альбоме, изданном за счет художника. Гюнтер Адамчик — влиятельный, очень богатый и очень посредственный художник. Посредственный художник, который очень влиятелен, очень богат и у которого выгодная биография. Десять лет назад, когда он был владельцем сети органических продуктовых магазинов, ему поставили диагноз: синдром Шая — Дрейджера, дегенеративное неврологическое заболевание. Адамчик снял маленький домик на Кайманах и занялся живописью, о которой всегда мечтал, но на которую у него никогда не хватало ни времени, ни терпения. Он был человек занятой, ведь управление сетью продуктовых магазинов «Славный сад» отнимает немало времени. Особенно если вникать во все мелочи, как Гюнтер Адамчик. Он отправился на Кайманы, чтобы писать картины и умирать. И полгода писал картины. И каждый день купался. И бегал. И спал со всеми, кто его хотел, и перепробовал все клубные наркотики, от которых предостерегал своих сыновей.

Каждый закат был для него последним.

Но солнце продолжало всходить.

В течение полутора лет.

Наконец Адамчик вернулся в Штаты, где триумвират врачей сказал ему:

«Ой.

Извините.

Вы не умираете. Надеюсь, мы не доставили вам неудобств».

«Вовсе нет», — ответил Гюнтер Адамчик. Он продал «Славный сад», поселился на Кайманах, писал картины и трахал молодых туристок, очарованных его богемным образом жизни.

По крайней мере, так говорится в написанной по заказу биографии Гюнтера Адамчика.

Гюнтер Адамчик ждет, что работа сегодня будет закончена и упакована, а завтра отправлена в Италию. Для Би это пробный заказ. Если Адамчик останется доволен, будут еще. Если бы не кузнец из Польши, где сталь намного, намного дешевле, заказов было бы навалом. Гюнтер Адамчик говорит, что позвонит, когда поднимется.

«Да» или «Нет».

Но Би работает не над заказом Гюнтера Адамчика.

Би берет стальной рулон, опускает очки и открывает вентиль. Нажимает на курок, и из сопла вырывается пламя. Подкручивает вентиль, заостряя пламя, и от привычного шипения становится очень уютно.

Пламя окрашивает кончик стального сопла красными и ярко-оранжевыми оттенками, пока оно не раскаляется, начиная излучать собственное сияние и тепло. Би снова бросает взгляд на проект гроба и опускает горелку. Берет молот, кладет изделие на свою столетнюю наковальню. Поднимает руку, ощущая тяжесть молота. Опускает его с громким лязгом. Сталь, поддаваясь, начинает искрить.

Удар. Лязг. Искры. Рука превращается в машину. Первую машину. Удар. Лязг. Искры. Низкое «бац» должно быть выше. Другая рука слегка поворачивает стальной лист щипцами: там расплющить, здесь изогнуть. Звонит телефон. Удар. Лязг. Искры. Все по зрительной / мышечной памяти.

Би углубляется в прошлое на сто лет назад.

Удар. Лязг. Искры. Наковальня. Он мог бы быть кузнецом в любое время, в любом месте, в любой стране.

На полторы тысячи лет назад.

Звонит мобильный телефон. Кроме этого ничего не существует. Только человек и металл.

На две тысячи лет назад.

Удар. Лязг. Искры. Заблудший путешественник во времени может попасть в любую эпоху и не различит, прошлое это, настоящее или будущее.

На две с половиной тысячи лет назад.

Удар. Лязг. Искры. Би может быть первым кузнецом… звонит телефон… но не последним.

На три тысячи лет назад.

Удар. Лязг. Искры. Удар. Лязг. Искры. Удар. Лязг. Искры. Он опять нагревает стальной лист. Потом охлаждает в оранжевом ведре с грязной водой и снова нагревает. Вода шипит, как змея. Звонит телефон. Он педантичен. Безупречен. Из уважения.

На три с половиной тысячи лет назад.

К своим предкам. К своему ремеслу. К покойной. Би возвращается в современность.

Посвящается Харриет Уокер по прозвищу Кувалда.

Эмма

Пылает.

Эмма вся пылает.

Она открывает в квартире все водопроводные краны.

В душе. В туалете. На кухне.

Ведерки со льдом. Ей никак не остыть. Пакетики со льдом мгновенно тают. Ей никак не погасить огонь. Пламя во чреве. В груди. В голове. В груди.

На карнизе за окном две бабочки. Это что-то значит, но что? Эмма настежь распахивает окно. Находит в себе силы и решимость сделать из ладони сачок и поймать в него бабочку.

Она отрывает крылышко. Кладет на язык. Размазывает бабочку по груди. Размазывает зеленые внутренности и переливающуюся пыльцу. Постойте! Что? Что ты натворила? Эмма ловит вторую. И целиком съедает ее.

А потом мастурбирует по очереди всеми клонированными членами — Дакворта, Би, консьержа, слесаря, начальника, офицера Рино, Тимми.

Был бы у нее член Эктора!

Красавчика Эктора.

Что толку.

Она не может потушить огонь.

Он неугасим.

Неугасим.

Дочь Зевса

Талия набирает на своем смартфоне заметки. Обо всем этом. О Тимми. О Кувалде. О фонтане. О воде. Она общалась с Эялем, Битой, Даквортом. Видела оргазм в кресле, чуть не доведший русского до смерти. На ее кроссовках остались брызги крови погибшего полицейского. Она напишет книгу. Ее диссертацию опубликуют. У нее особый взгляд. Получится настоящая книга. У Талии появится авторитет. А еще она считает, что знает, как работает вода. Что она делает, зачем она это делает и почему вы умираете.

Она написала твит, сообщение для электронной рассылки и пресс-релиз, которые отправит сегодня вечером в свою обширную цифровую базу. Базу с контактов, источниками которой, помимо прочего, явились ИХФ, МСИ, «АртБар» и «Робардс райе пудинг продакшнс». Везде, где она так «неудачно» проходила стажировки. Эти твит, сообщение для электронной рассылки и пресс-релиз соберут в МСИ толпы. Люди выстроятся в очередь, чтобы попить воды. Потому что, когда тебе говорят, что ты имеешь право, ты сразу его реализуешь. Можно надеяться, будут и протестующие с их праведным негодованием. Талия ощущает лишь легкий укол вины. В конце концов, это во имя общего блага. Люди имеют право выбирать.

А если ждать даквортовского манифеста, то можно просидеть сложа руки до второго пришествия.

Сегодня вечером они собираются на выставку художника-любителя. Талии становится жаль этого парня — какого-то Эктора. На минуту. Она знает: что бы ни увидел Дакворт, он постарается произвести на нее впечатление своей прозорливостью. Получится интересная статья. Она будет отлично контрастировать с рецензией Талии на его неопубликованную «Пьесу», которую Дакворт проигнорировал. Вообще-то, она не так уж плоха. Потенциал имеется. Но, бог мой, я вас умоляю, еще одна пьеса о холокосте?

Черт, неужели он так и не включит кондей? Тут адски жарко.

Девушка берет со стола № 2 стакан с водой и залпом выпивает. Вода чуть теплее комнатной температуры. Она совсем не освежает. И слегка щиплет язык. На лбу у Талии выступают капельки пота. В висках шумит.

Из душа выходит Дакворт. С чистеньким полотенцем вокруг бедер. И в девчачьих тапочках. Для старпера он был не так уж плох. Совсем неплох. Талия позволяла ему делать большую часть работы. Он казался довольным. Еще несколько подобных дней — и она с ним покончит.

— Привет, милая, — говорит он.

— Привет, дорогой, — отвечает она. Добавив в утреннее приветствие ложку меда.

— Я тут подумал… — сообщает Дакворт. — Да, это, по-видимому, несколько преждевременно и глупо, но в душе я подумал, что после нашей революции, возможно, стоит взять творческий отпуск. Например, уехать на год в Швецию. Поработать над романом, мемуарами или чем-нибудь еще. Может, ты захочешь ко мне присоединиться? Чтобы расцвести. И благоухать.

Он хочет сказать Талии, что она его муза, что она вдохновляет его. Что он боится, что никогда не вдохновит другого человека так же, как она вдохновила его. Что, в конце концов, он хотел бы прикоснуться к чьей-то душе и вдохновить ее на великие свершения. И этим довольствовался бы. Но освещение неподходящее. Если бы горела одна-две свечи… Или маленькая лампа… Но сейчас это будет выглядеть натужно. Слишком грубый, слишком несфокусированный момент. И тогда Дакворт решает, что это не имеет значения. Жизнь — это сейчас. И надо этим пользоваться.

— Я довольно сильно увлечен тобой, Талия, и, честно говоря, прошлой ночью и сегодня мое сердце…

Он осекается. И смотрит мимо нее.

Талия не смотрит на него. Она знает, что Дакворт смотрит на «Пьесу». Видимо, она не так положила ее, когда убирала на место. Придется призвать на помощь голос маленькой девочки. Все будет хорошо.

Дакворт смотрит не на «Пьесу».

— Это ты выпила воду из стакана?

— Здесь жарковато, — говорит Талия, поворачиваясь к нему.

Дакворт побледнел. Как полотно.

Девушка начинает хмуриться.

— Что? — Затем лоб разглаживается, словно кто-то слегка ослабил гигантский болт в затылке. Губы у Талии дрожат, и она едва может выдавить из себя вопрос: — Это была?..

— Нет, — отвечает Дакворт. — Конечно, нет. — Он улыбается. Механически. Переключает передачу. — Ну, милая, найдешь сегодня утром время, чтобы просмотреть мою «Пьесу»?

— Ладно.

— Потом, как говорится, поделишься впечатлениями.

