Французские хронисты XIV в. как историки своего времени

1. Дворянство и его группировки

Понятие «дворянская историография» мы относим к той группе хроник, в которых нашли свое выражение общественно-политические взгляды французского дворянства XIV в.

Как известно, основная характерная черта социально-экономического положения французского дворянства заключается в том, что оно очень слабо втягивалось в экономическую жизнь страны и постепенно превращалось в оторванное от общественного производства сословие. Ле Гофф, подытоживая эволюцию дворянства, применяет термин М. Блока — «rentiers du sol»[4].

Французские историки, изучавшие аграрную историю средневековой Франции, единодушно отмечают частые случаи разорения дворянских семей начиная с эпохи крестовых походов и особенно в XIV и XV вв.[5] Но вместе с тем они показывают, что развитие дворянского хозяйства протекало по-разному в разных частях страны и экономические трудности не в одинаковой степени отразились на положении в отдельных провинциях Франции[6]. Кроме того — эти трудности по-разному затрагивали отдельные прослойки дворянства. Так, Буассонад отмечает, что высшая знать в значительной степени сохранила свои экономические позиции[7].

Ле Гофф, как и другие западноевропейские историки, писавшие до него о «кризисе XIV века», отмечает при этом все многообразие явлений, которые имели место в период «кризиса». На основании их Ле Гофф делает следующие выводы: упадок коснулся самых различных сторон жизни западноевропейских стран, но одновременно наблюдался и ряд достижений, так что в целом развитие не прекращалось. Он указывает, в частности, на то, что феодальный класс приспосабливался в это время к новым, более выгодным формам ведения хозяйства, хотя не везде и не всем это удавалось. («Кризис» XIV в. быстро ликвидировался, общее благосостояние стало повышаться; одновременно усиливалась королевская власть и возникали централизованные государства[8].

Эта точка зрения соответствует высказанному ранее мнению советских историков, в частности Е. А. Косминского, в связи с дискуссией о «кризисе феодализма» в XIV–XV вв. на Международном конгрессе историков в Риме в 1955 г. В статье «Были ли XIV и XV века временем упадка европейской экономики?»[9] Е. А. Косминский, останавливаясь на положении во Франции, говорил, что «признаки депрессии», «упадка» несомненны, но они являются результатом опустошений, вызванных Столетней войной, а отнюдь не «общей долговременной тенденцией» той эпохи. Во всяком случае, класс феодалов продлил свое существование еще на несколько столетий, как заключает М. А. Барг в статье «О так называемом "кризисе феодализма" в XIV–XV веках»[10].

Конкретные данные о положении дворянства говорят о том, что этот класс искал выхода, чтобы улучшить свое экономическое положение. Во Франции XIV в. имели место все три формы земельной ренты, но удельный вес каждой из них зависел от экономического положения Франции в целом в тот или иной период XIV в. и от экономических особенностей той или другой местности Франции[11]. При возраставшей у сеньора потребности в деньгах процесс освобождения крестьян, который уже в XIII в. приобретает массовый характер, идет очень интенсивно, хотя далеко не равномерно в разных частям страны. В районе Парижа в начале XIV в. серваж исчез полностью. В XIV в. монастыри, имевшие земельные владения под Парижем, не имели там ни одного серва. в то время как в их владениях в Шампани сервов насчитывалось значительное число[12]. На востоке и на совете серваж сохранялся гораздо дольше (в отдельных местах — вплоть до Французской революции XVIII в.), чем на юге и на западе. Королевские освобождения при последних Капетингах, в том числе ордонанс Людовика X от 1315 г., имели своей целью изыскание денежных средств на военные расходы, в частности для походов во Фландрию. В период Столетней войны крупные поражения, понесенные французскими рыцарями, в особенности поражение при Пуатье, повлекли за собой целую серию освобождений ради уплаты огромных выкупов, как это можно видеть из королевских грамот, подтверждающих освобождения, «дарованные» сеньорами[13]. Дворяне произвольно увеличивали поборы с крестьян, местами вновь вводили уже пришедшие в забвение повинности. Все это стало особенно ярко проявляться в середине XIV в. в связи с огромными военными расходами в условиях тяжелого экономического положения страны. Как говорит Маркс, «рыцарство использовало Анархию для безобразнейшего угнетения народа в деревне: вот почему в следующем году произошла Жакерия»[14].

Подчас мы находим в источниках любопытные сообщения о тех способах, к которым прибегало дворянство, чтобы увеличить доходы. Например, некоторые дворяне брали на откуп налоги. Однако королевская власть, преследуя свои, чисто фискальные интересы в этом деле, отнюдь не поощряла массового участия в нем знатных лиц или королевских чиновников. Многократно повторяются предписания Карла V и Карла VI[15] о том, чтобы представители дворянства (а также духовенство и королевские чиновники) не допускались к получению откупа налогов. Из этих же предписаний видно, что дворяне упорствовали: они пытались откупить налоги, действуя через подставных лиц, своих доверенных. В конце концов король постановил, что дворяне и королевские чиновники могут получать откуп налогов в том случае, если другие лица не изъявят согласия стать откупщиками на более выгодных для королевского правительства условиях.

Из тех же королевских ордонансов видно, что часто сеньоры путем угроз отстраняли возможных конкурентов и сами брали налоги на откуп и что бывали даже случаи, когда дворяне избивали своих конкурентов.

Кое-кто из дворян пробовал заниматься и торговлей[16]. Интересно, что в связи с этим явлением в специальных ордонансах относительно порядка взимания эд[17] по случаю войны было зафиксировано, что от уплаты эд освобождаются «дворяне, происходящие из знатного рода, не занимающиеся [при этом] торговлей и служащие королю на войне». Однако, пожалуй, самым распространенным способом улучшения дворянами собственного экономического положения было присвоение ими собираемых государством налогов. Хотя при Карле V в налоговой системе были произведены значительные изменения в пользу королевской власти (налоги собирались теперь чиновниками, которые находились под специальным контролем), однако и этому королю тоже приходилось иной раз идти на ряд уступок. Крупнейшие феодалы страны забирали себе одну треть и более собранной суммы, а то и всю целиком. В других же случаях при взимании королевской тальи сеньоры обычно лишались на целый год права собирать талью, получаемую ими. Но они часто обходили это постановление короля. Принцы крови и высшая феодальная знать в той или иной форме прямо присваивали себе значительные суммы, выкачиваемые из населения.

Характерен случай, когда герцог Беррийский потребовал от города Сен-Флура в Оверни в свою пользу[18] крупную денежную сумму в счет выкупа за короля Иоанна II (выкупная сумма выплачивалась в течение многих лет после смерти короля). Город согласился выплатить 16 тысяч франков, но герцог потребовал еще 2500 в качестве штрафа за старый проступок. Этот проступок был в свое время городу прощен, и герцогу предъявили грамоту о помиловании, выданную городу герцогом Бурбонским. Тем не менее герцог Беррийский силой велел взыскать деньги (80-е годы XIV в.). Борьба феодальных клик за руководящее положение в королевстве в период малолетства Карла VI обусловилась в значительной мере их стремлением захватить в свои руки контроль над неиссякающим источником обогащения — народными деньгами.

В различных источниках изучаемого периода мы встречаем частое упоминание о нужде дворян в деньгах, которая заставляла их обращаться к ростовщикам.

В XIV в. ростовщики были для дворянства неизбежным; и постоянным источником денежных средств. Дворяне подчас закладывали даже самые необходимые вещи, так что появились ордонансы относительно порядка приема вещей в залог[19]. Немало сохранилось документов, говорящих о больших размерах долгов дворян, причем с указанием, что последние либо совсем не в состоянии их выплатить, либо же могут заплатить лишь небольшую часть[20]. Это явление в жизни дворянства нашло отражение и в произведениях хронистов, о которых пойдет речь в данной главе. Например, Фруассар рассказывает[21] об одном графе, который «тратил ежегодно в четыре раза больше чем получал дохода, и повсюду брал в долг у ломбардцев»[22]. Он должен был, как рассказывает далее Фруассар, огромные суммы денег одному из самых крупных богачей — Бертолю из города Малин (герцогство Брабант), ворочавшего крупными делами и на море, и на суше. В его-то руках и оказались многие замки и поместья графа. Но граф, по словам Фруассара, был абсолютно не в состоянии покрывать долги «тем, что имел с патримония или иным образом». О том, насколько дворянство погрязло в долгах, свидетельствуют любопытные факты, приводимые историографом Карла VI, относительно поведения дворян в Париже во время волнений 1380 г.[23]: оказывается, дворяне приняли самое активное участие в избиении ростовщиков. Хронист прямо говорит, что народ при этом был подстрекаем дворянами, которые задолжали ростовщикам слишком много денег.

Совершенно особую роль в жизни дворянства, по сравнению с другими слоями общества, играла война. Дело в том, что война являлась главным занятием, целью и смыслом жизни всего французского дворянства и средством к существованию для многих представителей его в XIV в. То было время, когда, по словам Энгельса, «грабеж был единственным достойным свободного мужчины занятием»[24]. Среднее и рядовое дворянство стремилось поправить финансовое положение на королевской службе; в связи с военными реформами Карла V дворяне устремляются к королевскому двору в надежде получить жалованье в королевской армии.

У французского дворянства отсутствовали общие экономические интересы с городами. Отсюда та замкнутость сословий во Франции, которая нашла свое выражение в структуре сословно-представительного учреждения — Генеральных штатов, где каждое сословие заседало отдельно. Однако французское дворянство не представляло собой единого целого. Оно распадалось на различные группировки в зависимости от особенностей социально-экономического положения дворян. Эти группировки в основном составляли две большие фракции в среде дворянства. С одной стороны — группа дворянства, ядром которой являлась крупная феодальная знать; представители этой группы были заинтересованы в сохранении отмирающего политического режима эпохи феодальной раздробленности и всех связанных с ним форм быта и культуры. С другой стороны — группа, включавшая средних и мелких дворян (они-то и заседали в Генеральных штатах в палате второго сословия — дворянства), которые как-то приспосабливались к социальным и политическим изменениям в современной им Франции и поддерживали новые прогрессивные тенденции в развитии страны, прежде всего — процесс ее централизации. Различие между этими двумя группами ярко проявляется в различном отношении их к королевской власти.

Но если как общую историческую тенденцию можно отметить то, что на стороне королевской власти в ее борьбе против крупных светских феодалов были города и, кроме того, к ней в основном тяготело мелкое и среднее дворянство, то в отдельных случаях той или иной феодальной группировке удавалось перетянуть на свою сторону целый ряд городов, равно как и сосредоточить в своих рядах значительные силы мелкого дворянства. На поведение различных слоев дворянства могли оказывать влияние и степень зависимости дворянина от его непосредственного сеньора, и соображения общеполитического характера, и интересы чисто личного порядка. В период феодальной реакции 1314–1318 гг., когда феодалы некоторых провинций Франции, главным образом северо-восточных, подняли мятеж против короля Филиппа IV с целью вернуть себе былые вольности, им удалось привлечь к своему выступлению часть городов, недовольных финансовой политикой короля. Однако этот союз продолжался недолго: цели горожан и феодалов были слишком различны — и города вскоре откололись от этого движения. Крупнейший французский феодал Карл Наваррский, стремясь к престолу, поддерживал тесные связи с группировкой Этьена Марселя в период парижского восстания 1356–1358 гг. Сам Этьен Марсель в своей борьбе с дофином Карлом тоже искал союзников. Для Этьена Марселя и его сторонников Карл Наваррский оказался не только союзником: они считали его подходящей кандидатурой на трон вместо короля Иоанна II или юного, неопытного дофина Карла.

Королевская власть, как и любая иная государственная власть, являлась органом осуществления политики господствующего класса в интересах этого последнего, т. е. в данном случае — в интересах класса феодалов, как духовных, так и светских. Союзником же королевской власти среди недворян были в основном высшие слои городского населения, которые, с одной стороны, обладали необходимыми материальными ресурсами для укрепления королевской власти, с другой стороны, были связаны с нею целым рядом общих интересов.

Несмотря на то что королевская власть защищала интересы феодального класса в целом, взаимоотношения ее с отдельными группами внутри этого класса были различны. Как справедливо замечает Ле Гофф, королевская власть использовала максимум того, что ей давала феодальная структура, но в то же время всячески старалась освободиться от контроля со стороны сеньоров[25].

Крупные светские феодалы, составлявшие ядро оппозиции королевской власти, мечтали о сохранении старых вольностей, сохранении прав сюзерена в обширных земельных владениях. Они стремились законсервировать отживающие свой век формы культуры и быта, сложившиеся еще в былую эпоху феодальной анархии. Однако надо помнить, что крупных феодалов объединяли с королем такие общие цели, как подавление народных движений, поддержание сословного неравенства и т. д.

! Королевская власть в течение XIV в. постепенно усиливалась, но еще многое находилось вне пределов ее возможностей. Королю еще было не под силу Обеспечить регулярное поступление налогов со вceгo королевства. Еще труднее было заставить феодалов отказаться от таких старинных прав, как, например, право вести частные войны, которым феодалы дорожили более всего. После «сорока дней короля», установленных Людовиком IX, и вплоть до времени правления Карла V против частных войн было издано множество постановлений[26], и уже одно их количество творит о том, насколько невелика была их действенная сила. Карлу V пришлось ограничиться запрещением частных войн лишь на те случаи, когда отсутствовало согласие одной из сторон вступать в войну, и запретить феодалам под угрозой наказания грабить во время этих войн население. Все прочие постановления, изданные между двумя вышеупомянутыми, сводятся в основном к тому, что запрещаются частные войны между феодалами на время войны, которую ведет король. В ордонансах отмечается, какие грабежи и разорение терпит страна из-за частных войн. В специальных статьях от имени короля запрещается слом домов, мельниц, амбаров, засорение садков, раскалывание бочонков с вином, битье посуды и т. д. В тяжелые для Франции 50-е годы XIV в. Иоанн II в течение нескольких лет из года в год[27] повторяет эти запрещения, но безуспешно. Еще ранее Филипп IV Красивый пытался запретить турниры под угрозой тюрьмы и конфискации владений.

Очевидно, такого рода постановления (при Филиппе IV их было несколько) не возымели должного действия. Та же попытка делалась и при Филиппе V. Во всех этих постановлениях привлекает внимание очень важный и характерный для них момент: от имени короля народу предлагается действовать силой против феодалов, если последние нарушают королевское постановление о частных войнах и турнирах. Например, Филипп IV в своем послании бальи Санса приказывает ему, чтобы он, если разбушевавшиеся феодалы не прекратят войну, наискорейшим образом созвал всех, кого успеет, из дворян и горожан и повел бы с собой против непокорных[28]. Дофин Карл, будущий Карл V, приказывает, чтобы в случае необходимости «добрые люди страны» совместно с сенешалами, бальи, прево и прочими представителями королевской власти на. местах заставили бы воюющие стороны немедленно заключить мир, взяв их самих под стражу и отрешив от пользования своим имуществом. Крестьянство в ряде ордонансов прямо призывается к самозащите в период частных войн.

В отношении провинившихся перед королем дворян применялись весьма различные методы воздействия в зависимости от силы противника и от окружающей обстановки. Чаще всего король прибегал к войне или же вероломному нападению и расправе на месте. Но имели место и казни по приговору парламента. Особенно нашумел процесс одного из могущественных сеньоров юга Франции Журдена де л'Иль (1323 г.), совершившего много тяжких преступлений и повешенного на знаменитой монфоконской виселице.

Королевская власть не обладала еще сильным централизованным аппаратом. Он создавался постепенно, медленно, и успехи, достигнутые при одних королях, нередко сводились почти на нет при других Филиппу IV, как известно, удавалось проводить свою линию на местах, но это не уберегло королевство от бунта феодалов (так называемая феодальная реакция 1314–1318 гг.), вырвавших ряд уступок у последующих королей. Следующим важным этапом в укреплении королевского административного аппарата было правление Карла V (1364–1380 гг.): его налоговая и военная реформы. Но и Карл V был ограничен в своих действиях.

По сравнению с охарактеризованной выше позицией реакционной группы внутри дворянского класса иную позицию занимала группа, ядро которой составляли мелкие и средние дворяне. Они были заинтересованы в усилении королевской власти, в которой видели оплот против потенциально всегда существовавшей опасности беспорядков в стране (частные войны между феодалами, народные движения). Выше мы говорили о том, какие меры принимала королевская власть в подобных случаях. Кроме того, дворяне, как уже упоминалось, видели в королевской власти источник улучшения своего материального благополучия. Интересы этой группы дворянства совпадали с интересами растущей королевской власти, стремившейся ликвидировать остатки феодальной раздробленности и те права феодалов, которые вредили интересам всего государства в целом.

Королевскую власть, как известно, поддерживала церковь. Филипп IV Красивый при поддержке французского духовенства повел весьма успешно борьбу с папской властью и положил начало так называемому Авиньонскому пленению пап. Неважно, что в 1378 г. «пленение» кончилось: все равно были раз и навсегда закреплены самостоятельность французской церкви в отношении папского престола и ее союз с королями Франции. А крупнейшее в стране аббатство Сен-Дени рано стало колыбелью официальной историографии королевства. Таким образом, позиции церкви совпадали с позицией той части дворянства, которая стояла на страже интересов королевской власти в процессе консолидации государства Франции.

