Французские хронисты XIV в. как историки своего времени

1. Место городской буржуазии в обществе

Сохранившиеся документы XIV в., в частности ордонансы королей, дают представление о многообразии торговых связей французских городов и о высоком качестве изготовляемых французскими ремесленниками изделий. Тексты привилегий, дарованных королями городам, свидетельствуют о большом количестве рынков и ярмарок, разбросанных по всей стране. Самым крупным городом во Франции, и в то же время политическим центром королевства, был Париж. В Париже насчитывалось к этому времени более 300 различных корпораций ремесленников и торговцев. На рынках Парижа можно было видеть товары, привезенные сюда из самых различных районов Франции: вина из Бургундии, рыбу из Нормандии, мед из Монпелье и т. д., а рядом с ними — различные иноземные товары. Современник, оставивший нам восторженное описание Парижа[351] говорит о большом количестве ремесленных мастерских в городе (не найти, по его словам, в Париже двух домов подряд, где бы не было мастерской ремесленника!), о тонкости работы, которой отличались изделия парижских ремесленников, об изобилии самых замечательных товаров, как местных, так и привозных.

В Париже главную роль в торговле играла мощная гильдия «Marchands de Peau», или «Парижская ганза», которая в то время выступала посредницей в торговле между Бургундией и Нормандией — наиболее богатыми провинциями Франции[352]. «Парижская ганза» вела постоянно борьбу с «Нормандской ганзой», т. е. с гильдией руанских купцов, действуя при этом совместно с другими городами-противниками Руана в торговых делах (Кан, Компьень и др.)[353]. Таким путем парижскому купечеству часто удавалось добиваться от короля различных. постановлений в свою пользу. Впрочем, между руанскими и парижскими купцами так или иначе должны были быть мирные отношения, ибо Нормандия в то время являлась главным поставщиком продовольствия для Парижа, как о том свидетельствует, например, ряд ордонансов Филиппа IV Красивого и торговое соглашение, заключенное между Парижем и Руаном в начале Столетней войны (1345 г.).

«…У городского бюргерства, — говорит Энгельс, — было могучее оружие против феодализма — деньги»[354]. Короли Франции использовали это оружие: для королей города были той материальной и политической силой, с помощью которой они укрепляли свою власть и расправлялись с противниками внутри государства.

Одновременно усиливающаяся королевская власть оказывает покровительство и всяческое содействие дальнейшему развитию ремесленного производства и торговли. В частности, королевское правительство (главным образом при Карле V) сокращало огромное число пошлин, взимаемых по рекам и дорогам. На одной только Луаре взималось 74 пошлины, а по ее притокам — около 60[355].

Кроме того, даруется, право беспошлинной торговли отдельным городам. Особенно большое значение имела таможенная политика Карла V в отношении городов Южной Франции, которые во время Столетней войны оставались в течение длительного времени в сфере английского влияния.

Город той эпохи являл собою картину все более усугублявшегося социального расслоения: на одном его полюсе росла и крепла богатая и политически влиятельная социальная верхушка, на другом формировались слои беднейшего населения города, подмастерьев, поденщиков и всякого рода бездомного люда (плебейство)[356]. Между этими двумя противоположными полюсами находилась широкая прослойка цеховых мастеров, От возросшего богатства и усиливающегося влияния городов выиграла в первую очередь городская верхушка, или, как ее принято иначе называть, городская буржуазия. В рамках данной книги особенно большой интерес представляет рассмотрение положения именно этого верхнего слоя городского населения, так как из всех группировок городского населения только городская верхушка имеет своих представителей в историографии.

Писание хроники было делом сложным. Хронисту надо было располагать материальным достатком и временем, не говоря уже о необходимом образовании и возможности иметь под руками некоторые документы, которые чем дальше, тем все больше привлекаются различными хронистами в соответствии с теми требованиями, которые стало предъявлять общество к историкам. Неслучайно поэтому ни в XIII, ни в XIV в. не было таких хронистов, которые являлись бы представителями и идеологами средних и низших слоев городского населения, а не богатой городской верхушки. Отсюда, между прочим, и особое значение литературных произведений, родившихся в пределах города, для характеристики образа мыслей средних и низших слоев городского населения.

Усиление экономической мощи городской верхушки имело своим следствием стремление богатых горожан приобретать фьефы[357] и «грамоты об облагораживании» (lettres d'anoblissement). Приобретение фьефов давало возможность горожанам проникать в ряды дворянства. Надо полагать, что введение еще в 1275 г. droit de franc-fief[358] преследовало цель ограничить проникновение в ряды дворянства новых элементов. Заключительным аккордом стал ордонанс, изданный в 1579 г. в Блуа, согласно которому ротюрье[359], приобретавшие «благородные» земли, отнюдь не становились «благородными».

Но на всем протяжении этого периода короли в изобилии раздавали «грамоты об облагораживании» и даровали освобождение от уплаты за приобретение фьефов. Такой привилегией пользовались иногда целые города, чаще же — определенная группа лиц того или другого города, в поддержке которого нуждался король. От уплаты полностью были освобождены жители Парижа («с давних пор», как значится в одном из ордонансов)[360], Монпелье, Кондома и некоторых других городов. Ряд городов получили освобождение с ограничениями. Причем обычно приводилась формула, вроде следующей: жители данного города «многократно зарекомендовали себя доброю, достойною похвалы и верною нам службою».

Приобретенные горожанами владения бывали иной раз очень значительными. В работах Анри Сэ[361] и Блока[362] приведен ряд таких примеров с упоминанием фамилий богатейших представителей городов. Много земель в окрестностях Парижа имел вождь парижского восстания 1356–1358 гг. Этьен Марсель[363].

«Облагораживание» являлось, с одной стороны, определенной финансовой мерой, с другой — средством, с, помощью которого король создавал вокруг себя круг нужных ему людей. «Грамоты об облагораживании» выдавались, как правило, за деньги. Известно, например, что в 1302 г., после поражения Филиппа IV при Куртрэ, королевские посланцы разъезжали по Франции и усердно предлагали эти грамоты горожанам вместе со «свободою» сервам.

В тот же период появляется много так называемых chevaliers des lois, т. е. «облагороженных» легистов. j Таковыми были при Филиппе IV Красивом наиболее выедающиеся из легистов — Пьер Флотт и Гильом Ногарэ. При последующих королях «облагораживаются» многие крупные королевские чиновники в Париже. При Карле V — мэры, эшевены и советники в городах Пуатье и Ларошели. Вообще при Карле V «облагораживания» особенно часты. Именно при нем, как утверждает Будэ[364], были возведены в дворянское достоинство почти все наиболее крупные торговцы, откупщики и менялы. То были нужные королевскому правительству лица. Такова же причина того явления, что большая часть богатых парижан получила «грамоты об облагораживании» еще в первой половине XIV в.[365] С Парижем королям приходилось особенно считаться, город этот был среди других на особом положении, как о том заявляет в одном послании Карл V: «Наш королевский город Париж — это глава всей нашей сеньории, из-за чего он по праву блистает среди всех прочих…»[366]

Королевская власть еще не была достаточно сильна, чтобы везде и всегда с успехом проводить сбою налоговую политику. Она оказывалась вынуждена, например, разрешать целому ряду городов оставлять себе определенную часть взимаемой с населения суммы налогов. Некоторые города, в частности Юга Франции, освобождались совсем от уплаты налогов, как и некоторые области Французского королевства: Прованс, Дофинэ, Фландрия, Бретань, Бургундия[367]. Зато в достаточной степени финансовый гнет испытывали города Северной и Центральной Франции. Из-за налоговой политики королей и из-за стремления городской верхушки удержать за собой привилегии между городами и королевской властью в XIV в. возникали резкие конфликты.

Особую ненависть вызывал введенный еще в 1292 г. налог на все торговые сделки (в народе его называли «шальтот», т. е. «незаконно взимаемый», «злой» налог). В 1343 г. вводится знаменитая габель (налог на соль), основанный на монопольном праве королевской власти торговать этим продуктом первой необходимости.

Существенно отражалась на экономической жизни страны порча монеты. Впервые этот способ пополнений королевской казны применил Филипп IV Красивый. Требование «хорошей монеты времени Людовика Святого» стало обычным требованием Генеральных штатов при предоставлении королю субсидий. То здесь, то там вспыхивали волнения в народе из-за неустойчивости денег. Особенно отмечают хроники самую первую вспышку недовольства — мятеж в Париже в 1306 г., при кратковременном возвращении короля к «хорошей монете», когда «восстали многие из мелкого люда» против богатых горожан, потребовавших внесения арендной платы полноценной монетой. Часто бывало, что полноценную монету требовали при выполнении долговых обязательств, а главное — при уплате налогов.

Резкие перемены в стоимости денег составляли одну из причин дороговизны, охватившей все отрасли хозяйственной жизни Франции. Цены взвинчивались не только при обращении порченой монеты, но и при появлении полноценной монеты, ибо всегда находились люди, которые старались таким образом вознаграждать себя за то время, что им приходилось принимать низкопробную монету. Случалось, что товары, в частности продукты питания, специально припрятывались в ожидании полноценной монеты.

Больше всего от налогового пресса страдали низшие п средние слои городского населения: дело в том, что городская верхушка всегда пыталась по возможности переложить всю тяжесть налогов на их плечи. Поэтому представители ее на заседаниях Генеральных штатов часто оказывали в этом вопросе полную поддержку королевскому правительству. Так было, например, в 1314 г., когда надо было выкачать из народа очередную сумму для похода короля во Фландрию.

Процесс социального расслоения внутри городов неизбежно вел к столкновениям между отдельными социальными группировками городского населения. Низшие и средние слои городского населения подвергались фактически двойной эксплуатации — и со стороны королевской власти, и со стороны городской верхушки, — эксплуатации, которая особенно усилилась во второй половине XIV в. и была причиной происходивших в это время городских восстаний. Тяжесть положения усугублялась бедствиями, постигшими Францию из-за Столетней войны и эпидемии чумы («Черная смерть») 1348–1350 гг.

2. Личность хрониста и его окружение

Из тех хронистов, о которых ниже пойдет речь, известно в историографии имя только одного — Жоффруа Парижского.

Согласно установившемуся мнению, он считается автором так называемой «Метрической хроники» («Chronique métrique»), т. е. хроники, написанной в стихах, а также целого ряда поэм, написанных почти исключительно на политические темы. Две из них опубликованы: первая — поэма «О союзниках» («Des Alliés»[368]), посвященная истории феодальной реакции 1314–1318 гг.; вторая — поэма, представляющая собой нечто вроде «наставления» Людовику X от имени Жоффруа («Avisements pour le roy Loys»)[369]. Остальные поэмы Жоффруа не опубликованы.

Рукописи его были впервые исследованы французским историком Бюшоном, который стал и первым издателем «Метрической хроники» (1827 г.)[370]. Каких-либо вариантов рукописей этих произведений или копий с них пока что не обнаружено. Автор называет свое имя (Geoffroy de Paris) только в одном из этих произведений[371], и Бюшон решает, что все поэмы и «Метрическая хроника» написаны одним лицом, имя которого Жоффруа, или Жоффруа, Парижский, только на том основании, что рукописи этих произведений были найдены переплетенными вместе. Конечно, такое основание не может быть признано веским, и другие французские историки вполне справедливо усомнились в правильности такого мнения[372]. Производимые в дальнейшем этими учеными очень кропотливые исторические и филологические исследования периодически наводили на мысль о том, что автор «Метрической хроники» и упомянутых поэм — одно и то же лицо. Но в конечном итоге Диверрес, последний издатель «Метрической хроники»[373], заключает, что если нельзя настаивать на том, что указанные произведения написаны одним и тем же лицом, то во всяком случае следует полагать, что авторы их являются представителями одной и той же среды[374].

О роде занятий Жоффруа говорится, хотя и весьма туманно, в поэме, уже упомянутой выше[375]. Он был, насколько можно судить по его словам, mesureur de sel, т. e. инспектором по взиманию налога на соль. Между прочим, в списке, составленном для взимания с парижан тальи в 1313 г.[376], имеется такая строка: Rue de la Voirerie — Godefroy, Le mesureur de sel — III sols parisis. В свое время на этот весьма любопытный факт обратил внимание П. Пари[377], не настаивая, правда, на том, что Жоффруа, упомянутый в этом списке, и есть автор «Метрической хроники». Доказательств на этот счет нет никаких. Де Вайи и Делиль[378], выпустившие много лет спустя новое издание «Метрической хроники», высказывают большое сомнение в том, что автор последней и упомянутый в списке для взимания тальи Жоффруа — одно и то же лицо.

Постоянным местопребыванием Жоффруа был, по-видимому, Париж, причем Жоффруа был, очевидно, близок к административным кругам в самом Париже. Об этом могут свидетельствовать направленность его интересов при описании различных событий и его обращения к королям, содержащие, как правило, советы по поводу государственного управления. Диверрес, суммируя высказанные по этому вопросу доводы, уточняет: Жоффруа являлся представителем королевской администрации[379].

