Французские хронисты XIV в. как историки своего времени

1. Положение крестьянства в период Столетней войны

Положение французского крестьянства в XIV в. освещено в работах А. В. Конокотина[633] где также подводится итог исследованиям французских ученых в области аграрной истории этого периода. Его основные выводы сводятся к следующему: натуральное хозяйство, связанное с домашней промышленностью, еще сохраняло господствующее положение в деревне; значительную долю доходов крестьянского хозяйства поглощала феодальная рента в ее различных формах, в ряде случаев носившая произвольный характер; возросло значение наемного труда, хотя он применялся еще спорадически и только в крупных сеньориях; по мере вовлечения крестьян в процесс развития товарно-денежных отношений усиливается их борьба за освобождение и за уменьшение феодальной ренты.

В отдельные периоды Столетней войны поборы с крестьян увеличивались, в зависимости от воли сеньора. Исторические источники единодушно отмечают их рост в середине XIV в., после крупных военных поражений Франции.

Но сеньорам не везде удавалось усилить нажим на крестьян, в ряде частей королевства он, наоборот, ослабевал. Дело в том, что во второй половине XIV в., в результате войны и Эпидемии чумы («Черная смерть» 1348–1350 гг.), унесшей, как считают, около половины населения Франции, образовалось много пустующей земли, которую сеньоры стали предлагать крестьянам на льготных условиях[634]. Несомненно также, что в этот период сеньорам нередко приходилось соглашаться на уменьшение повинностей или на временную отмену некоторых из них там, где крестьяне были доведены до полного разорения, чтобы таким образом удержать их на своих землях. В связи со значительной убылью населения сильно возросла и заработная плата, что имело следствием издание специальных законов с целью ее ограничения, т. е. законов, направленных против беднейших слоев сельского и городского населения (особенно известен ордонанс 1351 г.).

К тяготам, выпадавшим на долю крестьянства, в XIV в. прибавился налоговый гнет со стороны королевской власти.

Тяжесть налогов усугублял установившийся порядок их взимания и прежде всего система откупов. При Карле V на откуп сдавались налоги на разные товары, продаваемые на рынках. Сюда входили решительно все предметы первой необходимости, основные продукты сельского хозяйства: как значится в ордонансах, хлеб и зерно, мука, пироги, лепешки, скот, мясо, домашняя птица, дичь, рыба, яйца, молоко, сметана, масло, сыр, вино, сидр, уксус, растительное масло; сено, солома, дрова, уголь, шерсть, ткани, пенька, полотно и т. д.

В середине XIV в. состояние сельского хозяйства во многих областях Франции оказалось весьма тяжелым. Источники того времени говорят о заброшенных землях и разоренных грабителями полях. Как утверждает Блок, земли, превратившиеся во второй половине XIV в. в пустоши, долго оставались необработанными: в Пюизе, например, некоторые земли стали снова обрабатываться только в XIX в.[635]

Во время войны предавались огню и разграблению города, стирались с лица земли целые деревни. При этом грабили и жгли не только английские солдаты, но и войска короля Франции. Плохо оплачиваемые солдаты фактически жили за счет населения, и прежде всего за счет крестьянства, ибо горожан защищали каменные стены, и здесь добычею солдат могли стать только предместья. Например, когда в 1358 г. под Парижем расположились войска двух враждующих сторон (Карла Наваррского и дофина Карла), никаких военных действий так и не произошло, зато окрестности города были разорены. Во всяком случае сам дофин Карл впоследствии признал этот факт. В выдававшихся жителям тех мест грамотах говорилось: «В то время, когда покойный Этьен Марсель был купеческим старшиной города нашего Парижа, они[636] потеряли большую часть своего имущества из-за вооруженных людей и иных, которые были тогда в нашей армии под Парижем…».

Подобные грабежи со стороны королевских войск совершались обычно под видом так называемого droit de prise — старинного феодального права, заключавшегося в том, что жители как сельской местности, так и городов обязаны были снабжать всем необходимым сеньора и его людей во время их поездок. Злоупотребления при этом не имели границ: отнимались, как перечисляется в одном из королевских ордонансов, лошади, скот, домашняя птица, зерно, хлеб, вино, сено, овес, повозки, матрацы, подушки, простыни, одеяла, столы.

В ряде случаев короли позволяли народу защищаться собственными силами и средствами, о чем красноречиво говорят грамоты, выданные от имени короля сельским жителям и горожанам, к которым крестьяне обращались за помощью. Из грамот видно также, что рыцари в сопровождении вооруженных отрядов разъезжали по деревням и отнимали у населения все, что только находили в кладовых, амбарах и на скотном дворе; нередко такие грабители оказывались затем в городской тюрьме.

Но грабежи, пожары и прочие несчастья подобного рода приходились не только на время военных действий. Как только заключалось перемирие, наемники, оставшиеся без дела и без жалованья, сторицей вознаграждали себя за счет французского крестьянства.

Наблюдаемая во Франции в середине XIV в. большая подвижность населения самым губительным образом отражалась на состоянии хозяйства страны. Даже в королевских постановлениях в качестве основной причины этого явления названа тяжесть налогов. Из отдельных документов видно, до какой степени бедные жители того или иного города или округи были задавлены налогами и прочими поборами. Богатые же горожане, если город оказывался сильно разрушенным или через него прошла неумолимая «Черная смерть», обычно перебирались в Париж и другие крупные города. Для Лангедока в 80-х годах, в период наместничества герцога Беррийского, зарегистрированы случаи, когда ремесленникам, доведенным до крайней степени нищеты, приходилось покидать пределы Франции и искать спасения на чужбине.

Даже король признавал, что подданным его приходится терпеть слишком много притеснений. В ордонансе, изданном после заключения мира в Бретиньи (1360 г.), Иоанн II перечисляет бедствия, которым подвергались народ и государство: «Среди других зол нашли мы, что в означенном королевстве нашем имели место многочисленные раздоры и волнения, грабежи, хищения, поджоги, кражи, захваты владений, насилия, притеснения, вымогательства и многие другие злодеяния и обиды; что правосудие надлежащим образом не поддерживалось; что многочисленные дорожные пошлины, подати, субсидии и повинности…, помимо старинных и вошедших в обычай, взимались и вводились в различных местах, из-за чего продовольствие и товары настолько отягощены (пошлинами), что никто не может получать (надлежащего) дохода от их продажи; что совершались многочисленные захваты, похищения и требования выкупа в отношении людей, продуктов, лошадей, животных и иного имущества, из-за чего пахотные работы почти совсем прекращались; что происходили также многочисленные порчи и понижения ценности монеты, из-за чего означенное королевство наше и население его сильно уменьшились и разорились…»[637].

2. Личность хрониста и его социальное происхождение

В данной главе рассматриваются взгляды двух хронистов, которые весьма отличаются от других хронистов XIV в.: оставаясь на почве церковно-феодальной идеологии, не порывая с основными господствующими идеями эпохи, они в то же время в известной степени отразили в своих хрониках интересы, надежды, думы широких народных масс, и в первую очередь крестьянства.

Среди хронистов XIV в. совершенно особое место занимает Жан де Венетт, монах нищенствующего ордена кармелитов. Только в его хронике раскрывается страшная картина народных бедствий; ни один хронист не высказывает столько сочувствия крестьянству, не принимает так близко к сердцу обрушившихся на него несчастий, как Жан де Венетт. В то же время никто не критикует более резко и беспощадно поведение дворянства, чем он.

Рядом с ним стоит, как бы дополняя его, неизвестный по имени монах из монастыря Сен-Дени, явно сочувствующий крестьянству и сообщающий в своей хронике некоторые факты из жизни французской деревни во время Столетней войны, аналогичные тем, которые мы встречаем только в хронике Жана де Венетт. Эти два хрониста принадлежали к той части духовенства, которая пополнялась выходцами из среды крестьянства и средних и низших слоев городского населения. Об этой социальной группировке внутри духовенства Энгельс писал: «Плебейская часть духовенства состояла из сельских и городских священников… Им как выходцам из бюргерства или плебса были достаточно близки условия жизни массы, и потому, несмотря на свое духовное звание, они разделяли настроения бюргеров и плебеев. Участие в движениях того времени, являвшееся для монахов исключением, для них было общим правилом. Из их рядов выходили теоретики и идеологи движения, и многие из них, выступив в качестве представителей плебеев и крестьян, окончили из-за этого свою жизнь на эшафоте»[638].

Хотя Жан де Венетт был монахом, а одно время даже приором монастыря кармелитов в Париже, он все же сохранил тесную связь с народными массами и искренние и глубокие симпатии к ним[639].

Жан де Венетт (настоящее его имя — Jean Fillion de Venette) был по происхождению крестьянином, в чем согласны историки, писавшие или упоминавшие о нем[640]. Родился Жан де Венетт, по его собственным словам, в деревне Венетт в Бовэзи около Компьеня[641]. Судя по тексту хроники, он на всю жизнь сохранил привязанность к родным местам, где, очевидно, провел детство и куда приезжал впоследствии. В хронике он не называет своего имени, а говорит лишь, что он монах и пребывает в монастыре кармелитов в Париже[642]. Имя его установлено на основании одного документа, согласно которому в 1339 г. в этом монастыре жил кармелит Жан де Венетт, бывший одно время приором[643].

