Фурманов

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Деятельность в штабе целиком поглощает Фурманова.

Второй Всероссийский съезд Советов принял написанные Лениным декреты о земле и о мире.

Образовано первое рабоче-крестьянское правительство во главе с Лениным.

Все это надо довести до сведения каждого ивановца. Привести в должный порядок все разрушенное губернское хозяйство. Обеспечить продовольствие. Возобновить работу на фабриках.

27 октября Фурманов председательствует на заседании представителей общественных организаций, которое принимает резолюцию большевиков о всемерной поддержке Советской власти.

Но всемерно поддерживать — это мало. Надо эту власть организовать в губернии. Надо бороться со всеми, кто этой власти противодействует.

Нормальную жизнь штаба и Совета тормозят контрреволюционеры и саботажники. Надо суметь преодолеть их сопротивление.

Объявляют стачку почтово-телеграфные служащие Иваново Вознесенска. Отказавшись подчиниться рабочему контролю и контролю Совета, они парализуют всю связь.

Ликвидацию саботажа поручают Фурманову.

На первых порах все уговоры безрезультатны. Фурманов приказывает арестовать саботажников.

Ночью он приходит в тюрьму и производит «классовое расслоение», на «высших и низших». Дезорганизует арестованных. Находит путь к многим сердцам.

Под утро почтовики большинством голосов принимают резолюцию приступить к работе, согласиться на рабочий контроль, если к нему присоединят контроль их собственный, работа возобновилась.

Старый ивановский большевик А. С. Киселев (впоследствии секретарь ВЦИК), лично докладывая Ленину о положении дел в Иваново-Вознесенске, рассказал ему и об эпизоде с почтовиками и о том, как действовал представитель штаба Дмитрий Фурманов.

Ленин улыбнулся и сказал: отлично сделали, с саботажниками можно бороться только решительными действиями…[4]

Вместе с Киселевым Фурманов провел большую работу и среди железнодорожников станции Иваново. Ивановские железнодорожники осудили позицию Викжеля, призывавшего к забастовке в знак протеста против новой власти, поддержали большевиков, стали верными помощниками Совета.

Действуя мирными методами, опытный психолог-пропагандист Фурманов в те бурные Октябрьские дни сумел склонить многих и многих колеблющихся на сторону Советской власти, на сторону большевиков. Но к врагам-контрреволюционерам он был беспощаден. 1 ноября Фурманов председательствовал на заседании Иваново-Вознесенского Совета. Он сделал доклад о текущем моменте. По докладу была принята резолюция о полной и всемерной поддержке революционного рабоче-крестьянского правительства и беспощадной борьбе против контрреволюционных попыток Временного правительства вернуть себе власть.

Формально сам Фурманов еще не был большевиком, числился в группе максималистов. И в то же время, характеризуя в дневниковых записях местных и столичных «деятелей» эсеровщины или анархизма, он именует их «позерами», «крикунами», «горланами», «каламбуристами», «паяцами», «лицемерами», «подлецами», «бьющими революционной фразой», а на деле глумящимися над совестью человека. От таких «деятелей» становилось «тошно» и «противно».

Увлекаясь позднее идеями анархизма о «всеобщем братстве и полном безвластье», Фурманов среди анархистов также не находит цельных, положительных людей, ибо у них нет «никакой линии поведения, никакого чутья живой Действительности, — горькое, смешное желание сохранить во что бы то ни стало какую-то «самостийность», следуя той логике, что «неправильно все то, что сказано и сделано большевиками». Ни одному житейскому акту не дается истинного толкования, все вверх тормашками, все «по-своему».

Совсем иначе Фурманов характеризует большевиков, подчеркивая их принципиальность, организованность и последовательность в борьбе. С чувством большой симпатии называет он В. П. Кузнецова, В. Я. Степанова, П. М. Шарапова, А. С. Киселева, Ф. И. Самойлова, М. А. Колесанова и многих других иваново-вознесенских большевиков, прошедших суровую школу революционного подполья, стойких ленинцев.

И все же… окончательно порвать с максималистами ему было трудно.

Большую роль в подобном поведении его играл еще ложно понимаемый долг. Ему все казалось, что этот «разрыв» смогут принять за «предательство, ренегатство», за какие-то личные карьеристские побуждения.

Душою и всеми помыслами своими он уже давно был с большевиками. Да и не только помыслами, а и всеми делами, работой в Совете. А вот ведь окончательного шага по пути к большевизму не мог сделать еще долгие недели. И это приносило самому ему немалую душевную боль, это «раздвоение» часто травмировало его. И только дневник был свидетелем духовной его драмы.

Дневник и… Ная. В начале ноября она приехала в Иваново-Вознесенск. На работе в Совете Фурманов был занят буквально дни и ночи. И все же он находил время для своей любимой. Как она, оказывается, была нужна ему! Они не только любили друг друга. Они были соратниками.

Уже в эти ноябрьские дни, первые дни после победы Октябрьской революции, Фурманов предвидит гражданскую войну, жестокую борьбу с врагами Советской власти. «Если вам дорога народная победа, не бойтесь гражданской войны, она неизбежна, без гражданской войны мы никогда не сломим упорного внутреннего врага…»

Никаких компромиссов с буржуазией и со всеми поддерживающими ее партиями, и в первую голову с эсерами и меньшевиками.

«Приветствуя победу большевиков, мы приветствуем не отдельную партию, а трудовой народ, который, не разбираясь в тонкостях программы, идет за теми, кто смел и решителен, у которых имеется одна определенная цель — достижения максимума завоеваний в данный революционный момент…

…В большевистских рядах сомкнулась самая бедная, нуждающаяся часть трудового народа…

Борьбу теперь следует направить по пути устранения всяких возможностей возврата к старому, хотя бы и подновленному в европейском стиле…

…У нас имеется открытый враг, стоящий на другом берегу, — буржуазия. И имеются у этого врага свои приспешники, помощники и защитники с печатью народных друзей на челе…

…Я говорю о «кротких» социалистах, о тех, что вместо солнца стали молиться на луну — тусклую, бледную луну…

…С ними у нас не может быть ни единых целей, ни общего дела. Социализм прикрывает их, как икона…

…Они, революционеры на словах, смертельно перепугались, когда пришлось быть революционерами в живом деле. Испугались гражданской войны, репрессий, перепугались террора.

Гражданская война не братоубийственная бойня, ибо сходятся на бой здесь не братья, а вековечные непримиримые враги…

Наша революция — социальная революция, и, как всякому глубокому перевороту, этой революции присущи все методы и формы достижения ближайших, конкретных целей…»

Сколь огромный путь проделан всего за считанные месяцы! Путь от пацифистских мечтаний брата милосердия Дмитрия Фурманова до боевой, решительной программы революционера, у которого слово не расходится с делом.

А враг не дремлет. Бдительность необходима.

В начале ноября в газете «Рабочий народ» публикуется резолюция:

«…Штаб революционных организаций считает провокационным актом распространение телеграмм, где указывается о поражении большевиков, о необходимости поддержки комитета спасения и пр. Все эти сведения ложны. Трудовой народ всюду одерживает победу, и недалеко время, когда победа будет закреплена окончательно..»

Подписал — товарищ председателя штаба Дмитрий Фурманов.

А через неделю в той же газете «Рабочий народ» печатается «Легенда об унглах». В короткие часы отдыха Дмитрий Андреевич возвращается к любимому делу, к литературе, к творчеству. Стихи и проза. Все чаще проза. В «Легенде об унглах» он в аллегорической форме воспевает революцию.