2. Личность хрониста и его окружение

Фруассару давно уже отведено почетное место и в историографии XIV в., и в истории французского языка и литературы. Действительно, его хроника не имеет себе равных по живости и красочности описания, по количеству и многообразию охватываемых событий той эпохи в разных западноевропейских странах и особенно по яркости представленных в ней картин жизни рыцарства, его интересов, чаяний и идеалов. Эта хроника была одним из самых популярных произведений в среде дворянства не только в XIV в., но и в последующие столетия. Популярность ее возродилась с новой силой в XVI в. в связи с воскрешением идеалов рыцарства. Долгое время хроника Фруассара служила основным источником по истории Франции XIV в. и удостаивалось внимания и великого трагика Шекспира[29], и моралиста Монтеня, и канцлера французского королевства Лопиталя. Наконец, материал хроники Фруассара широко использовал историк периода буржуазной революции во Франции конца XVIII в. — Дюлор: Дюлор, гражданин города Парижа и впоследствии член Конвента, в 1790 г. опубликовал книгу, длинное и красноречивое заглавие которой ясно указывает, какую цель преследовал автор. Книга называется: «Критическая история дворянства от начала монархии до наших дней, где изложены его предрассудки, его разбои, его преступления, где доказано, что оно было бичом свободы, разума, человеческих знаний и неизменно врагом народа и королей»[30].

Английские исследователи творчества Фруассара указывают на тесную связь между разделами его хроники, посвященными истории Англии (особенно время правления Эдуарда III и Ричарда II), и историческими сочинениями в Англии, вплоть до XVII в., а с другой стороны, указывают на влияние английской поэзии на поэтическое творчество Фруассара[31]. В 1937 г. на родине Фруассара во французском городе Валансьенне было торжественно отмечено местным ученым комитетом 600-летие со дня рождения Фруассара. Между прочим, бельгийские исследователи, тоже откликнувшиеся на эту дату, считают, что Фруассар принадлежит Бельгии[32].

Предшественником Фруассара был Жан ле Бель из Льежа, написавший хронику современных ему событий 1326–1361 гг.[33] Фруассар сам говорит, что хроника Жана ле Беля служила для него образцом[34] (Фруассар просто-напросто переписал ее, но, надо сказать, сочиненные им самим части хроники по своим достоинствам ничуть не уступают переписанной). Жизнь Жана ле Беля так же, как и Фруассара, протекала среди рыцарского общества, воспеваемого им. Сам Жан ле Бель был знатен и богат, писание хроники для него не являлось, как для Фруассара, источником существования.

О жизни Фруассара известно нам больше, чем о жизни какого-либо другого хрониста XIV в., — и все это мы знаем только из его собственных произведений. Но этого вполне достаточно, чтобы составить представление о том, какая среда взлелеяла его мысли и идеалы. Подробная биография Фруассара написана бельгийским историком Кервином де Леттенхове[35]. Мы остановимся лишь на наиболее характерных и важных моментах жизни Фруассара.

Итак, Жан Фруассар родился в 1337 г.[36] в «добром вольном городе Валансьенне», столице графства Геннегау (фр. — Эно). Местные легисты заявляли, что графы Геннегау держат свои земли непосредственно «от бога и солнца»[37], фактически же графство Геннегау обычно находилось в сфере политического влияния либо французских королей, либо германских императоров. Фруассар происходил из семьи зажиточных горожан, причем родители, стремясь обеспечить ему будущее, пытались заставить его заняться торговлей. Но Фруассар, не имея к такой профессии никакого призвания, скоро ее бросил, чтобы всецело посвятить себя писательской деятельности[38]. В преклонном возрасте он принял духовный сан и в последний период жизни занимал весьма доходную должность в городе Шимэ (Геннегау). Писательские способности (первые стихи, обратившие на Фруассара внимание окружающих, были им сочинены в четырнадцатилетием возрасте) дали ему возможность выдвинуться и проникнуть в круги сильных мира сего, служению которым он решил себя посвятить, получая за свой труд достаточно щедрое вознаграждение. Служил он при дворе и королей Англии[39], и королей Франции[40], и разных богатых вельмож той и другой страны. Его первым покровителем был граф Геннегау Жан де Бомон, но он вскоре умер, и Фруассар решил предложить свои услуги его племяннице — английской королеве Филиппе. В 1356 г. он отправился в Англию и преподнес королеве красиво оформленную книгу собственных поэтических произведений[41]. Королева щедро одарила его и сделала одним из своих секретарей, а Фруассар старался всячески услужить ей «прекрасными стихами и трактатами о любви»[42]. С этого времени он целиком отдается главному делу — описывать события XIV в. Фруассар всегда аккуратно упоминает о каждом знатном покровителе, говоря при этом, что принимается за свой труд в соответствии с желанием последнего и при его поддержке и покровительстве: то это «высочайший и благородный принц… дражайший сеньор и господин Ги де Шатильон, граф де Блуа»[43], то «дражайший сеньор и господин монсеньор Робер де Намюр, сеньор де Бофор»[44] и т. д. Они же оказывали ему и денежную помощь[45], ибо, как говорит Фруассар, «невозможно было бы продолжить и завершить столь длинное повествование без того, чтобы это не стоило больших трудов и больших (денежных) затрат»[46]. Собирая материал для хроники, он объездил «большую часть христианского мира» (в тогдашнем понимании): Англию, Шотландию, Уэльс, Бретань, Фландрию, Брабант, Беарн, Артуа; был в Париже, Авиньоне, Бордо, Лондоне, Риме, Милане и других крупных городах.

Восторженные описания пребывания Фруассара при дворе того или иного сеньора служат ему неизменным фоном при изложении тех или иных событий. Он доволен и обществом, в котором чувствует себя превосходно, и временем, в которое он живет. Установившийся порядок кажется ему вполне идеальным. События Столетней войны он считает наиболее замечательными и величественными во всей истории человечества. «Полагаю я, что от самого сотворения мира и с тех пор, как впервые (люди) стали владеть оружием, нигде в истории не найдется столько чудес, столько великих подвигов в сражениях, сколько их было во время упомянутых войн[47] как на суше, так и на море»[48]. Своею основной целью он ставит описание «славных военных деяний» (grans fais d'armes; biaux fès d'armes), «долженствующих служить примером тем добрым (воинам), которые желают отличиться на военном поприще»[49]. И ставит он свой труд исключительно на службу рыцарству: «И это[50], по справедливости, должны желать услышать все благородные молодые люди, которые желают отличиться, ибо рассказы о добрых рыцарях и прославление храбрых разжигают и воспламеняют мужество пред любым подвигом»[51].

При этом он очень высокого мнения о себе как историке: «Я хорошо знаю, что еще в будущее время, и когда я уже умру, будет эта возвышенная и благородная история[52] в большом ходу»[53]. Кроме того, он отводит своей хронике среди прочих особое положение, заявляя, — что пишет: «историю», а не «хронику», поясняя различие между ними следующим образом: «Если б я говорил: «То-то и то-то случилось в то время», не раскрывая и не разъясняя причин, которые были важными, серьезными, очень вескими и очень побуждающими, коль скоро привели к большим осложнениям[54], — то это будет хроника, а не история. Однако я никах не хочу обойтись без того, чтобы не выяснить (обстоятельств) всего дела или отдельного факта…»[55] Такого рода рассуждение есть для XIV в. нечто принципиально новое и у других хронистов XIV в. не встречается.

Своей главной задачей он считает «показать, каким образом и при каких условиях началась война между королем Франции и королем Англии, из-за которой столько приключилось зла на этом свете, как на суше, так и на море…»[56]. Сам Фруассар к написанию хроники относится восторженно, говорит, что «это доставляло ему всегда радости больше, чем что-либо другое»[57]. Он неоднократно приводит соответствующее его идеалам такое сравнение: «Подобно тому как благородный рыцарь или оруженосец, который любит военное дело и, продолжая неутомимо трудиться (на военном поприще), таким путем воспитывается и совершенствуется, точно так же, трудясь и работая над этим предметом[58], я становлюсь в таком деле[59] более искусным и нахожу в нем больше удовлетворения»[60].

Хронологические рамки хроники Фруассара: 1325–1400 гг. Собирать материал для нее Фруассар начал, по его собственным словам, с двадцатилетнего возраста[61], т. е. примерно с 1355 г. Основным источником для него были рассказы участников тех или иных событий[62], прежде всего — различных сражений, и «го беседы с «доблестными рыцарями» при дворах королей и знатных сеньоров, а также собственные наблюдения. Фруассар неутомимо переезжал с места на место в поисках свежих новостей и новых высоких покровителей: эти две стороны его жизни были неразрывно связаны друг с другом. То, что Фруассар видел главный источник материала для хроники в рассказах «доблестных мужей», является очень характерным для него как хрониста: он, например, с удовольствием посвящает многие страницы рассказу, записанному со слов какого-нибудь рыцаря, хвастающего своими «подвигами», совершенными во время грабежей на больших дорогах. Подлинных документов Фруассар совсем не привлекает (переписал лишь текст мира в Бретиньи).

Наряду с хрониками частных лиц создавалась и официальная история французской монархии: начало этому было положено в XII в. в монастыре Сен-Дени при аббате Сугерии — ревностном служителе при королях Людовике VI и Людовике VII. Сначала были приведены в порядок имевшиеся в монастыре рукописи по истории Франции (рукописи Эйнгарда, анонимного автора жизнеописания Людовика Благочестивого и др.), затем лучшие из них были отобраны и переписаны в хронологическом порядке. Составленная таким образом рукопись[63], которая считается «наиболее древней из всех историй Франции»[64], в дальнейшем дополнялась описаниями правлений отдельных королей, историографы которых часто назначались из числа монахов монастыря Сен-Дени.

Но уже с середины XIII в. появляется параллельно с латинской серией французская серия, которая, собственно, и является тем, что принято называть «Большими хрониками Франции». Первая редакция увидела свет в 1274 г., когда в монастыре Сен-Дени была закончена и преподнесена королю Филиппу III рукопись под заглавием «Роман о королях» (Le Roman des Rois), т. e. произведение на «романском» (старофранцузском) языке по истории королей Франции. Автором его считается монах из Сен-Дени по имени Прима.

В дальнейшем, вплоть до 1340 г., продолжали просто переводить латинскую серию, лишь иногда добавляя кое-какие эпизоды[65]. Но начиная с 1340 г. дело меняется. С этого времени текст «Больших хроник» представляет собою подлинные записи современников, производимые по мере развития событий. Автор части с 1340 по 1350 г. неизвестен, как и другие авторы «Больших хроник» после Прима. Далее следует часть «Больших хроник», представляющая особый интерес, — это часть, автором которой принято считать канцлера королевства при Карле V Пьера д'Оржемона.

Сохранившиеся от XIV в. многочисленные рукописи «Больших хроник» заканчиваются на различных датах — от 1379 до февраля 1384 г. Делашеналь пришел к выводу, что Дополнительный текст до 1384 г., согласно некоторым данным, принадлежит перу того же автора, что и более ранний текст, приписываемый д'Оржемону[66]. Авторство д'Оржемона не считается абсолютно доказанным: полагают, что мог писать просто его секретарь, хотя и под его, д'Оржемона, непосредственным руководством; вдохновителем же всего дела был, конечно, сам Карл V, ибо содержание многих мест в хронике по характеру изложения могло исходить лишь от человека который был непосредственно связан с описываемыми событиями[67]. Во всяком случае именно д'Оржемону Карл V поручил написать историю его правления. В одном документе от 1377 г. говорится от имени Карла V о том, сколько и на какую сумму было приобретено материала, чтобы переплести, как указано в документе, «Хроники Франции и те, которые написал наш возлюбленный и верный канцлер»[68]. Лакабан, обнаруживший этот документ, указывает, что в Национальной библиотеке Франции хранится экземпляр, где переплетены вместе «Большие хроники» до 1350 г. и часть, написанная д'Оржемоном; этот экземпляр роскошно украшен миниатюрами, виньетками, вензелями[69]. «Большие хроники» были продолжены и далее, вплоть до конца XV в.

Пьер д'Оржемон, прежде чем Карл V поручил ему описать события бурного периода его регентства, успел в достаточной степени зарекомендовать себя многолетней верной службою королям Франции. Происходил он из богатой семьи города Ланьи-на-Марне, где обычно происходили крупнейшие ярмарки Шампани[70]. В районе Ланьи д'Оржемонам принадлежали большие земельные владения. Год рождения Пьера д'Оржемона неизвестен. Во всяком случае карьеру свою он начал еще в 1340 г. в качестве адвоката парламента. При Иоанне II он выполнял ряд важнейших поручений, доказывающих большое к нему доверие со стороны королевского правительства[71]. И недаром в период парижского восстания 1356–1358 гг. во время борьбы между Генеральными штатами и дофином-регентом, д'Оржемон оказался в числе 22 сановников, которых, согласно требованию Генеральных штатов, отрешили от всех занимаемых ими должностей. Мало того: в 1358 г. во время Жакерии, сторонники Этьена Марселя совместно с крестьянами разорили владения Пьера д'Оржемона в окрестностях Ланьи[72].

В 1359 г. д'Оржемон снова занял все прежние посты. Он продолжал оказывать большие услуги королевскому правительству, помогая получать средства от населения для ведения войны, выкупа короля Иоанна II из плена и т. д., а также и в целом ряде важных политических дел, как, например, заключение договора между королем Франции и Карлом Наваррским[73]. С 1373 по 1380 г. он был канцлером королевства и пользовался всеми благами, проистекавшими из такого высокого положения. При Карле VI он предпочел отказаться от должности канцлера, но продолжал оставаться членом королевского совета.

Усердие д'Оржемона получало должное вознаграждение. Согласно одному из документов, где говорится о получении д'Оржемоном от короля крупной денежной суммы, сказано от имени короля, что это ему дается, «…принимая во внимание большие и важные услуги, которые (Пьер д'Оржемон) долгое время неизменно и честно оказывал покойному и дражайшему сеньору и отцу нашему… и нам…, оказывает изо дня в день и которые, как мы надеемся, будет оказывать нам и в будущем, как в деле упомянутой эд[74], так и в других случаях…»[75] Умер д'Оржемон в 1389 г., окруженный роскошью и богатством.

Конечно, Пьер д'Оржемон был подходящим лицом для выполнения миссии королевского историографа. И он не только написал часть «Больших хроник» от 1350 до 1377 г. (а может быть, и до 1384 г.), но и отредактировал все части, написанные до него[76]. Именно эта редакция «Больших хроник» стала с тех пор общепризнанной как главная, наиболее точная; именно с этой роскошной рукописи «Больших хроник», которая была создана под покровительством Карла V, делались в то время многочисленные списки[77].

Сам Пьер д'Оржемон себя как автора нигде в хронике не называет и ни слова о себе как об авторе не говорит. О, том, что он был очевидцем описываемых им событий, упоминается только в одном месте; «И я, который все это пишу, увидел…»[78]

В «Больших хрониках» приводятся и тексты подлинных документов. Например: текст хартии, содержащей условия оммажа английского короля Эдуарда III за земли Аквитании и Пуату (1329 г.)[79], письма Эдуарда III и Филиппа VI (1340 г.)[80], полный текст договора в Бретиньи (1360 г.)[81]; письма дофина-регента, будущего Карла V, и принца Уэльского (1360 г.)[82]; брачный договор герцога Бургундского Филиппа и Маргариты, дочери графа Фландрии[83].

История создания «Больших хроник» сама говорит за то, что они предназначались прежде всего для служения интересам королевской власти. Значение «Больших хроник» как наиболее точной и обстоятельной истории Франции возрастало вместе с усилением авторитета королевской власти. По этому поводу в одном документе от 1410 г. от имени капитула аббатства Сен-Дени сказано: «Хроникам Франции[84] придают большое значение, когда желают знать истину о вещах давно прошедших, о которых в памяти человека ничего не могло сохраниться; воспроизводят их содержание и ссылаются на них для доказательств и в других случаях, если в том есть необходимость, как на писания (подлинность которых) признана»[85]. В «Прологе» же «Больших хроник» делается в свою очередь ссылка на латинские рукописи, хранящиеся в монастыре Сен-Дени, на основе которых, как утверждает автор первой части «Больших хроник» (монах Прима), эти последние и составляются[86]. Автор просит всех, кто будет читать его хронику, обращаться к упомянутым рукописям, дабы удостовериться в том, что он ничего не исказил, рассказывая историю королей Франции[87]. На эти рукописи, т. е. на так называемую латинскую серию хроник Сен-Дени, и ссылались обычно как на первоисточник писатели и поэты того времени в своих произведениях, желая придать больший вес тому, что они говорили об исторических событиях[88].