Жан де Венетт, по-видимому, был человеком способным и трудолюбивым, очень высоко ценившим образование. Он высказывает глубокое огорчение по поводу того, что в результате эпидемии чумы 1348–1350 г. начальное образование в сельской местности пришло в полный упадок: «Мало кого можно было бы найти, кто бы сумел или желал обучать грамматике детей в деревнях и замках»[644]. По его мнению, с ростом числа неграмотных людей хорошие качества человека все более и более уступают место дурным. Жан де Венетт, кроме хроники на латинском языке, написал еще ряд произведений в стихах на старофранцузском языке[645] — в основном работы теологического характера.

Большую часть жизни Жан де Венетт провел, очевидно, в Париже, судя по многочисленным, относящимся к различным годам данным о положении дел именно в Париже: о постройке укреплений, смертности среди населения, влияний неурожая на стоимость продуктов питания и т. п. Кроме того, что еще важнее, он был, по его собственным словам, в ряде случаев очевидцем событий в Париже[646].

Год рождения Жана де Венетт может быть довольно точно установлен на основании пролога хроники: он говорит, что во время страшного голода 1315 г. ему было лет семь-восемь[647]. Датой смерти Жана де Венетт считается 1369 или 1370 г.[648]

Хронологические рамки хроники Жана де Венетт — 1340–1368 гг. Долгое время ее считали продолжением хроники продолжателей Гильома де Нанжи, хотя на самом деле она никакого отношения к ней не имеет[649]. Хроникой Жана де Венетт пользовались монахи-хронисты в монастыре Сен-Дени, в частности продолжатель Ришара Леско, как установил Лемуан в результате анализа текстов[650]. Найденные рукописи хроники Жана де Венетт, как правило, находились вместе с рукописями хроники продолжателей Гильома де Нанжи. Собственно, пока известна только одна обособленная рукопись хроники Жана де Венетт — копия, обнаруженная Делилем в Британском музее[651]. Относительно времени написания хроники полагают, что начата она была в 1345 г., на основании текста пролога, где Жан де Венетт говорит об одном известном в то время астрономе (умер в 1345 г.), который, по его словам, умер как раз в то время когда он, Жан де Венетт, начал писать[652]. Но писал он иногда с большими перерывами, как видно из текста хроники[653]. Однако мы полагаем, исходя из формы и стиля изложения, что Жан де Венетт описывал события, как правило, по мере того, как они происходили.

Излагаемые им факты относятся преимущественно к Северо-Восточной Франции. Стараясь быть добросовестным, Жан де Венетт, по его собственным словам, сообщает лишь то, что он видел сам или слышал от лиц, которым тот или иной факт доподлинно известен[654]. А обо всем остальном, что происходило в то время, в частности в других областях Франции, он предоставляет писать другим, тем, «кто правду об этом знает в большей степени», чем он[655].

Не в пример Фруассару, верному слуге знатных рыцарей «всего христанского мира», который превозносил собственный труд, высказывая полную уверенность в его совершенстве, Жан де Вейетт скромно говорит, что пишет для всех тех, кто пожелает прочесть о событиях данного периода, «событиях удивительных и горестных» (это не «блеск» XIV века в изображении Фруассара!), и полагает, что, наверное, нашлись бы люди, которые смогли бы написать об этом «полнее и подробнее»[656].

Хронист, именуемый монахом из монастыря Сен-Дени, в исторической литературе чаще называется «продолжателем Ришара Леско». Ришар Леско был монахом монастыря Сен-Дени и пользовался там большим уважением за свою ученость. Он известен, в частности, как автор латинской хроники, опубликованной Лемуаном вместе с хроникой неизвестного монаха, о которой идет речь. Хроника последнего составляет непосредственное продолжение хроники Ришара Леско и начинается именно с того момента, на котором Ришар Леско остановился. Лемуан вполне справедливо считает, что неудивительно, если автор этой анонимной хроники стал прямо продолжать хронику Ришара Леско, пользовавшегося большим авторитетом в Сен-Дени в качестве историка. Но в то время, как хроника Ришара Леско представляет собой сухое и лаконичное изложение фактов без каких-либо суждений со стороны автора, совсем иное впечатление производит анонимная хроника, охватывающая годы 1344–1364.

Уже говорилось, что в Сен-Дени пользовались хроникой Жана де Венетт, откуда черпали фактический материал. Пользовался ею и «продолжатель Ришара Леско». Следует отметить, что этот хронист многое заимствовал у Жана де Венетт, но заимствовал именно го, что касается характеристики положения крестьянства. То, что он был монахом монастыря Сен-Дени, Лемуан решил, исходя из текста самой хроники (хронист постоянно приводит различные подробности, касающиеся аббатства Сен-Дени, в особенности деятельности аббатов). Время написания хроники Лемуан относит к последнему десятилетию XIV в. Хроника «продолжателя Ришара Леско» (будем его называть: монах из Сен-Дени) представляет собой единственный латинский текст, который служит продолжением латинской серии «Больших хроник Франции»[657].

3. Хронисты о росте антидворянских настроений в связи со Столетней войной

В противоположность Фруассару, оценивавшему события Столетней войны с точки зрения количества совершаемых рыцарями «подвигов», Жан де Венетт и монах из Сен-Дени видят повсюду горе, обрушившееся на Францию и ее народ. В их описании Столетняя война — настоящее стихийное бедствие, повлекшее за собой многочисленные несчастья: грабежи, пожары, убийства, феодальные усобицы, полный упадок сельского хозяйства и торговли, усиление налогового гнета и сеньориальной эксплуатации, нищету. Как показывают оба хрониста, все это обрушилось на ничем и никем не защищенные французские деревни. Особенно много сведений содержит хроника Жана де Венетт: о чем бы он ни говорил, он постоянно возвращается к страданиям французского крестьянства.

Жан де Венетт пишет, как в 1346 г., незадолго до битвы при Креси, он стоял на одной из башен городской стены Парижа и видел, как англичане опустошали его окрестности, предавая огню целые деревни[658]. Он сообщает названия этих деревень и неоднократно в дальнейшем приводит названия целого ряда деревень невдалеке от Парижа, пострадавших как от внешних врагов, так; и от внутренних. Он рисует полную трагизма картину; разорения деревень парижского района накануне Жакерии. «Вне крепостей, — говорит Жан де Венетт, — в любой стороне все опустошалось, простой народ подвергался полному разграблению…» Здесь действовали одновременно и англичане, и Карл Наваррский со своими: сторонниками, и кроме того, войска дофина. «Убытки и несчастья, — продолжает Жан де Венетт, — сыпались, на деревенских жителей и неукрепленные монастыри как со стороны друзей, так и со стороны врагов, и имущество их всеми расхищалось, и не было никого, кто бы в чем-либо защитил их». Англичане и наваррцы, «рассыпавшись по полям и виноградникам, убивали людей, которых находили в поле и вне (дома), или же уводили в плен, и множество деревушек предали огню…»

Хронист отмечает, что то же самое происходило в окрестностях Орлеана, Тура, Шартра, Нанта, Божанси, Мана: «Деревни сжигались, у жителей все разграблялось, и они в плачевном состоянии бежали в города со своим скотом и имуществом, с женами и детьми». «Подобное творилось по всей стране, но не было никого, кто бы принял должные меры против этого»[659]. «Враги размножились по стране, и грабители намного увеличились в числе — настолько, что многие в неукрепленных селениях подвергались грабежу прямо в собственных домах…»[660].

После расправы над крестьянами в 1358 г. несчастья, преследовавшие французскую деревню все последние годы, нисколько не кончились. Как говорит Жан де Венетт, «великие распри еще более разгорались между герцогом-регентом и упомянутым королем Наварры, и началась жестокая война, вследствие которой вышеназванный король Наварры причинил народу Франции много вреда и неслыханного горя… Король Наварры, разъезжая по Франции, опустошал поля и сжигал селения, грабил жителей и захваченных в плен несчастных уводил…». По дороге от Парижа к Руану он сжигал плодовые деревья и виноградники[661].

Монах из Сен-Дени, также рассказывая о разорении страны наваррцами и их союзниками-англичанами, говорит, что они в этом отношении «превзошли тиранию сарацин» 30. Ужасающим стало положение в окрестностях Парижа и в самом городе в начале 1360 г., когда англичане, сжигая все на своем пути, подошли к Парижу, угрожая осадой. От слов Жана де Венетт веет скорбью человека, все это пережившего и наблюдавшего происходившее собственными глазами: «Из Парижа были видны на бесконечном пространстве дым и языки пламени, поднимающиеся к небу. И тогда жители из деревень бежали в Париж, и было прискорбно смотреть на женщин, детей и мужчин, повергнутых в отчаяние»[662].

Но и после заключения мира с англичанами в Бретиньи (1360 г.), как показывают хронисты, положение во французской деревне и вообще в стране нисколько не улучшилось. По выражению монаха из Сен-Дени, грабители во Франции «свободно жирели»[663]. Опять Жан де Венетт жалуется, что сельские жители вынуждены бросать все и спасаться за стенами города, и снова подчеркивает, что решительно никто не оказывает никакой помощи народу: «И никем из господ не применяется (против этого) никакого средства»[664]. Монах из Сен-Дени указывает на район особенно интенсивного распространения грабежей: Орлеаннэ, Нормандия, район Шартра, оба берега Сены. Здесь, по его словам, «не было почти ни одной деревушки, не опустошенной грабителями»[665].