«Далеко-далеко, за высокими горами, за темными морями, по глубоким пещерам и тихим долинам жило племя великанов унглов.

Владыкою племени был карлик Крафт, который питался кровью великанов.

У него, у Крафта, была целая свита таких же карликов, читавшихся кровью унглов. Карлики жили среди великанов, следили за их жизнью и обо всем доносили Крафту.

А он, жестокий и злой, беспощадно мучил покорных великанов.

Многие годы, целые века страдали, терпели и молчали унглы, пока не явился к ним добрый дух, по имени Глюк, и не взялся пособить безысходному горю…»

Не сразу поверили великаны Глюку. Проходили долгие годы. Невыносимыми становились страдания. Все более кровожадными Крафт и его прихвостни.

В легенде описывалось восстание великанов против карликов и трудный, страдный путь их к свободе, к «сказочному царству счастья и радости».

Никогда не умирающая романтика Фурманова нашла свое отражение в этой легенде.

13 ноября на бурном заседании Иваново-Вознесенского Совета Дмитрий Фурманов в докладе о текущем моменте сообщил, что пособники буржуазии эсеры и меньшевики во главе с вождями своими Гоцом, Черновым, Даном готовятся к открытой вооруженной борьбе с Советской властью, ведут контрреволюционную агитацию в войсках.

Фурманов призвал к бдительности, к отпору. Нужно уделить особое внимание формированию и усилению отрядов Красной гвардии. Непосредственное участие в этом первоочередном деле принял и сам Фурманов.

Всегда находясь на «линии огня», он хорошо понимает, сколь важная роль выпала на его долю.

«Мы все почти безграмотные, — сказал ему как-то один из членов исполкома. — Из двадцати пяти членов исполнительного комитета у нас только один интеллигентный работник, недоучившийся студент, товарищ Фурманов…»

Рабочие-депутаты высоко ценили и любили Фурманова. Но Дмитрию Андреевичу казалось, что он не пользуется среди рабочих столь же безграничным доверием, как Василий Кузнецов, Алексей Киселев и другие большевики.

«Личный» вопрос начинает все больше мучить Фурманова. Вопрос о разрыве с максималистами, с которыми у него уже нет ничего общего. Это не вопрос выбора. Выбор уже давно сделан. Но как неожиданно трудно во весь голос заявить о своем разрыве.

Он вдруг чувствует себя очень одиноким. Ная опять уехала на родину в Екатеринодар. И нет у него близкого, совсем близкого друга.

«А сколько дела, сколько дела!.. Горько, что подлецы интеллигенты… не идут помогать нам, измотавшимся в лоск…»

6 декабря на областном съезде Советов Иваново-Кинешемского района (Фурманов — член президиума и председатель одного из пленарных заседаний) он, наконец, знакомится с человеком, легенды о котором слышал еще в юности, на Галке, с человеком, который сыграет решающую роль в его судьбе и приведет его в партию большевиков.

Этот человек — товарищ Арсений. Миша. Михаил Васильевич Фрунзе.

Впоследствии Фурманов собирался написать о Фрунзе большую книгу. Он не успел осуществить свой замысел. Но отдельные записи, заготовки, фрагменты, очерки сохранились.

Один из таких очерков и посвящен этой столь важной для Фурманова первой встрече.

«Я первый раз увидел его на заседании и запечатлел в памяти своей добрые серые глаза, чистое бледное лицо, большие темно-русые волосы, откинутые назад густою волнистою шевелюрой. Движения Фрунзе были удивительно легки, просты, естественны — у него и жестикуляция, и взгляд, и положение тела как-то органически соответствовали тому, что он говорил в эту минуту: говорит спокойно — и движения ровны, плавны, и взгляд покоен, все существо успокаивает слушателей; в раж войдет, разволнуется — и вспыхнут огнями серые глаза, выскочит на лбу поперечная строгая морщинка, сжимаются нервно тугие короткие пальцы, весь корпус быстро переметывается на стуле, голос напрягается в страстных высоких, нотах, и видно, как держит себя Фрунзе на узде, как не дает сорваться норову, как обуздывает кипучий порыв. Прошли минуты, спало волненье — и вошли в берега передрожавшие страсти снова кротки и ласковы серые глаза, снова ровны, покойны движения, только редко-редко вздрагивает в голосе струнка недавнего бурного прилива. Я запечатлел образ Фрунзе с того памятного заседания в семнадцатом году, и сколько потом ни встречался с ним в работе, на фронтах ли, я видел всегда его таким, как тогда, в первый раз: простым, органически цельным человеком.

От общения с ним, видимо, у каждого оставался аромат какой-то особой участливости, внимания к тебе, заботы о тебе — о небольших даже делах твоих, о повседневных нуждах.

Недаром и теперь, когда встал он на высочайшем посту народного комиссара, — и теперь ходили к нему на прием вовсе запросто и блузники-ткачи и крестьяне-лапотники, шли к своему старому подпольному другу, к Мише, которого еще по давним-давним дням знали и помнили, как ласкового, доброго, сероглазого юношу».

В другом наброске, который должен был по первоначальному замыслу Фурманова войти в книгу «Чапаев», но потом был отложен для книги о Фрунзе, Фурманов дает характеристику людей «высоких человеческих качеств». Таким человеком, несомненно, был Миша (командарм, а потом нарком М. В. Фрунзе).

Старые друзья-ивановцы разговаривают о нем, вспоминают, как он вел себя когда-то в тюрьме.

«Его к смертной казни приговорили, а он себе английский язык разучивает по самоучителю. Это не каждый сумеет так-то. Силу надо иметь для этого особенную…

— Так и выучил? — наивно изумился Бочкин.

— Выучил ли — не знаю, а учил… И когда в централе, где он сидел, заваруха какая начиналась, скандалы затевали или просто перенервничаются люди и помощи ждут со стороны, — к кому тогда-то идти: опять к Мише, опять к нему; словно склад тут какой, словно запасы в нем сохраняются. И весел постоянно, бодрый ходит такой, все торопится куда-то, все учится, занимается сам, помогает кому-нибудь; нет, братцы, это чудесный человек, чудесный… Мы еще не знаем его… Вот уж действительно никакая мелочь к нему не приставала.

— Не лишку ли нахвалил? — быстро и насмешливо взглянул Андреев на Лопаря.

— Так и не хвалю вовсе, — изумился тот вопросу, — чего же хвалить, это не выдумали, а рассказывают те, что вместе с ним тюрьму отбывали… Тут, наоборот, хулу можно было бы не принять, можно ей и не поверить; а уж, брат, коли хорошие дела рассказывают, значит так и было. Хорошее не выдумывают…

— Немного таких-то, — грустно улыбнулся Терентий. — Он, знать, вперед себя ушел — знаете, бывает, человек вперед себя уходит. То есть он как будто и не отличается от кого, похож на всех, а нет — ни на кого не похож на деле-то, и на себя даже не похож, как это видишь его, а другой он человек, вперед тронулся… Надо быть и он из этаких…»

Таким вот и был Михаил Васильевич Фрунзе, с которым Фурманов впервые встретился 6 декабря 1917 года и которого полюбил навсегда.

Да и Михаилу Васильевичу Фрунзе с первой встречи полюбился этот подтянутый, энергичный человек.