— Ладно.

Критик нащупывает красную ручку и предлагает Талии.

— Ладно. — Она медленно протягивает руку. Встречается с ним взглядом.

Губы у него дрожат, усы шевелятся. Глаза наливаются слезами, и он забирает красную ручку назад. Затем опускается на колени и обнимает ее тонкую молодую талию. Крепко прижимает девушку к себе. Искренне.

— Я плохой человек, — произносит он. — Прости, прости, прости.

Талия снова ощущает пощипывание.

— О, Талия. Я люблю тебя.

И тут до нее доходит. Все ясно. Она выпила воду. Из ее нутра исходит тепло. Талия пытается оттолкнуть Дакворта, но он, уткнувшись лицом ей в живот, крепко держит ее. Девушка чувствует его слезы, ощущает отчая ние одинокой душ и, руки его сжимаются все сильнее, пальцы впиваются в ее тело, словно он пытается проникнуть в нее в поисках убежища. Талия ощущает подступающую дурноту. Она впивается острыми ногтями в его подмышки и наконец ослабляет его хватку. Дакворт смотрит на нее щенячьими глазами, но она вырывается, бросается в ванную, к унитазу, и сует в глотку два пальца.

Наследство

Би вскрывает письмо от адвоката. Конверт из коричневой бумаги. С парой отпечатков пальцев. Он узнает эти пятна. Подносит конверт к носу. Это смазочно-охлаждающая жидкость. Он отрывает с краю полоску. Внутри ключ и адрес. В районе Вест-Лупа.

Он является по этому адресу. В тайное убежище. Логово заклятого врага.

Снаружи, у двери — обшарпанный бычий череп. Без нижней челюсти. Би поворачивает ключ в замке и приоткрывает большую металлическую дверь. Та легко распахивается. Не скрипит. Дверь хорошо смазана, в отличном состоянии. За ней симпатичная приемная. Современная. Чистенькая. Она напоминает Би шлюзовой отсек. Еще один ключ. Еще одна дверь.

Мастерская огромна. Аккуратная, обустроенная — насколько задрипанный вид был у самой Кувалды, настолько опрятным и рациональным выглядит ее рабочее пространство.

Би терпеть не может порядок. Предпочитает хаос. Абстрактные нагромождения рождают свежие идеи и подсказки. Здешние прямые углы и ровные плоскости — это порядок, для Би означающий отсутствие возможностей.

— Выходит, — произносит Би вслух, — так живет вторая половинка.

Он рассматривает инструменты, о которых только читал. Мини-кухню, о которой может только мечтать.

Голос Кувалды эхом звучит в его голове, как рождественский колокольчик в тихую ночь: «Инвестируй в себя, Би».

Двуспальная кровать с пуховой периной и одеялом. На полу — мохнатый белый ковер. На краю ковра, возле шеренги потертых ботинок с окованными металлом носками, похожих на щенят на крыльце, прижавшихся носами к дверной сетке, — коробка одноразовых больничных бахил.

За перегородкой, в кухонно-гостиной зоне — десятки произведений искусства. Би поправляет рюкзак, потому что бутылка воды за девяносто девять центов бьется о ребра. Он осматривает скульптуры и картины. Это работы других художников. Руку большинства из них Би узнает прежде, чем успевает рассмотреть подпись. Почти все они знакомы Би. Он выпивал с ними за шаткими столиками «АртБара».

Они лжецы.

Воры.

Каннибалы.

Би знает это наверняка, потому что сам такой же.

Он замечает скульптуру. Ванна на ножках в виде когтистых лап и выходящая из нее женщина. Ванна, по-видимому, стоит на улице, поскольку волосы женщины развеваются на невидимом ветру. У нее отвисшие груди. Вода и мыльные пузыри согнаны к краю ванны. Би внимательно рассматривает скульптуру. Она прекрасна. Повинуясь импульсу, Би мысленно продолжает образованный развевающимися волосами женщины полукруг, похожий на секстант.

Так и есть.

В десяти шагах от скульптуры находится маленькая тарелочка с металлическими мыльными пузырями. Прикрепленная к стене в точно найденной точке.

Великолепно. Хе.

Би наклоняется, чтобы прочесть этикетку:

Рад за тебя, парень.

Би несколько минут восхищается этой вещью. Если фигуре женщины присущ оттенок абстрактной сюрреалистичности, ванна — предельно реалистична.

Ублюдок. Хе.

Би осматривает другие работы. Все они эффектны и прекрасны.

Он воздает каждому по заслугам. Каждому достается внимание, пристальный осмотр и тихий свист. Работы Би в коллекции не представлены. У него вибрирует телефон. Он выключает его, не взглянув на номер.

Рядом с коллекцией находится нечто, для чего годится одно название: полигон. Мишени — фотопортреты всех искусствоведов, о которых Би когда-либо слышал, и раскрученных художников, имеющих свои телешоу и школы, включая Росса Робардса, автора книг «Рисуют все», «Открой в себе Пикассо» и так далее (на обложках книг — измененные названия, написанные колючим почерком Кувалды: «Малюют все», «Открой в себе придурка»).

В черном списке Кувалды почетное первое место занимает Робардс, десяток его зеркальных картин с деревянными домиками в Висконсине и волшебными прудами со счастливой голодной форелью. Би переносит центр тяжести с одной ноги на другую. На мгновение ему становится неловко.

Все работы обильно заляпаны краской тошнотворных неоновых оттенков в духе восьмидесятых.

Учебные стрельбы.

Би осматривает жертв, в глубине души ожидая найти среди них свои работы.

Но не находит.

Бутылка с водой тычет ему в ребра.

Я не котируюсь.

Би ставит рюкзак на пол.

«Инвестируй в себя, Би». Кувалда так и делала. Приятно видеть, что оспариваемый семидесятипятитысячный грант ИХФ не был потрачен впустую.

Мимо с грохотом проносится поезд. Би кладет руку на стопку старых ржавых гаечных ключей. У него прилив вдохновения. Прозрение.

Однажды…

В здании, тарахтя, как кашляющий старик, включается компрессор.

Би ощущает дуновение прохладного ветерка.

Это кондей. У нее есть кондей!

Би не религиозен. Он не делает пожертвований, не покупает книжки, не платит церковную десятину. Но в этом здании, расположенном в промзоне с пустынными в выходной день парковками и скопищем старомодных паркоматов, сейчас так тихо. В высокие окна льется солнечный свет. В его лучах танцуют и кружатся пылинки. Единственный посторонний звук — это по-прежнему спокойное дыхание Би. Его накрывает волна дзена.

Именно такое чувство, как он всегда считал, возникнет у него, когда он войдет в Сикстинскую капеллу. В Исаакиевский собор в Петербурге. В Музей Гуггенхайма. В Гетти.

В то место, где должен обитать Бог.

Восприятие становится четче, резче. В голове гудит.

Он может переехать сюда. А может никогда не возвращаться. Может остаться здесь. Пусть телефон разрядится и подохнет. Пусть копятся счета. И пусть хозяин дома сам с этим разбирается. Пусть эта свихнувшаяся на сексе отщепенка подает заявление об исчезновении человека. А он свернется калачиком на этом вот диванчике и уснет спокойным, безмятежным сном.

Он может освоить новые инструменты. Отказаться от своей прежней жизни. Он не заживет жизнью Кувалды, а направит собственную жизнь, собственное искусство в новое, свежее русло. Он может оставить позади модернистский стиль, который выработал и отточил до автоматизма.

Смысл в том, чтобы сидеть без гроша.

Смысл в рутине.

В застое.

В иронии.

В мышечной памяти.

В привычке.

В неизвестности.

В смерти.

И вторичной переработке.

Каку большинства художников, у Би, возможно, есть одна-две выдающиеся вещи. Возможно, это не самые любимые его вещи. Не те, которыми он больше всего гордится. Не те, над которыми он трудился как каторжный. Бесконечными ночами. В его воображении это не те вещи, которые он представляет со своей подписью, в неоновых огнях или еще с какими-нибудь атрибутами личного успеха.

Но это те вещи, которые соотносят его с миром.

С ожиданиями мира.

С ожиданиями менеджера.

Агентов.

Издателей.

Галеристов.

Журналистов.

Властей.

Кассы.

Зрителя.

Потребителя.

А он устал пытаться их удовлетворить. Он не раздражен, не зол, не озлоблен. Просто стар. И устал. С наступлением осени жизни он должен был очутиться в другом месте. Физически. Творчески. Эмоционально.

Он мог бы переродиться. И без фонтана.

Какое-то гудение внезапно возвращает Би к реальности. На дальней стене он видит дверь. Ведущую не на выход, а, вероятно, в другую комнату. Би идет к ней, шагая по прямоугольникам света на полу, льющегося из высоких окон.

Ему не по себе.

Он подходит к таинственной двери. Перед дверью лежит коврик. И стоит пара грязных рабочих ботинок с потертыми носами, под которыми тускло блестит стальная оковка. Рядом — небольшой мусорный контейнер и еще одна маленькая коробка с латексными бахилами. Би колеблется, однако разувается, пугаясь своих вечно грязных носков, которые он должен снять. Садится и с минуту проветривает их, как будто они могут испускать невидимый газ, который наполнит бахилы, точно воздушные шарики, и понесет их к медленно вращающимся лопастям промышленных вентиляторов на потолке.

Би тянется к дверной ручке, в которой его пальцы отражаются как в кривом зеркале, превращаясь в пухлые сосиски, и в этот момент в здание врезается машина. С оглушительным ударом.

Би никогда не паникует и в чрезвычайных обстоятельствах не теряется, за исключением одного раза, когда он на День благодарения ехал в гости к родителям. Эту историю он никогда никому не рассказывал, и здесь она также разглашена не будет.