Самое видное место в произведениях Жоффруа занимают сведения о положении городской верхушки во Франции и о ее роли в тогдашнем обществе. История соседних с Францией государств затрагивается лишь слегка, мимоходом.

Хронологические рамки «Метрической хроники» — 1300–1316 гг. Жоффруа был, несомненно, современником, а нередко и очевидцем событий, которые он подробно описывает. Таков, например, рассказ о грандиозном празднестве, устроенном в Париже в 1313 г. в честь посвящения в рыцари старшего сына короля[380]. Жоффруа в одном месте заявляет: «Сказал я так потому, что сам (все) это видел»[381]. Аналогичным же примером может служить описание казни магистра ордена тамплиеров Жака де Моле в 1314 г., очевидцем которой был Жоффруа, как он сам об этом говорит[382]. По словам де Вайи и Делиля, ряд подробностей смерти Жака де Моле, приводимых в «Хронике», нигде в других источниках не упоминается[383].

Относительно времени написания «Метрической хроники» вышеупомянутые исследователи полагают, что начата она была в 1312 или 1313 г., а закончена в 1316 или начале 1317 г. В пользу 1313 г. говорит то, что именно начиная с этой даты, точнее — с описания вышеупомянутого празднества 1313 г., повествование становится особенно подробным и, кроме того, уже нет стольких хронологических ошибок, которыми изобилует предшествующая часть «Хроники».

Перейдем теперь к хронистам, имена которых абсолютно неизвестны. Прежде всего остановимся на авторе «Парижской хроники» («Chronique parisienne»), названной так потому, что повседневная жизнь Парижа занимает в ней самое большое место. Сохранилась единственная рукопись «Парижской хроники», представляющая собой копию, сделанную в XV в. Она была изучена французским историком Элло и издана им в 1885 г.[384] Автор «Хроники» нигде не называет себя и вообще ничего о себе не говорит. Остается лишь строить различные предположения относительно его личности, исходя из текста «Хроники», что и делает Элло в предисловии к ее изданию[385]. Однако необходимо сделать некоторые замечания и дополнения.

Автор «Парижской хроники», согласно Элло, принадлежал к «юридическому миру», был правоведом, законником, а возможно, и духовным лицом, не прошедшим, однако, курса богословия, «простым постриженцем»[386]. Основанием для такого заключения служит, по мнению Элло, следующее: автор «Хроники» то и дело упоминает (вплоть до 1329 г.) или о каких-либо случаях, связанных с аббатством Сен-Дени, или же о фактах, касающихся внутренних дел аббатства[387]. После 1329 г. об аббатстве Сен-Дени нет ни слова. Элло полагает, что автор занимал в то время какую-то должность в этом аббатстве и до 1329 г. его постоянной резиденцией было аббатство Сен-Дени, а начиная с 1330 г., по-видимому, Париж.

Действительно, как считает и Элло, рассказ хрониста о турнире горожан в 1330 г.[388] сам по себе свидетельствует о том, что автором его был парижанин. Часть доводов Элло в пользу того, что автор был в Париже адвокатом или прокурором, вполне подтверждается текстом хроники. Автор, как говорит Элло, все время взывает к писаным законам, приводит иногда подлинные документы, причем последние всегда являются документами правового характера, а также и чисто судебного. Но ссылка Элло на факт «сильного раздражения» автора по поводу тальи, наложенной на адвокатов и прокуроров, не является убедительной: хронист вообще много говорит о налогах, выражает большое недовольство ими, и если он говорит, что «никогда еще не было того, чтобы члены парламента облагались налогом»[389], то это мог отметить и всякий другой автор, чтобы подчеркнуть усиление налогового гнета в королевстве, отнюдь не будучи при этом ни адвокатом, ни прокурором. Гораздо более убедительным, и едва ли не самым убедительным, является следующий факт, о котором Элло ни слова не говорит: хронист старательно регистрирует различные случаи преступлений среди парижан и особенно подробно останавливается на тех из них, которые влекли за собою смертную казнь. При этом он рассказывает, в чем заключалось само преступление, каким образом нарушались преступником установленные порядки и законы, как именно была совершена казнь и т. д.[390]Cпецифически повышенный интерес хрониста к такого рода фактам говорит за то, что, наверное, он сам имел непосредственное отношение к судебным делам и к парижскому парламенту. За это говорит и характер использованных хронистом подлинных документов: мы имеем в виду королевские ордонансы. Хронист постоянно опирается на них в своем изложении, особенно тогда, когда дело касается улучшения или ухудшения качества монеты, ростовщических операций и судопроизводства. При этом он либо передает вкратце, но абсолютно правильно, содержание ордонанса[391], либо почти дословно приводит его текст[392].

Как уже было упомянуто, автор «Парижской хроники» прежде всего и более всего интересуется вопросами внутренней жизни своего города. По истории других стран (он говорит об Испании, Германии, Италии и даже Армении и Грузии) он ограничивается лишь самыми общими сведениями. Исключение составляют Англия и Шотландия, причем особенно подробно он останавливается на борьбе между Англией и Шотландией в первой четверти XIV в.[393] На вражде между Англией и Шотландией Франция всегда старалась сыграть — и иной раз не безуспешно. Материал о борьбе между Англией и Шотландией хронист полностью заимствовал, как утверждает Элло, из английских хроник. Да и сам хронист говорит: «Как о том свидетельствуют хроники…» Но он не указывает, каким образом они попали к нему в руки. В Англии он, по-видимому, никогда не был, иначе, наверное, обнаружился бы хоть какой-нибудь след в «Парижской хронике» о его пребывании там. Он мог ознакомиться с английскими хрониками разве только через посредство англичан, проживавших в Париже. Элло находит возможным объяснить это тем, что род занятий автора «Парижской хроники» обусловливал его постоянную связь с англичанами, проживавшими в Париже[394]. Конечно, автору «Парижской хроники» в качестве юриста, вероятно приходилось иметь немало дел с англичанами, главным образом в период, когда они попадали в немилость к королевскому правительству, и возникал целый ряд недоразумений и судебных процессов. Во всяком случае из этого также видно, что автор «Парижской хроники» был человеком с определенным положением в обществе, коль скоро для проживающих в Париже англичан представляло какую-то ценность его расположение.

Хронологические рамки «Парижской хроники» — 1316–1339 гг. Под этим названием исследователи подразумевают определенную часть написанной безымянным автором хроники, а именно ту часть, которая представляет собой нечто новое и оригинальное. Автор был, несомненно, современником описываемых им событий XIV в. Это чувствуется по самому содержанию хроники, по характеру изложения. Различные факты из повседневной городской жизни, составляющие основное содержание «Парижской хроники», а также опубликованных Элло отрывков, охватывающих первые 16 лет XIV в., могли интересовать только современника этих событий.

Следующий хронист, на котором надлежит остановиться, — автор так называемой «Фландрской хроники» («Chronique de Flandre»), точнее — части той большой компиляции, которая обычно фигурирует в историографии под таким названием[395]. Часть этой компиляции, которая представляет собой, согласно утверждению Кервина де Леттенхове и Молинье[396], действительно оригинальный, самостоятельно написанный текст, охватывает период с 1302 по 1342 г. Хроника почти исключительно посвящена истории борьбы между французскими королями и фландрскими городами. Отсюда и ее название. Автор, согласно уже установившемуся в историографии мнению, был жителем города Сент-Омера (графство Артуа). Сент-Омер вместе с городами Лиллем и Турне, постоянно фигурирует в описаниях этой борьбы в качестве северного рубежа королевства. Сент-Омер служил и местом сбора войск, и местом пребывания различных знатных лиц, направлявшихся из Франции во Фландрию или обратно по своим делам или по поручению короля; здесь эти лица задавали роскошные пиры, здесь же происходили дипломатические переговоры и т. д.[397] Подобные упоминания постоянно встречаются у автора «Фландрской хроники» на протяжении всего изложения. Положение Сент-Омера в первой половине XIV в. как в экономическом, так и в политическом плане было весьма сложным. Происходившие войны с Фландрией играли в этом отношении губительную роль. Фламандские войска в случае победы подвергали графство Артуа сильному разорению. Отражалась также на жизни города и борьба между Францией и Англией, ибо промышленность Сент-Омера работала на английской шерсти. Графы Артуа и французские короли старались поддерживать доброе расположение к себе жителей Сент-Омера и время от времени подтверждали его привилегии[398].

Автор «Фландрской хроники» нигде ничего о себе не говорит, и нет вообще возможности установить, кем он был. Но несомненно то, что по своим убеждениям и интересам он принадлежал к зажиточной части населения Сент-Омера. Он постоянно выдвигает на первое место роль граждан города Сент-Омера и не забывает выделить самых влиятельных, именитых горожан (li grans bourgois de la ville), особенно в период войн, которые вели французские короли против Фландрии[399].

Из подлинных документов в «Фландрской хронике» использовано письмо Эдуарда III к эшевенам Сент-Омера, представляющее большой интерес[400]. Текст письма автор переписал целиком, дословно.

Относительно времени написания «Фландрской хроники» неизвестным горожанином из Сент-Омера Молинье говорит, что, по-видимому, она была написана вскоре после 1342 г. Кервин де Леттенхове, специально работавший над рукописями этой хроники, находит возможным говорить, притом очень неопределенно, о первой половине XIV в.[401]

Остановимся еще на одном хронисте, известном в историографии как «буржуа из Валансьенна». Хроника, написанная им, получила название «Рассказы буржуа из Валансьенна», ибо она состоит из отдельных параграфов, каждый из которых имеет особый подзаголовок и представляет собой, таким образом, как бы отдельный рассказ. Этой хронике предшествовал в рукописи еще ряд отдельных отрывков: сначала идет краткая «Всемирная хронология» «от Адама» до 1316 г., затем отдельные записи относительно происхождения графов Геннегау и, наконец, более интересная для нас часть, посвященная городу Валансьенну. Начинается она 1223 г., кончается 1341 г., но вплоть до 20-х годов XIV в. в ней даются лишь самые отрывочные сведения. Эти отрывки были впервые опубликованы Бюшоном[402]. Кервин де Леттенхове первый опубликовал полностью и эти отрывки под заглавием «Notes» («Заметки»), и хронику, снабдив все издание предисловием[403]. Хронику буржуа из Валансьенна мы привлекаем потому, что она является интересным источником по истории исследуемого периода, а иные взгляды этого автора по некоторым вопросам дают возможность резче оттенить взгляды трех хронистов из французских городов, о которых до сих пор шла речь.

Автор «Рассказов» жил в Валансьенне в семье Жана Бернье, прево Валансьенна (в конце 20-х — начале 30-х годов XIV в.)[404]. Действительно, «Заметки» хрониста в значительной степени посвящены Жану Бернье. Возможно, что он занимал какую-то административную должность при прево. Кроме того, следует отметить, что этот хронист проявляет весьма большую заинтересованность и осведомленность в вопросах, которые должны были интересовать именно городскую верхушку (например, дипломатические переговоры Эдуарда III, вербовавшего себе союзников среди соседних с Францией государств, в частности в графстве Геннегау).

Для уяснения позиций буржуа из Валансьенна следует сказать несколько слов о самом городе. Он был в то время единственным крупным городом графства Геннегау (фр. — Эно). Временами это графство объединялось с Фландрией под верховной властью одного графа. Города Геннегау, и Валансьенн в особенности, занимали в графстве весьма привилегированное положение. С Фландрией Геннегау поддерживал самые тесные экономические связи (из Геннегау во Фландрию ввозился хлеб) и постоянно оставался с ней в самых дружеских отношениях[405]. В начале Столетней войны Валансьенн стал одним из центров дипломатической борьбы, предпринятой Эдуардом III против короля Франции. Хронист из Валансьенна всецело симпатизирует городам Фландрии, а также и Эдуарду III.

Хронологические рамки хроники — 1253–1366 гг. Писалась она примерно в середине XIV в.[406] Хроника была издана на основании сохранившейся в Париже рукописи, которая, как утверждает Кервин де Леттенхове, представляет собою копию, сделанную на полвека позже подлинника, причем конца рукописи, по-видимому, недостает.

Подлинных документов этот хронист не использовал. Он лишь говорит в последних строках своих «Заметок»[407] о намерении привести здесь текст письма Филиппа VI Валуа, которое он вручил прево Жану Бернье для передачи графу Геннегау[408].

3. Хронисты о роли городской верхушки и росте третьего сословия

Всех четверых хронистов роднит одна черта: каждый из них стремится отвести в своих произведениях почетное место горожанам, точнее — верхушке городского общества, в котором, как известно, наблюдалось уже сильное расслоение. В представлении этих хронистов население города подразделяется на две группы: в первую входят те, кто обозначается в хрониках терминами bоurgoiz (bourgois), lez gros, les grans ridiez hommes, riche peuple, borjoisie; во вторую — те, кто фигурирует как menu peuple, commun peuple, menuz gens, li communs, le commun, le peuple (le pueple). Эти термины обычно противопоставляются хронистами.