Жан де Венетт и монах из Сен-Дени показывают, как все это отразилось на состоянии сельского хозяйства. Жан де Венетт говорит, в частности, о Бовези. И для него это не просто формальная отписка добросовестного наблюдателя: его слова идут из самой глубины сердца, от них веет неподдельным горем. Вот что увидел он в деревне Венетт и близлежащих селениях в 1359 г.: «Виноградники, доставляющие ту приятнейшую желанную влагу, которая обычно веселит сердце человека, не возделывались; поля, не обрабатываемые трудами рук человеческих, не осеменялись и не вспахивались; быки и овцы не ходили по пастбищам. Кровли церквей и жилищ не радовали (взора) новыми покрытиями, как в другие времена, а представляли они из-за ненасытного частого огня груды печальных, дымящихся развалин; ни взор, ни взгляд человека не мог радоваться, как это обычно бывало прежде, зеленеющим пастбищам и полям, привлекающим красками хлебов и других плодов (земли), но скорее омрачался (при виде) разросшихся повсюду крапивы и чертополоха…»[666].

Хотя в данном районе тяжелое положение усугублялось недавней жестокой расправой дворянства с восставшими крестьянами (Жакерия), все же описание Жана де Венетт может считаться характерным для всей Франции. Положение крестьянства, по мнению Жана де Венетт и монаха из Сен-Дени, было поистине безвыходным. «Обездоленные сельские жители, — говорит Жан де Венетт, — со всех сторон притеснялись и врагами, и своими». Продолжать же, как обычно, заниматься обработкой земли и другими сельскохозяйственными работами можно было «не иначе, как при уплате подати обеим сторонам»[667]. Понятно, что такое условие было выполнимо лишь для единичных крестьянских хозяйств. «Из-за этого, — сетует монах из Сен-Дени, — весь народ незаслуженно страдал и стонал»[668]. «Не было в королевстве такого города или укрепленного селения, вблизи которого не находилось бы вражеских крепостей». Он пишет, что в Орлеаннэ, Пуату и окрестностях Тура были разрушены врагами многие монастыри и укрепленные селения, и деревенские жители вынуждены были «платить врагам за то, чтобы иметь возможность заниматься земледелием»[669].

Жан де Венетт в гораздо большей степени, чем другие хронисты, регистрирует урожайные и неурожайные годы, годы большой смертности из-за эпидемий или голода, периоды дороговизны с указанием цен на основные продукты сельского хозяйства и говорит при этом, что особенно страдал от этого бедный деревенский люд[670].

Наряду с полнейшим упадком сельского хозяйства Жан де Венетт отмечает и рост сеньорального гнета, который, как он показывает, усугублял царившую среди крестьянства нищету. Мы уже приводили высказывания Жана де Венетт и монаха из Сен-Дени о том, что сеньоры не защищали собственных крестьян от врагов-грабителей. Жан де Венетт, кроме, того, добавляет, что сеньоры только и делали, что увеличивали свои вымогательства. «Чего же более! — восклицает он. — Повсюду царила нищета, и в особенности среди крестьян, ибо сеньоры сколько могли ухудшали их положение, отнимая у них все имущество и их бедную жизнь; хотя рабочий скот и стада были малочисленны, однако сеньоры принуждали тех, у кого они были, платить деньги за любое животное: как помнится, за быка два су, за овцу — четыре или пять; и за это (сеньоры) не давали отпора врагам и не предпринимали нападения {на них), разве уж в редких случаях»[671]. Если Жан де Венетт счел нужным привести цифры, то, по-видимому, прежде брали не с каждого животного и не такую большую сумму. Далее он снова пишет о страданиях народа в связи с грабежами, с одной стороны, и тяжестью налогов и повинностей — с другой: «Много вымогательств и насилий было совершено над народом… как из-за грабителей и разбойников, чрезвычайно размножившихся по дорогам и крестьянским селам, так и из-за очень тяжелых поборов и обложений, и много (было совершено) убийств в деревнях и лесах, и не было никого, кто бы защитил народ…»[672].

Последовательным развитием этой мысли являются приводимые монахом из Сен-Дени слова, которые, как он говорит, «постоянно твердили» присоединившиеся, к крестьянам во время Жакерии горожане: «Мы восстаем против этих дворян-грабителей, которые, отложив в сторону дело защиты королевства, ни к чему иному не стремятся, кроме как к тому, чтобы пожирать имущество народа»[673]. Судя по приведенным ранее словам монаха из Сен-Дени о разорении и разграблении больших районов в Северной Франции, он, видимо, считал эти слова восставших справедливыми.

Жан де Венетт и монах из Сен-Дени, как и хронисты — представители городской верхушки, очень критически относятся к налоговой и финансовой политике королевского правительства, ставшей в рассматриваемый период Столетней войны особенно невыносимой. Но никто из прочих хронистов не остановился при этом с должным вниманием на тяжелом положении народа, о чем постоянно говорят Жан де Венетт и монах из Сен-Дени. Народ «страдает и стонет», народ «все больше и больше терпит убытки и ущерб» — таков лейтмотив их хроник. В начале 60-х годов XIV в. народ, по словам Жана де Венетт, был так задавлен налогами, что многие в городе и деревне предпочитали бросать насиженные места и перекочевывать в другие области королевства[674]. Во многих местах, пишет монах из Сен-Дени, «простые люди оставляли собственные поля и жилища и бежали во все стороны, пытаясь найти более надежные города и селения…»[675]. Оба хрониста подчеркивают тот факт, что выкачиваемые из народа деньги в форме «субсидий», «мальтот» и т. п., отнюдь не шли на пользу ни народу, ни государству в целом. Но насколько ярче, убедительнее говорят они об этом, по сравнению с другими хронистами, бросая обвинение в лицо мнимым защитникам французского народа и Франции! Жители деревень парижского района, утверждает Жан де Венетт, вынуждены «забрасывать свою работу и хозяйство и бежать с детьми и имуществом в Париж, ища там прибежища; и это несмотря на то, что под предлогом (тяжелого) положения Отечества и изгнания врагов большие тальи и обременительные налоги на вина и другие товары взимались как в Париже, так и вне его»[676]. «Францию предавали со всех сторон, — вторит ему монах из Сен-Дени, — и повсюду простой народ страшился соседей и хорошо знакомых ему людей[677], как врагов…»[678].

Несомненно сочувствие обоих хронистов к восставшим в 1358 г. крестьянам. В отличие от других хронистов, Жан де Венетт и монах из Сен-Дени начинают рассказ о Жакерии с изложения ее причин, оправдывающих восстание. Для сравнения обратимся к другим авторам. У Фруассара сказано: «Некие люди из деревень собрались без предводителя в Бовези, и было их вначале не более 100 человек, и заявили они, что все дворяне королевства Франции, рыцари и оруженосцы, опозорили и предали королевство и что было бы большим благом всех их уничтожить»[679]. Как видим, Фруассар, приводя причину, вызвавшую возмущение крестьян против дворянства, делает это устами восставших. Сам же он, конечно, отнюдь не склонен приписывать дворянству такого рода вину и считать, что крестьяне имели хоть какое-то моральное право на восстание против господ.

Пьер д'Оржемон пишет: «В понедельник, 28 мая, взбунтовались некие мелкие люди в Бовези… и устроили сборище для злого дела»[680]. Автор «Нормандской хроники»: «Крестьяне заявили, что рыцари, которые обязаны охранять их, договорились между собою отнять у них все их имущество»[681]. Причина недовольства крестьян и здесь указывается, но опять-таки от имени самих крестьян; хронист не высказывает своего согласия с таким заявлением и не выражает сочувствия к ним. Автор «Хроники первых четырех Валуа» говорит о возникновении восстания лаконичнее всех: «В то время вспыхнул бунт жаков в Бовези, и начался он с Сен-Лу де Серен и в Клермоне…»[682]. О причинах восстания он вообще умалчивает.

Каково же мнение Жана де Венетт и монаха из Сен-Дени? «В том же 1358 г., летом, — пишет Жан де Венетт, — крестьяне, проживающие в окрестностях Сен-Лу де Серен и Клермона в диоцезе Бовези, видя несчастья и насилия, которым их подвергали со всех сторон и от которых их собственные господа нисколько их не защищали, а еще более, будто враги, жестоко угнетали, возмутившись против дворян Франции, взялись за оружие…»[683]. «Так как сельские жители, — читаем у монаха из Сен-Дени, — со всех сторон подвергались грабежу и не было никого, кто бы дал отпор врагам и грабителям…, то под предводительством некоего крестьянина, которому имя было Гильом Каль, восстали против дворян»[684]. Таким образом, мы видим, что, по мнению этих двух хронистов, сами условия жизни народа и невыполнение дворянами долга перед народом вынудили крестьян и частично горожан выступить с оружием в руках против дворянства. Эти хронисты отмечают, что некоторые города, недовольные поведением дворянства, сочувствовали восставшим крестьянам. Жан де Венетт прямо говорит, что жители города Mo «ненавидели дворян из-за чинимых ими насилий»[685]. В это время в цитадели Mo, именуемой Рынком, укрывалась жена дофина Карла с группой дворян. Горожане Mo, «с удовольствием, как говорили они, напали бы на них с оружием в руках, если бы получили хорошую подмогу из Парижа»[686]. Выше мы цитировали хронику монаха из Сен-Дени, где указано, что некоторые города выступили против дворян, ибо последние не защищали народ, а только «пожирали его имущество»[687]. Следует отметить еще, что, по мнению Жана де Венетт[688], дворяне во время Жакерии получили по заслугам за свое презрительное отношение к крестьянам. Прозвище «Жак Простак», рассказывает Жан де Венетт, дворяне дали крестьянам из презрения к их простосердечию и неловкости в обращении с оружием по сравнению с дворянами. К середине XIV в., как утверждает Жан де Венетт, французские крестьяне утратили свое прежнее название — rustici[689]: их стали повсюду именовать не иначе, как «жаки». И Жан де Венетт говорит в заключение: «Многие[690], которые в это время насмехались (над крестьянами), впоследствии сами оказались осмеянными, ибо затем жалким образом погибли от руки крестьян…» (во время Жакерии).