Он внимательно вслушивался в его речи на съезде. Он беседовал с ним в кулуарах. О работе, о борьбе с врагами, о поэзии. Да, о поэзии. «Железный» командарм, как называли впоследствии Фрунзе, не только любил литературу и внимательно следил за ней, но и сам писал стихи.

Он узнал от земляков-ивановцев все, что можно было узнать о Фурманове. О беззаветной преданности Советам, о неиссякаемой энергии, о любви к труду. И о колебаниях. О метаниях его по партиям. Узнал и — удивился. Удивился, но не был обескуражен.

Фрунзе понял, что эти сомнения и колебания Фурманова временны, не органичны для него. Что нет у него еще того рулевого, который чутко, но твердой рукой направил бы его на путь истинный. Что, преодолев все свои иллюзии, Фурманов придет в партию большевиков и уже не изменит ей никогда. Такие люди — прямые, ищущие, талантливые — нужны партии. А Фрунзе не ошибался в людях.

И он предложил Фурманову свою дружбу.

Большими шагами идет Фурманов вперед по пути к большевизму. Однако и сейчас этот путь еще не легок.

Ему, не коммунисту, оказано огромное доверие.

После областного съезда он работает председателем Ива-ново-Кинешемского райсовета и председателем Иваново-Вознесенского губисполкома.

В короткие часы досуга… продолжает писать стихи.

«Я увидел и почувствовал всем моим существом, что здесь, в Революции, — целый океан поэзии, что здесь и безмерная отвага, и чистота бескорыстия, и нечеловеческое дерзание, что здесь воплощается в самой жизни… огромная красота…»

В декабре председатель губисполкома публикует в газете стихотворение «Клич».

Романтические стихи эти не мешают Фурманову заниматься в Совете будничной, прозаической, «черной» работой. Он начинает решительную борьбу со спекулянтами, взяточниками, карьеристами. А сколько их присосалось к советским организациям!

«Мы делаем невероятные усилия, чтобы очистить наши организации от грязного налета, и все-таки не можем очистить разом всю грязь…»

«Жажда мещанского покоя побеждает. Идейные соображения умирают, и вчерашний избранник делается вором..»

Объявив войну мещанам, стяжателям, накопителям, Фурманов находит постоянную помощь и опору в рабочем классе.

По-прежнему он частый гость на фабриках. Читает лекции, делает доклады. Он никогда не фальшивит с рабочими, не скрывает от них трудностей, рассказывает о ближайших задачах и планах, советуется.

Вот выступает он перед рабочими фабрики Скорынина в селе Горки-Павловы. Присутствуют полторы тысячи человек. Говорит он полтора часа. Слушают не шелохнувшись. «Товарищ Фурманов — лучший оратор среди рабочих», — заявляет председатель фабзавкома. «Я хотел одернуть, но было уже поздно. Разумеется, все это и льстило в должную меру, но больше было стыдно, чем лестно и приятно.

Рабочие слушали удивительно внимательно, я поразился и сам. За истекший месяц они получили всего 4 фунта ржаной, а сахару получили только в ноябре по 1 фунту. И молчат. Это ведь просто поразительное явление. Как же не поклоняться нашему рабочему?..»

Классовая борьба все обостряется. Фурманов участвует в реквизиции знаменитой Иваново-Вознесенской ткацкой мануфактуры. Это первая национализированная в Иваново-Вознесенске фабрика.

Он читает в городском театре большую лекцию: «Трудовая республика».

Фурманов делает на пленуме губисполкома доклад об организации дела просвещения в губернии.

В ту же ночь он заносит в дневник:

«Председателем собрания избрали Фрунзе. Это удивительный человек. Я проникнут к нему глубочайшей симпатией. Большой ум сочетался в нем с детской наивностью взоров движений, отдельных вопросов. Взгляд — неизменно умен: даже во время улыбки веселье заслоняется умом. Все слова — просты, точны и ясны; речи — коротки, нужны и содержательны; мысли — понятны, глубоки и продуманы: решения — смелы и сильны; доказательства — убедительны и тверды… Когда Фрунзе за председательским столом — значит что-нибудь будет сделано большое и хорошее…»

Однако большого, настоящего разговора между Фрунзе и Фурмановым еще не произошло. Фрунзе снова уезжает в Шую и только в конце марта возвращается в Иваново-Вознесенск.

Между тем в конце февраля по всей стране разгораются тревожные события, которые не могут не найти отклика и в Иваново-Вознесенске.

Начинается новое наступление германских войск на Советскую Россию. 21 февраля Советское правительство обратилось ко всему народу с воззванием: «Социалистическое Отечество в опасности!»

В Москве вспыхивают провокационные заговоры.

Под председательством Фурманова происходит заседание пленума Иваново-Вознесенского губисполкома. Ивановские большевики твердо стоят на ленинских позициях. Принято решение предложить всем волостным, уездным и районным Советам, не медля ни одного дня, направить в Москву в распоряжение главнокомандующего все наличные боевые силы.

«Третий раз, — записывает Фурманов, — переживаю я это состояние военной горячки, тревоги, нервного подъема. Первый раз в конце августа, в корниловщину, во второй раз — в Октябрьский переворот, в дни керенщины, и третий раз — теперь.

…Завтра выйдет составленное мною воззвание, где выясняется сущность переживаемого момента… Ждем грозу, готовые к бою. Духом бодры, сильны и тверды. Опасность сплотила нас еще сильнее…»

Созывается экстренное заседание Совета с обсуждением вопроса о войне и о мире. По настойчивому предложению Фурманова из Совета изгоняются эсеры, «галдящие» за Учредительное собрание и Керенского, мешающие Совету работать.

Собрание принимает решение.

«Весь Совет без исключения, в том числе и исполнительный комитет, становится под ружье и с завтрашнего дня начинает военное обучение…»

А на другой день Фурманов выступает перед рабочими с докладом о текущем моменте и о создании Красной Армии.

Ненужными и мертворожденными кажутся самому Фурманову в эти дни продолжающиеся по инерции «теоретические» собрания максималистской группы, занимающейся изучением политической экономии…

С каждым днем близятся неизбежный разрыв Фурманова с максималистами и ликвидация всей группы.

Но еще бродят в мозгу какие-то фантастические мысли, навеянные Бакуниным и Кропоткиным, о ликвидации всякой государственной власти, о всеобщей вольной коммуне. Кажется, что это самое последнее, самое революционное слово.

Дышащая уже на ладан группка максималистов превращается в группу анархистов.

В разящем противоречии находится все это с той напряженной практической работой, которую ведет Фурманов в Совете. (Только что он назначен губернским комиссаром просвещения.) Отстаивая необходимость этой работы, Фурманов расходится во взглядах со всеми другими лидерами группы.

27 марта он заносит в дневник:

«В Совете работать необходимо… Советы — органы, во-первых, жизненно необходимые, во-вторых, исключительно трудовые, не парламентские… Критиковать со стороны и умывать руки, когда Советы в смертельной опасности, разумеется, легче, нежели оставаться в них и работать…»

30 марта в Иваново-Вознесенск окончательно приезжает Фрунзе и вступает в должность председателя губисполкома.

Связь Фурманова с анархистами была очень короткой и безрадостной. Вначале ему казалось, что анархисты более революционны, чем большевики, что идея «безвластия», народных коммун совпадает с мечтами его о полной, безграничной свободе. Очень скоро он убеждается в том, что в борьбе своей с большевиками анархисты стоят фактически на стороне контрреволюции, что ему с ними не по пути, что надо найти в себе силы преодолеть и эти иллюзии, последние и, может быть (как горько сознался он себе впоследствии), самые позорные.