Автор «Парижской хроники» сообщает, что в Париже в связи с выпуском новой монеты в 1306 г. menu peuple восстал против bourgoiz[409]. В другом месте, где речь идет о восстании во Фландрии 1323–1328 гг., сказано, что представители du peuple de Flandre разрушали дома des grans richez hommes de Flandre и убивали их; на той же странице хронист говорит, что эти избиения совершались des menuz gens aux gros[410]. Автор «Фландрской хроники», рассказывая о волнениях в Брюгге (они привели к битве при Куртрэ), сообщает что bourgois города Брюгге отправили посланца к графу де Сен-Полю с сообщением, что communs «начали ворчать»[411]. Конкретное содержание этих терминов приводит автор «Парижской хроники» при описании волнений в Париже в 1306 г. Как утверждает хронист, буржуа (bourgoiz) города Парижа стали требовать от «мелкого люда (menu peuple), таких, как бакалейщики, сукновалы, ткачи и содержатели таверн, и от многих других, занимающихся различными другими ремеслами»[412], плату за помещение в новой, более ценной монете. В ответ на это, пишет далее хронист, последние направили свой гнев прежде всего против того буржуа, которого считали главным застрельщиком этого мероприятия — против Этьена Барбетта, бывшего дважды купеческим старшиной. Таким образом, под теми терминами, которые мы отнесли ко второй группе, подразумеваются средние слои городского населения.

В то же время у хронистов нет специального термина для обозначения низших слоев населения города — городского плебса. Очевидно, в их представлении последний сливался в одно целое со всей массой горожан, не входивших в состав городского патрициата или же в число мастеров привилегированных цехов. Городская верхушка резко отделяется хронистами от остального населения— народа (peuple). Далее будет показано, что симпатии хронистов — на стороне первой группы (буржуа)[413]. Для нее характерна своеобразная двойственность. С одной стороны, представители городской буржуазии, которая являлась эксплуататорской верхушкой феодального города, тесно и неразрывно связанной со всей системой феодального общества, в ряде случаев чувствовали общность своих интересов с интересами класса феодалов, во многих отношениях были заинтересованы в поддержании устоев феодального общества в целом. Как заключает Ле Гофф по поводу положения «буржуазии» XIV в. по сравнению с предыдущим столетием, она, хоть и стала богаче, сильнее и увереннее в себе, однако пока довольствуется лишь тем, что проникает путем «облагораживания» в «высшие сферы»[414].

С другой стороны, буржуа, являясь частью городского общества, во многом отличавшегося от общества феодальной деревни, нередко становились в оппозицию господствующему классу феодалов, выступали как особая, враждебная им сила, заигрывавшая подчас с антифеодально настроенными крестьянскими массами. Эта двойственность постоянно проступает во взглядах хронистов данного направления.

Характерная черта городского течения в историографии XIV в. — стремление хронистов показать богатство, т. е. экономическую силу, и роль в политической жизни страны городской верхушки — буржуа. С этим связана примечательная особенность произведений хронистов: только здесь мы находим описание турниров, которые устраивали горожане по аналогии с рыцарскими. Ни в каких других хрониках нет даже самого краткого упоминания о таких турнирах, в которых участвовали бы французские горожане. И надо сказать, что вплоть до ознакомления историков с рукописью «Парижской хроники», решительно все они придерживались мнения, что в исконных французских областях турниры всегда были присущи только дворянству. Речь идет именно об исконных французских землях и городах, ибо было известно, что в некоторых фландрских городах (Брюгге, Лилль) на протяжении XIII–XV в. имели место турниры, участниками которых выступали горожане.

Автор «Парижской хроники» дает исключительно красочное и подробное описание турнира, происходившего в Париже в 1330 г.[415] В этом году, как сообщает хронист, парижские буржуа устроили грандиозное празднество «во имя прославления Парижа». Они обратились к королю за разрешением на организацию и проведение боев на копьях (joutes). Как известно, французские короли в XIV в. многократно запрещали всякие турниры и поединки. Но в данном случае король дал свое разрешение, «принимая во внимание», как заявляет хронист, «благородство и доблесть парижан». Последние слова сказаны не случайно. Они говорят за то, что, с точки зрения буржуа Парижа и самого хрониста, это разрешение короля имело важное политическое значение: оно было как бы признанием за представителями третьего сословия тех же качеств, какими привыкли так кичиться дворяне.

Хронист указывает и на огромный размах предприятия, задуманного парижанами. Были разосланы письма целому ряду «добрых городов королевства» с приглашением сразиться с парижанами. На турнир съехались представители Амьена, Сен-Кантена, Ренна, Компьеня, Mo, Манта, Корбейля, Понтуаза, Руана, Сен-Пурсена и, наконец, — Валансьенна и Ипра. В «Заметках» буржуа из Валансьенна имеется рассказ о том, как целая группа горожан Валансьенна отправилась на этот турнир[416]. То были, конечно, наиболее богатые граждане, и среди них хронист выделяет сына[417] прево Валансьенна — Жана Бернье. Всего поехало 39 человек.

Хронист не жалеет красок, чтобы расписать, как нарядны были их одежды, сверкавшие драгоценными каменьями и специально для этого случая одинаково сшитые, как великолепна была упряжь их коней, украшенная всевозможными драгоценными кистями и колокольчиками, как красиво выглядело их оружие, украшенное гербами графства Геннегау, и т. д. Все это говорится хронистом для того, чтобы подчеркнуть богатство именитых граждан Валансьенна, богатство, которое давало им возможность во время празднеств не уступать в роскоши самым знатным дворянам. Что же касается самого турнира, то происходил он, как повествует уже автор «Парижской хроники», перед лицом «всех благородных дам и горожанок Парижа», восседавших на особой трибуне, и «другого богатого люда Парижа в большом количестве». У хронистов ясно выражено стремление показать, что буржуа, принимавшие участие в турнирах, нисколько не уступали дворянам-рыцарям в благородных чувствах, а также в соблюдении традиционных правил во время турнира. Так, по словам автора «Парижской хроники», парижане объявили, что приглашают всех тех, кто жаждет сразиться «из любви к дамам» И «во имя любви возвышенной и искренной»[418], а самое празднество называли «праздником Круглого стола» в подражание турнирам спутников легендарного короля Артура[419].

Среди рыцарей было принято, как известно, присваивать себе при выступлении на состязаниях какое-нибудь прозвище или псевдоним — и парижане выступали в турнире 1330 г. под именами троянского царя Приама и его тридцати пяти сыновей. В следующем, 1331 г. три горожанина Парижа (один из них стал впоследствии казначеем королевства) объявили, что готовы сразиться каждый против любого другого горожанина, желающего встретиться с ними[420]. Себя они называли «Отчаявшиеся в любви». На зов их явились буржуа из Санлиса, Этампа и Руана.

Очень примечателен в «Заметках» буржуа из Валансьенна отрывок, где говорится о турнире в Лилле в 1339 г.[421] На этот турнир отправился из Валансьенна все тот же Жан Бернье, но на сей раз он выглядел так, как самый блестящий благородный рыцарь: хронист говорит, что его сопровождали четыре красивые женщины, причем две из них вели его на двух золотых цепочках, а две другие несли каждая по копью. Хронист показал здесь всю тонкость куртуазности буржуа, заимствованную ими из рыцарского быта.

Имеется много и других, не менее любопытных строк о турнирах горожан, в том числе: о турнире в Турнэ (1331 г.), куда съехались представители 14 «добрых городов»[422]; о турнире, устроенном парижанами (1320 г.) «во имя послушания и любви к их сеньору — королю Франции и Наварры»[423]; о турнире 1305 г. в Париже, организованном с разрешения короля[424] в память погибших в битве при Монс-ан-Певеле (1304 г.) двух парижских буржуа[425]. О последних Жоффруа Парижский говорит в «Хронике», что они спасли в сражении жизнь Филиппу IV, заслонив его собственными телами от удара[426]. Следует отметить, что Жоффруа особенно подчеркивает роль в сражении при Монс-ан-Певеле горожан, находившихся в войске короля; они, по его словам, превзошли в этом сражении знатных людей, вступив первыми в бой, и все время крепко держась возле короля, причем лучше всех бились «буржуа из Парижа»[427].

Таким образом, в глазах хронистов турниры горожан являлись демонстрацией блеска и мощи третьего сословия, под которым подразумевались прежде всего зажиточные слои города. И не только при описании турниров, но и в других случаях хронисты стараются подчеркнуть богатство и выдающееся положение этих слоев.

Термин «буржуазия» (borjoisie) встречается у Жоффруа Парижского в том месте его хроники, где описывается празднество в 1313 г. в Париже по случаю посвящения в рыцари старшего сына короля, а также многих других знатных молодых людей. Жоффруа был очевидцем[428] этого праздника, подобного которому в смысле красоты, роскоши, богатства, различных чудес и изобилия угощения не было, по его мнению, со времени основания Парижа[429]. Это место в хронике интересно тем, что автор, описывая присутствующих на празднике лиц, сначала королей и королев Франции и Англии, знатнейших сеньоров и иных представителей дворянства, переходит затем к «буржуазии», которой и возносит хвалу. «Поскольку, — говорит он, — припомнил я все, что касается дворянства (во время этого торжества), то теперь должен рассказать и о буржуазии»[430]. Она, по словам хрониста, не только не отставала, но иногда превосходила дворянство в богатстве, роскоши и изобретательности по части различных диковинок на этом празднике. Сам Париж был так разукрашен дорогими тканями и коврами, что

А какое восхищение, по словам Жоффруа, вызывала иллюминация, не прекращавшаяся три дня![432] А чудесно выстроенный в течение всего двух дней мост![433] А театральные представления, во время которых зрителям были показаны все радости рая и все ужасы ада![434] А угощение для народа и фонтаны вина прямо на площадях! «Всюду, по всему Парижу можно было пить и есть», — говорит Жоффруа[435].

Хронист не упускает случая сказать, что горожанки Парижа привлекали взоры не менее, чем знатные дамы, богатыми нарядами, изяществом и искусством танцевать[436]. Но более всего поразило гостей, особенно англичан и самого Эдуарда И, другое: перед ними продефилировало в полном вооружении 20 тысяч парижан верхом и 30 тысяч пешими («столько или даже более, по мнению тех, кто смотрел», — заявляет хронист[437]). Следующие слова Жоффруа говорят о том, что это была яркая демонстрация военных сил парижских буржуа:

Недаром Жоффруа так обстоятельно описал праздник 1313 г. Ведь это описание, несомненно, должно было служить иллюстрацией к его мысли о том, что парижане во время этого празднества

Короче говоря,

Но те же самые буржуа, которые так стремились попасть в ряды дворянства и подражать ему в жизни, являлись в то же время воплощением того денежного хозяйства которое, по словам Энгельса, подтачивало и разъедало изнутри феодализм[443]. Отсюда и враждебное отношение буржуа к дворянству, нашедшее выражение в произведениях тех хронистов, которые были выразителями взглядов городской верхушки.

Правда, на данном этапе нарождающееся третье сословие думало лишь о том, чтобы несколько реформировать, улучшить существующий строй, урвать для себя кое-какие привилегии и всячески удерживать в своих руках старые.

Однако уже в первой четверти XIV в. появляются новые взгляды, которые затем, в противовес дворянским представлениям, получат дальнейшее развитие: не только констатируется усиление политической роли буржуа в королевстве, но прямо заявляется, что они должны играть большую роль в управлении, чем дворяне; не только говорится о том, что король должен уметь выбирать себе достойных помощников, но прямо, четко и ясно утверждается, что людей надо оценивать не по их происхождению и степени знатности, а по их личным заслугам и их личным качествам. Наиболее ярким выразителем этих идей среди хронистов является Жоффруа Парижский, который сам был королевским чиновником.

Ближайшие помощники короля, которые должны, по мнению Жоффруа, составлять главную его опору в делах управления, — это, без сомнения, не кто иной, как легисты, проводники опасной для феодальной знати доктрины о неограниченной власти короля. Жоффруа так говорит, обращаясь к королю: «Если желаешь, чтобы хорошо шли дела твоего королевства, выбирай людей, знающих и право и законы. Ничего ты не достигнешь без ученых (clercs) и без законов»[444]. Эти «ученые» и есть легисты, ряды которых пополнялись, как правило, представителями третьего сословия. Им Жоффруа отводит главную роль в государстве: именно они дают королям мудрые советы по всем вопросам и внешней и внутренней политики. Кроме ученых мужей, есть еще рыцари, обязанность которых сражаться на войне. Но рыцарям Жоффруа отводит лишь второе место:

Развивая далее мысль о том, какие именно люди должны быть у короля в качестве его верных помощников, Жоффруа так говорит, обращаясь к Людовику X:

Итак, личные качества человека, по мнению Жоффруа, отнюдь не зависят от его происхождения. Это взгляд, который, может быть, наиболее ясно свидетельствует о зарождении элементов новой идеологии.