Другой представитель официальной историографии второй половины XIV в. — анонимный историограф Карла VI, известный под прозвищем «монах из Сен-Дени»[89]. Из текста самой хроники видно, что этому монаху было официально поручено писать историю правившего в то время короля Карла VI. Поручение исходило непосредственно от аббата монастыря Сен-Дени; в качестве историографа монах иногда даже сопровождал короля в его поездках. Этот хронист, как он сам говорит, написал также историю правления Карла V[90], которая не сохранилась. Существует мнение, что «Хроника Карла VI», написанная анонимным монахом из монастыря Сен-Дени, является лишь частью его большой работы, охватывающей историю королей Франции начиная с Карла Великого[91].

Основная цель, которую ставил перед собой автор «Хроники Карла VI», ясно видна из его же собственных слов. Он решил описать деяния Карла VI, чтобы «обессмертить» его, ибо, как он заявляет, «сведущие люди предсказывают, что слава о нем[92] далеко распространится по всему миру»[93]. Кроме того, он считает обязанностью историка, как это и было принято в те времена, записывать все, что может помочь человеку «отказаться от дурных дел и стать на путь добра»[94]. Он часто поэтому сопровождает изложение разного рода поучениями[95]. Хронист не ограничивается только изложением событий, имевших место во Франции, а останавливается и на истории других стран, с которыми была так или иначе связана внешняя политика Франции того времени. Как представитель духовенства, он особенно много уделяет внимания церковным делам, в частности так называемой Великой схизме[96].

Хронологические рамки хроники: 1380–1422 гг. Хронист описывал события по мере того, как они происходили[97]. Надо полагать, что он приступил к написанию хроники с первых же лет правления Карла VI, ибо он пишет в самом начале, когда рассказывает о завоевании Аквитании и графства Понтьё при Карле V, что его цель — дать образец поведения юному королю, который употребил бы свои силы на то, чтобы не только сохранить завоевания отца, но и совершить новые[98].

При изложении событий часто приводится прямая речь того или иного лица (например, канцлера королевства, президента парламента, послов различных государств, а также человека из толпы мятежников-парижан). Прием, конечно, не новый, и речь в каждом случае, надо полагать, либо вымышленная, либо же сильно перефразирована. Но они очень ярко характеризуют героев хроники[99].

Собирая Материал, историограф Карла VI шел различными путями. Иногда он приводит подлинные тексты документов (ряд документов, связанных с подтверждением перемирия между Англией и Францией и заключением брачного союза между английским королем Ричардом и дочерью французского короля Изабеллой[100]; письма папы и герцога Беррийского, дяди короля. Карла VI, в связи с раздорами между папой и Карлом VI)[101]. В некоторых случаях хронист выступает как очевидец описываемых событий[102]. Подчас он сообщает сведения, полученные у «лиц, достойных доверия»[103].

Остается сказать еще об одном хронисте данной группы — об авторе «Нормандской хроники XIV века»[104]. Название хроники было ей дано издателями — Огюстом и Эмилем Молинье. Они же снабдили ее предисловием, содержащим те сведения об авторе, которые удалось извлечь из текста самой хроники. Иных источников пока что не найдено.

Имя автора не установлено. По своему социальному положению он был не духовным лицом, а, по-видимому, оруженосцем или рыцарем (он с большим знанием дела и местами очень подробно описывает различные сражения, осады замков и т. п., тщательно отмечая успехи королевскрй армии). Судя по всему, в частности — по враждебному отношению этого хрониста к противникам французского короля, сам он верно служил последнему. Будучи дворянином, он не принадлежал при этом к высшей знати. Происходил он, по всей вероятности, из Нормандии, ибо более всего уделяет внимания именно этому району Франции (часть хроники после 1356 г. вообще посвящена только событиям в Нормандии) и знает ее топографию как видно, лучше чем, какой-либо другой области (приводит массу географических названий, в том числе названий деревушек, в особенности в окрестностях Руана и Kaна). Автop, видимо, был очевидцем многих сообщаемых в хронике фактов: судя по топографическим данным, ему очень хорошо знакомы окрестности Парижа, отдельные paйоны в Бретани, Анжу, Артуа, Пикардии, Геннегау.

Как утверждают издатели хроники, за исключением нескольких хронологических погрешностей, изложение фактов обычно точное, согласуется при проверке с данными подлинных документов[105]. Писалась эта хроника приблизительно между 1368 и 1372 гг.[106] Часть ее (от 1296 до 1327 г.) Заимствована из других источников, подлинный текст начинается лишь с 1328 г.[107] Изложение как-то неожиданно обрывается на 1372 г. Возможно, что смерть помешала автору завершить свой труд.

3. Изображение крестьянских и городских восстаний в дворянской историографии

Сложные социальные конфликты во Франции XIV в. обусловили, естественно; обостренное восприятие хронистами происходящих событий.

Представители дворянской историографии уделяют большое внимание крестьянским и городским восстаниям. Для тих взглядов характерно; во-первых, безоговорочное осуждение восставших., крестьян, и ненависть к ним; во-вторых, боязнь объединения восставших крестьян с горожанами; в-третьих, наличие достаточно ясного представления о том, что народные движения второй половины XIV в. во Франции, Англии и Фландрии непосредственно направлены против господства дворянства. В то же время мы не встретим у этих хронистов описания тяжелой участи французского крестьянства, разоряемого и собственными сеньорами, и английскими войсками, или малоимущих слоев городского населения, задавленных налогами. Они нигде не говорят о том, что причиной восстаний является бедственное положение народа.

Особенно много места отведено в хрониках той волне народных движений, которая поднялась во Франции после поражения французских рыцарей при Пуатье. Это было время, когда возмущение широких масс против дворянства особенно возросло. Как говорит Фруассар, «рыцари, вернувшиеся с поля сражения, были столь ненавистны народу и осуждаемы им, что в добрых городах все наперебой встречали их палками»[108]. Было окончательно подорвано всякое доверие к дворянству как к надежному, защитнику королевства от внешнего врага. Автор «Нормандской хроники» сообщает, что когда в 1359 г. крестьяне Бовэзи, с согласия дофина, организовали борьбу против англичан собственными силами и средствами, то принимали они к себе из этой местности всех, кто хотел вместе ними охранять свою жизнь и имущество за исключением лиц благородного происхождения, ибо ни одного дворянина не допускали они в свои края»[109].

О масштабах Жакерии, о совместных действиях «Жаков» и отрядов восставших парижан и степени участия, других городов сообщают много нового работы А. В. Конокотина[110]. Он показывает, что и территория, охваченная Жакерией, и число участвовавших в движении 1356–1358 гг. городов значительно преуменьшены как в специальном исследовании Люса[111], так и у других историков. Особенно важны подробные карты, составленные А. В. Конокотиным в результате исследования всех возможных источников по истории Жакерии и парижского восстания.

Существовавшая. связь между городскими восстаниями и восстаниями крестьян, факты солидарности в действиях участников — все это является предметом особого внимания хронистов.

О времени, когда восстали крестьяне в Бовэзи (Жакерия) и стали союзниками парижан, Пьер д'Оржемон говорит: «Мало было тогда городов в странах Лангдойля, которые не поднялись бы против дворян или из сочувствия к парижанам, питавшим к ним большую ненависть, или же из сочувствия к народному движению»[112]. Далее, говоря о вспышках недовольства в различных местах Северо-Восточной Франции, д'Оржемон отмечает, что среди повстанцев «было более всего землепашцев, и были также среди них богатые люди, буржуа и иные»[113]. Автор «Нормандской хроники» прямо указывает на образование как бы единого фронта против дворянства: «Когда купеческий старшина узнал об этом глупом бунте крестьян, он приказал отрядам парижан выйти из города — и они разрушили крепости Гурнэ, Палезо, Трапд и Шеврёз… и многие другие замки и крепости, которые находились вокруг Парижа»[114]. О таком же контакте крестьян с восставшими парижанами говорит и Фруассар: «…Парижане, которые хорошо знали об этом сборище[115], отправились однажды отдельными отрядами и пошли вместе с другими[116] — и было их всех вместе, наверное, 9 тысяч, преисполненных большого желания творить зло…»[117]. Но мало того: автор «Нормандской хроники» приводит мнение, получившее тогда, по-видимому, довольно широкое распространение, что Жакерия началась в результате агитации из Парижа: «…И говорили некоторые, что «жаки» ждали помощи от короля Наварры по случаю союза, который заключил он с купеческим старшиной, через этого купеческого старшину ведь и вспыхнула, как говорят, Жакерия»[118]. Тот же хронист так выражает настроение дворянства в связи с восстанием парижан: «И многие дворяне Франции были по этому поводу в глубокой печали, и стали собираться вместе многие рыцари и другие (дворяне)…»[119]

Представители дворянской историографии отразили в хрониках страх дворянства перед восставшими. «Если бы бог милостью своею не положил всему этому конец, — говорит Фруассар, — несчастья бы столь приумножились, что народ уничтожил бы благородных рыцарей, затем святую церковь…, а там и всех богатых людей страны»[120]. Ни слова не говоря о произволе сеньоров, Фруассар, однако, всячески выделяет такие случаи, как, например, поджаривание на вертеле одного рыцаря, мясо которого «жаки» якобы заставили его детей есть, а затем убили их[121]. «Я не осмелился бы ни написать, ни рассказать о страшных и непристойных действиях, совершенных ими по отношению к дамам»,[122] — заявляет Фруассар. Как пишет автор «Нормандской хроники», многие дворяне бежали не только за пределы района, охваченного восстанием, но и за пределы королевства, «из страха перед жестокостями крестьян, которые безжалостно и, не беря выкупа, убивали мужчин, женщин и детей благородного происхождения»[123].

Кстати, ведение войны без выкупов считалось в то время наиболее характерным признаком непримиримости вражды между дворянами и недворянами. Дело в том, что пленение рыцаря и последующее освобождение его за выкуп являлись неотъемлемым правилом рыцарской этики, и оно всегда соблюдалось, когда воевали между собой рыцари различных стран, что было определенным проявлением классовой солидарности. Недаром этот вопрос занимает всех хронистов: подобные примеры мы встретим не только у представителей дворянской историографии, но и у других хронистов.

Историограф Карла VI, описывая движение тюшенов[124], этих «врагов духовенства, дворянства и купцов»[125], указывает, что один из вождей восставших, некто Пьер де ла Брюйер, отдал приказание убивать немедленно каждого человека, «не имеющего грубых, мозолистых рук и выглядящего по своим манерам, одежде и языку (богатым) горожанином или дворянином»[126].

Представители дворянской историографии очень интересуются крестьянскими и городскими восстаниями не только во Франции, но и во Фландрии и Англии. И интересуются потому, что в их представлении эти восстания, как и восстания внутри самой Франции, угрожали французскому дворянству в такой же степени, что и дворянству Фландрии или Англии. Но они не только признают действенную силу этих движений: они говорят о влиянии восстания Уота Тайлера и многочисленных восстаний фландрских городов на народные движения во Франции в 80-х годах XIV в. Они рассматривают восстания французского крестьянства и французских городов как звенья в целой цепи выступлений низших слоев против высших, выступлений, охвативших сразу множество городов в нескольких странах и крестьянские массы.

Характеристика восстания Уода Тайлера в хронике Фруассара красноречиво говорит о том, какой страх оно вселило в умы не только английских дворян, но и французских: «Англия, — пишет Фруассар, — была на краю неминуемой гибели, и ни одно королевство, ни одна страна не находилась когда-либо в такой большой опасности и не (подвергалась) такому риску, как это произошло теперь»[127]. И далее: «Если бы они[128] пришли к согласию между собой, они уничтожили бы всех дворян в Англии, а затем и в других странах»[129]. Самих же восставших Фруассар постарался обрисовать в самых черных тонах. Об Уоте Тайлере он говорит, что это был «злой парень, пропитанный насквозь ядом»[130]; о Джоне Болле — что это «сумасшедший английский пастор», который «за свои безумные речи угодил в тюрьму архиепископа Кентерберийского»[131], о восставших в целом — что они «злые люди»[132], которые вели себя, «как неистовые и бешеные»[133]. По поводу причин восстания он заявляет, что восставшие действовали «из зависти против богатых и знатных людей»[134]. И что: «по крайней мере три четверти этих людей[135] не знали, ни чего они требуют, ни зачем они идут, но следовали друг за другом точно так же, как животные и как некогда делали пастушки[136], которые говорили, что идут завоевывать святую землю, а затем все это превратилось в ничто»[137]. Хронисты подчеркивают, что восстания во Фландрии и восстание Уота Тайлера оказывали прямое воздействие на французский народ. Историограф Карла VI, начиная свое повествование о городских восстаниях во Франции в 1380–1382 гг., говорит, что «почти весь народ Франции был охвачен яростью, возбужденной, как гласила всеобщая молва, посланиями фламандцев, которых (в то время) охватила зараза подобного же мятежа, а также и примером англичан, которые в тот же период восстали против короля и знати…»[138].

Этот хронист, по его собственным словам, был очевидцем восстания Уота Тайлера, так как находился в то время в Лондоне по делам аббатства Сен-Дени. Он рассказывает, что когда стал выражать свое возмущение поведением восставшие то какой-то человек сказал ему в ответ: «Знайте, что в королевстве Франции произойдут вещи еще более ужасные и в очень скором времени»[139]. Восставшие под руководством Уота Тайлера, как говорит Фруассар, «прочно основывались на примере гентцев и (других) фламандцев, которые восстали против своего сеньора, и в том же самом году парижане[140] поступили так же…»[141]

В глазах представителей дворянской историографии особенно велика была опасность для господствующего класса в период 1380–1382 гг., когда одновременно с восстанием во Фландрии в самой Франции — и на севере и на юге — восставали и города, и крестьянство. Вообще волнения во Фландрии в течение XIV в. почти не прекращались, что делало Фландрию постоянным объектом для военных экспедиций французского дворянства. В «Больших хрониках» все время попадаются разделы, озаглавленные так: «О французском войске, которое вернулось из Фландрии» — и часто с таким добавлением: «ничего не достигнув».

Битва при Куртрэ («битва шпор»— 1302 г.), когда цеховые ополчения фландрских городов разбили французских рыцарей, послужила началом жесточайшей ненависти между французским дворянством и горожанами Фландрии. Снятые с французских рыцарей шпоры тщательно сохранялись фламандцами в городе Куртрэ, в церкви. Как сообщает Фруассар, у фламандцев с тех пор вошло в обычай ежегодно устраивать в Куртрэ в день этой победы большое угощение, иллюминацию, различные игры и танцы[142]. И все это, как говорит Фруассар, французские дворяне припомнили жителям Куртрэ 80 лет спустя, после своей победы над фламандцами при Розбеке (1382 г.): французские дворяне сразу же направились в Куртрэ и сожгли его дотла[143].

В ноябре 1380 г. во Франции произошли события, о которых представители дворянской историографии говорят с явным ужасом. В ноябре 1380 г. толпа парижан (в основном городские низы) ворвалась в королевский дворец, требуя отмены всех налогов. Историограф Карла VI показывает в своей хронике, насколько сильна была в это время вражда между господствующим классом и народом. Он вкладывает в уста человека из толпы «человека грязнейшего и безрассудного», по мнению хрониста, речь[144], преисполненную непримиримой ненависти по отношению ко всем знатным и богатым. Пусть эти слова сочинены самим хронистом, но они, несомненно, являются прямым отражением, с одной стороны, господствовавшего тогда среди народа настроения, с другой — страха самого хрониста пред создавшимся положением: «Когда же, наконец, прекратится все растущая алчность господ, которая многочисленными и незаконными вымогательствами, вплоть до полного разграбления, на нас беспрерывно так давит, что, отягощенные долгами, мы ежегодно выплачиваем (суммы), превышающие наши доходы? Думаю, что и падающую на нас часть солнечного света отняли бы они, если б могли…

Они ни о чем другом не думают, кроме как о том, чтобы сверкать золотом и драгоценными камнями, окружать себя бесчисленным количеством слуг, сооружать себе роскошные дворцы и отягощать первый в королевстве город изобретаемыми ими налогами. Если нас от этого невыносимого бремени вскоре не освободят, то следует, я полагаю, чтобы весь город был призван к оружию, ибо все мы скорее должны желать смерти, чем терпеть такое бесчестие»[145].

О восставших историограф Карла VI говорит, что они были «достойными спутниками этого оратора и людьми, которые неспособны руководствоваться рассудком»[146], которые действовали, «словно преследуемые фуриями»[147]. Он пишет, что недовольные парижане, «преисполненные гордыни», с «черствыми лицами», «нахмуренными бровями» и «высоко поднятыми головами» устраивали по ночам тайные сборища, «безумные и опасные»[148]. Он утверждает, что эти сборища были направлены против дворянства и представителей церкви[149], что народ «по своему слабоумию рассудил, что управление гражданскими делами гораздо лучше будет поставлено им, чем его законными господами»[150]. Историограф Карла VI, как и Фруассар (при описании восстания Уота Тайлера), видит причину недовольства народных масс в том, что «народ завидует богатству господ»[151].