Да и в те свои недолгие «анархистские» дни он уже чувствовал, насколько чужды ему люди, затесавшиеся в эту мнимореволюционную группу:

«В группе имеются ура-анархисты: беги, хватай, забирай, отнимай… Просто любители острых ощущений… Налицо глухой ропот, недоверие, назревающий конфликт…»

Дальнейшее пребывание в группе органически противоречит той огромной практической работе, которую ведет Фурманов и о которой он сам с удовлетворением пишет:

«Вся текущая работа губернского исполнительного комитета… Пряжа, ткань, суровье, уголь, финансы, конфликты, кражи, дела бракоразводные, школьные, церковные — все это разрешается у этого вот дубового стола, где сидит т. Фурманов. И люди уходят успокоенные, удовлетворенные. А сам я, вероятно чаще их, не удовлетворен своими решениями».

Нет. Он не может идти на поводу у этих взбесившихся мещан. Особенно ясно это становится ему после поездки в Москву, где он знакомится с анархистами московскими.

«В Москве под черное знамя пробралось море всякой нечисти — воров, громил, хулиганов и прочей гадости…

…Они, вкупе взятые, произвели на меня отвратительное впечатление…»

Все мниморомантические идеалы анархизма предстают перед ним в истинном их свете.

Органы ВЧК разоружают московских анархистов. Ф. Э. Дзержинский заявляет, что «идейные элементы анархических организаций не только не в состоянии очистить организации от преступных элементов, но сами находятся в плену у последних».

Анархизм как идейное направление фактически перестал существовать, превратился в орудие контрреволюции.

Это тяжело сознавать Фурманову. Он делает в Иванове два доклада о московских событиях. Он резко осуждает все действия анархистов, и все же… он не может еще окончательно признать полный крах не связанных с этими преступными действиями идей Бакунина и Кропоткина. Ему кажется, что не правы большевики, не только осуждающие анархизм, но и ликвидирующие его как идейное течение.

Об этом говорит он и на заседаниях губернского съезда Советов, об этом спорит и с друзьями-большевиками и даже (чувствуя в душе неправоту свою) с самим Михаилом Васильевичем Фрунзе.

Очень трудно окончательно сорвать с себя «плащ предрассудков»!..

Как нужен ему в эти дни, в эти часы, в эти минуты горьких раздумий друг, который стоял бы рядом, который помог бы, дал бы сердечный совет! Как нужна ему Ная! Но она опять на Кубани. Он знает, как там неспокойно, и тревожится за судьбу Анны Никитичны.

«Ная! Любимая!.. Что же ты молчишь долгие месяцы?.. Что с тобою?.. Приезжай, я жду…»

Кто же найдет путь к его сердцу? Кто поддержит в эту трудную минуту?..

И надо было обладать высокой чуткостью М. В. Фрунзе, чтобы не оттолкнуть Фурманова, чтобы понять всю-ценность его для революции, чтобы помочь ему в преодолении иллюзий и колебаний на пути к большевизму.

Сколько раз Фрунзе беседовал с Дмитрием Андреевичем по поводу его политических колебаний — неизвестно. Эти беседы не записывались, не стенографировались. Они дошли до нас со слов самого Фурманова или со слов людей, оказавшихся свидетелями таких бесед.

Фрунзе полюбил Фурманова, поручал ему самую важную и ответственную работу в исполкоме. Но ошибок ему не прощал. Не ограничиваясь личными беседами, он раскритиковал ошибки Фурманова на III губернском съезде Советов (21 апреля 1918 года). Михаил Васильевич публично высказал крайнее удивление поведением Фурманова, который все еще носился с анархическими теориями безвластия. Это был для Фурманова суровый урок. Надо было со всей серьезностью пересмотреть свое поведение, принять окончательное решение. Этого требовали и новые тревожные события.

В конце июня в Иваново-Вознесенск стали поступать известия из Ярославля о подготовке контрреволюционного мятежа. Носились слухи о том, что белогвардейско-эсеровские банды собирают силы, чтобы совершить насильственный переворот также в Костроме, Рыбинске и других городах северного Поволжья. Город ткачей насторожился, готовый в случае беды оказать помощь Советской власти в соседних губерниях.

В те дни Фурманов особенно остро переживал свою затянувшуюся духовную драму. Надо сделать окончательный выбор. Окончательный и бесповоротный.

«…Контрреволюция точит меч о брус мирового империализма. Мы должны раскрошить этот брус, а не поливать его водицей, чтобы легче было оттачивать. Гибель Советов — гибель революции. Чтобы спасти ее — надо быть с Советами…»

К большевикам! Да, только к ним! Только они спасут революцию, поведут народ умелой рукой в борьбе за счастливое будущее. Иного пути, кроме большевизма, нет.

Беседы с Шараповым, Царевым и другими большевиками убеждали Фурманова, что он слишком далеко зашел в своих интеллигентских «шараханьях» из стороны в сторону и если не одуматься, не сломить свое самолюбие, особенно теперь, когда на Советскую Россию идут враги со всех старой, значит, действительно оказаться «в мусорной яме», как говорит рабочий Павел Царев.

«Что-то скажет мне Фрунзе?» — мучительно думал Фурманов, принимая решение стать большевиком.

Василий Петрович Кузнецов, работавший первым председателем Иваново-Вознесенского городского Совета и близко стоявший к М. В. Фрунзе в 1918 году, рассказывал впоследствии ивановскому литератору Г. И. Горбунову о беседе, которая произошла между Михаилом Васильевичем и Фурмановым в его присутствии в начале июля 1918 года.

— Дмитрий Андреевич, — спросил Фрунзе, — вы все еще думаете проповедовать анархизм?

— Я выступаю за борьбу идеологий, — не очень уверенно ответил Фурманов, — хотя с каждым днем чувствую, что костюм анархиста сидит на мне, как Тришкин кафтан.

— Что правда, то правда, — сказал Фрунзе, — настоящий Тришкин нафтан! И ладно бы его носил какой-нибудь налетчик, который участвовал в бесчинствах на советские учреждения в Москве, а вам-то совсем не к лицу. Пора бы понять, куда гнут анархисты и прочие буржуазные адвокаты. Неужели вам мало контрреволюционного разбоя анархистов в Москве? Вы сказали, что ратуете за борьбу идеологий? Хорошо! А что же вы думаете о марксистах? Уж не выходит ли по-вашему, Что они проповедуют примирение идеологий? Нет, голубчик Дмитрий Андреевич, мы-то как раз никогда не примиримся с идеологией анархистов «хватай что хочешь», «делай, что кому вздумается». Теперь остается решить только один вопрос, долго ли вы будете щеголять в этом, как вы сказали, Тришкином кафтане?»

Нет, ни в чем нельзя было возразить Фрунзе.

И вот беспокойная июльская ночь… Одна из решающих ночей в жизни Фурманова.

И опять склоняется он над дневником своим.

Давая оценку всей минувшей жизни своей, он твердо убежден в одном.

«Кем бы я ни назывался — всю революцию я работал в теснейшем контакте с большевиками, вел с ними общую линию и чувствовал тяжесть от того, что, говоря одно, делая одно дело, числился, жил где-то в другом месте…»

Это, видимо, чувствовали и большевики, оказывая ему дружескую помощь и доверие.