Жоффруа не только видит и приветствует происходящий уже на его глазах (в период правления Филиппа IV) процесс постепенного оттеснения дворянства на задний план в делах управления королевством представителями третьего сословия. Он видит также и то, что феодальная знать возмущена создавшимся положением, Когда отдельные отрасли управления страной находятся фактически в руках этих, как говорили феодалы, vilains, roturiers, chevaliers des lois, les gens du Parlement[447]. В хронике Жоффруа в форме прямой речи приведены по этому поводу рассуждения феодалов, которые в 1314 г. выступили с оружием в руках против усиления королевской власти и за восстановление прежних феодальных вольностей. Они так говорят между собою:

В качестве характерной черты в истории французской буржуазии Маркс указывает на то обстоятельство, что «сразу же, по крайней мере с момента возвышения городов, французская буржуазия становится особенно влиятельной благодаря тому, что организуется в виде парламентов, бюрократии и т. д., а не так, как в Англии, благодаря одной торговле и промышленности»[452]. Уже в первой половине XIV в. парижский парламент был центром, куда сходились нити судебной администрации всего королевства. Знатные дворяне еще продолжают там заседать, но чем далее, тем все более вытесняются легистами[453]. Преимущество последних перед первыми в деле знания римского и обычного права и подчеркивается выше — в обращении Жоффруа к Людовику X. Жоффруа придает парламенту большое значение, считает, что парламент должен решать важнейшие дела в государстве, а о Генеральных штатах не говорит ни слова. Такое представление характерно для начала XIV в. В поэме «О союзниках», посвященной событиям феодальной реакции 1314–1318 гг., сказано, что феодалам, поднявшим оружие против короля, следовало бы вместо этого обратиться со своими претензиями и обидами прямо к королю и в парламент:

Но феодалы предпочитали действовать обычным способом — войной, и вели себя точно «заблудившиеся звери», почуявшие, что их «со всех сторон теснят собаки»[456].

Феодальная реакция смела многих советников и должностных лиц, ставших при Филиппе IV у власти. По словам Жоффруа, феодалу потребовали от Людовика X, чтобы он убрал всех этих людей прочь от королевского двора, чтобы не давал разрастись «этой сорной траве», ибо, как утверждали феодалы, именно из-за их деятельности происходят различные неурядицы и беспорядки в королевстве[457].

Третье сословие пытается оттеснить дворянство на задний план, но у последнего еще достаточно сил для сопротивления. Враждебное отношение городов к дворянству обычно распространялось не на все сословие, а прежде всего на крупное и частично среднее дворянство. В связи с этим интересно остановиться на одном из самых животрепещущих вопросов той поры — на вопросе об армии, имевшем важное и социальное и политическое значение. В период Столетней войны уже стало ясно, что подошло время, когда, по словам Энгельса, «надо было сделать последний шаг, чтобы показать феодальному дворянству, что наступил конец периоду его господства в обществе и в государстве, что в нем не нуждаются больше даже и на поле битвы в качестве рыцарей»[458].

Разбираемые в данной главе источники охватывают в основном период до Столетней войны, когда проблема военных сил государства еще не стояла так остро. Хронисты пока ограничиваются лишь критикой, не высказывая решительного протеста против существующего положения вещей. Роль дворян в государстве в качестве основной военной силы, роль, которую присвоило себе дворянство с давних пор в качестве монополии, хронистами городского течения нигде не оспаривается в пользу других слоев общества. Но хронисты указывают на то, что дворянство с этой ролью плохо справляется. Они отмечают падение прежнего значения рыцарского войска и понимают, что прогресс в военном деле исходит из городов.

Хронисты подробно описывают военные построения, вооружение и тактику противника французских рыцарей в тех сражениях, в которых последние терпели поражение. Особое внимание уделяется тем битвам, где рыцарям приходилось иметь дело с ополчением горожан.

Наиболее детальное описание битвы при Куртрэ дает Жоффруа Парижский. Прежде всего он рассказывает о том, как фландрские города подготовились к отпору французским рыцарям.

Фламандцы выстроились перед французской армией,

Хронист показывает, как беспомощна оказалась рыцарская конница, сбившаяся в кучу среди болот, и как ловко, быстро и беспощадно расправилась с нею фламандская пехота:

Как пишет автор «Фландрской хроники», рыцари все, друг за другом, падали в глубокие канавы, вырытые фламандцами с целью обороны[464]. Но рыцари столкнулись не только с сильной пехотой: им пришлось иметь дело с враждебной социальной силой — с горожанами. Горожане выдвигают против рыцарей непривычные для тех методы ведения войны. При этом горожане действительно сражаются не на жизнь, а на смерть, даже отказываясь от выкупов. Автор «Фландрской хроники» и Жоффруа Парижский говорят, что фламандцы перебили всех, не делая ни для кого исключения, и не пожелали взять в плен даже самого графа д'Артуа[465].

Сила и тактика фландрской пехоты противопоставляются у хронистов безрассудству и спеси французских рыцарей. И это несмотря на то, что хронисты, как будет показано ниже, всегда отрицательно относились к фламандцам как к бунтовщикам. Хронисты, выражающие интересы городской верхушки, не без удовлетворения отмечают успехи городского ополчения перед рыцарством, как свидетельство того, что военное дело фактически уже не является монополией дворянства. По словам Жоффруа[466], французские рыцари, преисполненные обычной гордыни и презрения к людям иного положения и звания, не пожелали слушать мудрых советов легиста Пьера Флотта, «того, кто был действительно умен». Пьер Флотт предлагал не мешать французской пехоте самостоятельно продолжать удачно начатое наступление. А граф д'Артуа в ответ обвинил его в трусости и чуть ли не в измене. Как утверждает Жоффруа, французские дворяне боялись только одного: как бы не досталась честь и слава одержанной победы «простым людям». Он вкладывает в уста знати следующие слова:

То же самое, но только гораздо лаконичнее, излагается и автором «Фландрской хроники»[468]. Далее Жоффруа показывает, как французские рыцари безрассудно бросились вперед и стали давить французскую же пехоту[469] только потому, что не желали разделить с нею честь победы.

Французские рыцари

И далее:

Жоффруа всячески осуждает французских рыцарей: он говорит, что они вследствие «собственного безрассудства» завязли в болотах[474], которых было много вокруг Куртрэ, что сражение было проиграно из-за их «гордыни» и «чрезмерной спеси» и т. д.[475]

В этих высказываниях Жоффруа о рыцарском ополчении видна нарастающая враждебность представителей городской верхушки к дворянству, враждебность, связанная с ростом мощи городов, уже осознающих свою силу. И новые методы ведения войны в немалой степени выкристаллизовывались в борьбе и военных столкновениях между горожанами и дворянством внутри самой Франции. Такова, например, оборона городов Сент-Омера, Эра и Кале против феодалов-лигеров[476] в период феодальной реакции 1314–1318 гг. Автор «Фландрской хроники» говорит, что лигеры в течение почти трех лет безуспешно пытались овладеть этими городами[477].

Еще более яркие образцы дает период Столетней войны. Например, в хронике буржуа из Валансьенна[478] есть описание битвы, где хронист подчеркивает тот факт, что рыцари умели хорошо сражаться лишь в открытом поле, превращая фактически все сражение в целую серию отдельных поединков; при отсутствии же этих условий рыцари оказывались бессильными. Речь идет о битве жителей Льежа с сеньорами, помогавшими льежскому епископу в борьбе с его подданными (1346 г.). Хотя епископство Льежское находилось на территории Священной Римской империи, однако епископу помогали рыцари из Франции, доказавшие лишний раз отсталость своих военных приемов. Льежцы (с ними были также и жители других городов, находившихся под властью епископа Льежского) вышли из города и укрепились поблизости от него, окружив себя большим рвом и оставив лишь один проход для сообщения с окружающим миром. Рыцарям, несмотря на их многочисленность, оказалось не под силу взять такое укрепление. Они бросились к проходу, но льежцы расступились, впустили рыцарей внутрь, а затем окружили их и перебили топорами и молотками, «без всякой жалости и не беря никаких выкупов».

Дальнейшие события в истории Франции заставят историков того времени высказаться более резко — и прямо заявить о необходимости коренных военных реформ.

4. Изображение народных движений

Народ в произведениях хронистов анализируемого течения занимает лишь самое второстепенное место. Они очень мало интересуются его положением и тяготами и страданиями, которые выпадали на его долю. О тяжелом положении народа они обычно лишь упоминают, и только в тех случаях, когда речь идет о налогах, порче монеты, дороговизне и неурожайных годах[479], т. е. при описании тех явлений, которые в той или иной степени сказывались также и на положении привилегированных слоев городского населения, почему особенно и интересовали хронистов. Повседневная же тяжелая жизнь народа их не трогает. Иное дело — когда происходят народные движения в городе и деревне. Здесь хронисты проявляют живой интерес к событиям, особенно если они связаны с городскими восстаниями.

О так называемом движении «пастушков» (1320 г.)[480] говорят, например, авторы «Фландрской» и «Парижской» хроник, особенно автор последней, поскольку «пастушки» побывали в Париже[481]. О социальном составе восставших хронисты сообщают, что это были «пастушки и иные бедные люди» (pâstouriaux et d'autres menues gens)[482] или что это были «некие простые люди (aucuns simples) из различных областей Нормандии»[483]. Кроме того, указано, что «пастушки» по дороге к Парижу проходили «через города и поля» и к ним присоединялись «самые простые люди из народа» (lez plus simples du peuple)[484].

Ясно, что наряду с беднейшей частью крестьянства среди восставших было много представителей городских низов. Авторы «Фландрской» и «Парижской» хроник относятся к «пастушкам», как и следовало ожидать, крайне отрицательно. Автор «Парижской хроники»[485] называет движение «пастушков» «дьявольщиной», захватившей, как он говорит, «многих из народа». И король был премного обеспокоен тем, что народ «впадает в такое заблуждение».

Было, конечно, о чем беспокоиться и городской буржуазии. Автор «Парижской хроники» признает, что «пастушки» находили сочувствие со стороны части населения Парижа. По улицам Парижа, говорит хронист, «пастушки шествовали, держа в руках палки, на концах которых были подвешены кошельки, куда им клали деньги». Когда же король, увидев происходящее, приказал прево Парижа потихоньку, «не возбуждая волнений среди народа», схватить кого удастся из «пастушков» и посадить в тюрьму, последние были освобождены их товарищами и затем вместе с теми из горожан, кто присоединился к ним, избили до полусмерти прево и сопровождавших его стражников из Шатле.

Нигде у этих хронистов нет сведений о положении крестьянства, в частности о тех фактах, которые не могли не спровоцировать его на такого рода выступления. Напротив, с их точки зрения это было безрассудное движение, лишенное какого бы то ни было основания, происшедшее по непонятной причине[486] и столь же непонятно закончившееся («рассеялись, словно дым»)[487]. Что же касается движений чисто городских, то для первой половины XIV в. в истории Французского королевства они сводятся в основном к восстаниям во фландрских городах. Отношение хронистов городского течения к событиям во Фландрии и к борьбе между Фландрией и Францией сложно, но классовые позиции очевидны: они всегда подчеркивают враждебное отношение к мелким ремесленникам и городской бедноте, противопоставляя им зажиточную верхушку фландрских городов.