Итак, Жан де Венетт и монах из Сен-Дени считают, что крестьяне имели вполне законные основания воз мутиться против дворян. Но в то же время хронисты в. ужасе отступают перед теми методами правосудия, какие избрали восставшие крестьяне. Жан де Венетт расценивает Жакерию как «чудовищное», «слабоумное дело»[691], и считает, что оно обречено на неудачу с самого начала. Жан де Венетт твердо стоит на этой точке зрения потому, что крестьяне, как он говорит, действовали «не по божьему наущению и не по справедливому соизволению верховного владыки, но сами по себе», «поэтому их устремлениям скоро пришел конец». Итак поскольку действия восставших не узаконены свыше, они равносильны преступлению. Как говорит Жан де Венетт, «те, которые первоначально предприняли это (дело), как им казалось, из рвения к справедливости, так как их собственные сеньоры их не защищали, а притесняли, обратились на дела презренные и нечестивые… И что особенно прискорбно, жен и маленьких детей дворян, которых находили, предавали жестокой смерти»[692]. «Не щадили они даже тех (из дворян), — отмечает монах из Сен-Дени, — с которыми были вместе вскормлены и обучаемы»[693].

Но если Жан де Венетт столь настойчиво осуждает борьбу «жаков» как действия против божьей воли, то несравненно в большей степени выражает он свое возмущение расправой дворян с восставшими. Дворяне, рассыпавшись по многим деревням, предавали их. огню, а крестьян и всех, кто, по их мнению, им навредил, захватывали в домах, в виноградниках, на полях и беспощадно убивали[694]. Жан де Венетт рассказывает о массовых разорениях и убийствах, учиненных дворянами в Mo и его окрестностях. Сначала они в самом Mo избивали людей «всюду и без разбора» и забирали в домах и церквах «все, что можно было взять»; предав город пламени, они «разрушили в нем все, что могли, за исключением крепости». «После этого рассыпались словно бешеные, по прилегающий (к Mo) местности…». В заключение Жан де Венетт говорит, что для разорения Франции не нужно было приходить и англичанам, «ибо поистине англичане, которые были главными врагами королевства, не смогли бы совершить того, что сделали тогда собственные дворяне». Но дворянам было оказано мужественное сопротивление в Санлисе, где удалось укрыться некоторым жителям Mo и его окрестностей. И Жан де Венетт выражает свое явное сочувствие горожанам Санлиса, которые «превосходно защитили себя». Он рассказывает о предпринятых ими мерах, которые свидетельствуют об изобретательности, мужестве и единодушии горожан при обороне города от рыцарского войска: горожане по сигналу спустили с гористых улиц прямо на рыцарей повозки с прикрепленными к ним острыми косами, а женщины лили на рыцарей из окон кипяток и горячую смолу. В результате многие рыцари были перебиты, а те, что бежали, «стали посмешищем (в глазах) многих»[695].

Не случайно Жан де Венетт описывает в хронике местность в Бовези, откуда он сам родом, какой он увидел ее после подавления восстания.

Однако эти хронисты нигде не высказывают сомнения в том, что дворяне должны оставаться господами над крестьянами, лишенными каких-либо политических прав. Не свержение феодального строя, а лишь улучшение положения народа законным путем, по соизволению свыше — такова мысль хронистов. Пусть дворяне остаются на своих местах, но обращаются с крестьянами мягко и защищают их и все королевство от внешнего врага.

Так же относятся хронисты и к восстаниям низших и средних слоев городского населения, причиной которых обычно бывали налоги. Жана де Венетт пугает попытка низших слоев общества улучшить свое положение вооруженным путем. Вот как, например, описывает Жан де Венетт восстание в Турне 1364 г.[696] Бедные малосостоятельные горожане, рассказывает хронист, отказались вносить налоги, заявив, что богатые и власть имущие взвалили на их плечи всю тяжесть налогов, сами же платят минимальную часть. Недовольные взялись за оружие. И началась бы, по словам хрониста, жестокая война между горожанами Турне, «если бы бог и кое-кто из мудрых людей не приняли бы мер против этого». Не видим сочувствия к восставшим и у монаха из Сен-Дени в рассказе о восстании «мелкого люда» в Аррасе в 1355 г.[697]

Однако повторяем: хотя Жан де Венетт и монах из Сен-Дени — против вооруженных выступлений крестьян и горожан, все же народ, и в первую очередь крестьянство, занял в их произведениях такое место, какое не занимает ни в одной французской хронике XIV в. Жан де Венетт и монах из Сен-Дени, настроенные явно патриотически, считают при этом, что крестьяне лучше и более последовательно защищают отечество, чем дворяне.

Выше уже приводились высказывания хронистов о том, что крестьянам приходилось страдать одновременно и от внешнего врага, и от врага внутреннего. Крестьянам, естественно, ничего иного не оставалось делать, как защищаться собственными силами и в том, и в другом случае. Крестьянство сумело предпринять для своей защиты самые энергичные меры. Вот что рассказывает Жан де Венетт: «В этом году[698] (жители) многих сел и деревень во Франции, не имевших при иных обстоятельствах[699] укреплений, сами укрепили свои церкви, из коих сделали себе хорошие крепости наподобие замков, устроив вокруг них рвы, укрепив колокольни, где поместили баллисты и камни, чтобы самим защищаться, если на них нападут враги, что, как я слышал, стало случаться чаще; и по ночам имели на церковных колокольнях дозор, в коем состояли дети, которые высматривали наступающих врагов и, завидев их, трубили в рог и звонили в колокола; заслышав их, крестьяне, занятые полевыми работами или другими делами у себя дома, наискорейшим образом бежали, ища спасения, в церковь; другие же прятались на островах в различных местах Луары и, ради своего спасения, там же или в лодках, вдали от берега, проводили ночь в шалашах с семьями и скотом»[700].

4. Хронисты о народной борьбе против англичан

Замечательной характерной чертой хроник Жана де Венетт и монаха из Сен-Дени является то, что только в них дается картина народной борьбы против англичан в XIV в. Хронисты рассказали о беспримерной храбрости отдельных крестьянских отрядов, действовавших невдалеке от Парижа, в районе Компьеня, и донесли до нас портреты двух народных героев, двух крестьян из деревни Лонгейль-Сент-Мари на Уазе, около Компьеня: один известен как Гильом л'Алу[701] (Guillaume l'Аlоuе, другой — как Большой Ферре (le Grand Ferré). Описываемые хронистами события имели место в 1359 г. г когда, по словам монаха из Сен-Дени, «Франция продолжала пребывать в плачевном положении, в то время как враги повсюду преспокойно жирели»[702]. Англичане в то время, как говорит Жан де Венетт, были «весьма опечалены» заключением мира между дофином и Карлом Наваррским и стали действовать с удвоенной энергией, но «милостью божьей» в ряде случаев потерпели поражение[703]. Жан де Венетт и рассказывает далее, как расправлялись с англичанами в окрестностях Компьеня, «где храбро повели дело крестьяне». Жители деревни Лонгейль-Сент-Мари превратили в крепость находившуюся здесь обитель и сделали своим капитаном Гильома л'Алу. Жан де Венетт не забывает трижды подчеркнуть, что крестьяне приняли эти меры самозащиты «с разрешения монсеньора регента», т. е. дофина Карла. Ему же они обещали защищать укрепление «вплоть до самой смерти». Сюда собралось 200 крестьян из различных окрестных деревень: «все они были землепашцы и поддерживали нищенское существование трудами рук своих». Командовал ими Гильом л'Алу, ближайшим помощником которого был Большой Ферре. Хронисты с явной любовью обрисовывают обоих. Гильом л'Алу — «высокий красивый малый»[704], «мужественно» защищавший своих земляков против англичан[705]; был он «мудрым и ласковым», и «много слез было пролито при его погребении»[706]. Большой Ферре был «красивого телосложения»[707], «очень высокий и широкоплечий, и имел он невероятной силы мускулы, обладал подобной же энергией и смелостью; но был он в душе скромным и смиренным настолько же, насколько силен толом»[708].