Как сурово и как дружески разговаривал с ним человек, воплотивший в себе высокие качества революционера, о которых мечтал Дмитрий! Как бы он хотел походить на этого человека, прошедшего сквозь страдания в тысячу раз большие, чем его страдания, и сохранившего силу, мужество, ясность духа, доброту отца, волю вожака!

А его партия? «Голодная, измученная рабочая масса… чувствует правду, не бросает партию, которая изумительно борется все время революции… Сочувствие, общее доверие рабочих несомненно с ними, как и мое сочувствие неизменно все время революции было с ними, коммунистами-большевиками».

К большевикам зовет «непоколебимая твердость, непреклонность, настойчивость в проведении намеченных целей…»

Больше медлить нельзя. Решение принято. Разрыв с анархистами завершен. Прямо в лицо им брошены резкие слова осуждения.

И на страницы дневника ложатся твердые, уверенные строчки, выстраданные и закрепленные в сознании и в сердце:

«Я побывал в рядах мечтателей, пожил с ними, поварился в их соку и вырвался оттуда как ошалелый, чертыхаясь и проклиная… Хороший урок получил от этих скитаний по партиям и группам. Интеллигент без классовой базы. Шараханье из стороны в сторону. Теперь прибило к мраморному, могучему берегу-скале. На нем построю я свою твердыню убеждений. Только теперь начинается сознательная моя работа, определенно классовая, твердая, уверенная, нещадная борьба с классовым врагом. До сих пор это было плодом настроений и темперамента, отселе это будет еще — и главным образом — плодом научно обоснованной смелой теории…»

Друзья-большевики Исидор Любимов и Валерьян Наумов сердечно поздравили Фурманова, узнав об его решении. 5 июля он передал в газету «Рабочий край» заявление, короткое и решительное. Вез объяснений и комментариев:

«Заявляю о своем выходе из группы анархистов и о вступлении в организацию коммунистов-большевиков..»

Большевики приняли его в свои ряды без всяких подозрений и упреков. Конечно, немалую роль сыграло здесь слово Фрунзе. Фурманов был глубоко признателен ему. Сам он еще чувствовал некоторую растерянность. Он понимал, что в судьбе его произошло «событие колоссальной важности». «Я причастился того учения, которое не осмеливался назвать своим, выполняя его самым усердным образом в течение всей резолюции. Теперь я весь повеселел, сделалось легко, свободно… Я даже не смею еще назвать себя коммунистом-большевиком. Слишком ново, слишком торжественно, празднично, значительно…

Хочется работать, работать, работать. Откуда-то взялись новые силы, свежая бодрость, огромное желание без устали трудиться.»

Путь к большевизму окончился. Начался путь Дмитрия Фурманова в большевизме.

Сложен и извилист был путь Фурманова к большевизму. Но, вступив в ряды Коммунистической партии, он доказал трудом своим и в тылу, в родном городе, и в боях гражданской войны, и потом на идеологическом, литературном фронте, что верен партии до конца, до последнего дыхания. Он был верным солдатом партии в дни самых тяжелых испытаний.

Авторитет его в партии рос с каждым днем. Хотя вначале не избежал он и косых, подозрительных взглядов.

«Смелее, смелее, — повторял он себе непрестанно, — много еще будет испытаний — терпи. Ты ведь подошел к партии коммунистов не в медовый месяц ее октябрьско-ноябрьских побед… Ты подходишь… к ней как раз в период тягчайших страданий, которые она переживает».

В Москве и Ярославле вспыхнуло пламя эсеровско-белогвардейских мятежей. Иваново-Вознесенская губерния объявлена на военном положении. Убийство немецкого посла Мирбаха провоцировало новое вторжение немецких войск. Зловещие тучи интервенции нависали над молодой Советской республикой, угрожая ей смертельной опасностью, в стране свирепствовали голод, эпидемии тифа, недобитые черносотенцы целились из-за угла в каждого революционера.

Фурманов вместе с иваново-вознесенскими большевиками формирует отряды коммунистов на подавление эсеровского мятежа в Ярославле, мобилизуется сам — сражаться с оружием в руках. («Снова переживаем корниловские, красновские дни. То же волнение, та же горячка…») Почти ежедневно выступает он с лекциями, докладами, беседами среди рабочих фабрик и заводов, то и дело едет по деревням, рабочим поселкам и фабричным городам текстильного края, всюду выступая как горячий пропагандист идей Коммунистической партии. Теперь он уже имеет право говорить. «Мы, коммунисты».

К лекциям он готовится основательно. Перечитывает сочинения Маркса, Энгельса, Ленина. Делает многочисленные выписки, составляет конспекты.

Темы лекций его многообразны: «Международное положение Советской России», «Текущий момент», «Аграрный вопрос и социализация земли», «Вопросы создания новой школы».

Он проводит съезды местных Советов в Юрьевце, Кинешме, — в родном селе Середа (ныне город Фурманов), выступает в Кохме, Шуе, Тейкове.

Даже дневник сейчас отложен в сторону. Хотя пишет он почти каждый день. Пишет острые публицистические статьи в «Рабочий край» — о дисциплине, о партийном строительстве, о роли интеллигенции в революции.

Бывает и так: начнет статью, а тут срочный выезд, срочное поручение. Статья оборвана на полуслове. А потом, по возвращении, она насыщается новым материалом о только что увиденном, сегодняшнем, злободневном.

4 августа неожиданный праздник. Приезжает Анна Никитична.

Фурманов оформляет свои отношения с Наей. Теперь они официально объявлены мужем и женой. Семья… Первый поздравитель — Михаил Васильевич Фрунзе. Где-то раздобыл он даже букет красных гвоздик…

Все понимающий и чуткий Фрунзе дает ему отпуск.

«Молодые» уезжают в деревню Ваньтино (близ Тейкова). В свой «медовый месяц» Фурманов организует в деревне комитет бедноты и проводит очередную беседу о текущем моменте.

Но сейчас остается время и для прогулок по лесам и широким деревенским полям и для долгих задушевных разговоров.

«Я начинаю затягиваться в семейную жизнь, — иронически заносит он в дневник, — начинаю входить в положение «мужа».

О чем только не вели они разговоров в эти короткие недели и как непохожи были эти беседы на те, которые в юности вел он с Наташей Соловьевой! Каждое его слово находило сейчас отклик в родной душе.

Но «медовый месяц» оборвался неожиданно быстро. В Екатеринодаре заболела мать Анны Никитичны, и, не прожив с мужем двадцати дней, она срочно выехала на Кубань.

Опечаленный Фурманов вернулся в Иваново-Вознесенск.

И опять суровые будни, насыщенные трудом и борьбой.

Фрунзе избран председателем окружкома (потом губкома) партии. Он же военный комиссар Ярославского округа, куда входит и Иваново-Вознесенск. К работе в военном комиссариате Фрунзе привлекает и Фурманова. Ему он поручает руководить всей агитацией и пропагандой среди военных частей округа. Тан становится политическим комиссаром будущий комиссар Чапаевской дивизии.

Обстановка в округе, как и во всей стране, грозная.

Суровая осень 1918 года. Один заговор сменяется другим. На заводе Михельсона эсерка Каплан стреляет в Ильича. Чрезвычайное сообщение ВЦИК за подписью Я. Свердлова гласит:

«…Всем, всем, всем… Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина… На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит еще большим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции. Товарищи! Помните, что охрана ваших вождей в ваших собственных руках… Теснее ряды!»[5]

2 сентября ВЦИК постановил объявить всю страну военным лагерем и учредить Революционный военный совет республики.