Когда наместник Филиппа IV во Фландрии граф де Сен-Поль истощил терпение фламандцев своими вымогательствами, брюггские ремесленники, роптавшие более других, решили перебить французский гарнизон (1302 г.). В связи с этим автор «Фландрской хроники» замечает, что о намерении ремесленников узнали «наиболее крупные буржуа» (li plus grands bourgois) Брюгге, «которые стояли на страже закона»[488]. Последние слова я должным образом характеризуют позицию хрониста: в его глазах брюггские буржуа — безусловные представители порядка и справедливости. Хронист говорит далее, как они срочно дали знать графу де Сен-Поль, «чтобы он, бога ради, приехал, ибо народ (li communs) начал ворчать»[489]. В результате произошла «Брюггская заутреня» (1302 г.). Главою движения ремесленников против — патрициата и французского владычества был ткач из Брюгге по имени Питер Конинг[490], человек мужественный и прекрасный оратор, сыгравший затем большую роль в победе при Куртрэ. Автор «Фландрской хроники» лишь упоминает о нем, а Жоффруа Парижский подвергает вождя фламандцев и его соратников самым ожесточенным нападкам. Прежде всего он возмущается поведением фламандцев,

Следует тут же отметить, что представление Жоффруа о Питере Конинге как о короле основано на ошибке, которая проистекает из самого имени героя («Конинг» — в переводе значит «король»). Автор «Фландрской хроники» тоже воспринял эту часть имени как «король» и написал: Piettre le Roy. Но все же он оказался более осведомленным и говорит лишь о том, что восставшие сделали его своим предводителем[493]. Жоффруа, увлеченный собственной ошибкой, дал полную волю нападкам на фламандцев. У них, как говорит он, случилось «помутнение рассудка», коль скоро сделали ткача королем, и вот теперь этот «король», ничего не разумеющий, берется обеспечить им защиту[494]. Все эти обстоятельства, по мнению Жоффруа, должны были неизбежно привести к плачевным результатам:

При описании восстания 1323–1328 гг. во Фландрии авторы «Парижской» и «Фландрской» хроник еще яснее выражают отрицательное отношение к восставшим. Во Фландрии XIV в. это было наиболее крупное по глубине и размаху движение. Как известно, в восстании 1323–1328 гг. участвовали различные слои населения, от крестьянства приморской Фландрии до патрициата Брюгге и Ипра, но в общем движении патрициату принадлежала далеко не первая роль. Автор «Фландрской хроники» рассказывает, как «простой народ» (li commun peuple) стал группироваться вокруг своего вождя Колена Заннекена и умерщвлять графских наместников и чиновников[496], а затем выгонять из пределов Фландрии рыцарей и крупных буржуа[497]; выгнали, возмущается хронист, даже самого графа[498]. Автор «Парижской хроники» противопоставляет восставших «выдающимся богатым людям Фландрии, которые желали оказывать послушание королю и своему графу и следовать по пути истины»[499]. Против этих людей, подчеркивает хронист, и были направлены удары восставших, которые «в своем величайшем возмущении против его величества короля» (Франции) убивали их на месте, а дома их разрушали[500]. Этот же хронист делает особенный упор на борьбе «мелкого люда» против «богатых» (dez menuz gens aus gros) — факт, по его словам, «нетерпимый как для родичей убитых, так и для короля Франции», — и выражает далее свой восторг по поводу «великолепного войска», собранного Филиппом VI Валуа в Аррасе для похода против восставших[501].

Между представителями городской верхушки и дворянством не было в конечном итоге тех коренных, непримиримых противоречий, какие были между богатыми горожанами и народными массами. Положение изменилось в середине XIV в., когда города в разгар борьбы против правительства Иоанна II и группировки феодалов, возглавляемой дофином Карлом, вступили даже в контакт с восставшими крестьянами. И когда, после жесточайшего подавления Жакерии, Этьен Марсель обращается с письмом к городам Фландрии и Пикардии[502], прося их о помощи, он высказывает в этом письме самое сочувственное отношение к крестьянам, бросая дворянству грозное обвинение в поступках более бесчеловечных, «чем когда-либо творили вандалы и сарацины».

К сожалению, только у буржуа из Валансьенна изложение событий охватывает 1356–1358 гг. Этот хронист говорит довольно лаконично о парижском восстании 1356–1358 гг. и о Жакерии, однако приводит некоторые весьма характерные для его представлений подробности. Хронист указывает, что парижане (les gens de Paris) «очень любили» Этьена Марселя и не могли поэтому решиться выдать его дофину Карлу, который, находясь с армией под Парижем, «жестоко угрожал» парижанам и говорил, что «не пощадит их, если ему не выдадут купеческого старшину и двенадцать буржуа города по его выбору, с которыми он поступит по своей воле»[503]. Поэтому, объясняет хронист, парижане, обсудив положение вещей, решили просить Карла Наваррского защитить их. И тогда Карл Наваррский с английскими наемниками прибыл в Париж, а затем отправился в Сен-Дени, где у него тоже было достаточно солдат; еженедельно из Парижа туда отправляли 500 золотых монет для оплаты их услуг.

В результате посредничества епископов Парижского и Труаского был заключен мир между дофином Карлом, Карлом Наваррским и парижанами. Но и тогда дофин Карл заявил, что не вернется в Париж с миром, пока жив купеческий старшина, и «пи за что не желал его простить». Этьен Марсель, по словам хрониста, был этим обстоятельством «очень разгневан»[504]. Этьен Марсель вновь решил впустить в Париж Карла Наваррского, когда понял, что «его жизнь в опасности», поскольку парижане стали отворачиваться от него в результате столкновения с английскими наемниками[505]. Между прочим, хронист сообщает иную, по сравнению с общепринятой, версию гибели Этьена Марселя: по его словам, Этьен Марсель и 12 его ближайших друзей были схвачены ночью, когда Этьен Марсель хотел открыть ворота Карлу Наваррскому, но не убиты тогда же, а казнены на следующий день, после того как дофин Карл вновь повторил, что не вернется в Париж, пока жив Этьен Марсель[506].

Повествуя о парижском восстании, хронист, таким образом, в непримиримости дофина Карла усматривает причину и трагического конца Этьена Марселя, и того, что последнему приходилось прибегать к помощи Карла Наваррского. Кстати, в изложении этого хрониста появлению Карла Наваррского в Париже оба раза предшествует договоренность о мире между Карлом Наваррским и дофином. В первый раз Карл Наваррский оказался в Париже, после того как его освободили из тюрьмы, «по распоряжению купеческого старшины», и он был прощен дофином[507]. Карл Наваррский, пишет хронист, сделал все, чтобы расположить к себе парижан, и «прекрасными, проникновенными, медовыми речами» добился того, что «весь парижский народ обратил к нему свою любовь»[508].

Отношение буржуа из Валансьенна к Жакерии — такое же отрицательное, как и у других хронистов этой группы. О восставших он отзывается, как о людях «сумасшедших, грубых., неопытных и слабоумных», а о целях восставших говорит так: «И придерживались они презлого и гибельного решения и очень плохо обоснованного, ибо желали перебить и уничтожить всех дворян Франции и разрушить их замки…»[509]. Хронист утверждает, что они разрушили «много прекрасных и сильных крепостей в королевстве» и «совершили много других бесчисленных отвратительных зол»[510]. О каких-либо связях восставших крестьян с парижанами он не говорит ни слова.

5. Хронисты о дворянстве и королевской власти

Буржуа той эпохи входили в состав тех, по выражению Энгельса, «революционных элементов», которые «тяготели к королевской власти», «представительнице порядка в беспорядке»[511].

Королевская власть во Франции, как известно, росла и крепла, опираясь на города, и прежде всего на богатое купечество. Следует отметить, что здесь имеются в виду в основном города Северо-Восточной Франции, группировавшиеся вокруг Парижа. Города окраин (Фландрии, Бретани, юго-западных областей страны) в то время мало поддерживали или совсем не поддерживали французских королей. Связь этих частей с основным ее костяком налаживалась лишь постепенно. На протяжении XIV в. взаимоотношения между королевской властью и городами претерпевали большие изменения. В первой половине XIV в. противоречия между королевской властью и городами еще не вели к открытому конфликту. Города не выступали против правительства, за исключением отдельных вспышек недовольства в связи с порчей монеты. Самой яркой такой вспышкой были волнения в Париже в 1306 г. В середине XIV в., в связи с усилением налогового гнета и общим ухудшением положения Франции в экономическом и в политическом отношении, возникает первый серьезный конфликт, вылившийся в восстание 1356–1358 гг. в Париже и в ряде других городов Северо-Восточной Франции. Французские города даже обращались к фландрским городам, ища у них сочувствия и поддержки. Более того, буржуа Парижа даже привлекли к движению восставших крестьян.

После правления двух «королей-рыцарей» Филиппа VI Валуа и Иоанна II положение «союзника» королевской власти значительно улучшилось: Карл V (1364–1380), еще будучи дофином, извлек уроки из событий 1356–1358 гг. Но после его смерти королевское правительство возвращается к старой политике — и в городах поднимаются восстания. Как уже говорилось, французские города в это время налаживают связи с восставшими фламандцами. Конфликт между королевской властью и городами достиг апогея, и королевская власть, выйдя победительницей, жестоко расправилась с недавним союзником. В частности, в Париже, не говоря уже о репрессиях по отношению к отдельным лицам, была упразднена должность купеческого старшины и отменены важнейшие привилегии города, связанные с укреплением его цехового строя. Все это явилось результатом того направления королевской политики, которое охарактеризовано в начале данной главы: королевская власть, с одной стороны, чем дальше, тем все больше ограничивала привилегии городов и увеличивала налоги, а с другой стороны, она в то же самое время стояла на страже интересов ремесла и торговли, всячески содействуя их дальнейшему развитию. Равным образом обнаруживалась двойственность и в позиции городской верхушки. С одной стороны, она была активным деятелем процесса образования внутреннего рынка, этого необходимого условия создания национального государства. С другой стороны, города всеми силами цеплялись за старые привилегии и не отказывались от попыток добиться новых льгот.

Три хрониста из французских городов повествуют о событиях, предшествовавших углублению противоречий между королевской властью и городами. В тот период основное противоречие между королевской властью и городами заключалось в том, что города нужны были королю не только как союзник в борьбе с феодальной знатью, но и как источник для королевской казны. С этим же была связана и порча монеты. Для городов такие способы пополнения королевской казны являлись постоянным источником недовольства, которое во второй половине XIV в. вылилось в восстания.

Характерно, что рост налогового бремени нашел отражение даже в творчестве известных тогдашних поэтов. Один из них — Жиль ли Мюизис, происходивший из богатой семьи города Турне. В 1297–1301 гг. он жил в Париже, впоследствии принял духовный сан и был аббатом монастыря Сен-Мартен в родном городе. Он вспоминает, как прежде король, герцог и прочие крупные [феодалы «скромно» и «благоразумно» управляли своими владениями:

Королю поэт дает совет, чтобы он не требовал от подданных бесконечных налогов и заботился о том, чтобы «хорошая монета ходила во всех областях королевства»[513]. К этому наболевшему вопросу о монетной реформе поэт возвращается неоднократно. Рассуждая о том, каким должен быть король, чтобы все шло хорошо, Жиль ли Мюизис считает, в частности, что

Поэт вспоминает доброе старое время, когда

Теперь же — притеснениям нет конца, и все вокруг

Другой поэт — Гильом де Машо, каноник Реймсского собора. Человек скромного происхождения, он получил хорошее по тому времени образование и в молодости сопровождал по разным странам короля Яна Богемского в качестве его капеллана. Он тоже не смог пройди мимо налоговой проблемы:

А в самом крупном произведений — «Поэме о действительно случившемся» — он пишет:

Налоговый гнет и порча монеты — два зла, которые города никак не могут королевской власти простить. Это единственная сторона королевской политики, которая подвергается нападкам хронистов. Автор «Парижской хроники» не раз говорит о разнообразных формах налогов[519] и отмечает малейшие колебания в покупательной способности денег[520]. Останавливается он, конечно, и на том, какие осложнения возникали в хозяйственной жизни страны из-за бесконечных изменений покупательной способности денег, как тяжело приходилось купцам, содержателям таверн, нанимателям поденных рабочих и другим лицам[521]. Отсюда и повышенный интерес этого хрониста к такому событию, как волнения в Париже в 1306 г. в связи с выпуском новой монеты. В «Парижской хронике» дается описание этого события со всеми подробностями, вплоть до указания имен 28 повешенных (из числа восставших)[522]. Автор «Парижской хроники» останавливается на том, какие денежные средства получал король (Филипп VI Валуа): он говорит, что, помимо известных еще до Филиппа VI поборов с населения, обложили налогами нотариусов и прокуроров, «чего никогда не бывало», и всех англичан, проживающих в королевстве. А сколько, продолжает хронист, еще получал король в виде займов от богатых людей королевства (причем эти деньги по большей части не возвращались) и от ростовщиков[523]. И за этими перечислениями следует мысль, обычная для хронистов, подвергающих критике королевскую налоговую политику: король получал большие деньги, но они «всегда обращались во вред»[524]. Иначе говоря, от этих денег было мало толку, так как большая часть их шла в: карманы чиновников и приближенных короля.

Жоффруа Парижский более других хронистов любит рассуждать о различных сторонах деятельности королей и даже давать им советы, которые обращены главным образом к Филиппу IV и Людовику X. Обращаясь к последнему, он пишет:

Жоффруа считает, что управлять страной без налогов — одна из обязанностей первостепенной важности всякого короля, желающего своим правлением принести подданным добро и пользу. Он советует Людовику X — постоянно помнить о следующих трех обязанностях короля:

Жоффруа обращался подобным же образом и к Филиппу IV. Следует отметить характерную для Жоффруа черту: он убежден в том, что если случается что-либо плохое в делах королевства, то виною этому прежде всего дурные советники короля. И он старается предостеречь короля:

По словам Жоффруа, во Франции совсем не осталось «добрых людей», которые славно служили бы королю на поле битвы или в делах управления[529]. Ожесточенным нападкам подвергаются и те из королевских чиновников, которые пользуются своим положением, чтобы покрепче набить собственные карманы. О тех, кто ведает поступлениями в королевскую казну, Жоффруа говорит:

В лучшем случае, заявляет Жоффруа, на долю короля остается «лишь меньшая часть».