Би, даже не подумав набрать 911 по той единственной причине, что это просто не приходит ему в голову, выбегает на улицу к машине, готовя себя к ужасному зрелищу. К углу кирпичного здания прилепилась маленькая красная машинка. Она похожа на крошечного красного зверька, который чихнул при ударе и теперь с его мордочки капает вязкая жидкость инопланетных цветов. Визуальной эффектности зрелищу прибавляют клубы пара. Би не может хорошенько разглядеть водителя. Он (она, оно) не двигается. Обойдя автомобиль кругом, Би видит обутые ноги, раскинутые по раскуроченному салону. И раскрывшийся парашют белоснежной подушки безопасности. И каплющую красную жидкость.

К горлу подступает дурнота. В мозгу щелкает переключатель. Тот же самый, который имеется почти у всех фельдшеров скорой, пожарных и полицейских. Переключатель хладнокровия. Переключатель беспристрастности, присущей специальным выпускам «Пи-би-эс» из травматологических отделений.

Этот переключатель срабатывает потому, что Би видел, как люди в мастерской лишались пальцев. Один потерял часть руки выше жизненно важной артерии, другая — кончик пальца на детском конструкторе во время инцидента, который требует, чтобы все четыре человека, присутствовавшие при упомянутом инциденте, представили свои версии произошедшего в стиле «Расёмона».

Снова щелкает переключатель. Потому что теперь Би хорошо видит развороченный V-образный капот. Большие склизкие малиново-вишневые сгустки крови и какие-то ошметки, которые, по предположению Би, могут быть только пропитанными кровью мозгами. Обилие этих ошметков, разбрызганных по подушке безопасности и переднему лобовому стеклу, с которого они стекают вниз, скапливаясь на приборной панели, шокирует.

Би озирается по сторонам. Никого нет. Он тут один. Ему вспоминается Оклахома. Поездка домой на День благодарения.

Он думает про себя, что мог бы свалить. Зайти в здание и подождать, пока все закончится. Но это промышленный район. Сейчас выходной день. Ему придется торчать здесь два дня. К нему будут стучаться люди. Оставлять у импровизированного мемориала мягкие игрушки и пластиковые цветы, а у него тем временем закончится еда. И ему придется варить и есть кожу со своих ботинок.

И все это в двух шагах от машины.

Би видит водителя. Определить пол он не может, и не потому, что все вокруг залито красной человеческой биологической жидкостью. А потому, что чем пристальнее он приглядывается, тем отчетливее видит безумный белый клоунский грим из муки. И красный нос, сместившийся набок, словно на картине Пикассо.

«Доктор, мне грустно».

«Сегодня в городе великий клоун Пальяччи. Сходите на него».

«Но, доктор, я и есть Пальяччи».

Би изо всех сил старается подавить желчь. Переключатель не щелкает. Би открывает дверцу. С колена свисает все еще соединенная с телом рука. Из пальцев что-то выпадает. Стаканчик со сгустком крови. Рука мертвого клоуна дергается и замирает. Поскольку переключатель все еще не щелкнул, Би тянется к телу, к плечу, словно хочет ободрить клоуна, но тот вдруг произносит:

— Baise-moi^{76}.

Этот клоун — женщина.

Переключатель наконец переводится в положение «выкл.», и Би рвет. Он падает на колени, и его выворачивает наизнанку.

Этот безумный мир.

Клоунесса шевелится, откидывает голову назад. Моргает. А потом осторожно вылезает из машины. Медлительная, как Нил Армстронг на Луне. На ней смокинг с причудливым гигантским галстуком-бабочкой. И смешные шаровары на тугих подтяжках, такие широченные, что в них свободно может разместиться и плавать вокруг тела детеныш акулы.

Кровопролитная абсурдность всего происходящего не мешает Би разглядеть под промокшей рубашкой темные очертания сосков.

Клоунесса делает шаг или два, после чего валится на машину и соскальзывает вниз. Пояс натянутых до груди шаровар напоминает руль большого грузовика. И женщина крепко сжимает этот руль в руках.

— Baise-moi.

Она облизывает губы. Окунает палец в кровавую массу, стекающую по щеке со спутанных волос. И обсасывает его. Веки ее опускаются. Би подходит к ней, присаживается на корточки, но тут она резко открывает глаза. Делает ему знак подойти еще ближе. Грудь ее над шароварами высоко вздымается. Под красным носом образуется и лопается красный пузырь. Клоунесса снова проводит пальцем по запекшейся крови на щеке и на этот раз размазывает ее по губам Би.

Язык у него сам собой высовывается.

О господи.

В его мозгу остаются всего три мысли:

«Холодная».

«Малиновая».

«Водка».

Би смотрит на стаканчик. И все становится понятным. Сгусток крови — это подтаявший коктейль из ледяной крошки. Разбрызгавшийся по всей машине.

Би протягивает руку.

Клоунесса берет ее. Сжимает. Взгляд ее спокоен, ясен. Совсем не остекленевший.

— Сияй, — говорит она с ухмылкой, — ты, безумный бриллиант^{77}.

— Плыви, — отвечает Би, — серебряная девочка^{78}.

Главная работа

Женщина сидит в душе, обняв колени. Горячая вода распаривает ее кожу, смывая белый мучной грим и ужасающую малиново-вишневую жижу, проигрывающую битву с первым законом Ньютона. Тело клоунессы трясется. То ли от смеха, то ли от слез — Би не может разобрать из-за шума воды. Он взбивает полдюжины яиц и поджаривает пачку бекона.

Его вибрирующий мобильник пускается в пляс. Наверное, это Эмма. Би не берет трубку.

«Прости, милая. Я ухаживаю за больной клоунессой. Как ее зовут? — Он берет в руку золотистый бейджик с именем. — Труди. Да. Романтическое знакомство».

Телефон жужжит, оповещая о новом голосовом сообщении.

Женщина выходит из душа, завернутая в полотенце. У нее розовая кожа, из-за чего она напоминает гигантскую креветку. Волосы зачесаны назад. Светлые веснушки. Глаза, которые щурятся, когда она улыбается. Би делает над собой усилие, чтобы не пялиться на нее. Чтобы сосредоточиться на поджаривании бекона и уже схватившейся яичницы.

— Запах фантастический.

— Надеюсь, вы любите пережаренную яичницу.

— А что, разве бывает другая?

(Хе.)

— Я достал одежду. Возможно, она вам великовата.

— Велико — не мало, — замечает гостья.

(Хе.)

Она одевается. Подходит к Би и кладет руку ему на плечо. На ней Кувалдин комбинезон и майка-алкоголичка. Она нашла нечто вроде заколки и убрала волосы наверх. Несколько влажных завитков обрамляют ее лицо. Естественно. Непринужденно. (Похоже, основной удар подушки безопасности приняли на себя парик и красный нос.) Глаза ее — сияющие золотые цветы, плавающие в бесконечном лазурном море.

Би наливает ей чашку чая, и они сидят в тишине. Еда нетронута. Би заливает кипятком свой чайный пакетик. Пространство вокруг стола наполняет аромат чая со специями. Би придвигает к гостье золотистый бейджик с именем.

— Труди, я полагаю?

Она смеется.

— Нет. Не Труди.

Би наклоняет голову, словно терьер.

— Это не мой бейджик.

— Так как же тебя зовут?

— Спасибо, что спросил. — Однако имя не называет. Пока что.

— Хм.

Би достает телефон. Прослушивает голосовое сообщение. Дважды.

Женщина оглядывает помещение.

— Мило. Как в церкви.

Би кивает. Да. Она понимает. Он смотрит на свой телефон.

— Ну, Нетруди, — рассеянно говорит он. — Что случилось с клоунской машиной? И бутлегерским ледяным коктейлем?

— Друг покончил с собой, — говорит Нетруди. — Я вернулась домой с детской вечеринки и нашла его предсмертную записку. На салфетке. Вот так. Теперь я ищу Кувалду Уокер. Они были друзьями. Мой друг и она. Он написал ей письмо.

— Ох.

Би отодвигает чашку с чаем. Сообщает гостье о Кувалде. Рассказывает об Эмме. О кресле. О фонтане. О беге по проулку и случайном выстреле в голову. Украдкой поглядывая на свой телефон, он рассказывает ей все.

— О, это ужасно. Быть застреленной другом. — Вздох. — Было ли когда-нибудь время, когда мы занимались только тем, что заботились друг о друге? С каких пор доброта стала считаться слабостью?

Гребаный мир. — Она подносит руку ко рту. — Я не хотела говорить этого вслух.

Би кладет руку ей на плечо.

— Все в порядке. — Он стучит по своему телефону. — Это был коронер. Она умерла не от моего выстрела.

— Да?

— Нет. Она захлебнулась.

— Захлебнулась?

— Захлебнулась.

— О, — говорит Нетруди. Глаза у нее краснеют, но она не плачет. Она смотрит в окно. Кажется, считает кружащиеся пылинки. — Я так запуталась.

— Как умер твой друг? — спрашивает Би.

— Выстрелил себе в голову. Из «писмейкера» моего отца. Он… мы… так и планировали. Я нашла это письмо. Он ушел в лес.

— Мне жаль.

— Я-то решила, что спасла его. А теперь их обоих нет на свете. Я почтальон мертвецов. — Нетруди кивает сама себе. И снова смотрит на Би. — У меня странная просьба, Би. — (Она уже называет его Би. А почему бы и нет?) — Мне бы хотелось побыть тут, но чтобы на меня не обращали внимания. Я стараюсь справиться со смущением, а ты не отпустил ни одной шутки и проявил исключительную доброту. И откровенность. Ты будешь шокирован, но, может, ты разрешишь мне просто тусоваться тут, наблюдать, как ты работаешь, подавать тебе инструменты или что-нибудь в этом роде. Я просто хочу на какое-то время остаться здесь. Прежде чем свалю. Как тебе такое?