В начале 1382 г. принцы-регенты вновь решили во что бы то ни стало ввести налог на продаваемые товары. Результатом было, как известно, восстание «молотил», которое по своей силе намного превзошло восстание 1380 г. Восстание 1382 г. началось, как и в 1380 г., с выступления городских низов.

Восставших историограф Карла VI характеризует как людей «гнусного положения и еще более гнусных нравов»[152]. Известный поэт XIV в. Эсташ Дешан, долгое время живший при дворе Карла V и Карла VI и близко стоявший к отдельным представителям королевской фамилии, дает очень красочное описание этого восстании в одной из своих баллад[153]. О себе самом он говорит, что был напуган до крайности и не решился оставаться в Париже,

Он наблюдал, как прелаты, знать и королевские советники бежали, «точно лисицы», вдоль Сены или пытались спешно переправиться на другой берег, ибо восставшие, по его отзыву,

И со всех сторон он, Дешан, только и слышал:

Но затем выступили и богатые горожане Парижа, решив воспользоваться создавшейся сложной политической обстановкой, чтобы вернуть себе хотя бы часть утраченных муниципальных вольностей. Они вооружились в чанном случае, с одной стороны, против королевского правительства, с другой же стороны — против городских низов, внушавших им немалый страх своими решительными действиями. Вооружившиеся горожане, судя по следующим словам Фруассара, представляли, очевидно, грозную силу в глазах дворянства: «…И были тогда в Париже богатые и сильные люди, вооруженные с ног до головы, общим количеством до 30 тысяч человек, так хорошо снабженные и оснащенные всем необходимым, как поистине вряд ли какой рыцарь мог бы быть…»[154]

К Парижу стали стягиваться силы феодальной реакции. Однако королевское правительство решило отложить расправу над Парижем до более благоприятной ситуации. Из Фландрии приходили недобрые вести: город Гент не только не желал подчиняться графу Фландрии, но даже начал энергичную подготовку к решительному выступлению против него.

Хронисты не только прекрасно видят, но и всемерно подчеркивают, что поведение парижан и политика королевского правительства в отношении Парижа — и это касается не только Парижа, но и других мятежных городов Франции — находились в прямой зависимости от успехов фламандцев. Они особо отмечают при этом роль Гента, который служил примером для французских городов, и в первую очередь для Парижа. Как рассказывает Фруассар, «в то время по всему миру народ говорил, что гентцы — хорошие люди и что доблестно защищают они свои вольности, за что должны они быть всеми людьми любимы, ценимы и уважаемы»[155]. Сам же Фруассар отзывается о фламандцах так: это люди «сумасшедшие и дерзкие»[156], «жестокие и ядовитые»[157], и говорят они «мерзко, как имеет обыкновение говорить простой народ»[158].

В мае 1382 г. во Франции имел место факт чрезвычайной важности: блестящая победа гентцев под руководством Филиппа Артевельде над графом и богатыми горожанами Брюгге. Велико было впечатление от этого во Франции. Королевский совет вынес решение идти в поход против непокорных фламандцев. Фруассар не без удовольствия отмечает, с какой готовностью стекались со всех сторон силы французской знати, притом в огромном количестве: из Бургундии, Аквитании, Бретани, Нормандии, Пикардии, Оверни, Руэрга, Керси, Тулузена, Лимузена, Гаскони, Пуату, Сентонжа, Бурбоннэ, Форэ, Дофинэ, Бара[159]. Прибыли и представители знати Священной Римской империи, в частности — дворяне из Лотарингии и Савойи[160].

Пылкому воображению Фруассара представляется даже гибель всего дворянства на земле, если фламандцы одержат верх над французскими рыцарями. «Что же это была бы за дьявольщина, — восклицает Фруассар, — если бы король Франции был разбит во Фландрии (а также) и благородное рыцарство, бывшее с ним в этом походе? Можно вполне поверить и представить себе, что все благородные и знатные люди во Франции нашли бы смерть и погибель, а равным образом и в других странах; и Жакерия не была некогда столь мощной и страшной, как могла бы быть (теперь), ибо подобным же образом поднялся простой народ (vilains) в Реймсе, в Шалоне, в Шампани и по реке Марне и угрожал благородным людям и женам их, и детям, не успевшим укрыться; то же (происходило) и в Руане в Нормандии, и в Бовэзи. Дьявол вселился в их головы, чтобы всё уничтожать, если бы не помощь самого бога…»[161]. Здесь, как мы видим, Фруассар отмечает смыкание городских движений с движением крестьянства, и именно в этом факте он усматривает — следует отдать должное его проницательности — особую опасность.

Как реагировали парижане на подготовку дворянства к походу во Фландрию? Фруассар рассказывает, что в то время, как король направился с войсками во Фландрию, парижане стали вооружаться и хотели снести несколько королевских замков, в частности Венсенский, в окрестностях Парижа, чтобы они не смогли послужить опорными пунктами для короля против города. Но Николай Фламандец, старый соратник Этьена Марселя и один из самых богатых и почтенных горожан Парижа, посоветовал не торопиться с этим, а подождать и посмотреть, как обернутся дела короля во Фландрии. «Если гентцы, — сказал Николай Фламандец, — добьются своего, как мы на это крепко надеемся, тогда и будет нужно это сделать, и времени будет вполне достаточно; не будем начинать дела, по поводу которого, может быть, придется раскаиваться»[162]. По-видимому, в Париже в среде городской верхушки была прослойка фламандцев, игравших немалую роль в такого рода движениях. Пьер д'Оржемон, говоря об арестах, произведенных в Париже в 1358 г. в результате подавления восстания, перечисляет целый ряд имен парижских горожан с приставкой: «Фламандец»[163]. Возможно, что именно в период подготовки французского дворянства к походу во Фландрию парижане посылали жителям Куртрэ письма, в которых предлагали заключить с ними союз. Как сообщает историограф Карла VI, «всеобщая молва гласила тогда, что в Куртрэ были найдены письма, присланные парижанами и говорящие о взаимной дружбе (этих двух городов)»[164]. По его мнению, именно этот факт «еще более возбудил гнев короля»[165].

Но мало того, что хронисты видели и понимали эту связь между движениями фландрских городов и движениями городов Северо-Восточной Франции: они удостоверяются в том, что сами фламандцы считали свою борьбу общим делом, т. е. непосредственно касающимся и французских городов. Как говорится в хронике Фруассара, Филипп Артевельде перед решающей битвой с французской армией при Розбеке (ноябрь 1382 г.) объявил фламандцам, что перед ними — «весь цвет французского дворянства», и отдал следующее приказание: «Герцогов, графов и прочих рыцарей убивайте всех: города Франции не примут это с плохой стороны!»[166] В поход против фламандцев отправился, по словам Фруассара, «весь цвет лучшего рыцарства в мире»; кроме того, на поле сражения при Розбеке много дворян было посвящено королем в рыцари[167].

Непокорность и смелость фламандцев нашли свое достойное отражение у историографа Карла VI, который весьма подробно описывает страшную расправу над фламандцами, учиненную французскими рыцарями — победителями при Розбеке[168]. Наиболее богатых фламандцев рыцари, «руководимые жаждою золота», захватили в плен. Но принцы-регенты постановили всех их казнить для устрашения прочих — и большую часть пленных тут же закололи мечами. Осталось 24 человека, самых богатых и влиятельных. Рыцари, не желая упускать барыша, стали просить короля сохранить им жизнь. И так и было бы, как утверждает хронист, если бы не ответы фламандцев, преисполненные «упрямой гордыни». На вопрос короля о том, что их толкает на восстание, самый старший среди них ответил: «Во власти короля подчинить людей силой, но не в его власти изменить их души». И добавил далее: «Если король истребит даже всех фламандцев, иссохшие кости их еще поднимутся на борьбу (против него)». Король, возмущенный такими «дерзкими» словами, приказал последним 24 пленникам отрубить головы.

После победы над фламандцами французские рыцари торжествовали, а вместе с ними торжествовал и Фруассар, бурно выражая свой восторг по поводу случившегося. «Это поражение (фламандцев), — пишет он, — доставило много чести и пользы всему христианскому миру и всем знатным и благородным, ибо если (весь) простой народ (vilains) действовал бы тогда в согласии, то никогда таких жестокостей и таких ужасов не было на свете, какие случились бы из-за горожан, которые повсюду поднялись бы и стали бы уничтожать дворян»[169]. Здесь Фруассар вновь выражает враждебное отношение к восставшим горожанам и свои опасения перед растущей силой городов.

Теперь уже дворянство могло направить все силы против Парижа, Рауна и других взбунтовавшихся городов Франции. В начале января 1383 г. королевская армия направилась к Парижу. Однако страх перед парижанами еще боролся с той самоуверенностью, которую придала дворянству победа при Розбеке: «Ни король, ни сеньоры, — пишет Фруассар, — не решались вступить неожиданно в Париж, ибо они побаивались парижан»[170].

Но парижане, во всяком случае городская верхушка, к этому времени уже отказались от сопротивления. Как сообщает историограф Карла VI, после битвы при Розбеке и разрушения города Куртрэ «парижане и все другие, которые собрались защищать свои города, охваченные страхом и ужасом, отказались от своих намерений»[171]. Когда победители при Розбеке расположились в Сен-Дени, то купеческий старшина и несколько именитых граждан Парижа отправились, как утверждает историограф Карла VI, «без ведома народа» к принцам-регентам на переговоры и клятвенно заверили их, что те смогут войти в Париж без сопротивления[172]. Приблизившись к Парижу, рыцари увидели, что горожане выстроились перед городом в количестве более 20 тысяч, в полном параде, сверкая прекрасным вооружением[173]. По всей видимости, они рассчитывали, представ во всем блеске, договариваться с принцами-регентами отнюдь не как покоренные. Фруассар рассказывает об этом факте так[174]: «Парижане решили, что они вооружатся и покажут королю при вступлении его в Париж, каково на сегодняшний день могущество Парижа и каким количеством людей, вооруженных с ног до головы, сможет король при желании располагать. Но лучше было бы им сидеть смирно дома…» Действительно, французская знать, как изображает Фруассар, при виде такой картины возмущенно заговорила: «Вот спесивая тварь (ribaudaille), напыщенная до предела! Чего ради они теперь красуются? Пошли бы они служить королю с той готовностью, какая у них сейчас, когда король отправлялся во Фландрию! Ведь нет же: у них голова только тем и была забита, чтобы молить бога, чтобы никто из нас никогда (оттуда) не вернулся». Очень красноречивая иллюстрация вражды между дворянством и городской буржуазией!

Париж решено было покарать так, чтобы он это запомнил надолго. Кара обрушилась прежде всего на богатых горожан Парижа. Что же касается народа, то городская верхушка уже в свое время обезоружила его. Было брошено в тюрьму более 300 человек из числа наиболее богатых парижан[175]. Часть арестованных была казнена, и одним из первых — Николай Фламандец, о котором хронист XV в. Жювеналь дез Юрсен впоследствии писал, что это был «один из главных зачинщиков»[176]. Но большей части арестованных даровали жизнь при условии выплаты огромных выкупов с целью окупить расходы по фландрскому походу. Спасенные таким образом от смерти горожане оказались, по словам историографа Карла VI, обреченными «на самое нищенское существование»[177]. Париж был лишен своих прежних вольностей. С ним поступили так, как не решились поступить в 1358 г. Огласить же приговор мятежному городу было поручено Пьеру д'Оржемону[178], как видному сановнику королевства. «И был теперь город Париж, — записал Пьер д'Оржемон в «Больших хрониках», — в таком угнетенном положении, как не был еще ни один город в королевстве Франции…»[179]. И тут же дается объяснение причины такой расправы. «…По примеру Парижа, которому следовали другие города, почти все они встали на путь мятежа и неповиновения королю…» Не избежали казней и штрафов и прочие французские города: Руан[180], Шалон, Орлеан, Труа, Санс и др. «И была взыскана в этот год (с населения) королевства Франции столь огромная сумма флоринов, что чуду подобно…» — сообщает Фруассар о результатах расправы[181].

Таковы классовые позиции Фруассара, д'Оржемона, историографа Карла VI и автора «Нормандской хроники». Для каждого из них восставшие крестьяне и ремесленники, в особенности первые, были людьми, которые хотели ниспровергнуть естественные, с их точки зрения, устои существующего порядка, врагами, с которыми нужно было бороться всеми средствами.

4. «Певец рыцарства» Фруассар

Фруассар уже давно известен в историографии западноевропейского средневековья как «певец рыцарства». Этот термин требует уточнения: Фруассар воспевал идеалы рыцарства, уже отживавшие свои~век.

Предмет его неизменного поклонения — рыцари всего «христианского мира»: Фруассар не защищает от начала до конца интересов какой-либо определенной страны или определенного монарха. В связи с этим большой интерес представляет следующая, очень характерная для Фруассара терминология. Термины «французы», «англичане» употребляются у него наравне с терминами «наваррцы», «брабантцы», «геннегаусцы» и т. д. При этом одни термины имеют лишь чисто географическое значение (гасконцы, брабантцы), другие же — чисто политическое (наваррцы). По-видимому, он применяет их, не особенно задумываясь над содержанием. Термин «французы» всегда применяется Фруассаром в узко политическом смысле — в смысле принадлежности лица к числу сторонников или подданных французского короля. О себе самом Фруассар сначала говорит, что он принадлежит к «нации[182] графства Геннегау и города Валансьенна»[183], а позже называет себя «французом» (рассказывает, как во время своего пребывания в Беарне он однажды остановился у одного оруженосца, который его принял «очень радостно» по причине того, «что я был французом»)[184]. Очевидно, это связано с тем, что Фруассар в это время пользовался покровительством и материальной поддержкой графа Ги де Блуа, верно служившего Карлу VI.

Слово «отечество» или какое-либо равнозначащее этому понятию выражение у Фруассара вообще отсутствует. О Франции в целом речь идет лишь в редких случаях: «Если королевство Франции было потрясено и возмущено взятием в (плен) короля, своего государя»; «Мудрые люди королевства хорошо понимали, что все это грозит великими бедствиями»[185]; «Так начал король Наваррский и его люди, которых называли наваррцами, войну против королевства Франции»[186]. Обычно же речь идет исключительно то об одной, то о другой области Франции (вассальном владении) — в зависимости от того, где было совершено больше «подвигов» рыцарей. Судьба же Франции как единого целого его мало трогает, хотя в хронике больше всего места отводится событиям во Франции как арене Столетней войны.

В политическом смысле в основе той системы взглядов, представителем которой является Фруассар, лежало стремление крупных феодалов к закреплению феодальной раздробленности. Оно выразилось в специфическом отношении Фруассара к королевской власти. Король Франции в глазах Фруассара, — это лишь естественный сеньор своих вассалов — и только: он нигде не является воплощением силы или единства Франции. В соответствии с этим и дофин Карл во время событий 1356–1358 гг. выступает в хронике Фруассара как личность пассивная, принимающая лишь участие в общей драке наравне с прочими лицами (Карл Наваррский, сторонники законного короля, Этьен Марсель, горожане Парижа). События 1356–1358 гг. были, в представлении Фруассара, прежде всего феодальной войной от начала до конца, такою же, как и всякая другая война между отдельными феодальными группировками; и это казалось ему тем более ясным, что Этьен Марсель находился в союзе с крупнейшим феодалом Карлом Наваррским.

Если проследить весь ход этих событий в описании Фруассара, то можно увидеть, что дофин Карл как представитель королевской власти выступает в его изложении абсолютно бездеятельным — как при первом созыве Генеральных штатов, так и в дальнейшем. Между тем известно, что дофин, будущий Карл V, постоянно вербовал себе союзников среди городов, не примкнувших к движению Этьена Марселя. Но Фруассар совсем не интересуется вопросом о положении королевской власти во Франции. Поэтому и роль городов как возможного союзника королей не интересует его. Он и Этьена Марселя рассматривает прежде всего как одного из сторонников Карла Наваррского. Что же касается последнего, то Фруассар находит даже вполне естественным желание некоторых представителей сословий в Генеральных штатах освободить Карла Наваррского из тюрьмы, куда он был заключен по приказанию короля Иоанна II. Фруассар так поясняет свою точку зрения: «Слишком мало оставалось крупных сеньоров в означенном королевстве, с которыми можно было бы объединиться (для ведения войны), так как все остальные были либо убиты, либо взяты в плен»[187].

Поскольку Фруассар рассматривает короля Франции лишь как обычного феодального сеньора, то и измена королю трогает его ничуть не больше, чем измена всякому другому сеньору, и эту измену он нигде не подвергает осуждению. Все дело, с точки зрения Фруассара, заключалось лишь в том, насколько данный сеньор, например король Англии или король Франции, способен удержать своих вассалов наградами, добрым отношением и т. п. Фруассар так характеризует положение вещей: «И была страна (в состоянии) большой переменчивости»[188]; «таким образом, рыцари и оруженосцы то эту сторону поддерживали, то другую»[189].