«Все силы и средства Социалистической Республики ставятся в распоряжение священного дела вооруженной борьбы против насильников…

Поддержанная всем трудовым населением страны Рабочая и Крестьянская Красная Армия раздавит и отбросит империалистических хищников, попирающих почву Советской Республики».

«Сгрудились черные события, — записывает Фурманов, — убийство Урицкого, покушение на Ильича…заговор Локкарта… Чертова бездна всяких дел. Все необходимо срочно осветить широким массам. И мы немедленно взялись за работу… Настроение всюду достаточно хорошее, несмотря на то, что положение рабочих невыносимое. Голодают отчаянно. И все-таки терпят. Просто диву даешься — откуда только у них такое терпение».

Покушение на Ленина особенно волнует Фурманова. Он еще не видел вождя революции (это еще впереди), но полюбил его давно душой и на сотнях митингов рассказывает о нем рабочим, солдатам, крестьянам как о самом близком и дорогом. Он читает воззвание Центрального Исполнительного Комитета и призывает к бдительности, к боевому отпору врагам.

В эти грозные дни ему, Фурманову, партия оказывает огромное доверие. По предложению Фрунзе его, столь недавнего еще члена партии, избирают секретарем Иваново-Вознесенского окружкома РКП(б).

Он становится правой рукой Фрунзе.

И взволнованно записывает в дневник: «То, что Ленин значит для всей Руси, Фрунзе означает для нашего округа: человек неутомимой энергии, большого ума, больших и разносторонних дарований. Человек, с которым легко, свободно работать, на которого во всем можно положиться, который, делая, — делает все хорошо».

Фурманов снова работает день и ночь, выступает на партийных съездах по всей области (Шуя, Кинешма, Тейково), особое внимание уделяет красноармейским частям. Далеко позади остались все колебания и сомнения. («Несколько недель уже состою секретарем окружного комитета партии. Веду широкую работу и чувствую себя так, словно занимаюсь ею долгие годы».)

И все же полного удовлетворения нет. Одна новая мысль овладевает его сознанием.

Молодую Советскую республику со всех сторон окружают враги. Нужно защищать ее с оружием в руках. Недостаточно агитировать красноармейцев и носить военную форму. Надо самому вступить в ряды Красной Армии, надо самому отправиться на фронт, на линию огня.

«Теперь пришел к разрешению вопрос большой важности. Вопрос, над которым я долго раздумывал, который все время точил мои мысли. Вопрос с Красной Армией. Долго я носил в душе мечту о поступлении в ряды Рабочей Армии, теперь эта мечта должна осуществиться. Нечего оттягивать дни — вопрос должен быть разрешен завтра же. Мало теперь только одной любви к рабочим, мало одного сознания, что у тебя все самое святое и дорогое в защите угнетенных, обездоленных людей… Надо на деле показать, что ты во всякую минуту с ними и всегда готов бороться за их дело, на служение которому теперь ушло все, что есть честного и благородного. Наступил момент — пора покончить дело с мещанством и будничностью — надо твердо заявить: я боец в нашей армии, я борец за наши идеалы…»

Он вчера подробно говорил об этом с Фрунзе.

Михаил Васильевич посмотрел на него испытующим взглядом, точно хотел убедиться, насколько правдив Дмитрий, нет ли разрыва между словом и делом. Ох как ненавидел этот человек пустые и громкие фразы! Он поверил Фурманову. Но не дал ему разрешения оставить ивановские важные и неотложные, хотя и будничные, партийные дела.

— Все еще впереди, — сказал Фрунзе, — мы с тобой еще повоюем, Дмитрий Андреевич («Мы с тобой» — сказал Фрунзе). Я рад, что ты готов к боевым дням. Но повремени, повремени, комиссар (он так и назвал его комиссаром). Жди сигнала.

И все же невыносимо трудно становится ждать…

«В такую бурную годину неужели я могу спокойно учиться, читать, сидеть дома и чувствовать, что там без тебя совершается великое дело, где работники трудятся не покладая рук, где борцы сражаются, не жалея жизни… Вчера вдохновенный Фрунзе своими огненными словами укрепил во мне правдивость моих взглядов и стремлений, и теперь я, бодрый, полный сил, буду ждать дня, когда с винтовкой в руках я встану в ряды борцов за великое освобождение трудящихся.

Нам смерть не страшна: красивей этой смерти — смерти нет…»

На другой день Фурманов выехал в село Лежнево и прочел там лекцию: «Как борются рабочие и крестьяне за социализм». Зал бывшего барского дома был переполнен. На улице за бортом осталось человек сто пятьдесят. Лекция продолжалась два с половиной часа. После лекции учитель («лет сорока, в очках, по виду педант и брюква») пожал руку Фурманова и сказал:

— Кабы почаще такие беседы — мы все бы сделались большевиками.

Через день — Тейково. Через два дня — Кохма. Через три дня — Вичуга. И Середа… И Родники… В дождь, в грязь, по ухабистым дорогам, по осеннему распутью. На конях, на тряских подводах, в товарных теплушках… Пешком. Днем и ночью. И постоянно надо быть начеку. По губернии еще бродят бандиты.

Запись в дневнике 5 октября 1918 года. После проведения уездного партийного съезда в родном селе Середа.

«Было уже 10 часов, когда, получив добытые откуда-то фунта три хлеба, мы с Валерьяном, председателем и членами коллегии местного чрезвычайного комитета отправились в чрезвычайку. Тьма отчаянная. Огней нигде нет… Было нечто таинственное в этом коротком путешествии… Спускались мы в какую-то бездну по крутому откосу, переходили какие-то бревна над ручьем, как серны скакали по светлым плешинам камней…»

…И выступления в качестве обвинителя в Революционном трибунале. И статьи в «Рабочем крае», целая серия статей о партийной работе: «Рекомендация коммуниста», «Дисциплина коммунистов», «Партийный аппарат», «Организация новых ячеек…»

С редактором «Рабочего края» старым большевиком Александром Константиновичем Воронским Фурманов никак не мог найти общего языка. Печатая статьи Фурманова по вопросам партийной работы, Воронений скептически относился к его литературным произведениям.

Даже большую статью Фурманова, посвященную проблемам культуры, роли интеллигенции в революции, статью на три-четыре подвала, Воронский отказался печатать. Очи не знали еще тогда, Воронский и Фурманов, что пройдут-немногие годы и им придется встретиться в острых литературных схватках в Москве. И Воронский не сумеет по-настоящему оценить даже такие книги Фурманова, как «Чапаев» и «Мятеж».

Короткие часы досуга Дмитрий Андреевич проводит дома, в семье. Он нежно любит мать, сестер, братьев, старается помочь им и советом и добрым словом и выделить большую часть скудного заработка своего.

От всяких льгот и добавок к общему пайку Фурманов категорически отказался.

В этих вопросах щепетильность его доходила до крайности. Сурово отчитал он однажды, доведя до слез, младшую сестру Лизу, которая «преподнесла» ему к чаю две лепешки, полученные сверх пайка на службе.

«Коммунист должен быть примером во всем, — говорил он братьям и сестрам. — Не только в политике, но и в быту».

Задушевными были редкие беседы их вокруг старого семейного самовара! Душой всей семьи был Дмитрий Андреевич. По нему равнялись и старшие — Софья и Аркадий и младшие — Лиза, Сережа, Настя.