Большой Ферре «много ущерба нанес врагам»[709]. Он «возглавил крестьян после смерти л'Алу, скончавшегося в результате тяжелых ранений, полученных во время схватки с англичанами (1359 г.). Так сообщает Жан де Венетт[710]. А монах из Сен-Дени приводит следующие подробности о его смерти. Англичане, ввиду упорного сопротивления л'Алу при их наступлении на крепость в Лонгейль, вызвали его на переговоры, обеспечив ему охрану. Но затем они «предательски нарушили свое слово»: на обратном пути л'Алу был смертельно ранен.

Жан де Венетт подчеркивает исключительно важную роль Большого Ферре в деле защиты от англичан Лонгейль-Сент-Мари и близлежащих деревень. Одну из побед, по его словам, крестьяне одержали «благодаря богу и Большому Ферре», и «если бы он был жив, англичане никогда бы не вернулись в эти места»[711]. Жан де Венетт подробно описывает (монах из Сен-Дени более лаконичен), как сражался Большой Ферре с англичанами. Все в нем было необыкновенно. Оружием ему служил «железный топор, который по количеству железа был столь увесист, что один человек обеими руками смог бы лишь с трудом поднять его от земли»[712]. Когда был смертельно ранен Гильом л'Алу, Большой Ферре, видя своего капитана умирающим, «сильно страдал и оплакивал его»; и тогда набросился он на англичан с такой силой, что «в короткое время» вокруг него образовалось «пустое место»: он один убил 18 англичан, не считая еще тех, кому он нанес ранения. Жан де Венетт говорит, что англичане очень боялись Большого Ферре: все они много слышали о нем и «о его увесистых ударах». Когда англичане после смерти л'Алу повели очередное наступление на крепость Лонгейль, то, увидев в первом ряду Большого Ферре, «они охотнее предпочли бы не являться в тот день на сражение». И действительно, все они были либо убиты, либо быстро обращены в бегство. Сильно разгорячившись от этого боят Большой Ферре выпил сразу такое количество холодной воды, что его охватила лихорадка, и он удалился в свою хижину в соседней деревушке. Ему пришлось слечь в постель, но и здесь он не расстался с топором, а положил его рядом с собою. Англичане, узнав о его болезни, послали 12 вооруженных людей к его хижине, чтобы они расправились с героем[713]. Предупрежденный женою о приближении врага, он вышел с топором к ним навстречу. Жан де Венетт вкладывает в его уста следующие слова: «О трусы! вы явились ко мне, лежащему в постели, дабы схватить меня, но вам меня не заполучить». Он прислонился спиною к стене хижины и стал сыпать удары направо и налево: 5 англичан поверг наземь, 7 англичан в страхе убежали. После этого опять выпил он холодной воды и слег в постель, охваченный еще более сильным приступом лихорадки. Через несколько дней он скончался, «горько оплакиваемый своими товарищами и всей округой»[714].

Жан де Венетт и монах из Сен-Дени видят принципиальное отличие народной борьбы против англичан от той борьбы, которую вели с ними французские дворяне. Здесь сказалось ярко выраженное у этих хронистов чувство того народного патриотизма, который дал свои ростки уже в середине XIV в. и благодаря которому в следующем, XV в. удалось полностью освободить Францию от англичан. Они показывают, что крестьяне рассматривали англичан как настоящих, непримиримых врагов Франции: крестьяне, защитники крепости в Лонгейль, не брали англичан в плен ради выкупа, а уничтожали их. Однажды, говорит Жан де Венетт, они захватили в плен несколько крупных английских дворян, и если бы пожелали взять с них выкуп, «как это делают дворяне», то могли бы получить таким образом «очень большие деньги»[715]. Но крестьяне «не захотели этого, а заявили, что предпочитают (сделать так), чтобы они[716] не (смогли бы) причинить им более зла»[717]. Иначе говоря, крестьяне предпочитали убивать англичан, нежели богатеть за счет их денег, несмотря на постоянную нужду, какую терпело в то время французское крестьянство.

5. Осуждение хронистами французского дворянства

Ни в одной хронике мы не встречаем столь резкой: критики поведения дворянства в период Столетней войны, как в хрониках Жана де Венетт и монаха из Сен-Дени. И первое, что они ставят в вину дворянам, — это невыполнение ими своего долга перед народом, за счет которого они живут и наслаждаются всеми благами жизни: эти хронисты, как и народ, убеждены в том, что наличие разнообразных повинностей крестьянства требует и от сеньоров выполнения их долга. Кроме Жана де Венетт и анонимного «продолжателя Ришара Леско», ни один хронист никогда даже и не полагал, что у дворянства могут быть какие-то обязанности по отношению к народу. Между тем мысль эта сама по себе не нова и встречается у поэтов XIV в.[718]

Возмущение народа против дворянства, как единодушно отмечают все историки, особенно возросло после поражения французских рыцарей при Пуатье. Жан де Венетт дает краткую, но верную характеристику усугублявшейся вражды между дворянством и народом, столь гибельно отражавшейся на положении Франции в целом: «С того же времени[719] дела королевства пошли плохо, и государство гибло, и грабители стали появляться по всему отечеству; дворяне стали презирать и ненавидеть прочих людей и не заботились более о пользе и благе государя и подданных, стали притеснять и грабить деревенских жителей и (других) людей; они нисколько не защищали отечества от врагов, но попирали его ногами…» Дворянство, как показывает Жан де Венетт, потеряло не только всякое доверие к себе со стороны крестьянства: после позорного поражения при Пуатье города тоже перестали доверять дворянам как надежным защитникам королевства от внешнего врага, что, однако, всегда считалось, подчеркивает хронист главной функцией и монополией дворянства. Жан де Венетт рассказывает, как сразу же после битвы при Пуатье парижане стали спешно укреплять свой город «из страха перед врагами и мало полагаясь на дворян…»[720]. Именно в это время получает широкое распространение известная басня о собаке и волке. Из французских хронистов XIV в., содержание этой басни приведено только у Жана де Венетт и у монаха из Сен-Дени[721]. Суть басни заключается в следующем: собака (подразумевается дворянство) вместо того, чтобы защищать должным образом овец (т. е. — народ) от волка (имеются в виду враги королевства: англичане, наваррцы), стала потихоньку от пастуха (т. е. короля) вместе с волком лакомиться овцами и «в конце концов вместе со своим приятелем (волком) пожрала всех овец своего господина». Перечисляя бедствия народа, Жан де Венетт говорит в заключение: «Так и в те времена весь народ как в городе, так и вне его, в окружающей местности, как врагами, так и друзьями и покровителями все сильнее притеснялся, так что, как видно, подтверждалась (на деле) басня о собаке и волке»[722]. И не было никого, кто мог бы положить конец стольким опасностям», — вторит ему монах из Сен-Дени[723]. «Действительно, утверждает Жан де Венетт, друзья[724], которые должны были бы защитить наших крестьян и путников[725], все без различия позорно предавались грабежам и хищениям по дорогам…»[726], причем многие из этих «друзей» громко называли себя слугами короля. Об одном таком дворянине (Фульго де Лавале) Жан де Венетт сообщает, что он вместе с многими грабителями опустошил большую область вокруг Этампа, а затем разграбил и этот город, который уже был однажды захвачен и предан огню «подобными же разбойниками»[727].

Жан де Венетт рассказывает и о настроении жителей Парижа, где он сам в то время находился. В 1360 г. парижане «опасались тех, что были поставлены на защиту отечества и в то же время еще больше (чем англичане) разоряли его»[728]. Правда, король решил, наконец, принять меры против банд наемников (так называемые «Большие компании») и иных грабителей, но что из этого вышло? Монах из Сен-Дени и Жан де Венетт с возмущением рассказывают, что рыцари, посылаемые королем против грабителей, сохраняли им жизнь, хотя они были «позорной смерти достойны», и шли на переговоры с грабителями, делая при этом совершенно недопустимые уступки[729].

Выше мы видели, что у Фруассара вообще не нашлось ни слова осуждения по адресу дворян-грабителей; напротив, они удостоились самых лестных комплиментов. Что же касается д'Оржемона и историографа Карла VI, то они говорят о дворянах-грабителях лишь с точки зрения оценки деятельности королей, наводящих в стране порядок путем суровых и справедливых мор. Здесь, как и при осуждении иных отрицательных качеств дворян (распущенность в быту и т. п.), их беспокоит не то, насколько от этого страдает народ, а то, насколько хорошо служат дворяне королю.

Жан де Венетт и монах из Сен-Дени подвергают ожесточенным нападкам все стороны жизни дворянства. Прежде, всего дворянам ставится в вину расхищение денег, которые взимались с населения ради защиты королевства от внешнего врага. «Деньги, — говорит Жан де Венетт, — раздавались многим рыцарям и дворянам, чтобы они поддерживали и защищали отечество и королевство, но все они растрачивались на бесполезные вещи служащие для развлечения, на всякие безделушки и разные непристойные забавы»[730]. Накануне битвы при Пуатье, согласно Жану де Венетт, спесь, расточительность и распущенность дворянства дошли до своего апогея, «из-за чего весь простой народ был повергнут в печаль и оплакивал деньги, которые собирались с него на ведение войны, а обращались в столь бесполезные вещи…»[731]. Он с возмущением рассказывает, как знатные люди, а также богатые горожане, «стремящиеся в этом им подражать»[732], стали украшать шляпы жемчугом, а прически — перьями, носить золотые и серебряные пояса и буквально «перегружать и покрывать себя» драгоценными камнями, из-за чего последние так повысились в цене, что «в Париже их можно было достать лишь с трудом»[733]. Особенно нападает Жан де Венетт на дворян за безобразные моды, распространившиеся в то время. Он останавливается на этом более подробно, чем д'Оржемон (в частности подвергает обстоятельному критическому разбору туфли с длинными крючковатыми носами[734], и, между прочим, отмечает любопытный факт, что данные моды были приняты «почти всеми, за исключением лиц королевской крови». Неудивительно, что дворяне-модники так осуждались официальной историографией. Жан де Венетт нашел нужным сказать и об отношении народа к таким лицам: они, по его словам, «вызывали со стороны простого народа немало насмешек»[735].