— Не спеши, Нетруди, — говорит Би. — Мы оба слегка выбиты из колеи.

Женщина кивает. Она признательна Би за понимание.

— Спасибо.

Он смотрит на часы.

— Однако скоро мне нужно быть в другом месте. Но ты после моего ухода можешь повеситься.

— Застрелиться! — восклицает Нетруди и хохочет. И серьезно добавляет: — У меня еще одна глупая просьба. Насчет яичницы. Есть у тебя соус барбекю?

— Да, — отвечает Би. — Да, есть.

Нетруди пьет чай и благодарно улыбается. Затем, набив рот хрустящим беконом, осведомляется:

— А что за этой дверью?

Они молча стоят у таинственной двери. Солнце скрылось за облаками, и шум машин, направляющихся в пабы, стих, словно обитатели этого района мигрировали на юг. Би и Нетруди сейчас находятся в реальном времени. Это не телевизионная получа-совка, не трехминутная поп-песня. Не восьмисекундное видео. Не восьмичасовая работа за верстаком.

Они в реальном времени.

Би смотрит на Нетруди. Она довольно восприимчива. Понимающе улыбается, признавая, что он посмотрел на нее и теперь она последует за ним. Би открывает таинственную дверь и оказывается перед другой дверью. В передней. Ковер бежевых оттенков затоптан (вернее, покрыт отпечатками подошв, словно ботинки держали над ковром, осторожно постукивая по ним, так чтобы пыль и грязь падали на ковер, как сахарная пудра на французский тост).

Следы разных размеров. Значит, Кувалда не единственная, кто побывал за этой таинственной дверью. Любопытно.

Рядом со второй дверью пустая полка для обуви и белая картонная коробка.

Нетруди подходит к ней и достает комплект белых пластиковых чехлов для обуви. Бахил. Потом берет еще одну пару. Протягивает ее Би. Не говоря ни слова, они надевают бахилы. Би открывает вторую дверь.

Они молчаливы и благоговейны, словно находятся в церкви, мечети, синагоге или на поляне друидов. Во многих отношениях так оно и есть. Слева от них — изящное витражное окно, вероятно украденное из разрушенной церкви. Или церкви, которую скоро снесут. Или церкви, которая теперь оплакивает свои витражи. В витражах нет религиозных изображений: ни Девы Марии, ни святых, ни ангелов, ожидающих выстрела из стартового пистолета Вознесения, лишь цветы и орнаменты оттенков, расположенных в левой части спектра.

Отбрасывающие цветные блики на пространство пустой комнаты. Хотя комната не совсем пуста. В центре возвышается алтарь.

Нетруди ахает и подносит ко рту руку, как только что нанятая звезда мыльных опер. Би озирается, подергивая головой, как голубь, словно хочет сказать: «Это какая-то шутка».

Это не то произведение искусства, которое Бел-лио должен рассмотреть, постичь, воспринять, обдумать. Это родная ему вещь. Один из его первенцев.

В солнечном луче танцуют маленькие пылинки. Словно крошечные ангелочки и феи, порхающие вокруг королевы.

— Бог ты мой, — шепчет Нетруди. — Это прекрасно.

На алтаре — пропавшая скульптура Беллио. Его вторая мысль: «Она правильно выставила свет». Первая: «Э-э-э…» Би осматривается. Ему хорошо знакома сама работа, но не ее окружение, этот тайный алтарь. Он находит этикетку. Простая табличка из белого картона, на которой колючим почерком Кувалды написано:

СТАНДАРТ.

«Я не котируюсь, — всплывает в мозгу недавнее заблуждение. — Я не котируюсь».

А вот ведь…

Стандарт.

— Это самое прекрасное, что я когда-либо видела, — произносит Нетруди.

Слезы текут по ее лицу. Она немного пошатывается. Би поддерживает ее, точно плакальщицу на похоронах. Она мягко убирает его руку, давая понять, что не нуждается в утешении. Потом опускается на колени и всхлипывает. Ее содрогающееся тело сотрясают рыдания. Не сдерживаясь, не стесняясь. Би с упоением смотрит на нее. Ее реакция — не расчетливая, не выверенная, не сдержанная, а искренняя и радостная. Каку ребенка. Нет ни прошлого, ни будущего, ни тревоги. Только восхитительное настоящее.

Плотину прорывает.

И Бобби Беллио тоже опускается на колени.

Золотое поле

Три года назад.

Кувалда закряхтела, поднатужилась, и скульптура съехала с кузова огромного самосвала прямо в грязь. Чайки заметили это и осуждающе закричали, кружа над горами мусора.

Эктор к ограблению опоздал (из-за собеседования в МСИ и пробки перед матчем «Кабс») и прибыл как раз в тот момент, когда основание скульптуры погрузилось в грязь.

— Круто, — сказал он, опуская на землю задний борт маленького пикапа Кувалды.

Кувалда откашлялась, сплюнула, сунула шоферу самосвала стодолларовую купюру и обняла его — к вящему удивлению самого шофера, который, будучи человеком расово толерантным, все же несколько встревожился, обнаружив, что его левый глаз и нос, пусть и ненадолго, уткнулись в дреды. От них здорово несло какой-то кислятиной.

— Мне нравится эта штуковина, — сказал шофер. — Она удивительная. Поздравляю.

— Угу. Это стандарт.

Шофер сел в самосвал и под пронзительные крики чаек уехал.

Кувалда сняла стяжные ремни.

— Гребаное искусство, Беллио, — прошептала Кувалда. — Хлещи свое пиво.

Эктор, указав большим пальцем в сторону удаляющегося шофера, спросил:

— Это твой парень?

— Помоги мне погрузить это в мой грузовик.

— Это твой дружок?

— У меня нет друга.

— Почему?

— Потому что, — ответила она, поглаживая скульптуру Беллио, — враги куда интереснее.

Три года спустя.

Кувалда разработает для Боба Беллио специальную барбекюшницу. Чертеж которой обнаружится после смерти художницы. Его найдет в мастерской Кувалды любопытная молодая женщина после того, как они с Би впервые займутся любовью.

Дуб

Людей, пришедших на похороны, начинает поливать дождик. Ну вот, конечно. На Би костюм, который его стесняет. Слишком туго застегивается и стал чуть длиннее («Когда я успел усохнуть?»). Би не обращает внимания на струйки, стекающие по спине. Парадно-выходные носки с дыркой на пальце совсем промокли. Ступни закоченели.

Собралась небольшая, но пестрая компания, представляющая разные сферы жизни Харриет; несколько послов, инкогнито, медленно переходят от группы к группе, пожимая руки, вызывая взгляды, в которых мелькает смутное узнавание, и улыбки. Проскакивают неизбежные фамильярности и остроты. Би, который пропустил прощание, во всяком случае в церкви, видит большинство из этих людей в первый раз. Сегодня вечером в «АртБаре» состоятся еще одни поминки. Би пытается разобраться, кто есть кто. С художниками все просто. А родные? Где тут ее отец? Он никогда не встречал этого человека, но хочет угостить его пивом. Где сестры? Да и были ли они у нее? Настоящие, родные, или близкие подружки, которые ей как сестры? Где ее клиенты? Приятели по книжному клубу?

Бет здесь. Она стоит напротив Джеки, которая держится за руки с блондинкой[40]. Обе в шарфах и больших солнцезащитных очках. Строят из себя кинозвезд сороковых годов. Позируют в декорациях сцены похорон из «Сумерек в парке». Бет без конца поглядывает в их сторону. Нижняя губа у нее дрожит, в глазах слезы. Она не собирается облегчать им задачу. Все ее тело трясется, готовое взорваться. Рухнуть. Би инстинктивно хочется ее утешить. Но он этого не делает.

К Би никто не подходит.

Неужели они считают, что я ее убил?

Разве им не сообщили? У Кувалды была легкая пневмония. Это официальная причина смерти. Она захлебнулась. Ее легкие наполнились жидкостью. Смерть по естественным причинам. Но Би знает, что эту пневмонию Кувалда подхватила в фонтане. Он мог бы остановить ее, но не сделал этого. Так что они правы. Он действительно убийца.

Еще один одиночка в толпе — Хигби. Курчавая пышная шевелюра в духе восьмидесятых. Поднятые лацканы его сшитого на заказ пиджака образуют своего рода бувигер^{79}, маскирующий нижнюю половину лица. Поверх них виднеются невероятно маленькие очки и ничего не выражающие глаза. Кажется, Хигби разговаривает сам с собой. Он безумен. Весь мир сошел с ума.

Дождь заливает глаза. Солнцезащитные очки Би запотевают. Откуда такая сырость? Би неохотно лезет в карман и достает свою замызганную, промасленную кепку. С красной буквой «Б». Пальцы на ногах совсем замерзают.

Некоторые оглядываются на него через плечо. Перешептываются. Некоторые даже показывают на него пальцем, словно пистолетом. Би их не слышит, но в этом нет необходимости. «Это Роберт Беллио?» «Какого хрена?»

Би надвигает кепку пониже, и лицо его оказывается в пещерке. Из которой можно вести наблюдение. Он подслушивает, как кто-то говорит, что отца Кувалды здесь нет.

— Сказал, что должен вернуться за чем-то домой.

— Он не придет.

— Вот ублюдок.