«Соня и Сережа захотели во что бы то ни стало вступить в ряды нашей партии. Я их убедил, я им рассказал все в простых, понятных словах, и это все им стало совершенно ясно, влекло к себе неудержимо… И старший брат… (Аркадий. — А. И.) и он проникнут всяким участием и симпатией к нашей борьбе… Мать и крошечная сестричка, несомненно, проникнуты к нам глубочайшим сочувствием… Словом, можно сказать определенно, что вся семья стала большевистской…

Сережа надумал идти в Красную Армию, вдохновленный недавно речью М. В. Фрунзе… Я обещал ему во всем помочь…» (В конце года мать и младшие сестры Лиза и Настя уехали в Крым, и семейные «советы» прекратились.)

…Речь М. В. Фрунзе, о которой писал Фурманов, была посвящена замечательным победам Красной Армии на Волге.

Председатель ВЦИК Я. М. Свердлов от имени Коммунистической партии и Советского правительства призвал войска Б-й армии ускорить освобождение Казани. Он писал, что известие о взятии Казани поможет исцелению В. И. Ленина. Еще не поднявшись с постели, нетвердой еще рукой Ильич пишет 7 сентября ответ на поздравление в штаб 5-й армии:

«Благодарю. Выздоровление идет превосходно. Уверен, что подавление казанских чехов и белогвардейцев, а равно поддерживающих их кулаков-кровопийцев будет образцово-беспощадное. Лучшие приветы Ленин»[6].

Горячие слова Ильича отозвались в душе каждого красноармейца.

9 сентября сухопутные войска и моряки воинской флотилии под командованием легендарного Николая Маркина штурмовали Казань. 10 сентября город был очищен от врага.

12 сентября 24-я дивизия под командованием Гая Гая взяла город Симбирск и отбросила белогвардейцев за Волгу.

В тот же день Ленину была отправлена телеграмма:

«Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города — это ответ на Вашу одну рану, а за вторую — будет Самара!»

Владимир Ильич был глубоко взволнован телеграммой с фронта. Он тут же продиктовал ответ:

«Взятие Симбирска — моего родного города — есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил. Поздравляю красноармейцев с победой и от имени всех трудящихся благодарю за все их жертвы»[7].

За Симбирском последовал штурм Сызрани и Самары.

12 октября был созван торжественный митинг трудящихся Иваново-Вознесенска по случаю побед Красной Армии, увенчавшихся взятием Казани, Сызрани, Симбирска и Самары, приведших к полному очищению Волги от белогвардейцев. На этом митинге с речами выступили М. Ф. Фрунзе и Д. А. Фурманов.

И не один Сережа Фурманов, а многие молодые ивановцы решили в тот вечер вступить в ряды Красной Армии.

Все крепло желание уйти на фронт у самого Дмитрия Андреевича. Но партийная дисциплина не позволяла ему пока покинуть родной город.

25 октября партия доверяет ему открыть первую губернскую партийную конференцию и поручает сделать отчет окружкома (на конференции окружком переименован в губком) и доклад «Задачи партии в текущий момент».

Председателем нового губкома партии избран М. В. Фрунзе. Ответственным секретарем — Д. А. Фурманов. Он же секретарь Иваново-Вознесенского горкома.

Приближается первая годовщина Октябрьской революции. Митинги на фабриках, в деревнях. Лекции и доклады Фурманова «Год диктатуры пролетариата».

Только год… И какой огромный год! «Эти дни, несомненно, величайшие дни. И не только потому, что мы празднуем годину своей победы. Нет, эти дни знаменательны тем, что одна сила теперь, как никогда, стремится обогнать другую: сила реакции — силу революции, и наоборот. Союзники отовсюду скачут карьером на Советскую Россию… Есть слухи о беспорядках в Питере… Да неспокойно и во многих других местах… Пугают восстанием и здесь…

С другой стороны — освобождены Либкнехт и Адлер, расстрелян ненавистный Тисса, Венгрия провозгласила себя социалистической республикой… Это уже много значит, это значит, что западные братья пробудились…»

Год… Только год… А ему кажется, что прошло целое столетие. Огромный путь прошла вся страна! И какой путь завершил он сам! Знаменательно, что день рождения Советской власти совпадает с его собственным днем рождения.

…Торжественное собрание, посвященное первой годовщине Октября, открывается вступительной речью Дмитрия Фурманова.

А потом опять переполненные до краев, насыщенные рабочие будни.

«Такая уйма дела, что начинаю заматываться. Работаю до глубокой ночи, так что некогда и почитать… Горько, трудно, но вместе и радостно…» Помимо всей текущей огромной работы, он делает доклад на городском митинге: «Революция в Германии». Он открывает первое собрание нового состава Ивановского Совета рабочих и солдатских депутатов.

И опять приходят мысли о Нае.

«…Я жду и жду Наю. А ее все нет, она все не едет… В душе живет неколебимая вера, я сам питаю, поддерживаю ее: Ная приедет, и приедет скоро!..»

Он уже совсем решил, несмотря ни на что, просить у Фрунзе разрешения поехать на Кубань искать жену Но… Фрунзе подготовил для него другую командировку, опасную и трудную. Неспокойно в Ярославле. Не везде выкорчеваны корни недавнего восстания. Опасность нового мятежа. Кого послать? Кто сумеет наладить политическую работу в частях? Фурманов. Имеются возражения? Нет, никаких, Михаил Васильевич…

«Командировка жуткая, захватывающая, интересная. И к тому же — страшно ответственная. Мне поручают большое дело, трудную задачу. Выполню или нет? И радостно и жутко кинуться в эту бушующую черную пучину бунтующих людей… Спасибо, братцы, за доверие! Постараюсь оправдать ваши надежды…»

Двухнедельная эта командировка была как бы преддверием будущей работы Фурманова в Чапаевской дивизии, будущего усмирения мятежа в Семиречье. Преддверием испытания сил и возможностей.

Уже здесь проявился настоящий талант Фурманова-политработника — умение и сурово выкорчевать негодное, и найти ростки нового, светлого, истинно коммунистического, помочь людям, воспитать их, дисциплинировать массу, находящуюся еще порой во власти всяких анархистских инстинктов.

19 декабря Фурманов с группой коммунистов прибыл в Ярославль.

С этого дня до 1 января 1919 года он, как всегда предельно организованный и точный, составил график работы в войсках и среди населения, рассчитанный не только по дням, но и по часам.

Ярославль. Ростов. Рыбинск. Пошехонье. Расстановка сил. Изучение обстановки. Доклады. Лекции. Массовые митинги и индивидуальные беседы. Трезво оценивать обстановку. Не впадать в панику и не миндальничать. Отбросить в сторону и черные и розовые очки.

«Едешь иной раз с тяжелым чувством. А столкнувшись, видишь, что все обстоит иначе, что нет налицо тех ужасов и трудностей, которые рисовались в твоей фантазии. Все проще, легче, безопаснее. Хотя бы и эта последняя моя работа среди артиллерийских частей Ростовского уезда. Мы их так всколыхнули, так подняли, что провожают с аплодисментами, принимают наши резолюции, приглашают еще раз прийти и побеседовать».

Выступая с политическими речами на многочисленных собраниях, проводя большую черновую организационную работу, Фурманов ежедневно информирует М. В. Фрунзе о состоянии красноармейских частей, о выполнении партийного задания.

С присущей ему аккуратностью оставляет у себя конин. В эти две недели донесения как бы заменяют дневниковые записи. Кто знает, может быть, и они потом легли бы в основу новой повести. Во всяком случае, к будущей работе над романом «Мятеж», к характеристике психологии масс они имели самое непосредственное отношение.