Хронисты высказывают полную уверенность в том, что такое разложение нравов среди дворянства неизбежно должно повлечь за собой и поражение на поле битвы. Последнее они воспринимают как наказание свыше за грехи дворян. «Французы, — говорит монах из Сен-Дени по поводу поражения при Креси, — были побеждены, и враги постыдным (для французов) образом обошлись с ними, что, как мы полагаем, произошло по повелению бога, дабы сбить с них спесь и исправить их пороки, в коих они превзошли все прочие народности» (nationes)[736].

Хронисты, обвиняют дворян в прямой измене: дворяне, утверждают они, трусливо бежали с поля битвы при Пуатье, бросив на произвол судьбы короля. Они «стали малодушными и изнеженными и не пожелали предпринять что-либо против своих врагов; поэтому англичане, став смелее, более ожесточенно набросились на вышеназванного короля Франции…»[737]. Дворяне, по словам монаха из Сен-Дени, увидев опасность положения, бежали «проворно и не краснея, покинув короля»[738]. В таком поведении дворянства и видят они причину поражений французов в первый период Столетней войны. О короле же Иоанне II хронисты отзываются самым восторженным образом[739] — явление, характерное для хронистов той эпохи, даже для таких, как Жан де Beнетт, в представлении которых никак не укладывалось, что король является самым верным защитником интересов дворянства, а отнюдь не народа. Рассказав о том, как храбро сражался Иоанн II, Жан де Венетт прибавляет: «Следовательно, если бы все остальные дворяне и воины вели себя смело, так, как это сделал король, то они одержали бы славную победу над врагом»[740]. «И, действительно, — говорит монах из Сен-Дени, — если бы стойкость рыцарей в строю соответствовала тому мужеству, каким отличился король, никоим образом не случилось бы этого неизгладимого вечного для французов позора»[741].

Но, кроме того, эти хронисты указывают и на другие моменты, содействовавшие поражению французской армии. Жан де Венетт отмечает преимущества английской пехоты перед французами в битве при Креси[742]: в то время как утомленные генуэзские арбалетчики не в состоянии были стрелять из-за размокших тетив своих арбалетов, английские лучники, сумевшие предохранить свое оружие от дождя, повели деятельное наступление на французов. Жан де Венетт явно осуждает французских рыцарей за то, что они безжалостно перебили арбалетчиков, «не обращая внимания на вышеуказанную причину» (почему арбалетчики не могли стрелять) и «не желая принимать от них никаких объяснений, хотя те оправдывались, громко крича».

Но дворянам ставится в вину не только их недостойное поведение, на поле битвы. Монах из Сен-Дени делает упор на тот факт, что по настоянию дворян перед сражением при Пуатье король отослал прочь городские отряды[743]. Дворяне, как говорит хронист, настаивали на этом вследствие своего «чрезмерного высокомерия» по отношению к вооружившимся горожанам, которых «называли в насмешку Жаками Простаками». Поскольку презрение дворян по отношению к крестьянам не знало предела, то и не удивительно, что дворяне в случае особого недовольства, против горожан давали им ту же презрительную кличку, что и крестьянам, ставя их таким, образом, на одну доску с ними.

Среди памятников французской народной поэзии есть один, который может быть по праву оценен как одно из замечательнейших произведений, отразивших классовые противоречия между дворянством и народом. Мы имеем в виду анонимную поэму, на старофранцузском языке, известную в историографии под названием «Жалобная песнь о битве при Пуатье». Рукописи ее была найдена в 1850 г. французским историком де Борепером в архивах Собора Парижской богоматери, им, же озаглавлена и опубликована[744]. «Песнь» состоит из 96 стихов. Последняя строка сильно подпорчена сыростью и не поддается расшифровке. Автором «Песни» де Борепер склонен считать, согласно местонахождению рукописи, одного из каноников капитула Нотр-Дам. Н. П. Грацианский считает, что «Песнь» принадлежит перу какого-то горожанина[745]. Время написания — 1356 г., сразу же после битвы при Пуатье. Кто бы ни был ее автором, «Песнь» отражает настроение широких масс в тяжелый для Франции период, и все стороны жизни дворянства подвергаются здесь самому суровому порицанию. Начинается она так:

Автор прямо обвиняет дворянство в том, что оно предает Францию и. своего короля ради личных интересов — и притом самых низменных. Какие же это интересы? Прежде всего, по словам автора, французские дворяне отнюдь не желали поражения англичан, ибо считали, что для них война лучше, чем мир: если есть воина, то есть и богатая добыча. Французские дворяне,

Французские дворяне, по мнению народа, имели с английскими дворянами следующую договоренность:

Мало того, французские дворяне

Дворяне, как утверждает автор «Песни», даже доводили до сведения англичан все то, что обсуждалось и решалось на заседаниях королевского совета, ибо

Источник всего зла — чрезмерная спесь (orgueil) дворянства:

И далее:

Эти изменники, как говорится в «Песне», заявляют, что родились от благородных родителей. Но где же их. благородство, если

И откуда у них такое о себе мнение?

В то время как на дворянство возлагается вся ответственность за позор, постигший Францию, восхваляется необычайная храбрость короля Иоанна II, «благороднейшего из всех существ»:

Итак, ненависть народа обращена против дворянства, король же считается ни в чем неповинным, что очень характерно для борьбы крестьянства против угнетателей в те времена. Эта черта ярко проявилась во время Жакерии. Согласно «отпускным грамотам» (lettres de rémission), подробно исследованным Люсом, комиссары Этьена Марселя вынуждены были везде прибегать к силе, чтобы заставить крестьян окрестностей Mo пойти на осаду Рынка — крепости, где спряталась жена дофина Карла[747]. На знаменах восставших крестьян были изображены белые лилии королевского герба, а в бой они вступали при боевом кличе королевских войск «Монжуа!». Автор «Песни» восклицает:

Автор молит также о том, чтобы у дофина были хорошие советники, люди с твердой волей и большой силою, которые помогли бы дофину отомстить врагам Франции. И не силами дворян будет спасена Франция, нет:

Кто же эти другие люди? И вот заключительные слова «Песни»:

Последние две строки «Песни», как кажется, говорят за то, что автором был отнюдь не горожанин: в противном случае здесь было бы прямо сказано о городском ополчении так, чтобы было ясно, что речь идет именно о вооруженных горожанах наряду с крестьянами или даже только о вооруженных горожанах. То, что рукопись найдена в архиве Нотр-Дам, вряд ли случайно. Вероятно, автором был скромный церковный служитель, вышедший из народа и всей душой сочувствовавший ему, т. е. человек типа Жана де Венетт. И надо полагать, что «Жалобная песнь» не стояла одиноко и немало было сочинено в то время и песен, и памфлетов.

К сожалению, мало что дошло до нашего времени. Но есть еще одно произведение, прямо перекликающееся с «Жалобной песнью», написанное тоже в связи с поражением при Пуатье монахом ордена святого Бенедикта — Франциском Бомоном: «Страшные факты, показывающие плачевное состояние королевства Франции»[750]. Здесь в высоком риторическом стиле говорится о том, что если бы французское рыцарство показало ту же храбрость, что и Иоанн И, последний не оказался бы жертвой трагедии при Пуатье. Между гем рыцарство предпочитает предаваться удовольствиям и утопать в роскоши, из-за чего и страдают военная дисциплина и военное искусство.

Интересно остановиться на взглядах одного поэта первой половины XIV в., известного в истории французской литературы под прозвищем «бакалейщик из Труа»[751]. В критике господствующего класса он идет дальше не только хронистов — представителей городской верхушки, но и дальше Жана де Венетт и других авторов, о которых идет речь в данной главе. Настоящего имени «бакалейщика из Труа» установить не удалось. Из его собственных произведений известно, что он сын мелкого лавочника из Труа. В молодости он был клириком, но лишился духовного сана, по его словам, из-за женщины. Одно время он продолжал дело отца, но более всего интересовался старинными книгами и поэзией. Лет сорока от роду стал писать стихи, очень разнообразные по содержанию. В них затрагивались и личные переживания, и философские вопросы (например рассуждения о взаимодействии между природой и разумом), и, наконец, вопросы социального порядка. «Бакалейщик из Труа» пытается объяснить, в чем же источник народных бедствий. Было время, говорит он, когда царили равенство и покой, но народ «имел глупость» выбрать себе короля — и тогда пришел конец «золотому веку». Повсюду начали строить замки:

Знатный человек, севший на коня, — виновник бесконечных войн и всех связанных с ними бедствий. Если б не рыцарство, утверждает «бакалейщик из Труа», все бы жили «в мире и ладу»[754]. «Бакалейщик из Труа» предрекает неизбежность бунта народа против знати. Он вкладывает в уста представителя из народа следующие слова, обращенные к дворянам:

«Бакалейщик из Труа» говорит не только о том, что народу приходится слишком многое терпеть от дворянства: по его мнению, это тем более несправедливо, что по своим душевным качествам представители простого народа часто превосходят знатных людей. Если на этом свете каждый крестьянин, независимо от своих личных качеств, ежедневно видит только притеснения и обиды, то на том свете, где на равных правах предстают перед лицом бога и знать и простой народ, каждому воздастся должное. Тогда увидят, что

Приведенные отрывки позволяют сделать ряд выводов. Во-первых, «бакалейщик из Труа» считает, что существующий порядок не является справедливым и что было время, когда не было ни сеньоров, ни крепостного или зависимого крестьянства. Во-вторых, видит причину тяжелого положения народа в неравенстве, господствующем в современном ему обществе. В-третьих, судя по тому, что говорится о дворянстве, он, видимо, смотрит на предстоящую расправу народа с его господами как на акт правосудия и справедливости. Однако нельзя утверждать, считает ли он народное восстание единственной мерой против существующего положения вещей. Подобные идеи в то время уже получили определенное распространение во Франции, а также в других странах Западной Европы. Но у французских хронистов XIV в. они отсутствуют.