Раскат грома, словно сигнал к началу музыкального номера, активирует несколько черных зонтиков. Би оставил свой зонтик в машине, с Нетруди.

Наконец катафалк подъезжает, медленно сдает назад. От толпы отделяются те, кто понесет гроб. По одному человеку от каждой группы. Би одобрительно кивает сам себе. Носильщики занимают свои места, гроб скатывается с торца катафалка, как с фабричного конвейера в стиле ар-деко. Гроб изготовлен Би. Из материалов, предназначенных для заказа Адамчика. Адамчик не в курсе своего пожертвования. Би сожжет этот мост, когда дойдет до него. А теперь эти сталь и красное дерево послужат для того, чтобы доставить его друга домой.

Крышка закрыта. Люди впервые видят этот гроб в цельном, законченном виде. Раздается несколько вздохов.

— Какой красивый. Кувалда бы гордилась им. Ничего себе.

Свист. Отдельные пьяные хлопки. Кивки. Отрывочные всхлипывания.

— Красивый.

— Какой красивый.

У Би сжимается сердце.

О нет.

Вот чем запомнятся им эти похороны. Не программками ручной работы в их карманах. Не срезанными цветами, которые они собирались положить под гнет или засушить. Не надгробной речью, написанной другом покойной Эктором; замечательной, остроумной речью. Би так много узнал из нее о Кувалде. В старших классах она была звездой легкой атлетики. Когда это было популярно, пожертвовала свою коллекцию компакт-дисков заграничному контингенту. В юности играла на пианино в своей церкви. В детстве лишилась маленького братика. На Рождество делала маленькие бутербродики с арахисовым маслом. Что-то из этого Би мог узнать из первых уст. За выпивкой. На выходных. На бейсбольных матчах, ведь кто обходит стадион стороной?

Все это померкнет перед преходящим произведением искусства: ее гробом. «Он был так идеален, так шел Кувалде». Би чувствует душевную пустоту. Утрату.

Дождь прекращается, когда Эктор поднимает голову и занимает место перед гробом. Он приветствует Би кивком. Эктор понимает разницу между гробом шестиугольным и прямоугольным. Другие носильщики видят его почтительное отношение. Они знают, что гроб сделал Би. И тоже кивают ему. И тогда все остальные тоже поворачиваются к нему. По толпе начинает гулять шепоток. Подобное внимание доставляет Би дискомфорт. Особенно сейчас. Работа. Всегда работа. Он тут ни при чем. Лучше бы его обвиняли в смерти Кувалды.

Дождь прекращается, потому что сзади к Би подходит Нетруди и поднимает у него над головой забытый зонтик. Берет его под руку. Би позволяет этому мгновению продлиться подольше. Она святая.

Дакворт.

Би щурится. Он не уверен, что это Дакворт. Фирменная бабочка отсутствует. Волосы подбриты, на верхней губе красуются идеальные пышные усы. Взгляд и душа скрываются за солнцезащитными очками «Дольче и Габбана» (поддельными). Дакворт поворачивает голову в сторону Би. И застывает. Они встречаются взглядами, если можно так сказать, поскольку оба в темных очках. Но эти двое определенно смотрят друг на друга. Их лица ничего не выражают — опять же потому, что оба в очках. Даквортовские похожи на большие защитные черные очки, которые носят при расширении зрачков или в старости, когда различают только мерцание маленького телеэкрана или свет в конце туннеля, ведущего к Спасителю.

У Би же обычные очки с накладными темными линзами. Он уже собирался приобрести солнцезащитные очки с диоптриями, но вместо этого потратил деньги на шелк и атлас для внутренней отделки гроба.

Дакворт направляется к Би. Руки он держит в карманах, и какую-то долю секунды Би кажется, что критик вот-вот вытащит девятимиллиметровый пистолет и расстреляет нескольких человек. Би инстинктивно заслоняет Нетруди. Но прежде чем Дакворт успевает сократить разрыв…

Раздается чей-то визг:

— Кто эта потаскуха?

Перед ними стоит незнакомка в черном дождевике с капюшоном и зеркальных солнцезащитных очках.

— Кто эта потаскуха?

Этот голос явно принадлежит какой-нибудь старой хрычовке.

Би оглядывается по сторонам. Какого черта?

Незнакомка когтистой лапой срывает с себя солнцезащитные очки. Это Эмма. С затуманенными, почти невидимыми, глубоко запавшими глазами на мертвенно-бледном лице. Это Эмма. Вернее, ее изможденная оболочка. Ходячий скелет. Соблазнительные выпуклости сменились обвисшими восковыми складками дряблой кожи. Это Эмма кивает на Нетруди и повторяет:

— Кто эта потаскуха?

— Я Нетруди. Подруга Би.

— Би, да? Ты ее трахаешь, Би?

— Эмма. Заткни… свою… пасть!

Эмма на мгновение застывает, чувствуя, что в назревающем конфликте победа явно останется не за ней, и понижает голос до заговорщического шепота:

— Так это та потаскуха, с которой ты «изготавливал мебель»? «Заканчивал проект»? Посмотри на нее. Она же типичная хиппуха, а не художница. Господи, да у нее задница как у двенадцатилетнего мальчика.

Эмма начинает хлопать Нетруди по ребрам и заду, как будто обыскивает ее.

— Прошу прощения! — возмущается Нетруди. Би грубо отводит Эммины руки от своей святой.

— Эмма, это не Кувалда. Ты же знаешь Кувалду!

— Не Кувалда? Тогда кто, черт подери, — твоя младшая сестра?

— Эмма, прошу тебя!

Дакворт делает гигантский шаг назад. Разгоняется, будто играет в «али-бабу».

— Над креслом я работал с Кувалдой. — Би понизил голос, но их уже пожирают взглядами.

— Если это не Кувалда, тогда кто?

— Ты под кайфом, что ли? Ты знакома с Кувалдой. Ты водила нас к фонтану.

В расфокусированных наркоманских глазах Эммы только отчаяние и ревность. Что-то изменилось. Богиня, маленькая мисс Стрейндж^{80}, исчезла, а вместо нее возникла «вуду чили».

— Давай не здесь и не сейчас. Эмма, пожалуйста, иди домой.

— Кто, черт возьми, такая эта Кувалда? Где эта стерва? О каком таком гребаном кресле ты толкуешь? Ты трахал Кувалду? Трахал? Где эта подстилка?

Окружающие ахают, восклицают, вздыхают, роняют программки.

— Какого рожна вы пялитесь? Вы знаете эту гребаную Кувалду?

— Уведите ее отсюда, — говорит кто-то.

К ним приближается Эктор, шлепая по грязи, как озверевший Годзилла.

Би хватает Эмму за локоть и тащит ее в сторонку.

— Ты делаешь мне больно! Ты делаешь мне больно! Ах, Би, мне больно! Пожалуйста, сделай мне больно. Ты хочешь ударить меня? Ударь. Ты можешь меня ударить. Я позволю тебе все что угодно. Можешь помочиться мне на лицо, я знаю, сейчас ты зол. Я согласна, давай. Я выпью твою мочу. А твоя девушка может смотреть. Пожалуйста, Би, пожалуйста. Ударь меня. Избей меня.

Би мудро решает, что говорить ей сейчас что-либо не имеет смысла. Даже «Ты сошла с ума. Тебе нужна помощь. Ты больна». Прежней Эммы больше нет.

Мимо проходит бормочущий Хигби. Би замечает у него в ухе синий огонек беспроводного наушника. Этот не сумасшедший.

— Хорошая работа, — говорит Хигби.

— Отвали, — огрызается Би, хотя Хигби продолжает свой путь, ничего не заметив.

Эмма едва стоит на ногах.

— Би, по-моему, со мной что-то не так, — говорит она, откашливаясь радужным порошком. — Мне нужна помощь. Я больна. Прошу тебя…

За ними стоит Дакворт, который не врубается в происходящее.

— Я знаю про кресло, Би. Ты его сделал или она? Ты пил воду? Она пила воду? Это не такой уж грех, знаешь ли. Просто мне нужно удостовериться. Мне требуется подтверждение. Ради детей…

Эктор стискивает локоть Дакворта.

— Пусти меня.

— Мероприятие только для членов семьи, — говорит Эктор.

— Пусти. Я не с этой женщиной. Я никогда ее раньше не видел.

— Только для художников и членов семьи.

— Пусти.

— Только для своих.

— Я тоже свой, — говорит Дакворт. — Я драматург.

— Pendajoles^{81}.

— Пусти меня. Я драматург.

— Вы критик…

— Я драматург.

— …И халтурщик.

— Я выдающийся критик.

— Вы Пишете рецензии на рекламу пива. Идите-ка вы…

Эмма перебивает его:

— Эктор, мне нужен твой член. Просто необходим…

Би бесцеремонно засовывает в рот Эмме свой толстый, мозолистый большой палец. Она замолкает, обхватывает его губами и начинает сосать.

Эктор шипит на ухо Дакворту:

— Вы раскритиковали мою выставку. Мои работы. В присутствии моей бабушки[41].

Дакворт это помнит. Он помнит, что сделал это, чтобы повыпендриваться перед Талией[42].

— Еще раз вас увижу, — говорит Эктор, — урою.

— Я драматург, я…

Би поворачивается к Дакворту.

— Так напиши пьесу, чтоб тебя.

— Мир сошел с ума, — говорит Би. Окна в машине запотели от их дыхания. Жутко уставший, он плюхается на пассажирское сиденье пикапа, дыша на закоченевшие руки. Ноги у него холодные и промокшие.

Нетруди сидит на водительском месте.

— Она выглядела какой-то больной, — говорит Нетруди.

Би пожимает плечами.