Порча монеты, вызвавшая столь сильное недовольство и волнения среди горожан, тоже, по мнению Жоффруа, результат советов злонамеренных приближенных короля:

Сам Филипп IV Красивый, согласно хронике Жоффруа, осознал все это перед своей кончиной: в уста умирающего короля вложены следующие слова:

Как же должен управлять король, чтобы избежать таких ошибок и несчастных последствий для королевства? Он обязан выбирать себе хороших советников, уметь «отделять зерно от соломы»[534].

Итак, недовольство Жоффруа отдельными сторонами деятельности короля распространяется в конечном итоге на королевских советников и чиновников. Такая позиция не случайна: она тесно связана со взаимоотношениями между королевской властью и городами в то время. Для городов король был воплощением формировавшегося государственного и национального единства. Противоречия же между городами и королевской властью еще не достигли такой остроты, которая толкнула бы города на открытое выступление. Нигде у Жоффруа и других хронистов мы не найдем мысли о том, чтобы ограничить растущую силу королевской власти. Генеральные штаты отнюдь не представляли собою в глазах хронистов чего-то принципиально нового. Никто из хронистов не уделяет внимания их созыву в 1302 г., да и вообще ничего специально о них не пишет[535]. Очевидно, в глазах этих хронистов Генеральные штаты не были таким учреждением, которое может играть решающую роль в делах (королевства. Подобное представление не удивительно для того времени, когда деятельность Генеральных штатов только начиналась. Надо полагать, что Жоффруа и автор «Парижской хроники» заговорили бы иначе, если бы дожили до событий 1356–1358 гг.

При анализе взглядов этих хронистов на те события в истории Франции, которые особенно волновали умы буржуа в изучаемый период, видно, как крепко стояли они за политическое единство страны. Хронисты всецело поддерживают французских королей, одобряя все их действия, направленные на присоединение Фландрии к Королевскому домену. Фландрия, как известно, на протяжении почти всего средневековья (от Верденского раздела 843 г. и вплоть до конца XV в.) являлась вассальным владением французской короны, но сохраняла при этом фактическую независимость и обособленность.

Здесь развивалась передовая по тому времени промышленность, сохранялся и собственный язык — фламандское наречие. Фландрия всегда оказывала сопротивление каждой попытке французских королей округлить свой домен за ее счет.

Отношение хронистов городского течения к фландрским повстанцам весьма типично: хронисты видят в них бунтовщиков, поднимающих восстание против законного верховного сюзерена — французского короля: Жоффруа Парижский, описывая события, предшествовавшие битве при Куртрэ, изображает фламандцев как людей, из которых «каждый мнит себя графом»[536]. По его мнению, именно вследствие своего безграничного зазнайства они решили идти войной против короля. О короле же Жоффруа говорит, что он в то время отнюдь не имел каких-либо враждебных намерений, а был, напротив, «так учтив и так добр!»[537]. А фламандцы, заявляет Жоффруа, «не знают толку» в подобных качествах.

Аналогичные же заявления найдем мы и у автора «Фландрской хроники». Он останавливается, например, на том, как «милостиво» отнесся Филипп IV к представителям Гента и Брюгге, которые явились к нему после победы королевских войск над графскими при Фюрне (1297 г.)[538]. В этот период патрициат фландрских городов в борьбе против графа Фландрии и цехов опирался на Филиппа IV. И «большая радость», с которой, по словам автора «Фландрской хроники», принимали затем Филиппа IV и его представителей в городах Фландрии[539], была, конечно, делом рук городского патрициата. «Прибыл он[540] в Лилль, — говорит хронист, — где был принят со всеми почестями… Затем он отправился в Винендале, где рыцари Фландрии устроили бои на копьях в честь его прибытия. Затем направился в Брюгге, где представители всех ремесел вышли к нему навстречу в парадных одеждах и с большой радостью повели его в город, и в течение двух дней горожане бились на копьях с каждым, кто пожелает, из другого города»[541]. Автор «Фландрской хроники» и Жоффруа Парижский специально приводят подобные факты: этим они дают понять, что считают полную власть французского короля над Фландрией законной и справедливой и что есть во Фландрии люди, которые это понимают, а есть и бунтовщики, с которыми надлежит вести беспощадную борьбу.

Поражение королевских войск при Куртрэ явилось для Жоффруа и автора «Фландрской хроники» источником тяжелых переживаний. «Эта горестная битва при Куртрэ»…[542], — сетует автор «Фландрской хроники». Для него граф д'Артуа, командовавший королевскими войсками, — «добрый граф»[543], так же, как Филипп IV, в связи с событиями во Фландрии, — «добрый король»[544]. Жоффруа Парижский уделяет битве при Куртрэ особенно много внимания. В хронике дается подробное описание сражения, а в заключение Жоффруа восклицает:

И, обращаясь к королю, он высказывает надежду, что найдутся люди «доблести и чести», которые отомстят фламандцам[547]. Поэтому он горячо приветствует победу королевских войск при Монс-ан-Певеле (1304 г.), замечая, что

Автор «Фландрской хроники» в свою очередь возносит хвалу «благороднейшему королю»[549] Филиппу IV за «великую победу», одержанную им «благодаря его личной храбрости — и никак не иначе»[550].

Относительно поражения фламандских повстанцев в битве при Касселе (1328 г.), явившейся трагическим завершением народного движения во Фландрии 1323–1328 гг., автор «Парижской хроники» утверждает, что сам бог оказался на стороне короля Филиппа VI Валуа и не допустил того, чтобы продолжались «безобразия фламандцев»[551]. И далее он рассказывает, какую радостную встречу устроили королю парижане после его победы[552]. Когда же началась Столетняя война, богатые горожане Фландрии во главе с купцом-суконщиком Яковом Артевельде поспешили заключить союз с Англией, основным поставщиком шерсти для Фландрии. Вскоре Артевельде стал фактическим правителем Фландрии. Автор «Фландрской хроники», повествуя об этих событиях, выражает самое искреннее возмущение по адресу Якова Артевельде и его сторонников. Он заявляет, что среди помощников Артевельде в делах управления Фландрией было немало лиц, находившихся раньше в изгнании «из-за различных преступлений»; теперь же эти люди «грубейшим образом обходились с благородными людьми и добрыми гражданами страны Фландрии»[553].

Как явствует из сказанного, для Жоффруа Парижского и авторов «Фландрской» и «Парижской» хроник представляется совершенно несомненным, что Фландрия как исконное вассальное графство французской короны является и должна являться неотъемлемой частью владений французского короля как единого целого. Всякие центробежные стремления во Фландрии, независимо от того, от какой социальной группировки общества они исходили и какими экономическими или социальными интересами порождались (будь то движение народных масс или богатых горожан), осуждаются этими хронистами.

Интересно мнение о борьбе между Францией и Фландрией, высказанное буржуа из Валансьенна. Валансьенн, как уже говорилось, не входил в состав Французского королевства, а являлся столицей независимого графства Геннегау, где занимал весьма привилегированное положение. Таким образом, упомянутый хронист является, так сказать, наблюдателем со стороны, и к тому же именно со стороны пограничного с Францией государства. В его глазах борьба фламандцев с французским королем есть правое дело: фламандцы защищают свои старые вольности, свою независимость, свою землю от посягательств со стороны французского короля. Он старается подчеркнуть все более растущую сплоченность фламандцев в их борьбе, рассказывая, как готовились они к решительной схватке с войском Филиппа IV при Монс-ан-Певеле[554]. Он дает самую положительную оценку деятельности Якова Артевельде, называя его «добрым стражем» фламандцев[555] в противоположность графу Луи де Неверу, «который никогда ничего хорошего для страны не делал»[556]. Надо сказать, что буржуа из Валансьенна сочувствует не только фландрским городам, но и городам Франции, которым было далеко до привилегированного положения Валансьенна. Главное, что он имеет при этом в виду, — это абсолютно не известный Валансьенну налоговый гнет. Из-за налоговой системы, говорит он, «много произошло во Франции несчастий»[557].

Но ярче всего свидетельствуют о стремлении городов к политическому единству страны и об их враждебном отношении к феодальной знати события 1314–1318 гг. Что могло объединить в одном движении города и дворянство, как это случилось на первых порах? Об этом можно судить на основании текста соглашения между лигой, включавшей феодалов Шампани, Вермандуа, Камбрези, Корбийуа, Амьенуа, Понтье, Артуа и графства Сен-Поль, и лигой, образовавшейся в Бургундии. В соглашении говорится: король «взимал многочисленные тальи, денежные поборы, совершал незаконные вымогательства, порчу монеты и многие другие вещи, из-за чего дворянство и народ (li noble et li commun) королевства терпели многие обиды, обеднели и попали в большую беду и пребывают (в таком положении) и поныне; и не видно, чтобы это[558] послужило к славе или на пользу короля или королевства, либо же (шло) на поддержание общего блага; по поводу этих обид мы много раз взывали и обращались, униженно и с мольбою, к означенному сеньору нашему королю, дабы таковые вещи он соблаговолил прекратить и совсем оставить, но он ничего не сделал»[559].

Как видим, феодалы о своем недовольстве королевской политикой говорят в весьма демагогическом духе. Вначале, действительно, часть городов присоединилась к движению феодалов. Автор «Фландрской хроники» говорит о лиге, включавшей Артуа, Вермандуа и т. д., что лигеры «послали к добрым городам, увещевая их, дабы они пожелали присоединиться к ним. Одни вступили с ними в секретное соглашение, другие же не захотели этого»[560]. Однако согласие между городами и лигами феодалов было кратковременным: города скоро раскусили своего союзника и поняли, в чем заключалось истинное содержание его устремлений.

Авторы «Метрической», «Фландрской» и «Парижской» хроник, а также поэмы «О союзниках» прекрасно понимали, во-первых, истинную цель движения феодалов, которые лишь для виду представляли дело так, будто они борются против короля только за общие с городами интересы; во-вторых, то, что это движение было также направлено против все более и более мощного проникновения во все области управ пения представителей третьего сословия в лице легистов.

Особенно много места уделено феодальной реакции 1314–1318 гг. в «Метрической хронике» и в специально посвященном этим событиям произведении — поэме «О союзниках». Как там сказано, феодалы-лигеры прежде всего заявили, что объединяются ради восстановления прежних «добрых обычаев» — ходовой термин и у хронистов, и у поэтов. А последнее на языке феодалов означало восстановление старинных феодальных вольностей. Но в данном случае феодалам важно было придать всему выступлению иную окраску и главное, на что они напирали, — это налоги, предмет постоянного недовольства городов. Жоффруа сообщает, что думали сами феодалы по поводу предпринятого ими выступления:

А в речи, обращенной к королю, феодалы говорят, что его образ действий вызвал осуждение и ненависть против него по всей стране[562]. Они напоминают ему о королях, правивших до него и совершавших крупные завоевания, не прибегая к налогам[563]. То были, по их словам, короли,

В поэме «О союзниках» сказано, что заявления феодалов об их стремлении восстановить прежние «добрые обычаи» были лишь обманом, с помощью которого восставшие феодалы хотели привлечь на свою сторону города и иных союзников. На самом деле

То было целое «нагромождение» личных интересов, часто сталкивающихся между собою, как видно из слов автора поэмы:

В заключение говорится о том, что весь народ обратился с мольбой к богу, чтобы прекратилась эта «сумасшедшая война» феодалов-лигеров. Королю в поэме «О союзниках» рекомендуется быть безжалостным в подавлении мятежа феодалов, точно «твердый камень» или «острорежущий мечь», чтобы в период его правления Франция «не оказалась бы презираемой или опозоренной»[567].

В этой поэме более резко, чем в «Метрической хронике», осуждается политика лигеров в отношении городов. Дата написания поэмы не установлена, но известно. что изложение событий в «Метрической хронике» доведено до осени 1316 г. Может быть, поэма была написана позже этого времени, когда уже достаточно ясно определились и истинные стремления феодалов-лигеров и позиции городов?

Автор «Фландрской хроники» тоже подчеркивает различие в стремлениях отдельных группировок феодалов даже в пределах одной и той же лиги, отсутствие у них одной общей ясно выраженной цели. По словам хрониста, одни выступали против верховного сюзерена, установившего новые порядки, иные помогали своим сеньорам договориться между собою, третьи же — и это мнение автора особенно интересно — «стремились унизить добрые города и жителей открытой местности[568], чтобы можно было стать их полными господами»[569]. Таким образом, для хрониста вполне ясны узко классовые устремления феодалов, желавших восстановить политическую самостоятельность. А это означало восстановление утраченной ими власти над городами и столь дорогого им права вести частные войны между собой, из-за чего прежде всего страдало сельское население, и возможности выжимать из крестьянина все соки в свою пользу, чтобы ничего не перепадало в виде налогов королю, и т. д.