Фруассар старательно подчеркивает, что при изложении событий он никогда не отдает предпочтения одной из сторон, описывая тот или другой факт, а преподносит все «не прикрашивая кого-либо более, чем другого: добрые деля хорошего (рыцаря), на чьей бы стороне он ни был, в ней[190] полностью изложены и доводятся до всеобщего сведения…»[191]. Действительно, Фруассар восхваляет одинаково решительно всех рыцарей, независимо от того, из какой они страны, под чьим знаменем и во имя чего сражаются. Он старательно регистрирует, что такой-то рыцарь совершил под знаменем нового сеньора много «храбрых подвигов», как, например, английский рыцарь по прозвищу «Искатель любви», присягнувший Карлу V; и тут же Фруассар говорит об одном французском рыцаре, присягнувшем Эдуарду III, причем последний, по словам Фруассара, был «премного доволен» службой этого рыцаря[192]. Причины же подобного поведения приводятся, например, такие: об измене некоторых гасконских сеньоров Фруассар говорит, что «им больше нравилась по своему характеру служба королю Англии[193], чем королю Франции»[194].

Несколько лет спустя те же гасконские сеньоры переходят на сторону французского короля, так как «принц Уэльский потерял их из-за своей гордыни и высокомерия»[195]. О переходе графа Иоанна Геннегау, «умного и доблестного рыцаря», на сторону французского короля Филиппа VI Фруассар просто говорит, что граф так поступил после того, как ему дали знать, будто бы английский король не желает более ему платить[196]. Граф Намюрский[197], «этот благородный и доблестный рыцарь», который долго выбирал между Филиппом VI и Эдуардом III, стал служить последнему за крупное ежегодное вознаграждение[198]. И Фруассар восхваляет ум и осторожность Карла V, который, по его словам, прекрасно встречал и одаривал и бретонских и гасконских феодалов «и так действовал, что все они были склонны к послушанию ему, и имел он с их стороны любовь, поддержку и службу»[199].

Фруассар постоянно отмечает, говоря о таком поведении дворян, что они совершили «великие подвиги», что каждый из них — «славный рыцарь», «благородный рыцарь» и т. п. Между тем «великие подвиги», этих «благородных рыцарей» по сути дела зачастую представляли собой целую серию самых различных преступлений: нарушение клятв верности, убийства, грабежи. Каждый из восхваляемых Фруассаром феодалов думал лишь о сохранении своих старинных прав, на которых держалась столь дорогая их сердцу феодальная раздробленность. Особенно характерно в этой связи отношение Фруассара к поведению дворян Нормандии, которые составляли ядро партии Карла Наваррского, врага правящей династии.

Карл Наваррский, будучи по матери внуком короля Людовика X, считал себя законным претендентом на французский престол. Он имел большие владения в Нормандии и рассыпал различные обещания направо и налево дворянству и городам Нормандии. Его поддерживали многие знатные семьи, в том числе графский род д'Аркуров, Один из представителей его — Жоффруа д'Аркур — мечтал стать герцогом Нормандии под сюзеренитетом английского короля. Карл Наваррский и его сторонники смогли также найти опору и среди части нормандских городов, недовольных налоговой политикой короля и мечтавших о прежних вольностях.

Фруассар рассказывает о целом ряде фактов, которые свидетельствуют о противодействии упомянутых сеньоров центральной власти и даже о прямой измене с их стороны. Например, Жоффруа д'Аркур продал[200] свои владения английскому королю и лишил таким образом наследства своего племянника Луи д'Аркура по той причине, что последний хотел сохранить и сохранил верность французскому королю[201]. Карл Наваррский и графская семья д'Аркур, желая заполучить побольше сторонников в Нормандии, запретили в своих владениях взимание новых налогов, разрешенных королю Генеральными штатами в 1356 г. для ведения войны против англичан[202].

Жоффруа д'Аркур еще в 40-х годах, когда бежал в Англию от гнева Филиппа VI (причину Фруассар не указывает), признал Эдуарда III королем Франции, подкупленный его обещаниями и радушным приемом[203]. После казни в Руане (1356 г.), по приказанию Иоанна II, нескольких лиц из партии Карла Наваррского и ареста его самого брат Карла Наваррского Филипп Наваррский и один из графов д'Аркур заключили союз с английским королем[204]; они, а также их сторонники (более 20 рыцарей Нормандии) послали Иоанну II вызовы, как какому-нибудь частному лицу, по всей форме «доброго старого времени»[205].

У Фруассара не находится для всех этих лиц ни слова осуждения, напротив: он скорее пытается как-то оправдать их. Например, по поводу упомянутой выше казни в Руане Фруассар говорит: «Никто не осмеливался подойти к королю и сказать: «Сир, вы плохо делаете, что так обращаетесь со столь доблестными мужами»»[206].

Как видим, дворяне-изменники являются у Фруассара самое большее противниками короля как частного лица. Поэтому и Столетняя война подается в его хронике как нечто вроде семейной ссоры и рассматривается не с точки зрения интересов государства, которое в ней участвует, а как серия поединков между отдельными рыцарями или группами рыцарей.

Между тем основное содержание хроники Фруассара составляет война, война во всех ее видах, какие только способно было изобрести рыцарство: и сражения под знаменами своего короля, и сражения под знаменами противника того же короля, и крестовые походы, и расправа с восставшими крестьянами и горожанами, и стычки на большой дороге с целью грабежа и т. д. Где бы и как бы война ни велась, для Фруассара важно лишь одно: чтобы было совершено как можно больше «подвигов». И все это отнюдь не случайно, отнюдь не является результатом личных вкусов самого Фруассара. В начале главы мы уже говорили о том, чем была, война для французского-дворянства. И часто бывало так, что для дворян не составляло особой разницы, куда и ради чего идти в поход: ими руководило стремление найти таким образом применение своим силам. Фруассара же в свою очередь интересует лишь стремление рыцарей «выдвинуться», «отличиться» друг перед другом в деле «храбрых подвигов», сражаясь «во имя чести и славы».

Походы французских дворян в XIV в. были многочисленны и разнообразны, В это время еще имели место крестовые походы против «неверных», о чем Фруассар пишет немало, указывая, в частности, что отряды крестоносцев почти сплошь состояли из французских дворян. Лишь изредка упоминаются английские, немецкие и иные рыцари. Постоянным объектом для походов французского дворянства становится в это время Пруссия. Например, по словам Фруассара, Гастон де Фуа и сеньор де Бюш в период Жакерии явились в город Mo с целью «освобождения знатных дам», только что вернувшись из похода в Пруссию[207]. После очередной неудачи французских рыцарей в Шотландии (1385 г.), куда они неоднократно в течение Столетней войны являлись в качестве «союзников», часть рыцарей направилась прямо морем в Пруссию[208]. Военную силу французского дворянства, как отмечает Фруассар, используют в своих политических интересах и богатые города Северной Италии, и папа римский, и король Арагона, и венгерский король, и византийский император. Папа использовал французских рыцарей, в частности представителей знатного рода де Куси[209], в борьбе с флорентийцами, пизанцами и миланским герцогом; венгерский король и византийский император — для борьбы с турками; принц Генрих, будущий король Кастилии Генрих II, — в войне против своего брата Педро Жестокого.

Крестовый поход в Северную Африку (1390 г.), финансируемый Генуей, которая преследовала в этом деле торговые интересы, собрал особенно много участников. Генуя предлагала и другим странам принять участие в этом походе, но основная масса рыцарей пришла из Франции. Фруассар пишет, что французскому королю пришлось даже отдать следующее приказание: никто не должен покидать пределы Франции без разрешения на то короля, ибо король опасался, что во Франции почти не останется рыцарей и оруженосцев[210]. Когда был объявлен поход в Венгрию (в 1396 г.) против турок, то, как пишет Фруассар, к месту сбора прибыло огромное число рыцарей, которые норовили поступить на службу к кому-нибудь из сеньоров, руководивших походом. Но сеньоры очень многим из них отказали (ведь надо было брать на себя расходы по их содержанию), и эти рыцари вынуждены были остаться, ибо «чувствовали себя не в состоянии выдержать (столь) большие расходы»[211].

Грабительские цели этих «доблестных воинов» Фруассар считает в порядке вещей, так как подобная цель ничуть не умаляла, а на деле даже часто только увеличивала силу удара мечей и личную храбрость рыцарей, что для Фруассара являлось основным. Война — душа рыцарства, а с другой стороны, война обязательно должна была доставлять наживу, добычу. Ни в каком ином плане война среди истинных рыцарей не мыслилась. И возмущение французских рыцарей бедностью и суровостью Шотландии, куда они прибыли в качестве «союзников» (1385 г.), звучит в изложении Фруассара как вполне законное и справедливое[212]!

Фруассар рассказывает, как адмирал Жан де Вьенн, руководивший экспедицией, всячески старался их утешить[213]. Между тем официально цель похода заключалась в том, чтобы совместно с шотландцами (Шотландия находилась почти все время в состоянии войны с Англией) воевать против англичан. В результате экспедиции шотландцам «французы принесли больше ущерба, чем англичане…»[214]. Это слова самих шотландцев, которые приводит Фруассар, а выше он говорит также о недовольстве шотландцев появлением французских рыцарей: «Какой дьявол привел их (сюда)? Разве мы не смогли бы сами как следует вести войну против англичан без них? Ничего мы хорошего не достигнем, пока они будут здесь… Они тотчас же загубят и поглотят все, что есть в стране; они причинят нам больше вреда, зла и убытков, если мы согласимся на их пребывание здесь, чем причинили бы англичане…»[215]. Но Фруассара подобные заявления мало трогают. У него на это свой ответ. Шотландцы, говорит он, «поносили их, как только могли, подобно людям грубым и бесчестным, каковыми они и являются»[216]. И далее: «…в Шотландии они[217] не встретили ни одного порядочного человека, и все они[218] подобны дикарям, которые не способны ни с кем быть в мирных отношениях, и очень они завидуют чужому добру и боятся, как бы не потерять своего, ибо страна их бедна»[219].

Главное для Фруассара — «рыцарские подвиги» сами по себе, вне учета обстановки, цели и прочих условий. К вопросу о роли рыцарского войска он подходит именно с этой точки зрения, а не с точки зрения государственных интересов. Поэтому ему и в голову не приходит мысль о необходимости военных реформ, что было в то время во Франции злободневным вопросом; поэтому он относится с нескрываемым презрением, a часто и со злобой к воинам из числа горожан, к городскому ополчению, считая военное дело безусловно монополией дворянства, и только дворянства.

Роль дворян в качестве военной силы, в качестве рыцарей, остается в представлении Фруассара такой же важной и столь же блестяще выполняемой, как и прежде. Даже рассказывая о позорных поражениях французских рыцарей, Фруассар без устали расписывает в самых ярких красках и личную храбрость рыцарей, и ловкость удара того или иного из них, и всю красоту и блеск рыцарского войска в строю, и роскошь и богатстве, которыми обычно отличались французские рыцари. Битвы при Креси и при Пуатье он сравнивает между собой с точки зрения количества совершенных подвигов и заявляет: «Сражение при Пуатье было проведено куда лучше и длилось куда дольше, чем сражение при Креси, и было там гораздо больше славных подвигов и рыцарской доблести…»[220] «Никогда еще не слышали, — говорит Фруассар относительно поражения французов при Креси, — о таком разгроме и о гибели стольких знатных сеньоров и доброго рыцарства, как это было там при том малом количестве подвигов, которые они совершили…»[221]

Правда, от его внимания не ускользнули проявившиеся в этих сражениях отрицательные качества французского рыцарского войска. Он говорит о беспорядках в строю французских рыцарей, пагубно отразившихся на их положении во время битвы при Креси[222], и противопоставляет в этом отношении французов англичанам, в лагере которых царила дисциплина[223]. Рассказывая о битве при Пуатье, где погиб «весь цвет французского рыцарства»[224], он прямо говорит, что французов было в пять раз больше, чем англичан, но последние доказали свое превосходство[225]. Наконец — и это гораздо более существенно — Фруассар говорит и о нововведениях в области военного искусства, имевших место в Западной Европе, в частности в Англии. Но дело в том, что он не придает всему этому принципиально важного и решающего значения в вопросе о роли рыцарского ополчения. Относительно английских лучников (в связи с поражением французов при Креси) он пишет: «Следует хорошо прочувствовать и признать, что стрелки сделали большое дело, ибо из-за их стрел в начале (сражения) потерпели поражение генуэзцы[226], которых было, наверное, 15 тысяч… Ибо большое количество рыцарей, богато вооруженных и снаряженных, верхом на хороших конях, как это и было принято в то время, было разбито и погибло из-за генуэзцев, которые спотыкались среди них и падали друг на друга так, что не в силах были снова встать на ноги»[227]. Наученные горьким опытом французские рыцари перед сражением при Пуатье почти все сошли с коней. Как отмечает Фруассар, таково было распоряжение Иоанна II; на конях оставили лишь незначительную часть рыцарей, для того чтобы они своим натиском сломили ряды английских лучников[228]. Мало того: было приказано также, отмечает Фруассар, чтобы каждый рыцарь укоротил свое копье на 5 футов, «благодаря чему оно сможет наилучшим образом служить»[229], снял шпоры и обрезал носы[230] туфель[231].

Но, говоря обо всем этом, Фруассар резко отрицательно относится к новому контингенту войск из горожан и свободных крестьян.

Он всегда либо от себя лично, либо приводя слова других, высказывает враждебное отношение к городским отрядам и к пехоте вообще. Он и английских пехотинцев, «валлийцев и корнуольцев», вооруженных длинными ножами (coutils), которыми они поражали насмерть французских рыцарей, называет «ворами и разбойниками»[232]. О наступающих при Розбеке фламандцах Фруассар говорит так: «Эти фламандцы, которые спускались[233], преисполненные гордыни и большого рвения, надвигались, жестокие и суровые, и толкали, наступая, и плечом и грудью, все равно что дикие бешеные кабаны…»[234]

Хронист постарался дискредитировать жителей нормандского города Кана[235], которые находились в войске коннетабля Франции, когда англичане наступали на их город (1346 г.). Как только горожане Кана, по словам Фруассара, заметили издали английских лучников, «которых они еще не привыкли видеть», то они, «были так напуганы и подавлены, что никакие силы мира не смогли бы их удержать от того, чтобы они не обратились в бегство. Итак, каждый без всякого порядка отступал к городу, хотел того коннетабль или нет»[236]. Далее он рассказывает, как быстро стали после этого англичане продвигаться к городу и как вступили в него, производя страшные опустошения благодаря своим лучникам[237]. Он ни слова не говорит о том, как мужественно защищались жители, даже женщины и дети, как бились они до последнего с врагом на улицах родного города[238].

Может быть, Фруассар не знал об этом? Но история обороны Кана получила в то время значительную известность. И сам английский король Эдуард III писал в одном письме, что горожане Кана «защищались очень храбро и искусно, хотя схватка была крепкая и длительная»[239]. Зато Фруассар рассказывает о том, как коннетабль Франции и граф де Тарканвиль сдались в плен английскому рыцарю[240]. Рассказ этот — очень характерная иллюстрация к чисто «рыцарским» понятиям того времени. Дело в том, что у рыцарей было принято во бремя сражений «куртуазно» брать друг друга в плен. Фруассар говорит, что коннетабль и граф боялись попасть в руки английских лучников, «которые их совсем не знали» (иначе говоря, они боялись, что эти лучники поступят с ними «не куртуазно», т. е. убьют, вместо того чтобы взять в плен и назначить выкуп). Поднявшись на городскую стену, пишет Фруассар, коннетабль и граф заметили одного «славного английского рыцаря», которого когда-то прежде встречали, и принялись звать его и делать ему знаки. Когда тот приблизился, граф, сказал ему так: «Мессир Тома де Голанд, прислушайтесь к нам и возьмите вас в плен и спасите наши жизни от этих стрелков». «Когда же, — продолжает Фрауссар, — мессир Тома де Голанд услышал их, то почувствовал он и убедился тут же, что недаром поспешил (к ним), и был очень обрадован по двум причинам: первая была та, что он приобрел хороших пленников, за которых сможет получить сто тысяч золотых монет; другой же причиной было то, что он им спасал жизни, ибо они находились там в жалком положении и в большой опасности из-за лучников и валлийцев…»[241].

Здесь особенно характерен следующий момент: Фруассар говорит о двух знатных французских рыцарях такие вещи, которые дают полное право людям другой этики назвать их жалкими трусами; между тем у него не нашлось для них ни слова осуждения, ибо, по мнению Фруассара, одно дело — испугаться людей того же ранга, т. е. тоже рыцарей, а другое дело — пехотинцев, лучников, вышедших из низших слоев общества: последнее в расчет не принималось при оценке моральных и военных качеств рыцаря.