Вернемся к Жану де Венетт и монаху из Сен-Дени. Их высказывания о дворянстве как военной силе являются не чем иным, как требованием отмены дворянской монополии в военном деле, военных реформ и создания новой по социальному составу армии. И эти требования — характерная черта образа мыслей передовых писателей того времени. Народ, как показали Жан де Венетт и монах из Сен-Дени, сам рассудил, что ему делать в ожидании коренной реформы военного дела. В противоположность дворянам, которые лишь за малым исключением вели войну устаревшими «рыцарскими» методами, французский народ показал образцы подлинной борьбы против англичан: началась партизанская война. Именно так сражались крестьяне из Бовези под руководством Гильома л'Алу и его верного товарища Большого Ферре.

6. Хронисты о городской верхушке и городских движениях

Коснемся теперь взглядов изучаемых хронистов на городскую буржуазию и городские движения того времени, прежде всего движение в Париже, вылившееся в вооруженное восстание в феврале 1358 г. Предварительно заметим, что оба хрониста, помимо описаний отдельных восстаний в городах — в Париже (1356–1358 гг.), Аррасе (1355 г.), Турне (1364 г.), вообще мало говорят специально о городах, о городской жизни и самих горожанах. Оба касаются городов лишь в связи с характеристикой положения страны в целом или отдельных ее областей. Они говорят о нарушении нормальных торговых связей между городами из-за грабежей по большим дорогам, о последствиях порчи монеты, о дороговизне и высокой смертности среди жителей города вследствие неурожая из-за засухи, холодной зимы и т. д., о мужественной обороне отдельных городов против англичан. Их внимание сосредоточено в значительной степени на тяжелом положении низших слоев городского населения в связи с общими бедствиями, постигшими страну. Что же касается городской верхушки, то о ней идет речь только при описании восстаний.

Если проследить, как Жан де Венетт описывает события 1356–1358 гг. в Париже, то видно, как менялось на протяжении этих лет отношение хрониста к движению.

Жан де Венетт и монах из Сен-Дени безусловно сочувствуют деятельности Генеральных штатов и реформам, предпринятым в основном силами депутатов третьего сословия, среди которых руководящую роль с самого же начала стал играть Этьен Марсель. Жан де Венетт при этом прямо указывает на то, что дворянство и даже сам регент нисколько не заботились о французских городах и сельском населении и что все надежды оставалось возлагать лишь на Этьена Марселя, во всяком случае в Париже и его окрестностях[757]. «Сельские жители, будучи не в состоянии оставаться в деревнях, — пишет Жан де Венетт, — во множестве бежали в Париж, ища защиты, с женами и детьми и со всем своим добром». А в Париже в это время «купеческий старшина и граждане города Парижа только дивились и огорчались, что регент и дворяне, которые при нем находились, не оказывают им никакой помощи». При всем своем преклонении перед центральной властью Жан де Венетт осуждает дофина-регента за то, что он не устранил зла, всей тяжестью давившего на его подданных. «Многие взирали на него, моля (о защите)». Но бесполезно! Дофин «обещал им наилучшим образом все сделать, но никакого результата не последовало». Мало того, дворяне, по мнению хрониста, всячески мешали ему в оказании помощи крестьянству и городам: «Казалось, что дворяне и теперь и впоследствии даже скорее радовались несчастьям, постигшим и терзавшим народ».

Тогда-то, продолжает Жан де Венетт, и выступил на сцену Этьен Марсель. Хронист явно симпатизирует ему, и, видимо, в то время он был его рьяным сторонником. Он говорит, что Этьед Марсель «очень тревожился за дела государства и решил совместно с другими лицами, стоявшими во главе управления городом, посовещаться об этом со всеми гражданами Парижа». Результаты совещания были доложены собравшимся парижанам, среди которых находился и сам Жан де Венетт: «Доложено было мне и многим слушавшим», — говорит он. Главное в этом решении для Жана де Венетт — то, что основная вина за народные бедствия возлагалась на дворян, советников короля: «Упомянутый купеческий старшина и община[758] считали, что (регент) пренебрег этим[759] из-за советов некоторых приближенных, которые, как они полагали, отговаривали регента верить им…»[760].

Жан де Венетт держится того мнения, что если бы Генеральные штаты и дофин Карл действовали совместно, то дела Франции пошли бы иначе. Он указывает, как в самом начале, перед созывом Генеральных штатов в 1356 г., «весь народ считал, что благодаря монсеньору Карлу и с его помощью отец его вернется[761] и отечество будет спасено». У Генеральных штатов, как полагает Жан де Венетт, были самые благие намерения и полезные начинания по линии управления государством. Депутаты от трех сословий «обсудили многое касательно дел (королевства), реформ и правосудия»; они «предложили регенту три тысячи воинов на средства городов королевства (с обязательством) постоянно содержать вышеуказанное количество, если он соблаговолит отправиться в Англию с целью освободить из плена господина отца своего»[762]. Монах из Сен-Дени также подчеркивает готовность Генеральных штатов помочь стране в ее бедственном положении: депутаты трех сословий «спешили предоставить себя и свое (имущество)» для изыскания средств с целью освобождения короля из плена и на ведение войны с англичанами[763].

Жан де Венетт винит дофина в том, что он оставил без внимания полезные начинания Генеральных штатов. Дофин, по словам Жана де Венетт, «всем этим пренебрег и в скором времени отправился на свидание со своим дядей[764] Карлом Богемским»[765]. Вспомним, как д'Оржемон в этом и в других подобных случаях восхвалял дофина за то, что тот ухитрялся различными путями уклоняться от проведения в жизнь требований Генеральных штатов и мешать осуществлению ими руководящей роли в делах управления королевством. И вообще, сравнивая взгляды на события 1356–1358 гг. д'Оржемона с одной стороны, Жана де Венетт и монаха из Сен-Дени — с другой, можно постоянно убеждаться в их противоположности. Д'Оржемон старается всячески выгородить королевских советников, отрешенных от должности, согласно требованию Генеральных штатов. Он заявляет, что этим советникам не потрудились даже предъявить определенное обвинение. А монах из Сен-Дени говорит в свою очередь, что им было «публично» предъявлено обвинение в том, что «они в прошедшие времена дурно управляли и притесняли народ…»[766].

В отсутствие дофина государственные дела оказались фактически в руках Генеральных штатов. По-видимому, правление Генеральных штатов, даже при бездействии дофина, было бы, по мнению Жана де Венетт, очень желательным, ибо, как явствует из изложения событий у хрониста, именно после того, как произошел раскол среди депутатов трех сословий, «дела королевства пошли плохо» и «начались по всей французской земле беспорядки и страдания…»[767]. В расколе же Жан де Венетт обвиняет представителей дворянства. Монах из Сен-Дени высказывается более определенно: он указывает, что раскол был связан с налоговой политикой Генеральных штатов и произошел потому «главным образом, что дворяне и лица духовного звания не желали терпеть этого ярма[768], подобно сельским жителям и горожанам…»[769]. Иначе говоря, хронисты подчеркивают, что господствующие слои тогдашнего общества не только не служили на благо королевству, но даже препятствовали добрым начинаниям Генеральных штатов, как обычно, противопоставляя себя крестьянству и горожанам — податным сословиям государства.