Хотя города и имели основание быть недовольными политикой Филиппа IV Красивого, однако поведение восставших феодалов встревожило их. Феодалы фактически тянули Францию назад, к политической раздробленности. И хронисты показывают, что города, среди которых некоторые занимали колеблющуюся позицию или даже примыкали к движению феодалов, в конце концов твердо встали на сторону королевской власти и помогли ей одержать победу. Автор «Фландрской хроники» останавливается специально на позиции городов графства Артуа и, конечно, особое место отводит городу Сент-Омеру. Он рассказывает, как в течение почти трех лет города Сент-Омер, Кале и Эр, подвергнутые осаде со стороны войска лигеров, выдерживали мужественную борьбу с ними, пока, наконец, Филипп V не расправился с мятежниками[570].

Автор «Парижской хроники» отмечает, что уже в 1317 г. «не только горожане Парижа, но и всех других городов королевства Франции обещали ему[571] помощь и защиту против кого бы то ни было и в особенности против баронов-союзников, если они каким-либо образом пойдут на него войной»[572]. Здесь речь идет о совещании, на которое король пригласил наиболее «видных» граждан «добрых городов» королевства, как гласит изданный по этому случаю ордонанс, «обсудить, какие принять меры ради благополучия королевства нашего и всех жителей такового»[573]. Этот ордонанс, пожалуй, яснее, чем какой-либо другой, отражает союз королевской власти и городов, которые всеми силами готовы были помочь королю подавить мятеж феодалов военной силой. Согласно ордонансу, в каждом городе жители сорганизовывались в отряды; все их оружие хранилось на специальных складах; во главе отрядов должен был стоять капитан, назначенный королем и оплачиваемый им. Капитан давал присягу городу и жителям округи в том, что будет честно и храбро охранять город и окружающую его местность. Горожане и жители округи в свою очередь присягали в том, что будут оказывать беспрекословное послушание и помощь капитану. Таким путем было создано большое войско, и знать оказалась побежденной. В начале ордонанса указывается на то, что король издал такое постановление в ответ на настоятельные просьбы представителей городов, прибывших на совещание в Париж.

Таково мнение хронистов о феодальной реакции 1314–1318 гг. Несмотря на существовавшие между королевской властью и городами противоречия, королевская власть могла найти у них поддержку. В связи с этим характерно мнение автора «Фландрской хроники» о споре между Эдуардом III и Филиппом VI Валуа из-за французского престола. Рассуждения хрониста свидетельствуют о его отношении к Столетней войне как к войне, имевшей тенденцию незаконным образом нарушить целостность Французского королевства. Во-первых, хронист заявляет, что Эдуард III не имеет никаких прав на французский престол, который согласно древним законам Франции по женской линии не переходит[574].

Во-вторых, он рассказывает, как Эдуард III, объезжая в 1338–1340 гг. своих союзников на континенте, обосновался в конце концов в Генте и стал рассылать оттуда послания некоторым городам Франции с тем, чтобы те признали его законным королем, но безрезультатно. В хронике приведен текст послания Сент-Омеру, которое горожане оставили без ответа, а тотчас же по получении переслали французскому королю Филиппу VI[575], и это невзирая на самые заманчивые обещания Эдуарда III. Именно поэтому, надо полагать, хронист и решил привести полный текст письма английского короля.

В центральной части. письма сказано: «Мы никоим образом не имеем намерения лишить вас ваших привилегий и прав, но, напротив, думаем обеспечить права всех и восстановить добрые законы и обычаи, какие были во времена предшественника нашего Людовика Святого; и равным образом не имеем намерения пополнять свои доходы в ущерб вам путем порчи монеты и обложения налогами, так как, благодарение богу, достаточно имеем для поддержания чести и положения нашего»[576]. Между тем ни эти, ни все прочие обещания Эдуарда III не смогли привлечь на его сторону исконные французские города. Мало того, мы нигде у авторов «Фландрской» и «Парижской» хроник не увидим никакого осуждения действий Филиппа VI Валуа, хотя было чем возмущаться.

Однако это все не означает, что позиция городской верхушки в отношении королевской власти на всем протяжении Столетней войны оставалась неизменной. Она могла определяться различными факторами. В первой трети XIV в. ряд французских-городов колебался между королями законной французской династии, воплощавшими в глазах французского народа единство и силу страны, и королями-пришельцами — англичанами. То был период полного разорения страны, полной бесхозяйственности в центральном государственном аппарате, полного бессилия самого короля. И понадобилось немало лет, чтобы снова заставить все французские города сплотиться вокруг короля Карла VII уже в середине XV в

Защита политического единства страны и стремление к его сохранению и укреплению сопровождались развитием определенных национальных идей и представлений о Франции как единой территории, населенной одной народностью — французами (françois, как обычно значится в хрониках).

Французами Жоффруа называет всех жителей Французского королевства, за исключением жителей Фландрии. У него постоянно встречается термин «французы» в этническом смысле этого слова. Когда, описывая сражение при Куртрэ, он перечисляет многие провинции Франции (Бургундия, Гасконь, Шампань, Анжу, Пуату Бретань, Пикардия, Нормандия)[577], то нигде не употребляет терминов «гасконцы», «бретонцы» и т. д., а везде говорит только о «французах». Аналогичное употребление термина «французы» имеет место и во «Фландрской» и «Парижской» хрониках[578].

Однако такое представление, связанное с постепенным формированием экономического и политического единства Франции, не было еще господствующим. Наблюдается еще смешение старых и новых представлений в ряде случаев термин «французы» применяется для обозначения населения только северной части Франции Так, автор «Фландрской хроники», рассказывая о том как коннетабль Франции собрал новое большое войско (для борьбы с феодалами-лигерами в 1315 г.), говорит что в этом войске «было огромное количество знатных и могущественных людей, как из Лангедока, так и из числа французов»[579]. Или, например, автор «Парижской хроники», рассказывая о битве при Касселе, сообщает, что в начале сражения часть королевских войск поддалась бегству, а именно «тулузцы и перигорцы, а также многие из Франции»[580].

На основании «Метрической хроники» Жоффруа можно судить о том, какие качества приписывал этот хронист французам, качества, характеризующие их как, определенную народность, населяющую Францию. Больше всего Жоффруа говорит (в связи с войнами между; Францией и Фландрией) о французах как о людях, которым свойственны воинственность, храбрость и мужество. Он вспоминает о прославленных воинах далекого прошлого Франции — Роланде и Оливье, — образы которых, по-видимому, представляются ему идеальными. Он говорит обо всем этом в связи с поражением королевских войск при Куртрэ, покрывшим, как он считает, Францию позором. Мы уже упоминали о том горе и отчаянии, которыми проникнуты высказывания хронистов по поводу поражения при Куртрэ. В одном месте «Метрической хроники» записано:

Но Жоффруа не сомневается в том, что это лишь временная неудача французов, что никогда фламандцам не восторжествовать окончательно над ними, что Франция будет отомщена, будет восстановлен ее военный престиж — и в очень скором времени[582].

Саму страну Жоффруа называет «милой Францией»[583]. Для него она — «цвет всего мира», и, по словам хрониста, таково общее мнение[584].

6. Выражение локальных интересов некоторых городов Нормандии

Особое положение занимает среди хроник анонимная «Хроника первых четырех Валуа»[585].

Социальное происхождение и социальные позиции автора этой хроники с трудом поддаются определению, но есть основание считать, что взгляды его близки к взглядам идеологов городской верхушки в историографии XIV в. В то же время автор «Хроники первых четырех Валуа» занимает среди хронистов данного течения особое место. Дело в том, что в его хронике выражены интересы локального характера, еще имевшие большое значение в жизни некоторых городов Франции, в частности городов Нормандии. Они никак не могли расстаться с прежними правами и привилегиями и часто оказывались под прямым влиянием сепаратистских тенденций феодальной знати.

О себе самом автор «Хроники первых четырех Валуа» не говорит абсолютно ни слова — ни прямо, ни косвенно. Хронист был, очевидно, жителем Руана, судя по тому, сколь большое место занимает в его хронике история Руана в XIV в. Но, к сожалению, в том, что касается общественного положения хрониста, мы должны ограничиться лишь предположениями. Очень вероятно, он, подобно автору «Парижской хроники», был правоведом. Возможно, что при этом он был духовным лицом. Возможно также, что он занимался одно время в Парижском университете, коль скоро так возмущается поведением прево Парижа Гуго Обрио, нарушившего некоторые права университета[586]. Как правовед, он мог интересоваться различными правами и привилегиями, в том числе и привилегиями духовенства[587].

Хронологические рамки его труда — 1327–1393 гг. Люс вполне справедливо полагает, что писалась она во второй половине XIV в., ибо изложение становится более подробным и интересным начиная с первых лет правлений Иоанна II, т. е. с 50-х годов XIV в. Таким образом, хроника повествует совсем о других событиях, чем те, о которых до сих пор шла речь в данной главе. Но, как мы увидим далее, в изложении этих событий получили отражение черты, которые сближают автора «Хроники первых четырех Валуа» с хронистами-горожанами.

Прежде всего следует отметить, что симпатии автора «Хроники первых четырех Валуа» явно на стороне горожан, что особенно видно в описании военных действий, которым в хронике уделено очень много места. Можно даже подумать по тем подробностям, которые приводит хронист, что он сам бывал на войне. Поскольку хронист описывает события периода Столетней войны, он, естественно, более всего останавливается на роли горожан в качестве воинов, защитников королевства Франции. Это был один из тех принципиально важных вопросов, который возник в ходе Столетней войны, вызвавшей к жизни целый ряд новых понятий, представлений и чувств среди различных слоев населения. Автор «Хроники первых четырех Валуа» показывает, что горожане в качестве воинов нисколько не уступали рыцарям в храбрости, ловкости, силе удара. Он сообщает, что когда англичане завладели Каном после упорного сопротивления его защитников, улицы города были усеяны трупами жителей (1346 г.)[588]. Он отмечает выдающуюся роль горожан Орлеана, Руана, Гарфлера и других городов Северной Франции в деле охраны переправ на Сене и морского побережья во время наступления со стороны англичан[589]. Он говорит о роли горожан в отдельных сражениях: например при осаде французами Бретейля (1356 г.), где было убито и ранено 20 арбалетчиков из Руана[590]; при осаде французами Бутанжура (1359 г.), где штурм был начат успешно руанцами[591]; при осаде Гарфлера англичанами (1378 г.), где арбалетчики из французских городов «сделали большое дело и многих англичан ранили»[592]. Но хронист не ограничивается просто констатацией фактов. Он считает, что горожане должны быть важной составной частью королевского войска наряду с рыцарями. Он указывает на то, что накануне сражения при Пуатье в королевской армии было много горожан из Парижа, Руана, Амьена и других городов королевства[593]. Однако Иоанн II, готовясь идти в бой, распустил городское ополчение. «То было безумием как с его стороны, так и со стороны тех, кто ему это посоветовал сделать, как думали многие», — замечает хронист[594]. Судя по приведенным словам, хронист, очевидно, считал этот факт одной из причин поражения французов при Пуатье. Ниже он выражает свою мысль гораздо более прямолинейно. По поводу крупной победы над англичанами в 1372 г., когда была вновь занята французами Ларошель, он говорит, что эта победа «была достигнута отнюдь не высокопоставленными и знатными, а маленькими и бедными людьми (par petite gent et povre homme). И потому не следует относиться к бедному человеку с презрением и дурно обращаться с ним»[595].

Последняя мысль является очень смелой для автора «Хроники первых четырех Валуа», который в общем стоит на весьма умеренных позициях. Отметим, кстати, что это единственное место в хронике, где автор проявляет какой-то интерес к тяжелому положению народа. Мы полагаем, что в данном случае хронист имеет в виду не только низшие или средние слои городского населения, но и крестьянство. Описывая осаду Бутанжура, он обстоятельно говорит о том, какую большую помощь оказали французским рыцарям крестьяне близлежащих деревень (les gens du plat pais d'entour). «Добрые крестьяне», говорит он, находясь чуть ли не по пояс в воде, заполнили стволами и сучьями часть пруда у крепостной стены и устроили настил, по которому французские войска неожиданно для врага устремились к городу[596]. «Очень хорошо они там действовали»[597], — резюмирует хронист. Это сказано неспроста. Хронист, очевидно, решил привести также и данные о роли крестьянства в военных действиях против англичан в ответ на презрительное отношение дворянства к горожанам и к крестьянам: и тех и других дворяне называли Жаками Простаками (Жак Простак — кличка, данная первоначально французскими дворянами именно крестьянам). Английские дворяне это подхватили: хронист рассказывает, как они кричали, обращаясь к горожанам, охранявшим переправу через Сену: «Убирайтесь, Жаки Простаки!»[598]

Важным моментом, характеризующим позицию автора «Хроники первых четырех Валуа» как представителя идеологии городской верхушки, является его сочувствие деятельности Генеральных штатов и политике Этьена Марселя и его сторонников. «Хорошие были у них начинания, но имели они плохой конец», — заявляет хронист. И, приступая к изложению событий этих лет, он указывает прежде всего на те постановления Генеральных штатов, которые были, по его мнению, несомненно полезными для королевства: постановление о выпуске «хорошей монеты», о помощи, которую имели в виду оказать три сословия дофину-регенту для ведения войны с англичанами, наконец — требование Генеральных штатов, чтобы королевские чиновники представили отчет о растраченных правительством огромных денежных суммах.