Фруассар посвятил свою хронику в основном событиям во Франции. Он подчеркивает, что эта страна — наиболее замечательная, по всеобщему признанию, в смысле рыцарской доблести. Здесь более чем где-либо могли найти применение своим силам рыцари различных стран. Например, когда снова возобновилась война с Фландрией после битвы при Розбеке, то от имени французского короля были посланы письма сеньорам других стран с предложением принять участие в войне, и Фруассар отмечает готовность этих сеньоров явиться во всеоружии. Хронист с восторгом описывает все, что касается добрых рыцарских традиций — как среди англичан, так и среди французов. Именно в этом усматривают некоторые западноевропейские историки «беспартийность» Фруассара. Впрочем, существует и другое мнение— и оно является общепризнанным, — что Фруассар описывал события то под «английским» углом зрения, то под «французским». Но это отнюдь не наложило заметного отпечатка на постановку тех вопросов, которые нас в данном случае интересуют и которые составляют своеобразие его хроники. У Фруассара Филипп VI — «воплощение чести»[242], а Эдуард III — король, «какого и подобного которому не было со времен короля Артура…»[243]. Герцог Анжуйский, дядя Карла VI, один из регентов, тиранивших Францию и грабивших королевскую казну» — «умен, изобретателен и (человек) большого мужества и большой предприимчивости»[244]. Соответствующими эпитетами характеризуются и рыцари, английские и французские, упоминаемые, перечисляемые и описываемые Фруассаром

Хронист воспевает роскошь, которой они себя окружали, их внешний блеск. И, надо сказать, Фруассар в этом большой мастер. Особенно впечатляют картины сражений и турниров. С точки зрения Фруассара, роскошь была необходима для того, чтобы «вести дело с честью»[245]. Вот как, например, описывается рыцарский строй перед сражением при Пуатье: «Там можно было видеть все величие блистательных доспехов, богатых гербов, хоругвий и знамен, великолепных коней и упряжи, ибо там был весь цвет рыцарства Франции: ни один рыцарь, ни один оруженосец не оставался дома, если не желал (из-за этого) оказаться обесчещенным»[246]. Описание битвы при Пуатье у Фруассара — одно из тех, которое особенно изобилует различными деталями, как-то: длинные списки наиболее отличившихся рыцарей (и со стороны англичан, и со стороны французов), описания отдельных стычек между двумя рыцарями, пленение того или иного рыцаря, подробности того, как один другого проколол шпагой, и т. п.[247] Наиболее яркий пример — описание боев на копьях в Сент-Энглевере (близ Кале), продолжавшихся 30 дней подряд, за исключением пятниц. Фруассар подробно повествует о каждом дне, каждом столкновении каждого участника с его противниками, вооружение каждого из них[248].

Но идеал Фруассара, предел всех его мечтаний — жизнь при дворе графа Гастона де Фуа: «Я много бывал при дворах королей, герцогов, принцев, графов и высоких дам, но я никогда не видел такого, который понравился бы мне более, ни такого принца, который бы больше блистал по части военных подвигов, чем был граф де Фуа. Можно было видеть в залах и покоях при его дворе доблестных рыцарей и оруженосцев, прогуливающихся взад и вперед и беседующих о войнах и любви; и не слышно было, чтоб говорили там о чем-либо другом, и поистине сама слава нашла прибежище здесь»[249]. Идеал сеньора, рыцаря и человека, по мнению Фруссара, — сам граф Гастон де Фуа. Хронист в привлекательнейших красках обрисовывает своего героя, добавляя: «Он был столь совершенен во всем и столь образован, что всех похвал было бы недостаточно. Он любил то, что должен был любить, и ненавидел то, что должен был ненавидеть»[250]. Между тем этот «совершенный», «идеальный» рыцарь и человек, как видно из описания того же Фруассара, был жестоким и коварным: достаточно было одного лишь подозрения, чтобы загубить собственного сына.

Хронист восторженно слушал при дворе графа де Фуа бесконечные рассказы рыцарей, которые стекались сюда «из всех стран» благодаря «доблести этого сеньора»[251]. Фруассар посвящает многие страницы своей хроники этим рассказам — и эти страницы служат яркими иллюстрациями того, каковы были сами рыцари. Например, один из наиболее плодовитых рассказчиков, гасконский оруженосец де Молеон, повествует о том, как он орудовал с целым отрядом бригандов (наемников) в Южной Франции, как обогащались он и его товарищи за счет выкупов, а также благодаря вероломным захватам различных замков и даже городов, как они служили разным сеньорам — в зависимости от того, какая служба их больше устраивала, и т. д.[252]

Феодально-рыцарская мораль освящала общественное неравенство и насилие господствующего класса. У Фруассара и не делается фактически никакого различия между дворянами и бригандами. В источниках того времени наемники обычно именуются бригандами, что обозначало легковооруженных пехотинцев. Печальна была их слава в период Столетней войны: впоследствии бригандами стали именовать вооруженных грабителей на большой дороге.

Описывая деятельность бригандов-дворян, Фруассар применяет к ним те же выражения и эпитеты, что и к самым идеальным рыцарям. Правда, хронист отнюдь не скрывает того, какие бедствия принесли Франции так называемые «большие компании» (банды наемников), и прямо говорит, что это было зло[253]. Но в то же время, когда его герои-рыцари начинают фактически заниматься тем же, то они нисколько не осуждаются.

У Фруассара мы находим классические образцы дворян-бригандов. Таковы Эсташ д'Обершикур, Арно де Серволь (из знатного рода Талейран-Перигор), Пердюка д'Альбрэ, Арно Аманье д'Альбрэ — зять королевы Франции, Эмериго Марсель, вышеупомянутый де Молеон. Богатый материал, столь старательно собранный Фруассаром об этих «героях», послужил затем, как уже было сказано, одним из основных источников для книги французского историка Дюлора. В ней выносится строгий приговор героям Фруассара. Сам же Фруассар не только с интересом и удовольствием описывает их «мужественные деяния», но и подчеркивает удивительную благосклонность к наиболее «знаменитым» из этих храбрецов представителей господствующего класса, в частности самих королей и знатных дам. Например, рыцарь Эсташ д'Обершикур удостоился любви и руки красавицы Изабеллы Юлихской, племянницы английской королевы. Эта дама, как говорит Фруассар, «полюбила монсеньора Эсташа за его доблесть и храбрые подвиги, о которых слышала ежедневно»[254]. «Подвиги» же эти заключались в следующем: он «распоряжался как полный хозяин в Шампани» и «нажил там огромное состояние благодаря выкупам и перепродаже городов и замков, а также и тем, что (отдельные местности) страны и дома откупались от поджогов (со стороны людей д'Обершикура), и еще благодаря пропускам, которые он выдавал, ибо никто, будь то купец или кто другой, не мог ни ездить в ту или иную сторону, ни выходить из добрых городов, разве что с опасностью для себя»[255]. Пердюка д'Альбрэ пользовался расположением принца Уэльского[256]: он лишь «изредка», как говорит Фруассар, переходил на сторону французского короля, а в общем верно служил английскому в течение более чем 30 лет[257]. Пердюка д'Альбрэ отличился при подавлении восстания Уота Тайлера. Он находился в это время в Лондоне вместе с большим отрядом бригандов. Когда Уот Тайлер был предательски убит и толпа восставших ринулась против королевских слуг, подоспели 7–8 тысяч бригандов на помощь королю[258]. В следующей году Пердюка (получил от английского короля баронию Шомон в Гаскони[259]. Арно де Серволь (по прозвищу «Протопоп»), повергавший в трепет своими разбоями даже самого папу за стенами Авиньона (1357 г.)[260], стал другом герцога Бургундского Филиппа Смелого и крестным отцом его сына и так возвысился, что ему неоднократно поручалось командование большими отрядами от имени короля[261].

У Фруассара, насквозь пропитанного рыцарскими идеалами, выработалось и соответствующее представление об идеальном образе рыцаря. Но это отнюдь не образ знаменитого французского полководца Бертрана Дюгеклена, благодаря деятельности которого в руках англичан к концу правления Карла V осталось лишь 5 городов (Кале, Брест, Шербур, Бордо и Байонна) с округами, хотя Фруассар и останавливается весьма подробно на походах Бертрана и на различных военных столкновениях, в которых он участвовал[262]. Говоря о Бертране, Фруассар скуп на эпитеты, которыми он постоянно награждает других рыцарей. Видимо, Фруассару мало импонировал метод ведения войны Бертрана, непривычный для «истинных рыцарей»: Бертран избегал крупных сражений и старался нападать неожиданно на отдельные отряды англичан, постепенно изнуряя таким образом противника. Кроме того, для совершенного рыцаря обязательна была «куртуазность», т. е. рыцарь должен был быть всегда приветлив в обращении и обладать изящными манерами, чего недоставало Бертрану — человеку по натуре суровому, грубому, не получившему никакого образования. Это часто шокировало рыцарей, с которыми ему приходилось сталкиваться, и в их глазах отнюдь не искупалось тем, что на войне Бертран был самым честным воином, до конца преданным делу борьбы Франции против английских завоевателей.

Как известно, Карл V, сумевший должным образом оценить заслуги Бертрана, назначил его коннетаблем Франции, хотя тот происходил из бедной дворянской семьи Бретани, а после смерти Бертрана распорядился похоронить его в Сен-Дени, в усыпальнице французских королей. Но Фруассару гораздо ближе, маршал Бусико — по выражению хрониста, «самый доблестный рыцарь». Он отправился в 1396 г. в крестовый поход против турок, попал к ним в плен во время битвы при Никополе и смог вернуться во Францию лишь после уплаты огромного выкупа. Как говорит о нем К. Маркс, это был «главный авантюрист и Дон-Кихот французов»[263].

Однако сформируется уже новое представление, которое окончательно одержит верх в период политической централизации. Может быть, самым ярким фактом, характеризующим Бертрана Дюгеклена, является то, что Жанна д'Арк глубоко чтила его память: когда Жанна д'Арк выступила на защиту Франции против англичан (1429 г.), она послала вдове Бертрана Дюгеклена свое кольцо[264]. Популярность Бертрана среди французского народа была очень велика, и недаром Бертран с полной уверенностью заявил принцу Уэльскому (у которого в тот момент находился в плену): «Нет такой прядильщицы во Франции, которая не трудилась бы над пряжей ради уплаты за меня выкупа»[265].

5. Королевские историографы в период борьбы за coздание цeнтpaлизoвaннoгo государства

Официальные историографы королевства верно служат возвеличиванию королевской власти в ее борьбе за централизацию страны — и именно эта черта для них наиболее характерна.

С этим связано и их стремление всячески возвеличить положение Франции на международной арене. Они рассказывают, как соседние государства обращаются к французским королям за помощью и посредничеством, что стало особенно частым в конце XIV в., после побед Франции над Англией. Историограф Карла VI старательно регистрирует со всеми подробностями, как обращаются к французскому королю за поддержкой самые различные государства. В 1395 г. дож Генуи даже предложил Карлу VI сюзеренитет над Генуэзской республикой. Историограф Карла VI говорит по этому поводу: «Взвесив качества и величие всех истинно христианских государей, они решились подчиниться верховной власти нашего короля»[266]. Посылают делегации во Францию Болонья и Флоренция, прося помощи против герцога Миланского, стремившегося подчинить себе эти две республики. По выражению того же хрониста, они обратились к французскому королю как к «главному защитнику притесняемых иноземных народов[267].

Когда Венгрия просила помощи против султана Баязида (1396 г.), то, по словам того же хрониста, посланцы говорили, что Венгрия безвозвратно погибнет, если французский король ответит отказом[268]. В следующем году к французскому королю впервые, как утверждает историограф Карла VI, обратился и византийский император, тоже искавший союзников в борьбе с Баязидом[269]. Наконец, прибывают и посланцы от королевы Маргариты Датской, возглавлявшей Кальмарскую унию. Дания стремилась уладить и укрепить свои отношения с Францией путем брака племянницы королевы Маргариты с представителем французского королевского дома (1400 г.)[270].

Подобные факты свидетельствуют, по мнению историографа Карла VI, о силе Французского королевства и его сплочении. Однако о единстве страны говорить было еще рано, хотя в XIV в. были достигнуты определенные успехи. Это нашло свое отражение и в новых, по сравнению с Фруассаром, взглядах, выраженных д'Оржемоном, историографом Карла VI и автором «Нормандской хроники». Для них враги короля Франции, мешавшие осуществлению его политики, — графский род д'Аркуров, Карл Наваррский и его родичи и другие сеньоры — не просто личные враги короля, ведущие с ним и его сторонниками узаконенную стародавними обычаями феодальную войну, а злейшие враги «всего королевства Франции»[271]. Таким образом, само понятие измены у этих хронистов иное, чем у Фруассара. Д'Оржемон показывает, как власть Карла V распространяется даже на Бретань, известную своим сепаратизмом, — и это благодаря тому, что, по его мнению, население Бретани стремилось прочно войти в состав королевства Франции, несмотря на яростное сопротивление герцога Иоанна IV де Монфора.

Автор «Нормандской хроники» также показывает, что центростремительные силы в Бретани не раз одерживали верх над центробежными еще в самом начале междоусобной войны в Бретани[272]. В 1341 г., когда Шарль де Блуа повел наступление на город Ренн, этот город сдался графу, «несмотря на (сопротивление) многих рыцарей, и многие города, которые были (перед тем) на стороне графа де Монфора, сдались Шарлю де Блуа, ибо он был послан французским королем». Жители города Нанта, пишет далее хронист, отказали графу де Монфору в помощи, заявив при этом, что «никогда не будут воевать с Шарлем де Блуа, если он будет направлен сюда королем Франции как сеньор этого города»[273].

Д'Оржемон и другие авторы «Больших хроник», историограф Карла VI и автор «Нормандской хроники» подвергают осуждению все то, что мешает королевской власти в ее усилении. И это прежде всего относится к представителям феодальной знати.

Считая, что первейшая обязанность каждого дворянина — честно и храбро служить королю — и не в силу вассальной присяги, а поскольку он является дворянином королевства Франции, французом — эти хронисты, как будет показано ниже, часто выдвигают против дворян различные обвинения, когда те плохо выполняют свой долг перед королем: они часто обвиняют дворян то в трусости на поле битвы, то в распущенности и чрезмерном стремлении к роскоши, то, наконец, в измене королю. Случаи расправы короля с дворянами-изменниками постоянно отмечаются этими хронистами и рассматриваются как акты правосудия и справедливости.

Более всего доставляли беспокойства окраины Северной Франции, которая являлась костяком объединения страны. Такими окраинами были Бретань и Нормандия. Герцоги Бретани всегда отличались большой самостоятельностью, а бретонская знать — своими сепаратистскими стремлениями. 40–70-е годы XIV в. были заполнены междоусобной войной в Бретани между двумя знатными родами, претендовавшими на герцогскую власть. Хронисты подчеркивают, что значительные слои населения Бретани поддерживали французского короля и лишь отдельные группировки знати, а также и кое-кто из мелких и средних дворян сеяли измену и проливали кровь своих земляков. Известно, что среди воинов знаменитого Бертрана Дюгеклена, рыцаря из Бретани, было много дворян из Бретани, состоявших на службе у французского короля и получавших от него жалованье. Автор «Нормандской хроники», перечисляя города, которыми удалось завладеть графу де Монфору (1341 г.), подчеркивает что «это отнюдь не соответствовало желанию народа (des communes gens), а сделано было силою баронов и рыцарей, которых граф привлек на свою сторону[274].

Пьер д'Оржемон, говоря о политике Карла V в отношении Бретани, делает явный упор на следующие моменты: предательское поведение группы сеньоров во главе с герцогом Иоанном IV де Монфором (он ввел на территорию Бретани большое количество английских войск) после того, как последний присягнул Карлу V; мудрая и полезная для Бретани политика Карла V; сопротивление, оказанное войскам герцога со стороны многих городов, не пожелавших принять к себе англичан; недовольство, которое затем вызвала со стороны населения Бретани финансовая политика графа, так что недовольные «страстно умоляли» короля «найти средство против всего этого»[275].

Неспокойно было и в Нормандии. Правда, она уже с начала XIII в. вошла в состав королевского домена, а города Нормандии были тесно связаны торговлей с парижским районом. Сепаратистские тенденции там были далеко не так сильны, как в Бретани. Но все же и здесь имелась крепкая группировка феодальной знати, стремившаяся заставить короля считаться с ее личными интересами. Главным врагом короля выступал графский род д'Аркуров, который поддерживали многие знатные семьи Нормандии. Выше уже говорилось о поведении графа д'Аркура, Карла Наваррского и их сторонников, которых Фруассар не только не считал изменниками, но даже сочувствовал им. Совсем иная картина предстает в сочинениях других представителей дворянской историографии.

Автор «Нормандской хроники» прямо говорит об измене нормандских сеньоров и об их союзе с бретонскими сеньорами, сторонниками графа де Монфора. И те и другие, утверждает хронист, «путем предательства (интересов французского короля) объединились с графом де Монфором, а также заключили союз с королем Англии ради подарков и обещаний» (1342–1343 гг.)[276]. В «Больших хрониках» особо подчеркивается, что когда Эдуард III начал новое наступление во Франции (оно завершилось битвою при Креси), то специально шел через Нормандию, где у него были союзники: «по настоянию Жоффруа д'Аркура, который его вел и сопровождал, начал он эту страну разорять и предавать огню»[277].