Но в описаниях движения 1356–1358 гг. обнаруживается еще одна черта: оба хрониста считают совершенно недопустимым, чтобы предпринималось что-либо путем давления снизу, с помощью вооруженного народа, посредством кровопролития. Эти хронисты полностью лишают и крестьян и горожан права брать в свои руки решение собственных и государственных дел. И так же, как и «Жаков», Жан де Венетт и монах из Сен-Дени осуждают Этьена Марселя за совершенные восставши. ми убийства. «О совершенном гнусном убийстве»[770], — так озаглавил монах из Сен-Дени часть своей хроники, посвященную описанию волнении в Париже в феврале 1358 г., которые происходили под руководством Этьена Марселя и имели своим результатом убийство двух знатных дворян, советников короля, на глазах дофина Карла. «Такое злодеяние не могло остаться безнаказанным»[771], — заявляет о том же Жан де Венетт. Теперь уже он отвернулся раз и навсегда от Этьена Марселя, сторонником которого был до сих пор. В отношении дальнейших действий Этьена Марселя и его сторонников он пишет, что «человек предполагает одно, а бог распоряжается и наводит порядок по-другому», что восставшие парижане «копали яму другим, а попали в нее сами»[772], и т. д. Он высказывает даже полную уверенность в том, что все последовавшие затем несчастья в стране имели своей первопричиной именно это убийство. «О почему, — восклицает он, — совершились эти преступления! Я не в состоянии был бы описать, какие бедствия отсюда проистекли, сколько людей из-за этого было убито и сколько селений опустошено»[773]. Жан де Венетт и монах из Сен-Дени особенно ставят в вину Этьену Марселю и его сторонникам то, что они решили ради своего спасения, зная о гневе дофина против них, впустить тайно в Париж Карла Наваррского. Жан де Венетт возмущенно говорит, что парижане намеревались сделать Карла Наваррского королем Франции, лишив таким образом престола дофина Карла «и даже самого короля, который был в плену в Англии…[774]». Монах из Сен-Дени упоминает о «неправедном решении» и добавляет, что дофин в свою очередь предоставил все свои дела воле «бога и святой Марии», которые и выучили его. A когда он рассказывает о гибели Этьена Марселя и его ближайших помощников, то уже прямо называет их «предателями»[775]. В заключение оба хрониста с удовлетворением сообщают, как быстро испарилось недовольство против регента, вселившееся в души парижан, и как «возгласы восторга раздавались по всему городу» при вступлении дофина в Париж[776].

Какой же окончательный вывод может быть сделан на основании анализа взглядов Жана де Венетт и монаха из Сен-Дени на парижское восстание 1356–1358 гг.?

Оба хрониста не выступают защитниками интересов богатых горожан, участвовавших в этом движении. Жан де Венетт вначале являлся сторонником оппозиционно настроенных депутатов третьего сословия, поскольку считал, что они помогут вывести из тяжелого состояния французский народ, освободить из плена короля и прекратить беспорядки в стране. Надо полагать, что, именно исходя из аналогичных соображений, Жан де Венетт сначала сочувствовал и Карлу Наваррскому[777]. Отношение Жана де Венетт к Карлу Наваррскому по мере изложения событий 1356–1358 гг. так же меняется, как и отношение к Этьену Марселю. Хронист ничего не имел против Карла Наваррского, когда парижане выбрали его своим «капитаном», т. е. «защитником города» в борьбе «против всех, за исключением господина короля Франции Иоанна, который содержался (в плену) в Англии». По-видимому, на данном этапе Жан де Венетт, как и многие парижане, искренне верил, что Карл Наваррский действительно защитит французский народ от англичан и французских дворян-грабителей. Однако скоро он убедился в том, каково истинное лицо Карла Наваррского: хронист сообщает далее, как наваррцы грабили окрестности Парижа — не в меньшей степени, чем англичане[778]. А когда Карл Наваррский открыто выступил как претендент на корону Иоанна II, личность которого как законного короля Франции была для Жана де Венетт священной, хронист резко осуждает его[779].

С изменением отношения к Этьену Марселю у Жана де Венетт прекращаются и нападки по адресу регента. То, что он позволил себе критиковать регента, лишний раз доказывает, насколько близко к сердцу принимал хронист несчастья, обрушившиеся на его страну. Если же мы не встречаем таких же критических замечаний у монаха из Сен-Дени, то здесь, вероятно, сказалась сила традиций монастыря Сен-Дени, который был, так сказать, «колыбелью» официальной историографии.

7. Хронисты о королевской власти и единстве страны

Как в этом уже можно было убедиться, по какому бы вопросу ни выступали оба хрониста, все их высказывания и оценки проникнуты чувством патриотизма. В их представлении существует единая Франция как отечество, Франция, повергнутая к ногам англичан из-за трусости и предательства дворянства. Они до глубины души потрясены тем, что Франция лишилась своего недавнего величия, былого военного престижа. И Жан де Венетт в отчаянии восклицает, что Франция «все более и более подвергается презрению и стала — о, жалость! — посмешищем для различных народов и отдана на поругание всем прочим» (государствам). Для Жана де Венетт это тем более тяжело, что он считает свое отечество страною, которая достойна занимать первое место среди стран всего мира: Франция, по его словам, «в сравнении со всеми королевствами и странами мира была прежде сильна славою, почетом и богатствами и господством (в ней) покоя и мира и изобилием всяких благ…»[780]. Какой бы вопрос ни затрагивали Жан де Венетт и монах из Сен-Дени, они постоянно говорят о Франции, беспокоятся за ее судьбу: Францию плохо защищают, Францию предают, Францию разоряют и т. д. Жан де Венетт даже осуждал одно время дофина Карла за то, что тот «не проявлял никаких забот» в деле освобождения страны от грабителей[781].

Оба хрониста поддерживают идею централизованного государства и в этом смысле выступают защитниками правящей королевской династии, которая содействовала централизации Франции. Говоря о завоевательных планах Эдуарда III, Жан де Венетт прямо называет его «узурпатором»: «Итак, в то время (Эдуард III) узурпировал титул короля Франции и присвоил себе его герб, соединив его со своим…» По словам Жана де Венетт, это было воспринято многими «и церковными мужами и другими», как «срам»[782].

До сих пор мы видели, что у Жана де Венетт и монаха из Сен-Дени не нашлось для дворянства ни одного доброго слова. Действительно, такова общая направленность их взглядов. Теперь же следует отметить, что эти два хрониста отличали тех дворян, которые стояли за крепкую королевскую власть и содействовали укреплению политического единства страны. Поэтому они в самом положительном тоне говорят о Бертране Дюгеклене, называя его «знаменитым рыцарем», «испытанным в боях и смелым», упоминают о его заслугах в тех победах, какие были одержаны над англичанами в период правления Карла V[783], а также и в победе над сторонниками Карла Наваррского при Кошерели в 1364 г. (на этой битве оба хрониста останавливаются подробно, особенно монах из Сен-Дени, выражая большое удовлетворение по случаю поражения наваррцев)[784]. Останавливаясь на междоусобной войне в Бретани, Жан де Венетт очень сожалеет о смерти графа Шарля де Блуа (1364 г.), который, как уже говорилось[785], был проводником интересов центральной власти в Бретани. Жан де Венетт отзывается о нем самым лестным образом: «муж прославленный, благородный и смелый и (при этом) любезный, приветливый и красивый»[786].

Жан де Венетт и монах из Сен-Дени, будучи сторонниками всемерного укрепления и усиления королевской власти, твердо придерживаются того монархического принципа, согласно которому со священной особы короля снимается ответственность за дурные последствия внешней и внутренней политики королевского правительства. Вся ответственность возлагается на королевских советников и чиновников. Взять, например, такие злободневные в то время вопросы, как усиление налогового гнета и порча монеты. Оба хрониста, и Жан де Венетт в особенности, многократно жалуются на то и на другое, но нигде у них нет даже упрека по адресу королевской власти: во всем обвиняются лишь недостойные приближенные короля. «Бесконечное (количество) денег (путем) различных ухищрений взималось, — говорит Жан де Венетт, — но чем больше денег таким образом во Франции вымогалось, тем больше беднел господин король, и никакого благоденствия в королевстве, напротив — увы! — всякие несчастия последовали. Чиновники обогащаются, король разоряется…» (1346 г.)[787]. Или другой пример — из трагической и довольно широко известной истории Кале. Речь идет об оправдании короля Филиппа VI, не сделавшего никакой попытки, чтобы освободить Кале от осады. Оба хрониста не только не осуждают короля, но даже делается попытка (у Жана де Венетт) оправдать его. Действует хронист при этом обычным путем. Он утверждает, что пока еще была возможность посылать в Кале продовольствие, «дурные люди», заведовавшие этим, часто обращали все в свою пользу, а король ничего не знал об этом. Когда же король отправился на выручку Кале, то, по мнению Жана де Венетт, он пошел бы в наступление, «если бы имел хороших советников». Эдуард III, пишет далее Жан де Венетт, пустился на хитрость, сделал вид, что хочет мира, и попросил Филиппа VI подождать три дня; Филипп VI, «получивший плохие советы», согласился, а англичане за три дня вырыли огромный ров между лагерем французов и городом, что сделало наступление последних невозможным[788].

Какое же окончательное заключение может быть сделано относительно классовых позиций Жана де Венетт и монаха из Сен-Дени? Они сохраняли определенные социальные симпатии к тем слоям общества, из которых происходили. Но в то же время, в силу своего общественного положения, они оставались в плену господствовавшей в то время церковно-феодальной идеологии. Этим объясняется своеобразная двойственность во взглядах Жана де Венетт и монаха из Сен-Дени. С одной стороны, они выступают в защиту интересов широких народных масс, с другой стороны, считают необходимым сохранение существующего общественного порядка. Но несмотря на это, велика заслуга Жана де Венетт как историка своего времени: то, что он в период напряженной классовой борьбы в середине XIV в. основное внимание в своей хронике уделил крестьянству, перевешивает всю нестойкость его оппозиционных взглядов, как и взглядов последователя Жана де Венетт — безымянного монаха из монастыря Сен-Дени.