— Что-то ее доконало.

Он наблюдает, как Эктор шлепает обратно на холм, к собравшимся. Удаляющиеся в западном направлении задние фонари — последнее напоминание об Эмме и Дакворте, которых запихнули в одно такси.

— Боже милосердный, — говорит Би, трясясь. — Я бы не отказался от кофе по-ирландски.

Мимо проносится ураган «Бет». Би выскакивает из пикапа. Пару минут утешает ее. Она что-то протягивает ему. Би возвращается в салон.

— Что это? — спрашивает Нетруди.

— Ее визитка, — объясняет Би. Его пустой желудок урчит. — Она хочет, чтобы я сделал ей гроб.

В окно стучит седой чернокожий мужчина в классическом костюме, с каким-то футляром под мышкой.

— Простите, — говорит он.

Би опускает окно.

— Да, сэр?

— Похороны Харри там, наверху?

Би кивает.

— Да, сэр. Верно.

— Спасибо, сынок, — отвечает мужчина. — Спасибо.

Он открывает футляр, достает тенор-саксофон и медленно направляется к месту последнего упокоения Харриет.

Нетруди оборачивается и берет с заднего откидного сиденья коричневый бумажный пакет, в котором лежат два сэндвича с томленой свиной шеей.

— С твоим соусом барбекю, — говорит она. И, что-то вспомнив, добавляет: — Ой.

Снова лезет на заднее сиденье и достает большой пенопластовый стакан с дымящимся кофе. Отдает его Би.

— С двойными сливками. И двумя стопками «Джеймсона».

Манна небесная!

— Запасные носки я забыла.

Би пожимает плечами. Это все, что он может сделать, чтобы не обнять ее.

— Кстати, задница у меня вовсе не как у двенадцатилетнего ребенка, — говорит Нетруди. И улыбается. Демонстрируя кривые зубы.

— Кстати, Нетруди, как тебя зовут на самом деле?

— Олив.

Олив.

Они сидят в тишине. С холма доносится звук саксофона. Пожилой чернокожий мужчина оплакивает и провожает свою дочь такой душераздирающей прекрасной мелодией, что по-настоящему услышать ее способен лишь родитель, потерявший ребенка. Би смотрит на яркое, прекрасное создание, сидящее рядом. Идет дождь. На улице пасмурно, и все же лицо Олив светится, как полная луна. Капля дождя на мгновение цепляется за ее длинные ресницы, а потом падает; и Би падает в горящее кольцо вместе с ней.

Пробуждение

Несколько небольших компаний с похорон отправились на поминки в «АртБар». Большинство припарковались в нескольких кварталах оттуда. Из-за дорожных работ и уборки улиц. Поэтому они идут пешком. Би лавирует между компаниями. Ссутулившись и низко надвинув кепку. Маневрируя.

— Красивый гроб получился.

— Сколько времени на него ушло?

— Красивый.

— Просто удивительный.

Би кивает. Роется в карманах, пытаясь что-то отыскать. Хоть что-нибудь. Носки у него по-прежнему мокрые.

— Произведение искусства.

— Спасибо.

— Сделаешь гроб для меня?

Рядом возникает чья-то фигура. Пихает его локтем в ребра. Это Хигби. Он разглядывает Би сквозь свои микроскопические очки. В ухе у него пульсирует синий огонек. Он протягивает визитку. Его обручальное кольцо сделано из трех пород дерева.

— Позвоните мне, — говорит Хигби. — Думаю, мы сможем поработать.

Толпа замедляется. Хигби продолжает идти по улице. Прижимая палец к уху. Его ждут дела. Производство. Новый доход. Новый успех. Новые восторги критиков. Новые интервью. Новые журнальные обложки.

Би аккуратно кладет визитку в бумажник, рядом со скидочной карточкой продуктового магазина. Телефон возвещает о получении эсэмэски. От Гюнтера Адамчика.

«Ну ты урод».

Да уж.

Подъезжает Олив на пикапе Би. Хотя идет дождь, она помыла машину. Тщательно. С воском.

— Где ты была? — спрашивает Би.

— Нужно было кое-что кое-кому отвезти. — Что?

— Фотопленку.

— А.

Толпа внезапно останавливается, по ней пробегает ропот. Би поднимает взгляд. На двери «АртБара» табличка: «Закрыто в связи со сменой руководства. Открытие скоро».

И поскольку местных, которые могут предложить свой любимый бар неподалеку, среди них нет, кто-то замечает:

— Идти в соседнее заведение рискованно, туда только что нагрянула большая компания.

Все начинают обниматься, пожимать друг другу руки, обмениваться вымученными любезностями и наконец расходятся, возвращаясь к припаркованным за несколько кварталов отсюда автомобилям, автобусным остановкам, станциям метро, стоянкам такси. Би смотрит, как люди уходят. Посматривая на часы и доставая телефоны. Уже довольно поздно. Пикник затянулся. Звучит знакомый клаксон. Олив нашла отличную парковку на соседней улице. У бара «Струна». Там сейчас «счастливый час».

Облачные врата^{82}

— Готов поживиться?

Би пожимает плечами. Он еще не вполне протрезвел после «Струны», в которой проторчал с Олив до закрытия. Вечер был посвящен выпивке и байкам о Кувалде.

— Би, тот гроб, — говорит Хигби, показывая в улыбке фарфоровые виниры, — настоящее произведение искусства. У меня есть контакты, связи. С генеральными директорами. Дубайскими принцами. Всеми этими…

Би кажется, что Хигби вот-вот выдаст расистскую шутку ниже пояса. Между нами, мальчиками. Но он говорит:

— …Дельцами[43].

Главный офис Хигби — это лофт. Огромный лофт. Огромный лофт с собственным лифтом. Би взбесился бы, если бы это не было сделано с таким вкусом. Обнаженный кирпич. Работы местных художников. Рисунок носа бомбардировщика времен Второй мировой (похожий на рисунок на «фольксвагене» Кувалды, теперь принадлежащем Эктору). Подлинные кабинки из забегаловок. Двухместные, красные с белым кантом. И с настольными музыкальными автоматами. Американский стиль с толикой юмора. Полка с книгами, обязательными для прочтения, — классикой всех жанров и эпох. С потертыми корешками. Зачитанные до дыр. А рядом, совершенно вразрез с фэншуем, в стиле «ничего не могу с собой поделать», — винтажные панк-плакаты семидесятых (с настоящими автографами???). И пара дорогущих, видимо, электрических и акустических гитар, висящих в дальнем конце. За-юзанных. Любимых. Хе.

— Серьезно?

— На такие гробы есть спрос, — говорит Хигби, постукивая по полароидному снимку гроба. Когда и где он его раздобыл, Би понятия не имеет. Хигби оценивающе смотрит на него, дожидаясь, когда комплимент окажет свое воздействие.

— Не знаю, способен ли я на массовое производство.

— В этом-то и соль. Будешь работаешь с командой, где душа пожелает, и гнать массовое производство. А самые дорогие — изготавливать сам, вручную. Блин, ты же можешь нанять команду плотников и присматривать за ними. А сам будешь просто подписывать гробы. В этом-то и заключается разница между гитарами «фендер сквайр» и «фендер». Понимаешь?

— А.

Хигби говорит:

— Мы можем держать ценовой уровень между «икс» и «игрек». Между средним и эксклюзивным. Нет смысла продавать двадцать штук за «зет» долларов, когда можно продать две за «зет» в кубе. Ясно тебе?

— Да. Ясно.

— Будет грандиозный успех. И больше никакого подпольного творчества. Разве только тебе нравится прозябать в безвестности.

— Нет, — говорит Би. — Я свой срок отмотал, — Вот именно, черт возьми. Ты свой срок отмотал. На стенах четыре гигантских телевизора. Дорогих. Высокой четкости. У Би есть маленький цветной телевизор. К сожалению, фильмы он должен смотреть на большом экране, чтобы разобраться, какого хрена там происходит. У Хигби включены «Си-эн-эн», «Фокс ньюс», чикагский «Дабл-ви-джи-эн» и «Камеди сентрал» (что за цвета!). У этих телевизоров, должно быть, есть маячки или какие-то технические хитрости, поскольку Би не заметил их, когда вошел.

Пока взгляд Би прикован к экранам телевизоров, Хигби полностью раздевается. Би от такой непосредственности не по себе. Он отводит глаза. Хигби подтянут, строен, тантричен. Надо полагать. Он надевает дизайнерский спортивный костюм. И заводит откровенный разговор о кресле. О том, как оно его поразило. О том, какой культовый статус приобрело. Об успешной коллаборации со своей соперницей, с твоей соперницей.

— Но ты по-прежнему вкладываешь в это душу. Я видел, Би. Я видел это кресло в новостях и разглядел тебя, твою натуру. Но твоя натура сосуществует там с натурой Кувалды. Как вы уцелели после подобного сотрудничества — один бог знает. Вы работали одновременно, рядом?

— Да.

— Невероятно.

Хигби застегивает молнию на куртке до самого верха, точно защищая шею доспехом.

— Это кресло… — Дизайнер подходит к широкому панорамному окну, откуда виден весь Чикаго. Он чувствует ком в горле. Прокашливается. Кивает сам себе. — Это кресло…

Би превращается в неподвижный объект, боясь перебить настроение. Хигби обретает дар речи и продолжает рассуждать о кресле, о собственной биографии, о начале своей карьеры. И каждый эпизод возвращает его к креслу. Би кажется, что он надувается и съеживается одновременно. Пока Хигби разглагольствует, Би гадает, какой тут вид из окна ночью. Вид, которого у тебя никогда не будет, если живешь на первом этаже. Новая высота пойдет ему на пользу.