Положение в Нормандии значительно осложнилось, когда подрос будущий заклятый враг правящей династий Карл Наваррский (он родился в 1332 г.). Нормандские сеньоры, как было сказано, сумели привлечь на свою сторону часть городов Нормандии. Они воспользовались недовольством населения из-за налогов — этого всегдашнего больного вопроса в жизни французских городов: когда в 1356 г. был объявлен сбор эд (в состав эд была включена и габель) для короля на ведение войны с англичанами, то Карл Наваррский и граф Иоанн д'Аркур громогласно объявили, что на территории их владений габель никогда не взималась и взиматься не будет. С точки зрения Пьера д'Оржемона, такое поведение нормандских дворян в тяжелое для Франции время может быть расценено лишь как самое враждебное по отношению к французскому королю. Слова графа д'Аркура он характеризует как «спесивые и оскорбительные, (направленные) против короля», а о Карле Наваррском говорит, что он «замышлял многие вещи во вред, в ущерб и против чести короля и монсеньора, его старшего сына[278], и всего королевства Франции»[279].

Но противники французских королей из числа французских же дворян были не только в Бретани и Нормандии: королевские историографы вынуждены признать, что они были даже на территории исконных владений правящей династии — Иль-де-Франс. Автор части «Больших хроник» от 1340 до 1350 г. так говорит по поводу продвижения армии английского короля в сторону Парижа в 1346 г., незадолго до битвы при Креси: «И дабы написать правду для потомков наших, (скажу, что) те места, где побывал король Англии и его сын, были, как тогда считалось, главными местами жительства и личными поместьями короля Франции; посему было большим бесчестьем для королевства и также явным предательством, что никто из знатных людей Франции не выставил вон короля Англии, который пребывал в течение шести дней в собственных жилищах короля, и притом в самой сердцевине Франции»[280].

Автор «Нормандской хроники», выступая в поддержку политики правящей династии, стремится, будучи сам нормандским дворянином, осветить положительные-стороны в позиции нормандского дворянства. Описывая военные действия против англичан в Нормандии в 1357 г., он говорит, что здесь «в это время, а также и впредь» храбро стояли за короля из династии Валуа как «за своего законного сеньора»[281]. Он останавливается, в частности, на борьбе в районе Кана, где англичанам оказали мощное сопротивление «рыцари, состоявшие тогда на службе у регента, и другие, которые не были на жалованье, и очень мужественно сражались в то время те, кто был из этой страны»[282].

Верные служители королевской власти, официальные историографы всячески восхваляют или оправдывают политику короля. Фруассар тоже нередко хвалил французских королей, но за чисто рыцарские, с его точки зрения, качества, а вовсе не за их достоинства как правителей страны: последнее Фруассара интересовало меньше всего. Д'Оржемон и другие хронисты данной группы, напротив, стремятся прежде всего показать мудрость, справедливость того или иного короля в его борьбе за установление порядка в стране. Для достижения этой цели они считают очень важным, чтобы король лично объезжал свои владения и в особенности окраины королевства. Например, в «Больших хрониках» рассказывается, как Филипп IV Красивый в течение всей зимы 1303 г. объезжал область Тулузы и Альбижуа, где и «мелкий люд», и дворяне «были смущены советами злых людей»[283]. В результате поездки король «привлек к себе сердца всех», и ему была обещана эд для борьбы «против всех врагов королевства», в частности против фламандцев[284]. Историограф Карла VI уделяет много внимания посещению Карлом VI Аквитании (1389 г.) в ответ на многочисленные жалобы со стороны населения. Король, говорит хронист, «был возмущен грубостью, насилиями и вымогательствами королевских чиновников и местных городских властей»; он сурово наказал этих людей, а «незаконно обиженным оказал помощь»; множество судебных дел он лично разобрал с помощью местных сеньоров; всех провинившихся чиновников отрешил от должности[285] и т. д.

В произведениях официальной историографии чувствуется стремление не только восхвалять деятельность королей, но и как-то объяснять, оправдывать их поступки. В этом смысле поразителен отрывок из «Больших хроник», посвященный падению Кале. Мужественные защитники города переживали тяжелейшую блокаду (сентябрь 1346 г. — август 1347 г.), но не желали сдаваться английскому королю, пока сохранялась надежда на помочь Филиппа VI. А тот явился с огромной армией под стены города, рассчитывая чисто «по-рыцарски» договориться с английским королем о «месте и времени сражения». Не договорившись, он, не сделав ни одной попытки пробиться к городу, отступил со всей армией, несмотря на мольбы жителей Кале, доведенных до последней степени отчаяния. В «Больших хрониках» это событие освещается явно тенденциозно. Там сказано, правда, что король отправился на выручку Кале слишком поздно, но далее говорится, что укрепленный лагерь англичан был неприступен и подойти к городу было невозможно как с суши, так и с моря (где стоял английский флот). И тут же упор делается на то, как помогал Филипп VI жителям Кале, которым после капитуляции пришлось покинуть город: король, в частности, «издал ордонанс о том, чтобы все вакантные должности были переданы гражданам Кале, ибо они честно служили ему»[286].

Король у этих хронистов вообще нигде не несет ответственности за свои поступки. Он как монарх не может совершать, согласно их представлению, дурных или неправильных действий. Как последовательные идеологи монархии, хронисты проводят в своих произведениях определенный принцип: отвечает за все не король, а лишь королевские советники. Например, ответственность за тяжесть налогов при Филиппе IV Красивом, вызывавших всеобщее недовольство, целиком взваливается на Ангеррана де Мариньи, главного советника короля по всем государственным вопросам[287]. В «Больших хрониках» даже приводится полностью 41 статья обвинительного акта против Ангеррана де Мариньи, осужденного на смертную казнь при следующем короле — Людовике X. Любопытна первая статья, гласящая, что «король Филипп при жизни своей говорил, что Ангерран вводил в обман и его и все его королевство и много раз находили его плачущим из-за этого в своих покоях»[288].

Для характеристики взглядов на королевскую власть, господствовавших в официальной историографии, наибольший интерес представляет та часть «Больших хроник», где дается описание событий 1356–1358 гг. (автором ее, как уже говорилось, является Пьер д'Оржемон).

Это был трудный для королевской власти период: за разгромом королевских войск при Пуатье последовало столкновение короля с Генеральными штатами, которое вылилось в восстание как в Париже, так и в ряде других городов. В то же время вспыхнуло одно из крупнейших крестьянских восстаний средневековья — Жакерия. Исключительно тяжелым было экономическое положение Франции. Повсеместное разорение страны оставило долго незаживавшие раны. Понятно, что в такой сложной обстановке королю (точнее — дофину Карлу, который был в то время регентом королевства) приходилось постоянно лавировать между отдельными сословиями и политическими группировками, постоянно Искать себе союзников и постоянно менять тактику: то идти на уступки, то вновь наступать.

Политика королевской власти в лице дофина Карла, (будущего Карла V) описывается д'Оржемоном в самых благожелательных тонах. Противников же короля он изображает лишь с самой отрицательной стороны. Он постоянно подчеркивает мудрость и рассудительность дофина, сумевшего успешно выйти из тяжелого положения и расправиться с врагами, такими, по мнению хрониста, злейшими для королевства людьми, как Этьен Марсель и Карл Наваррский.

В «Больших хрониках» наиболее подробно, по сравнению с другими хрониками, рассказано о всех перипетиях борьбы между дофином и Генеральными штатами. Это не случайно. Д'Оржемону надо было показать возможно ярче решающую роль дофина в установлении в стране настоящего, по его мнению, порядка. При этом он старается воздать должное и советникам дофина: по словам хрониста, дофин успешно действовал в этой обстановке «как вследствие природного разума, так и благодаря мудрым решениям своих советников»[289]. Дофин, как известно, отнюдь не желал соглашаться с требованиями Генеральных штатов, и ему оставалось лишь всячески оттягивать время для принятия окончательного решения.

Но дело заключалось для д'Оржемона не только в том, чтобы показать мудрость дофина Карла. В глазах д'Оржемона движение 1356–1358 гг. достойно было всестороннего осуждения по двум основным причинам: во-первых, оно явно нарушало установившийся монархический принцип, а именно — что Генеральные штаты должны действовать в полном контакте с королевской властью и не преступать своих полномочий (аналогичная же роль отводится и парламенту), как случилось теперь — и почти исключительно по вине депутатов третьего сословия; во-вторых, движение возглавлялось теми людьми (Этьен Марсель и его сторонники), которые, прибегнув для достижения своей цели к помощи врагов французского короля, в частности англичан, выступали, таким образом, как прямые изменники.

Генеральные штаты, по словам д'Оржемона, «имели намерение управлять королевством в результате выполнения тех требований, которые они предъявили упомянутому монсеньору герцогу»[290]. Как известно, Генеральные штаты (в основном депутаты третьего сословия) выступили с критикой деятельности королевского правительства, произвели проверку всех его расходов, поглотивших огромные денежные средства, растраченные совсем не по назначению; потребовали увольнения и наказания королевских советников, повинных в этих злоупотреблениях, и назначения новых советников по указанию Генеральных штатов. Трудности, переживаемые Францией после поражения при Пуатье, вынудили дофина принять требования Генеральных штатов. «Итак, случилось, что упомянутый монсеньор герцог, дабы укротить ярость означенного купеческого старшины и других из парижан, сделал это и согласился (на это) против своей воли, принужденный к тому грозными речами, зная, что это противоречит здравому смыслу»[291]. Д'Оржемон, будучи королевским чиновником и вдобавок из числа тех, кого требовали уволить, мог лишь враждебно отнестись к требованиям Генеральных штатов и, конечно, считал, что они «противоречат здравому смыслу».

Вскоре последовало издание «Великого мартовского ордонанса» 1357 г., который фактически ставил королевское правительство под контроль Генеральных штатов. Но Париж думал только о себе, пренебрегая интересами других городов, а городская верхушка Парижа в свою очередь не считалась с остальной массой парижского населения. Д'Оржемон с явным удовлетворением отмечает, что «многие добрые города, когда узнали и увидели всю беззаконность действий означенных главных правителей, которых бы по 10 или 12, или около этого, отказались от участия в их делах и не пожелали платить (налоги)»[292]. Он всячески старается показать, насколько неудачны были все начинания Генеральных штатов — и не только в области финансовой политики, но и в делах управления вообще. О 22 сановниках (в их числе, как уже было сказано, находился и сам д'Оржемон), отрешенных от должности, д'Оржемон говорит, что «многие из них (по-прежнему) пребывали в Париже, и каждый, кто желал о чем-либо говорить с ними или обратиться к ним с какой-нибудь просьбой, мог в любой день видеть их»[293]. И д'Оржемон прямо заявляет, что эти сановники «вообще никогда не оставляли своих обязанностей»[294]. Этим он, очевидно, хотел сказать, что население обращалось с большей охотой и относилось с большим доверием к прежним королевским чиновникам, чем к лицам, назначенным на их место Генеральными штатами.

Далее д'Оржемон рассказывает, как новые должностные лица в счетной палате, назначенные Генеральными штатами, оказались не в состоянии справиться со своей работой: «Они отправились в Большой совет[295] и сказали, что необходимо вернуть в палату тех, кто в ней раньше был, чтобы они показали, как нужно вести дела в палате…»[296]. То, что Генеральные штаты решили столь энергично вмешаться в дела управления государством, является, с точки зрения д'Оржемона, совершенно недопустимым. Во всей деятельности Генеральных штатов, точнее — движения, возглавляемого Этьеном Марселем, д'Оржемон не нашел ни одного законного действия, ни одного полезного для страны начинания.

В соответствии с вышесказанным находится и отношение д'Оржемона к Этьену Марселю и его сторонникам. Д'Оржемон называет их «лживыми и злыми» людьми, которые выступают против «регента, своего законного сеньора»[297]. Этьена Марселя и его сторонников, а также и Карла Наваррского, находившегося в союзе с Парижем и некоторыми другими городами, д'Оржемон выставляет как прямых изменников королю. Он подробно останавливается на том, как Карл Наваррский с ведома Этьена Марселя ввел в Париж отряд английских наемников, и заявляет, что «парижский народ охотно перебил бы их всех, но купеческий старшина и прочие правители не потерпели бы этого»[298].

Итак, д'Оржемон относится к городскому движению 1356–1358 гг. явно враждебно. Но было бы неправильно. считать, что он вообще настроен против городов. Он видит в них возможного и полезного союзника королевской власти в затруднительные для нее моменты.

Д'Оржемон всегда старательно подчеркивает благоприятные для дофина моменты в позиции городов по отношению к королевской власти, а в некоторых случаях и в позициях отдельных групп городского населения. Он не скрывает удовлетворения, когда Генеральные штаты и Этьен Марсель терпят неудачи, пытаясь привлечь на свою сторону города. Дело в том, что французские города никогда не забывали и о собственных, местных интересах, так что король всегда мог рассчитывать на поддержку и помощь во всяком случае некоторых из них. Как показывает д'Оржемон, дофин так и поступил в 1356 г.: не договорившись с Парижем, он «приказал разослать некоторых королевских советников по бальяжам королевства, чтобы просить означенную эд у добрых городов»[299].

В 1357 г. дофин, воспользовавшись благоприятной ситуацией, объявил правителям Парижа, что «не желает более иметь опекунов», и «к великому прискорбию» последних стал сам объезжать «добрые города», обращаясь к ним за помощью[300]. В 1358 г., вскоре после восстания в Париже в феврале этого года и убийства двух маршалов на глазах дофина, Этьен Марсель и эшевены Парижа разослали письма различным городам с сообщением о случившемся и призывом к союзу с парижанами[301]. Но агитация успеха не имела, ибо, заявляет д'Оржемон, «многие города… держали сторону регента, своего законного сеньора»[302].

Вне восставшего Парижа дофин мог найти крепкую опору, и ему легко было перенести очередное заседание Генеральных штатов (из Парижа в Компьень, где оно и состоялось 4 мая 1358 г. «На это парижане сильно прогневались, но большая часть остальных городов очень этому обрадовалась», — подчеркивает д'Оржемон[303] (представителей от Парижа на собраний в Компьени не было). Д'Оржемон делает упор на то обстоятельство, что не только вне Парижа дофин-регент имел много сторонников среди горожан, но и в самом Париже. Он противопоставляет Этьена Марселя и его сторонников остальной массе парижского населения. В то время как первые у него именуются людьми «лживыми и злыми»[304], вторые называются не иначе, как «добрые граждане города Парижа»[305].

Автор «Нормандской хроники» останавливается на этих событиях лишь очень кратко, но мнение его о них полностью соответствует мнению д'Оржемона. Относительно политики Генеральных штатов автор «Нормандской хроники» говорит, что «все это они делали для того, чтобы лишить регента его владений и власти»[306]. Этьен Марсель и Карл Наваррский — оба в равной степени показаны в «Нормандской хронике» как изменники, как злейшие враги французского короля. Этот хронист рассказывает, как Карл Наваррский перед огромным стечением народа стал жаловаться на короля Иоанна II и ругать регента: «Некоторые люди считали его слова лживыми и вероломными, но возражать ему не смели, так как он был принят и признан верховными правителями города Парижа»[307]. Он рассказывает далее, как Этьен Марсель потихоньку ночью освободил англичан, которых парижане держали под стражей, с помощью одного человека — по словам хрониста, «из числа его сторонников и предателей своего сеньора»[308].

Итак, взгляды д'Оржемона и автора «Нормандской хроники» на события 1356–1358 гг. совсем иные, чем у Фруассара.

Взаимоотношения между третьим сословием и королями занимают в хрониках, представляющий собой официальную историю Франции, особое место — и прежде всего это относится к «Хронике Карла VI». Дело в том, что к концу XIV в. города еще больше стали проявлять свою силу. Париж волновался больше, чем когда-либо прежде (восстания 1380 и 1382 гг.), как бы готовясь к следующей схватке — в 1413 г. Это нашло свое отражение в хронике историографа Карла VI, где показана политическая деятельность городской верхушки и ее представителей в королевской администрации, т. е. нарождающегося и набирающего силу третьего сословия. В этой связи в изложении событий историографом Карла VI можно выделить следующие характерные моменты: 1) рассказывая об обсуждении тех или иных важных вопросов, он, как правило, отмечает, что наряду с представителями дворянства и духовенства в решении дела принимали участие «наиболее влиятельные из буржуа»; 2) он особо отмечает роль в событиях 80-х годов XIV в. лиц, являвшихся выходцами из среды богатых горожан, — таких как канцлер королевства Милон де Дорман, президент парламента Арно де Корби[309], адвокат парламента Жан де Марэ, военный казначей Жан ле Мерсье, наконец, сам Пьер д'Оржемон[310]. Хронист сопровождает их имена хвалебными эпитетами, вроде «муж, выдающийся не только красноречием, но и своими знаниями, своею преданностью (королю)» и т. п., а в уста их вкладывает блестящие речи. Интересна речь д'Оржемона[311], якобы произнесенная им на совещании принцев-регентов сразу же после смерти Карла V, когда между ними уже начались споры из-за власти (герцог Анжуйский требовал на правах старшего брата подчинения от двух других братьев — герцогов Бургундского и Бурбонского): д'Оржемон говорит о необходимости единства как залога блестящего будущего королевства Франции.