Хронист подчеркивает, что Этьен Марсель был главным лицом в этих действиях Генеральных штатов[599]. В руках трех сословий, говорит далее хронист о положении дел в 1357 г., «было управление добрыми городами и народом»[600]. По-видимому, хронист сочувствовал Этьену Марселю и во время восстания, в феврале 1358 г., ибо он указывает на то, что этой вспышке недовольства предшествовали угрозы маршала Клермонского (один из убитых восставшими приближенных дофина) по адресу «наиболее именитых и богатых граждан Парижа»[601]. О другом приближенном дофина, который был, как и маршал Клермонский, убит на глазах дофина в его дворце, хронист говорит, что этот человек «много раз на королевском совете выступал против Генеральных штатов»[602]. Делая упор на такого рода факты, хронист как бы оправдывает Этьена Марселя и его сторонников, руководивших восстанием. Однако положительное отношение хрониста к движению Этьена Марселя не остается неизменным. Хронист явно осуждает Этьена Марселя за последовавший вскоре после восстания открытый разрыв с дофином как с представителем законной власти в стране, и за связи с англичанами, установившиеся одновременно с этим, ибо в глазах хрониста последние были истинными врагами французского короля. Это подтверждается, во-первых, словами хрониста о том, что парижане взяли на жалованье «настоящих врагов своего законного сеньора короля Франции — англичан»[603]. Во-вторых, это подтверждается его отношением к гибели Этьена Марселя. Хронист так начинает своё повествование о выступлении противников Этьена Марселя: «По воле господа нашего Иисуса Христа и по прямому божескому внушению некоторые добрые почтенные граждане и именитые буржуа Парижа почувствовали раскаяние и обратились к своему законному сеньору — монсеньору регенту королевства Франции…»[604].

Рассмотрение вопроса об отношении автора «Хроники первых четырех Валуа» к местной дворянской знати приводит к выводам совсем отличным от сделанных выше при рассмотрении взглядов хронистов, которые были отнесены к тому же течению в историографии XIV в., что и автор «Хроники первых четырех Валуа» (правда, последнего мы отнесли к этому течению лишь с оговорками). Мы имеем здесь в виду положительное отношение автора «Хроники первых четырех Валуа» к сепаратизму части нормандского дворянства, возглавляемой графом д'Аркуром и Карлом Наваррским. В связи с этим хроника сообщает такие факты, какие в других хрониках XIV в. не встречаются.

Хронист рассказывает[605], как в 1356 г.[606] дофин Карл, прибыв в Нормандию в качестве наместника короля, призвал к себе знатных дворян, чтобы они принесли ему присягу. Жоффруа д'Аркур, испросив предварительно у дофина грамоту, гарантирующую ему безопасный проезд туда и обратно, явился в Руан к дофину, держа над головой хартию, где были зафиксированы права и привилегии дворянства и городов Нормандии. И Жоффруа д'Аркур, по словам хрониста, заявил дофину следующее: «Естественный сеньор мой, вот хартия (пожалованная.) нормандцам (la Chartre des Normans). Я готов принести вам присягу в той форме, как указано здесь, если вам угодно соблюдать то, что в ней содержится, и поклясться в этом». После этих слов советники дофина хотели взять хартию, чтобы ее просмотреть. Но д'Аркур не дал ее, а сказал, что обещал немедленно вернуть эту хартию в кафедральный собор Руана, но что дофин может получить копию, если пожелает. Граф так и ушел, не принеся в тот день присяги. Если принять во внимание положение дел в Нормандии (прежде всего налоговую политику королевского правительства), учесть поведение в связи с этим нормандской знати и то, как ей удавалось в борьбе с центральной властью использовать налоговый вопрос, чтобы втянуть в эту борьбу города, то станет понятным такая позиция хрониста-руанца. Хронист даже старается подчеркнуть, что графы д'Аркуры и их сторонники пользовались немалой симпатией у населения Нормандии. Вот что говорит хронист о последовавшей вскоре после упомянутого события расправе в Руане (1356 г.)[607], учиненной Иоанном II над племянником Жоффруа д'Аркура и еще несколькими сеньорами: «Очень был порицаем король Иоанн из-за казни означенных сеньоров и заслужил недоброе отношение к себе со стороны знатных людей и народа, и особенно в Нормандии»[608]. Эти слова проникнуты явным сочувствием хрониста к этим по сути дела изменникам[609], казненным в Руане. И далее: в «Хронике первых четырех Валуа» нигде нет ни одного плохого слова по адресу Жоффруа д'Аркура, Карла Наваррского и его брата и ярого сторонника — Филиппа Наваррского. Все они для автора этой хроники везде и всегда только «добрые рыцари».

Вот как, например, характеризуется Филипп Наваррский: «Монсеньор Филипп Наваррский, который в течение всей жизни был премного любим рыцарями, после того как отрекся от своей присяги королю и послал ему вызов, как это и подобает благородному человеку, — отправился в Англию. И был он там приняв с большой радостью»[610]. Действительно, Филипп Наваррский послал вызов королю Иоанну И, как какому-нибудь частному лицу, после того как король заключил в тюрьму его брата Карла Наваррского (в 1356 г., после расправы в Руане).

Здесь автор «Хроники первых четырех Валуа», оказывается на позициях Фруассара. А какой разительный контраст с тем, что мы видели, рассматривая взгляды Жоффруа Парижского и автора «Фландрской хроники», выступавших с резким осуждением феодальной реакции 1314–1318 гг., отголосками которой и были, несомненно, выступления нормандской знати в середине XIV в. Ведь и хартия, с которой Жоффруа д'Аркур явился к дофину, была той самой хартией, которую удалось нормандским баронам вырвать у Людовика X, пользуясь его весьма затруднительным положением в 1315 г., в период феодальной реакции. Согласно этой хартии для Нормандии восстанавливались вольности времен Людовика IX. Филипп VI, из-за угрозы войны с Англией, вынужден был их подтвердить[611].

На примере автора «Хроники первых четырех Валуа» можно ясно видеть столкновение чисто местных интересов с общими и старых представлений с новыми в идеологии хрониста того времени, что является прямым отражением состояния феодального общества Франции в бурный XIV век. Мы видели, что автор «Хроники первых четырех Валуа» осуждал Этьена Марселя и его сторонников за то, что они выступили против своего законного сеньора дофина-регента. И в то же время этот хронист не находит достойным порицания поведение д'Аркуров или Филиппа Наваррского. Можно думать, что автор «Хроники первых четырех Валуа» был в достаточной мере удовлетворен тем, что Филипп Наваррский послал Иоанну II вызов, «как это и подобает благородному человеку». И тот же автор словно забыл о том, что д'Аркуры и им подобные были в союзе с англичанами, по его же собственным словам, «истинными врагами короля Франции». Об этом он забыл в пылу восторга по поводу выступления дворян в защиту Нормандской хартии, а следовательно, и в защиту Руана. Характерно и то, что хронист не забывает упомянуть о beaux coups d'armes, совершаемых рыцарями[612]; он любуется красотою военного построения рыцарей перед боем[613], приводит длинный список рыцарей, участвовавших в том или ином сражении, и т. д.[614] Это тоже свидетельствует о симпатиях хрониста к определенной группировке феодальной знати, о которой шла речь выше.

Между тем автор «Хроники первых четырех Валуа» усвоил и те новые идеи, которые родились во Франции в ходе Столетней войны. Выше уже говорилось о том, какую роль он отводит горожанам, а также крестьянству в системе военных сил Франции: он ставит фактически вопрос об отмене дворянской монополии в военном деле. С этим же связан вопрос о ведении войны без выкупов — принцип, установленный крестьянами и горожанами в противовес дворянству. Автор «Хроники первых четырех Валуа» показывает себя сторонником этого принципа в борьбе с англичанами. Он рассказывает, как во время взятия французской крепости Ле-Гомм в Нижней Нормандии[615] (1366 г.) более 300 англичан было убито: их не захотели оставить в живых ради выкупа. И в заключение он говорит: «Таким образом избавились от них[616], и если бы так поступали в прошедшие времена, то войны не длились бы так долго, как это происходит теперь»[617]. Следует отметить также, что. хронист высоко ценит Бертрана Дюгеклена[618] за его заслуги перед всей Францией в деле освобождения страны от англичан. «Смертью его, — говорит хронист, — был причинен большой ущерб королевству Франции»[619].

Что же касается отношения автора «Хроники первых четырех Валуа» к народным массам, то он упоминает об этом лишь в тех местах хроники, где говорит о налоговом гнете во Франции[620], который, как мы уже отмечали, возбуждал недовольство всех податных слоев общества. Но восстающие против налогов горожане из, низших слоев городского населения являются в его глазах людьми «злонамеренными», «ведущими дурной образ жизни»[621]. Это не удивительно: ведь восставшие, как известно, направляли свой гнев против королевских чиновников и богатых горожан, от которых зависело распределение требуемой с города суммы налогов. Хронист иначе относится к городам Фландрии, восставшим в 1379 г. против своего графа, когда тот решил взимать с подданных налоги по французскому образцу. Здесь уже речь идет об ином по своему социальному составу движению, чем восстание городских низов в Руане в 1382 г. Хронист ни единым словом не осуждает фламандцев, а говорит лишь, что граф вынужден был пообещать горожанам «обращаться с ними, как со свободными (людьми)»[622].

В заключение остановимся на том, каковы взгляды автора «Хроники первых четырех Валуа» на Жакерию. Прежде всего следует отметить, что у него нет того резко враждебного отношения к восставшим в 1358 г. крестьянам, какое мы видели у представителей дворянской историографии. Автор «Хроники первых четырех Валуа» ничего не говорит, правда, о причинах, вызвавших восстание, и считает восставших людьми «неразумными и бешеными»[623]. Но вместе с тем он почти совсем не останавливается на расправе крестьян с дворянами, а приводит целый ряд фактов, свидетельствующих о бесчеловечности последних во время подавления восстания (например, в одном монастыре они сожгли около 300 крестьян; в Бри местный сеньор вешал крестьян на дверях их хижин)[624]. Он сообщает нам самые положительные сведения о вожде восстания Гильоме Кале[625], указывая и на красивый внешний облик Гильома Каля[626], и на его ораторские способности[627], и, главное, на его умение правильно ориентироваться в обстановке. По словам хрониста, Гильом Каль прекрасно понимал, что разрозненным крестьянским отрядам не под силу будет одолеть дворян. Он «говорил жакам, чтобы они держались вместе»[628], и, кроме того, «послал наиболее умных и уважаемых (из своих людей) к купеческому старшине Парижа, написав последнему, что готов помочь ему, а также пусть и он окажет ему поддержку и помощь, если окажется в том необходимость»[629].

Хронист вкладывает в уста Гильома Каля прямую речь, обращенную к крестьянам перед последним решающим боем: Гильом Каль убеждал крестьян занять позиции вблизи Парижа, откуда он рассчитывал получить помощь[630]. Хронист подчеркивает силу размаха восстания и страха дворянства перед возможностью слияния движении в городе и деревне в один разбушевавшийся поток. Французские дворяне в хронике так обращаются к Карлу Наваррскому: «Сир, вы — наиблагороднейший из всех дворян мира. Не потерпите того, чтобы дворянство было уничтожено. Если эти люди, которые именуются Жаками, продержатся долго и добрые города окажут им поддержку, то дворянству придет конец и оно будет совсем уничтожено»[631]. Наконец, хронист подчеркивает смелость и решимость восставших перед последним сражением и дает нам описание их боевого построения: восставшие «держались в порядке», над лагерем их развевались знамена с изображением белой лилии, и оттуда доносились громкие звуки труб и рожков и слышался боевой клич «Монжуа»[632].

Следует отметить, что приведенные выше факты ни в какой другой хронике, кроме как в «Хронике первых четырех Валуа», не содержатся.

Сочувственное отношение автора «Хроники первых четырех Валуа» к восставшим в 1358 г. крестьянам является прямым отражением исторических фактов, имевших место в жизни городов того периода. В 1356–1358 гг. городская верхушка в некоторых городах Северо-Восточной Франции оказалась кратковременной союзницей восставших крестьян, которых использовала в своих интересах. В награду же за пролитую кровь крестьяне не получили от нее ничего, кроме сочувствия. Об этом свидетельствует такой важный документ, как уже упоминавшееся выше письмо Этьена Марселя к городам Фландрии и Пикардии.

В заключение можно сделать следующий вывод. Автор «Хроники первых четырех Валуа» является выразителем взглядов правящих кругов в тех городах, которые еще жили в основном местными интересами, слабо втягивались в процесс консолидации государств.