— Би!

— Да?

— Ты будешь зарабатывать. И весьма неплохо.

Би думает, что он сможет сделать с этими деньгами:

Раздать долги.

Купить новую ленточную пилу.

Отказаться от случайных заработков. Починить матери гараж.

Купить большой телевизор высокой четкости.

Отправиться путешествовать. Посетить Новую Зеландию. Австралию.

Каймановы острова.

Приобрести новый пикап.

И комод, набитый свежими носками.

Купить огромный телевизор. Для анаморфированного широкоэкранного изображения.

Может, ту гитару.

Винтажную футболку с «Рамоунз». Покой.

Тишину.

Кольцо с бриллиантом для Олив.

— Люди будут платить тебе за твой продукт, — говорит Хигби.

— Продукт?

— Пардон, за твое искусство. Пусть эта терминология тебя не возмущает. Вот первый урок.

— Ладно.

— Что — ладно?

— Это бизнес. Бизнес на искусстве.

Хигби кивает. Складывает под носом пальцы домиком. За домиком расползается ухмылка.

— Но как тебе удается сохранять…

— Страсть?

Это слово заставляет Би поежиться. Это слово для молодых. Это слово для кризиса среднего возраста.

— Искру? — подсказывает Хигби.

— Да.

Хигби достает свой наушник с синим огоньком, словно теперь пойдут разговоры не под запись.

— Дай-ка я тебе кое-кто покажу.

— Взгляни на этих крошек. — Хигби показывает Би пригоршню свежего хмеля, самого настоящего хмеля. Больших зеленых шишек. — Понюхай. Твой друг Кувалда была права. «Гребаное искусство». Можешь потрогать. Какой аромат. А вкус. Чертовски сексуально. Первую проданную мной партию я сварил в собственной ванне. Но теперь у меня есть это. — Хигби ведет Би за угол, к трем большим цилиндрическим резервуарам с приборами и датчиками времен Жюля Верна. Разводит руками, как доктор Франкенштейн. — Сейчас угощу тебя… пивом.

«Ого», — думает Би.

— Что это? — спрашивает он, указывая на пятигаллонное ведро с водой, в которое из резервуаров опускается шланг. Вода в ведре пузырится, точно в ведьминском котле.

— Углекислый газ из дрожжей, — говорит Хигби. — Вода не дает газу вернуться обратно. Если это произойдет, резервуар загрязнится и пиво заплесневеет. Плесневелое пиво — это не bueno.

Хигби берет пивную кружку…

«Где вы покупаете пивные кружки??»

…И нажимает на кран (сделанный из ранней, давно забытой работы Би). Янтарная жидкость течет по текучей спирали, как дрессированное животное, устраивающееся на месте.

— Попробуй.

Би пробует.

— Вкусно.

— Верно. А теперь иди сюда.

Хигби подводит его к чертежному столу. Включает экологически чистую энергоэффективную лампу. Показывает образцы этикеток, разработанные местными художниками.

Би делает еще один глоток пива.

— Чертовски вкусно.

— Вот о чем я толкую, — говорит Хигби. — Дизайн. Вкус. Искусство. И десятиградусный алкоголь. Вот моя страсть. Брось, Би, ты человек эпохи Возрождения. А как ты убиваешь время, кроме того что занимаешься никому не нужным искусством? Что ты еще делаешь?

— Я выполняю небольшие заказы для…

— Нет, я имею в виду, не для заработка, — перебивает его Хигби. — Есть у тебя другое дело? То, на которое у тебя встает?

— Нет, — отвечает Би. — Только работа, работа, работа.

— Чушь собачья.

Би делает паузу. Разглядывает пиво. Пену, цвет. Карамельный. Дымчатый.

— Соус барбекю.

— Что?

— Я готовлю собственный соус барбекю.

— Ну вот же!

— С нуля.

— С нуля?

— С нуля.

— Не из покупного кетчупа и вустерского?

— С нуля.

— Кроме шуток? Черт возьми, Би, ты же пурист. Я так и знал! Гребаный пурист. Ты его продаешь?

— Я до сих пор усовершенствую рецептуру, — отвечает Би, не глядя на бегущую строку. Почти. — Хотя думаю, что уже близок.

— Да?

— Да. Он вкусный. Действительно вкусный.

— У меня есть дистрибьютор. Я тебя с ним сведу.

— Ах, ну не знаю, настолько ли он хорош.

— Я видел твою работу. Уверен, что и на соус это распространяется. Сделай мне пару бутылочек. Серьезно.

— Не-а.

— Я его втюхаю. Он будет стоять на полках «Славного сада».

— Не-а.

— Почему? Тебе нужен прорыв.

Би делает еще один глоток пива. Пиво поднимает его над унылой хмарью этого пасмурного дня. До чего ж хорошо. Би уже хочет пожать плечами. Еще раз произнести «не-а». Но понимает, что это только по привычке. Олив нашла бы что сказать по этому поводу. И была бы права, поэтому Би говорит:

— Почему бы и нет?

— Да, — говорит Хигби, удовлетворенно потрясая кулаком. — Мир строился на «почему бы и нет» и «да, черт возьми». Давай сделаем партию. Что тебе нужно?

— Сейчас?

— Ты сильно занят? — Хигби берет карандаш.

Мир Би наполняется яркими красками и возможностями. Он начинает скороговоркой перечислять список ингредиентов. Они занесены в его маленький блокнотик. Полдюжины версий и вариаций. С неразборчивыми пометками в каждом рецепте. Би позволяет себе проекцию в будущее с трамплина настоящего. Он представляет бутылки. Этикетки. С одобрительной резолюцией Хигби. Ряды бутылок на магазинных полках. Они с Олив (у которой большой живот — она на последнем сроке) стоят и ждут, когда кто-нибудь возьмет бутылку. Чтобы завязать разговор. А лучше — подслушать чужие разговоры. «Нет, нет, этот „Соус Би с дымком" — лучший барбекю на свете». Би приятно.

Он протягивает руку Хигби, чтобы скрепить договор.

Но Хигби неотрывно смотрит на один из великолепных экранов высокой четкости. На бегущую строку.

Би в мгновение ока обегает взглядом все четыре телевизора. Совершая в уме квантовые вычисления. Фонтан. Обвинения. Кресло. Вода. Шулерская вода.

— Это правда? — говорит Хигби, игнорируя протянутую руку Би. Которая медленно опускается. И вставляет обратно наушник с синим огоньком. И уже официальным тоном повторяет: — Это правда?

— Гроб — тоже жульничество? — осведомляется Хигби.

— Нет, Рич…

— Думаю, на этом все.

— Хигби… Ричард, я ее не пил. Кувалда сделала глоток; нам нужно было закончить кресло, чтобы закрыть заказ. Я никогда не пил эту воду. Не пил. Я даже в детстве не причащался. Я — это только я. Все мое творчество — только мое. Все, что я делаю, — Би указывает на гроб в телевизоре, — делаю только я. Прошу тебя. То, что ты мне предлагаешь, — для меня это перерыв, который мне так необходим. Я не могу дальше жить, как жил до этого. — Би удивлен отчаянием в своем голосе. — Я не вынесу, если следующие десять лет будут похожи на предыдущие. Не вынесу. Пожалуйста, Ричард. Не отменяй сделку. Пожалуйста…

Хигби смотрит на экран.

Би пытается разгадать выражение его лица. Язык тела. Кивок. Пожатие плеч. Любое движение. Хоть что-нибудь.

Наконец-то. Легкое подобие улыбки.

Би выдыхает.

А Хигби скрещивает руки на груди и поворачивается к Би.

— Но ты знал, что она пила воду, Беллио. Ты знал.

Би возвращается в свою прежнюю серую жизнь. И снова его разъедает вялотекущий рак неудачи.

Би проходит мимо телеэкранов, на которых офицера Арчи Рино выносят из морга вперед ногами. Сотрудники полиции Чикаго маршируют в траурной форме. Салютуют в белых перчатках. Би поворачивается к Хигби, чтобы умолить его, проглотив последнюю горькую пилюлю гордости.

— Пожалуйста!

— Я надеялся на большее, Би. Возможно, ты и крут. Возможно, все это чушь собачья, — говорит Хигби. — Но картинка складывается не bueno.

Дзынь.

Двери лифта открываются.

И увозят Би вниз.

Очередь и опрос

Мужчина[44] в телевизоре улыбается, смеется над шуткой своих коллег. И без всякой паузы объявляет: «Искусство или смерть. Подробности в девять часов».

Робардс ставит будильник.

Девять часов.

Улыбающийся мужчина в блестящем костюме, уставившись в телесуфлер и надев наушник, вещает широкой публике о фонтане. Фонтане на третьем этаже МСИ. Волшебном, чудесном фонтане. Он зачитывает короткие, эффектные фразы, прокручивающиеся на экране, этот мужчина в блестящем, ему не принадлежащем костюме. Каждое предложение составлено так, чтобы слушатели скривились, покачали головой, пустили слезу или рассмеялись. И, по формату, закадровый голос серийного убийцы произносит: «Вы не знаете, что это может вас убить». Что, в конце концов, похоже, так и есть.

Репортаж:

Журналистка по имени Белль Дэй (как гласят титры внизу экрана), которая выглядит так, словно она еще должна учиться в колледже, разговаривает с человеком по имени Джаспер П. Дакворт. Робардс этого типа как будто знает. Но что-то в нем не так. Россу требуется мгновение, чтобы сообразить: он весь в черном (как те узкоглазые из Армии Северного Вьетнама, которые лишили его ног в той засаде) и без своей замечательной клетчатой «бабочки». Эта стрижка делает его похожим на солдата-новобранца. Или скинхеда. С гигантскими усами.