Но, пожалуй, наиболее любопытной является речь канцлера королевства Милона де Дормана, произнесенная им в 1380 г. перед толпой взбунтовавшихся парижан. Канцлер, как рассказывает хронист, объявил о решении короля удовлетворить требования парижан и в заключение сказал: «Действительно, пусть короли сто раз отрицают это, но правят они Лишь с согласия народа, сила которого и делает их грозными (для врагов); и как труд подданных придает блеск величию короля, так и заботливость короля должна неустанно содействовать их благополучию, дабы они могли пребывать в мире и довольстве[312]. Это красноречивый призыв к городам поддерживать политику короля во имя их же собственного блага и, видимо, своеобразный прием для усиления авторитета королевской власти: ведь оратор провозглашает подобные принципы свободы и прав «народа», выступая от имени самого короля!

Но историограф Карла VI отмечает вместе с тем и сложность взаимоотношений между городской верхушкой и королевской властью. Он показывает в своей хронике это колеблющееся положение богатых горожан, которые боятся в одно и то же время и народного движения, и нажима со стороны королей. Он, например, рассказывает о том, что герцог Анжуйский, один из регентов при малолетнем короле, после городских волнений 1380 г. в течение 1381 г. семь раз напрасно созывал совещание с участием наиболее видных горожан с целью выбрать удобный момент для издания нового ордонанса о налогах: именитые граждане городов, как говорит хронист, «хранили в ответ на это глубокое молчание», зная, что «народ ворчит»[313]. А во время восстания «молотил» (1382 г.) «первые буржуа города» покинули Париж и переправили все свое имущество в другие места, «не желая быть причастными к оскорблению, наносимому восставшими королю»[314]. Хронист показал также, что королевское правительство в свою очередь то видит опору своей власти в лице городской верхушки, то боится вспышки недовольства с ее стороны. Хронист говорит, что перед походом во Фландрию герцогу Бургундскому (одному из регентов королевства) пришлось созвать «первых буржуа города» Парижа и красноречиво уговаривать их заниматься обычными делами и оставаться верными королю[315].

То, что официальные историографы королевства, а также автор «Нормандской хроники» видели в городах опору королевской власти (считая вместе с тем, что королю следует вести себя с этим союзником весьма осмотрительно), имело следствием иное, по сравнению с Фруассаром, отношение к вопросу о военной силе городов В то время как Фруассар относится к горожанам-воинам с презрением, д'Оржемон и автор «Нормандской хроники» воздают им хвалу. Даже когда речь в «Больших хрониках» идет о врагах короля — фламандцах, то отмечается преимущество их боевого порядка перед рыцарским строем: «Из-за множества копий, которые густо держали фламандцы перед собой, тесно (прижавшись друг к другу), не мог благородный граф Роберт[316] ни расстроить (их ряды), ни пройти сквозь них»[317]. Автор «Нормандской хроники» пишет, что при Креси отряд горожан Орлеана на поддался общему бегству, а остался при короле и почти целиком погиб[318]. Этот же хронист, рассказывая об осаде англичанами города Блэ[319], говорит, что англичане ничего не достигли благодаря энергичным действиям одного из защитников города — Милона де Отрона, «хотя он и был не рыцарем, а буржуа из Тулузы…»[320].

Особенно интересно остановиться на описании в «Больших хрониках» взятия англичанами Кана в Нормандии[321], о чем пишет также и Фруассар. В «Больших хрониках» изображается совсем иначе, чем у Фруассара, поведение горожан, Кана, как и действия коннетабля и крупного сеньора графа де Танкарвиля. Горожане Кана показаны как храбрые, самоотверженные защитники города, а поведение вышеупомянутых сеньоров представлено как не внушающее никакого доверия[322]. «Народ защищался изо всех сил, особенно возле бойни, а также на мосту, так как там была наибольшая опасность. И женщины, как говорят, чтобы помочь, притаскивали своим мужьям двери и окна от домов[323], а также вино, чтоб они были храбрее в бою… И сражались они с утра до вечера». А коннетабль и граф де Танкарвиль ушли из замка и укреплений в город[324] — не знаю, почему они так сделали, — и тотчас же были взяты англичанами в плен и отправлены в Англию».

Ниже мы увидим, что эти хронисты, в отличие от Фруассара, показывают, что в это время рыцарство в качестве военной силы уже клонилось к упадку и что пехота — не иноземная, а из французских же горожан — должна стать активным элементом во французской армии.

В военном отношении XIV век ознаменовался крупнейшими поражениями французских рыцарей на поле битвы, и эти поражения произвели сильнейшее впечатление на соседние страны. Знаменитый Петрарка по этому поводу писал: «Во времена юности моей британцы, которых именуют англами или англичанами, считались самыми трусливыми среди варварских народов; теперь же это народ очень воинственный. Он опрокинул старинную военную славу французов победами столь многочисленными, столь неожиданными, что те, которые в былые времена уступали презренным шотландцам…, так разорили целиком и полностью все королевство огнем и мечом, что мне, проезжавшему недавно через него по (собственным делам), трудно было убедиться, что то была страна, которую я видел прежде»[325]. Но эти поражения французских рыцарей не были подобны прежним: здесь рыцари были разбиты в результате столкновения с новой военной силой — пехотой, притом пехотой иного качества, чем та, какая до сих пор принимала участие в сражениях.

Переломным моментом считается битва при Куртрэ 1302 г.[326] Во фламандском войске насчитывалось всего около десятка конных рыцарей — командующие и их оруженосцы, остальные же вместе с горожанами сражались пешими. Старое рыцарское ополчение уже не соответствовало новым экономическим и политическим условиям. Как говорит Ф. Энгельс, «пока продолжался период расцвета феодализма, до конца XIII века, кавалерия вела все сражения и решала их исход. С этого момента дело меняется…»[327]. Создавалась база для нового контингента войск: горожане становятся все более богатыми и сильными, крестьянство постепенно освобождается от крепостной зависимости. С другой стороны, рост королевской власти влек за собой и необходимость в новом войске. Ф. Энгельс говорит по этому поводу: «Вести борьбу против феодальных порядков с помощью войска, которое само было феодальным, в котором солдаты были более тесно связаны со своими непосредственными сюзеренами, чем с командующими королевской армией, — это, очевидно, означало вращаться в порочном кругу и не сдвинуться с места. С начала XIV века короли стремятся поэтому освободиться от этого феодального войска, создать собственное войско»[328]. Франция в области военного дела неизмеримо отставала от Англии, где были проведены при Эдуарде III военные реформы, которые обеспечили ей целый ряд блестящих побед над Францией во время Столетней войны.

Ф. Ло в обстоятельном исследовании наиболее крупных сражений показывает, что французы в начальный период Столетней войны никак не могли усвоить тактику сочетания действий пехотинцев со спешивающимися рыцарями[329].

При Филиппе VI Валуа в некоторых городах стали подготавливать свои отряды стрелков, ибо наемники бывали очень ненадежными, но это начинание успеха не имело как из-за противодействия со стороны реакционной части дворянства, так, в конечном итоге, и из-за самого короля: Филипп VI был страстным поклонником старины, истинно «рыцарских» методов ведения боя, и какие-либо нововведения в области военного дела были ему абсолютно чужды.

Иоанн II всячески старался возродить «добрые рыцарские» начала в военном строе и даже основал так называемый орден Звезды, который просуществовал лишь 4 года, до битвы при Пуатье, где погибли все рыцари, входившие в его состав.

Карл V решительно идет по новому пути: главную роль в военных силах королевства он отводит наемным войскам, и прежде всего из числа французов. При Карле V издаются постановления, предписывающие всем жителям как города, так и деревни вооружаться в соответствии со своим достатком и постоянно упражняться в стрельбе из лука и арбалета[330]. Но при Карле VI, когда происходит возрождение феодальной реакции по всем линиям, заведенный при Карле V порядок отменяется. Острая классовая вражда[331] между дворянами и недворянами служила сильным препятствием прогрессу в области военного дела. Французскую знать постоянно преследовал страх перед растущей силой городов, и страх этот особенно возрос после городских восстаний 1380–1382 гг.

Пьер д'Оржемон и другие авторы «Больших хроник», автор «Нормандской хроники» и историограф Карла VI много говорят о крупнейших поражениях рыцарского войска при Куртрэ, Креси, Пуатье, Никополе. При этом основная мысль хронистов заключается в том, что рыцарское ополчение с его старыми методами ведения боя уже не может больше удовлетворять требованиям короля, хотя хронисты и отдают должное храбрости французских рыцарей. Не останавливаясь на всех подробностях в описании указанных сражений, отметим лишь, что хронисты зафиксировали вопиющие недостатки ополчения французских рыцарей по сравнению с их противниками. Хронисты признают, с одной стороны, важную роль английских лучников в деле победы англичан, с другой стороны — крупнейший недостаток французской армии в смысле почти полного отсутствия пехоты и Неумения ее использовать. При Пуатье, как пишет автор «Нормандской хроники», «король Иоанн имел по крайней мере 12 тысяч рыцарей, но мало было у него других бойцов, таких, как лучники и арбалетчики, и поэтому английские лучники попадали более верно (в цель), когда дело дошло до схватки»[332]. Хронист отмечает, скол трагичными для французов оказались результаты такого состава их армии: «Французы так сбились в кучу из-за множества стрел, которые летели прямо им в головы, что большое количество их не в состоянии было сражаться и они падали друг на друга»[333]. Роль пехоты во французской армии часто во время сражения сводилась на нет рыцарями и самим командованием. Выше уже говорилось о поведении французских рыцарей при Куртрэ в оценке «Больших хроник». Относительно битвы при Креси автор «Нормандской хроники» пишет, что генуэзские арбалетчики в начале сражения «выпустили все, какие имели, стрелы, но мало имели их, так как шли очень торопясь и их обоз был (далеко) позади, из-за чего (арбалетчики) вскоре остались без стрел…»[334] В «Больших хрониках» сказано, что французские рыцари «со всей жестокостью напали на арбалетчиков», когда те, оставшись без стрел, бросились бежать, «и многих из них убили», считая их изменниками[335].

В противоположность Фруассару, для которого все сражения являлись лишь демонстрацией рыцарской доблести, подвергается критике тактика рыцарей во время боя, когда они безрассудно бросались вперед на врага, не считаясь с условиями. При Куртрэ французские рыцари, как сказано в «Больших хрониках», «слишком понадеялись на собственные силы»: они «заставили отступить своих пехотинцев, которые находились перед ними, и наступали, и мужественно нападали на них[336], и очень хорошо держались, а сами с помпой и в полном беспорядке набросились на фламандцев»[337]. При Креси король Филипп с частью рыцарей ринулся вперед, «не пожелав, несмотря на советы, дождаться городских отрядов и большей части своего войска…»[338].

В битве при Никополе против турок, где французские рыцари выступали совместно с войсками венгерского короля, они отбросили предложенный им венгерским королем разумный план наступления. Суть этого плана заключалась в том, что впереди должна была идти пехота венгерского короля, уже обладавшая некоторым опытом в войнах с турками, а за нею — следовать французские рыцари с остальной частью венгерской армии. Историограф Карла VI, рассказывая об этом, говорит, что подавляющее большинство французских рыцарей закричало в ответ: «Обычаем французов всегда было не следовать за кем-то, а подавать пример»[339]. Самое большее, на что рыцари согласились, — пообрезать невероятно длинные носы туфель «чтобы легче передвигаться пешком»[340].

Французские рыцари в массе своей, за немногим исключением, упорно держались старых порядков, привычек, принципов поведения, совершенно независимо от того, насколько это разумно с точки зрения успеха военной кампании в целом. Они не желали ни слушать мудрых советов, ни воспринимать новое. Куртрэ, Креси, Пуатье, как это показано у хронистов, ничему их не научили.

Пьер д'Оржемон, историограф Карла VI и автор «Нормандской хроники», безусловно считают, что прямым назначением дворянства является служение королю в качестве военной силы. Но в то же время они высказывают мнение, что не все дворяне и не всегда хорошо выполняют это назначение, и прежде всего потому, что среди дворян в XIV в. более, чем когда-либо процветали распущенность и стремление к роскоши; к тому же они часто занимались грабежом, видя в нем источник легкой наживы. Выше уже говорилось, что Фруассар, не делавший фактически никакого различия между рыцарем и бригандом-грабителем, воспевает все эти качества, не находя в них ничего предосудительного с точки зрения рыцарской морали. Хронисты же, защищающие интересы королевской власти, выступают против того, что мешает дворянам хорошо служить королю. Они приводят факты отрицательного, с их точки зрения, поведения дворянства как бы в назидание ему и показывают, как обрушивается на таких людей справедливая кара со стороны короля. Например, в «Больших хрониках» рассказывается об одном очень знатном человеке Журдэне де л'Иль, которому сам папа дал в жены свою племянницу. Злодеяниям этого человека не было границ. «Он располагал, как говорили, большим количеством воров, убийц, людьми самыми грязными и такими, которые грабили и обирали добрых людей, духовных и светских, и затем приносили ему награбленное и похищенное». В конечном итоге Журден де л'Иль предстал перед судом парламента и по приговору последнего был повешен (1323 г.)[341].

У историографа Карла VI приведен рассказ о разбойничьих действиях графа де Перигора[342]. Граф стоял во главе целой банды бригандов и незаконнорожденных из знатных семей и ежегодно совершал грабительские экспедиции по всей прилегающей к его владениям области. Никакие уговоры на него не действовали, и король вынужден был послать против него войско. Граф был схвачен, привезен в Париж и по приговору парламента лишен всех владений, которые передали брату короля герцогу Орлеанскому (1398 г.). Роскошь и распущенность настолько, по отзывам современников, возросли в XIV в., что многие считали крупные военные поражения французских рыцарей наказанием, ниспосланным свыше. Такова и точка зрения, высказанная в «Больших хрониках»: «Спесь чрезмерно возросла во Франции, особенно среди знатных (а также) и среди некоторых других; выражалась она во властолюбии сеньоров, и в страсти их к богатству, и в безнравственности в смысле одежды и различного платья, которые стали входить в обычай в королевстве Франции…» Далее следует красноречивое описание мод, заведенных дворянами и поражавших умы современников. Эти моды в основном сводились к тому, что одежда была чрезмерно короткой и настолько тесной, что человек не мог без посторонней помощи ни одеваться, ни раздеваться: «Когда его раздевали, казалось, что с него сдирают кожу…» Концы рукавов свешивались чуть ли не до земли; ноги были обуты в туфли с крючковатыми носами длиною в два фута и даже более. Одетый таким образом человек, «походил скорее на жонглера, чем на кого-либо другого»[343]. Важно отметить, что все, изложенное выше, написано в «Больших хрониках» в связи с поражением французских рыцарей при Креси. Не менее красноречив историограф Карла VI, когда он описывает поведение французских рыцарей в лагере крестоносцев перед стенами Никополя (1396 г.)[344]. Возмущенный монах даже противопоставляет здесь французским рыцарям турецкого султана Баязида, делая сравнение в пользу последнего.

Французскому рыцарству прямо бросается в лицо обвинение в позорном бегстве и при Куртрэ, и при Креси, и при Пуатье. Как сказано в «Больших хрониках», при Куртрэ многие французские рыцари, видя, как фламандцы успешно стали их избивать, «предались бегству, безобразному и позорному»[345]; при Креси рыцари, «видя, что король в опасности, покинули его и бежали»[346]; при Пуатье они также бежали «подло и постыдно»[347].

У этих хронистов мы видим и иные, чем у Фруассара, рыцарские идеалы. Ни один из излюбленных героев Фруассара не удостоился похвалы. В противоположность Фруассару на первый план выдвигается фигура Бертрана Дюгеклена. «Это был в высшей степени добрый рыцарь, и много добра сделал он королевству — больше, чем любой другой рыцарь, живший в то время»[348], — говорит о нем д'Оржемон. Смерть Дюгеклена (1380 г.), по мнению д'Оржемона, «была великой потерей для короля и королевства Франции»[349]. Автор «Нормандской хроники», посвященной в основном военной истории изучаемого периода, очень подробно останавливается на всех походах и сражениях, в которых участвовал Дюгеклен. Образ Дюгеклена безусловно должен был привлекать взоры тех писателей и историков XIV в., которые стояли за наиболее последовательную и интенсивную борьбу в деле освобождения Франции от англичан.

Итак, во взглядах представителей дворянской историографии обнаруживается определенное различие. С одной стороны (у Фруассара) — старые представления периода феодальной раздробленности, носителем которых была в основном крупная феодальная знать, все еще находившаяся «в состоянии непрерывного мятежа»[350] против королевской власти. С другой стороны — формирующиеся новые представления (Пьер д'Оржемон, историограф Карла VI и автор «Нормандской хроники») — представления эпохи складывания централизованного государства, когда подавляющая часть феодалов боролась за укрепление королевской власти. У этих хронистов уже чувствуется, хотя еще и недостаточно ясно, наличие национального сознании, отношение к Франции как отечеству. То было время, когда шла борьба между силами централизации и децентрализации, и первые еще не могли одержать окончательной победы над вторыми.