Дакворт говорит бесстрастно.

— Искусство имеет право на детей. Люди имеют право на искусство.

— Не просто на искусство, — говорит Белль Дэй, — а на шедевр.

— Да. Разве искусство может быть разрушительным?

— Насколько я понимаю, создание шедевра приводит к тому, что художник вскоре умирает.

— Человек имеет право выбирать.

— Но вы же умрете! — Серьезные вопросы ей не по плечу.

— У человека есть право на собственное тело. Вы как женщина разве не согласны?

— Ну, да, я полагаю, — говорит Белль Дэй. Именно поэтому она до сих пор работает репортером выходного дня (хотя будет винить в том, что потеряла этот мяч, недавнее убийство своего бывшего мужа, офицера чикагской полиции Арчи Рино, людей из новостного отдела, тогда как в центральной аппаратной будут гадать, долго ли еще Белль продержится в эфире благодаря своим обалденным буферам). Журналистка делает секундную паузу, прикасается к уху рукой в фирменной розовой рукавичке (по слухам, маскирующей то ли кожное заболевание, то ли до нелепости короткие пальцы, то ли мужские руки), откуда, похоже, тянется проводок (от уха, а не от рукавички). — Нов чьем ведении находится вода? Штата или города?

— МСИ — некоммерческая организация, поэтому…

— Но источник воды — город. Наше замечательное озеро… — Белль указывает рукой на юг, затем исправляет ошибку и машет на восток. — Мичиган. — Она снова делает паузу, после чего спрашивает у Дакворта: — Вы готовы бросить вызов мэрии?

Дакворт осторожно забирает у нее микрофон.

— Люди имеют право на искусство. Люди имеют право выбирать. Выберите искусство!

Монтажный переход:

Рукой в розовой рукавичке Белль Дэй указывает на очередь у здания МСИ. Люди стоят по двое, по трое, поглощенные серьезными разговорами друг с другом. У большинства при себе пластиковые бутылки, термосы, фляги. Легкие рюкзачки. У одного человека — колба. Из которой он делает глоток. Белль Дэй подходит к людям наугад и задает им один и тот же вопрос, цель которого — получить телегеничную реакцию (интересную!).

— Ой, я не знаю, — отвечает женщина, прижимая к груди карликового пуделя, которого, хоть он и дальтоник, бесят розовые рукавички Белль Дэй.

— Я хочу написать лучший в мире рок-гимн.

(Рокерская «коза» над головой.)

— Я хочу… Не знаю. Моя бабушка делала лоскутные одеяла.

(Возглас умиления.)

— Эпическую поэму.

(«Хм».)

— Крутейший кикфлип.

(«Так на жаргоне скейтбордистов называется один из трюков», — объясняет Белль Дэй зрителям.)

— Книгу.

— Проповедь. Которая приведет людей ко Христу, чтобы они могли освободиться.

(Нейтральная улыбка.)

— Проповедь. Которая приведет людей к Сатане, чтобы они могли освободиться.

(Натянутая улыбка.)

— Стендап-номер.

— Скульптуру.

— Песню в стиле рокабилли.

— Политическую карикатуру.

— Фильм, который получит «Оскара».

— Скворечник, — говорит маленькая девочка. — Самый лучший скворечник на свете.

(Несколько возгласов умиления.)

— Самая крутая тачка на свете. И пусть меня в ней похоронят. Да, бл…

(«Нецензурно не выражаться!»)

— Любовное письмо бывшей жене. Чтобы довести эту суку до слез.

(Выражение искреннего сочувствия.)

— Памятный альбом, посвящённый моему нерожденному ребенку.

(«А-ах».)

— Продирижировать симфонией на предстоящем концерте.

(«Ого».)

— Свое шоу на кабельном. Я ведь успею отработать сезон, да?

(«Не знаю».)

— Создать капсулу для детоксикации окружающей среды размером с капсулу тайленола, которую можно бросить в любой водоем и восстановить здоровье экосистемы путем разложения токсичных отходов, являющихся побочными продуктами комфортабельного образа жизни человечества.

(Растерянный кивок.)

— Лучший в мире подкат к девушке.

— Домашее порно.

(«фу-у».)

— Способность проходить сквозь стены. («Та-а-ак».)

— Выигрышная комбинация на чемпионате мира по покеру.

(«Идете ва-банк!»)

— Сдать тест на полторы тысячи баллов.

— Открыть секрет успеха. Чтобы сделать мир лучше.

(«Прелестно!»)

— Не знаю. Думаю, дождусь вдохновения.

— Идеальный замах в гольфе.

(«Вперед!»)

— Сальсу. Танец, а не соус.

(«Обожаю сальсу!»)

— Идеальная партия в боулинг, блин. Триста очков. Я умру от счастья.

(«Это очень много!»)

— Не знаю.

— Космический секс.

(Хихиканье.)

— А че это вы в розовых рукавицах?

(Белль идет дальше.)

— Заключить сделку, которая принесет мир Ближнему Востоку.

(«Амбициозно!»)

— Почему очередь не двигается?

(Прикосновение розовой рукавичкой к уху.)

— Я голодная.

— Я устал. Мы стоим в очереди уже сорок минут. Давайте уже.

(Голос в ухе: «Закругляйся».)

— Я просто увидел очередь и встал.

(«Передаю слово студии, Ларри».)[45]

«Вот, — думает Робардс. — Они даже не знают, за чем очередь». Он выключает телевизор. Но это незнамо что нужно им прямо сейчас. Без всякой учебы или подготовки, даже базовой. Без терпения, без мастерства. Без демонов. Без экзорцизма. Без вкладывания всего себя. Они не хотят набивать шишки. Не хотят рисовать мир таким, каким он им видится. Не хотят перерождаться. Вынашивать. Поливать, удобрять, холить и лелеять.

Все хотят, чтобы их имя было выделено жирным шрифтом. Хотят признания. Бессмертия. Все эти люди. Стоящие там. В этой проклятой очереди.

Жаждущие.

Сейчас.

Прямо сейчас.

Они хотят «просто добавить воды».

Семь лет в «Ханой Хилтон».

Семь лет терпения. Пыток. Семь лет риса, воды, дизентерии, безумия жизни, которую проживаешь в голове, наблюдая, как гниют твои ноги.

Просто добавь воды.

Росс Робардс достает открытку с губернаторским штампом. Это расписка об уплате долга за жизнь.

Кто это: без рук, без ног, гадит в мешок?

Робардс набирает номер. Ему отвечает хриплый женский голос.

— Офис губернатора Купера Армстронга.

— Соедините.

— Можно узнать, кто звонит?

— Скажите ему…

Робардс вынимает из ножен охотничий нож. Фантомные ноги зудят. Робардс проводит лезвием по черепу и перерезает хвост. Волосы падают на пол. От непривычной легкости по коже головы бегут мурашки.

— Сэр, алло?

— Скажите губернатору: «Петушок закукарекал».

Би завязывает халат и щурится. Но дело не в его зрении. Ни ему, ни Олив невдомек, что Кувалда просто еще не распаковала новый телевизоре плоским экраном. Купленный в приступе расточительства. Би привез из своей мастерской маленький телеприемник. На экране помехи. Это все равно что смотреть на работающий снегоуборщик. В снегоуборщике появляется Росс Робардс и бубнит про художника в каждом из нас и про то, что для творчества нужны лишь воображение и практика.

Навыки

Мышечная память

Повторение

Мастерство

Это не повтор одной из его передач. Это прямой эфир. Это происходит. У него нет волос. Он выглядит изможденным, тощим. Но что-то привело его в ярость, и мрачная страстность делает его почти неузнаваемым.

Внезапно Росс Робардс перестает говорить. А он ведь всегда говорит.

Би решает, что у телевизора пропал звук.

Наконец Робардс произносит:

— Коллеги-художники! Сейчас, пока мы с вами рассуждаем, в мире искусства, в нашем мире, кое-что происходит, и не мне об этом судить. Так что я оставлю эту тему. Я находился здесь, в зоне комфорта, перед этой камерой. И пытался притворяться, что все в порядке. Что все само собой рассосется.

Би наклоняется вперед и увеличивает громкость; у него начинает крутить живот. Потому что он понимает. Понимает, о чем речь.

Робардс стоит на стадионе «Солджер-Филд», одетый в свою старую куртку морского пехотинца.

— Но ничего не рассосется. Это обман, фикция. Я такое уже видел. Правительственные меры — это полицейская операция и жертвы. И я этого не потерплю.

За спиной Би чихает крошечная церковная мышь. Это Олив.

— Нашла! План изготовления соуса барбекю на заказ.

Она завязывает халат, под мышкой у нее свернутые в трубку бумаги.

На телеэкране мелькает коллаж из произведений искусства.

— Какие красивые, — говорит Олив. И разворачивает бумагу.

Каждое из них — подделка. Некоторые под подозрением.

«Миграция» Табби.

— Должно быть, их сделала Кувалда, — говорит Олив, разглаживая бумагу.

Кресло.

Гроб.

— На нем твой инициал, — говорит Олив и оборачивается к Би. — Видимо, это был сюрприз для твоего…

Би шикает на нее как раз в тот момент, когда Робардс говорит:

— Это призыв к оружию!

Олив оставляет планы в покое, полностью переключив внимание на телевизор.

— Это призыв к оружию!!!

— Дакворт привел массы к фонтану, — говорит Би. — Робардс ответил.

Она просовывает руку под халат Би и дотрагивается до его сильного, напряженного плеча.

— Что это значит?

Би:

— Война.

Олив:

— Я устала от войны.