Боевые донесения эти, короткие и точные, прекрасно характеризуют Фурманова и как тонкого психолога и как волевого политработника. Уже можно узнать стиль работы будущего комиссара Чапаевской дивизии.

Хочется привести выдержки из некоторых фурмановских документов (донесений, отчетов, докладов, протоколов собраний), дающих представление о принципах его политработы.

Осуждение людей, оторвавшихся от масс:

«Относительно полкового комиссара т. Никитина губернский и городской комитеты партии дают отзыв отрицательный: тов. комиссар совершенно не посещает ни полковых, ни ротных собраний; в полку бывает всего 3–4 часа и совершенно не проявляет активности». Следует вывод: отстранение Никитина. То же в городе Ростове: «комиссары не соответствуют своему назначению, подлежат немедленному отстранению…»

«Положение политического комиссара неизбежно вынуждает его чутко, внимательно относиться к самым разнообразным вопросам красноармейцев, обслуживать свою часть с чисто хозяйственной стороны, удовлетворять и ходатайствовать по различным, чисто хозяйственным нуждам (одежда, обувь, постель, фураж и т. д.). Отказы от подобных запросов неизбежно влекут за собою понижение престижа политического комиссара».

«Ужасного» настроения нет нигде. Причины неудовлетворенности кроются, во-первых, в различных нехватках (хлеб, мыло, табак, спички, гнилая вобла и т. д,); во-вторых, в зловредной агитации отдельных элементов, выходцев из кулацких семейств. Основной доклад, всю речь слушают внимательно, с видимым интересом и сочувствием, часто даже покрывают дружными аплодисментами. Дальше, по окончании речи, начинается длительная беседа, принимающая порою довольно обостренный характер… Последнее же, заключительное слово, а равно и ответы на массы вопросов — беру на себя».

Ни один вопрос, каким бы он ни был острым, какой бы характер (даже провокационный) он ни носил, Фурманов не оставлял без ответа.

Он был мягок с искренне заблуждающимися и суров де только к врагам, но и к болтунам, бездельникам, склочникам и интриганам! (Таким оставался он всю жизнь, на любом фронте — военном и литературном.)

Усиление роли партии:

«В тех воинских частях, где еще до сих пор не организованы партийные ячейки, немедленно общими силами приступить к организации таковых путем агитации среди солдат…

Вменяется в обязанность каждому члену партийных ячеек вести усиленную агитацию среди товарищей красноармейцев за объединение и сплочение последних вокруг ячеек, объяснять… программу РКП (большевиков) и влияние нашей великой русской революции на другие страны… Вести беседы между собой, обсуждая текущий момент и положение Советской республики, выносить определенные резолюции и опубликовывать в местной газете… Устраивать систематические беседы среди красноармейцев, объяснять им про тактику и взгляды на жизнь РКП (большевиков)…

Членам ячейки необходимо воздерживаться от обещаний и говорить только то, что твердо и уверенно знаешь…»

26 декабря Фурманов рапортует Фрунзе о работе, проделанной за шесть дней:

«Теперь почти всюду уже организованы партийные ячейки или ячейки сочувствующих… Главная наша заслуга, если можно так выразиться, заключается главным образом в том, что мы всех тут взбудоражили, встормошили, поставили на ноги, заставили работать… Мы в одних разбудили задремавшую революционную совесть, других устыдили, третьих убедили и, может быть, увлекли своим примером и призывами…»

Делая свои выводы, докладывая о них Фрунзе, Фурманов, как всегда, исходит и из основных задач и из конкретной обстановки, ненавидя общие слова и какое бы то ни было «парение в облаках».

Он говорит о своей задаче — принять во внимание и необходимость единения партийных сил, и издерганность работников-коммунистов, и наплыв в партию молодых, неопытных товарищей.

Листки (тезисы) из записной книжки Фурманова дают представление о важности и многообразии тем, которых касался в своих беседах и сам комиссар и которые рекомендовал освещать своим помощникам:

«Разница между войнами: империалистической и классовой. Необходимость организации и укрепления Красной Армии.

Борьба с буржуазией в городе и деревне.

Международное движение рабочего класса (революция в Австрии, Германии).

Партия коммунистов — партия бедняков (земля — крестьянам, фабрики — трудящимся, банки — государству и т. д.).

Победа партии коммунистов и значение Октябрьской революции.

Влияние коммунизма на мировое движение.

Необходимость гражданской войны (Украина, Дон, Сибирь, Кавказ, Финляндия)».

С особой силой подчеркивает Фурманов опасность подмены воспитания голым администрированием.

«Замечается, что делегаты центра, приехав на места, всю свою энергию растрачивают на отрицательную работу (исключение, отстранение, роспуск, заключение в тюрьму и т. д.), оставляя в стороне работу положительную: массовые учащенные собеседования, пропаганду, советы растерявшимся товарищам, налаживание работы, создание контакта и т. д. Я убедился, что на местах товарищей скорее следует сковывать, чем разъединять, что различные обвинения всего чаще ничтожны и неимоверно раздуты нечестными недоброжелателями… Я видел добросовестную напряженную работу коммунистов, работающих на самом деле «и в ночь и за полночь». Дефекты и упущения объясняю не ленью, а исключительно неподготовленностью, часто малоразвитостью, узостью горизонта и т. д.

…Посылая делегатов, необходимо давать им побольше обязанностей и возможно точнее и полнее их инструктировать, по возможности обрезая полномочия, которые на местах чаще выливаются в форму разгульного «комиссарничанья», вконец расстраивая ту работу, что и без этого велась с большим трудом…»

И в то же время беспощадиая борьба с врагами:

«[На] всех живоглотов-кулаков, которые сеют в массу солдат разные провокационные слухи, партийная ячейка должна… обратить свое внимание, чтобы предотвратить это немедленно. Всех кулаков взять на учет, а также вменяется в обязанность членам ячеек следить за командным составом, который зачастую ведет антисоветскую агитацию…»

Окончательный вывод Фурманова в последнем («новогоднем») донесении Фрунзе четок, спокоен и суров:

«В настроении воинских частей «ужасного» ничего не встретил; требования красноармейцев обычно разумны и законны, лишь в отдельных частях мутит кулачье, которое непременно следует оставлять на месте в тыловом ополчении, частью сажать в тюрьму, а самых опасных и крикливых — расстреливать…»

Боевые донесения и отчеты Фурманова — это целый свод политической работы в сложных условиях ожесточенной классовой борьбы.

…26 декабря (еще в дни пребывания Фурманова в Ярославле) М. В. Фрунзе приказом Реввоенсовета республики назначен командующим 4-й армией Восточного фронта.

Бюро Иваново-Вознесенского губкома РКП(б) постановило:

«Организовать отряд особого назначения из рабочих Иваново-Вознесенского текстильного района и отослать его в район действия IV армии…»

1 января 1919 года, написав заключительный отчет о работе среди воинских частей Ярославской губернии, Фурманов возвращается в Иваново-Вознесенск.

2 января на собрании актива иваново-вознесенской партийной организации Дмитрий Андреевич Фурманов делает заявление о своем желании поехать на фронт с отрядом иваново-вознесенских ткачей.

Решение было окончательным и бесповоротным. Бюро губкома приняло постановление о дополнительной посылке ответственных работников в армию. Создать отряд особого назначения для отправки на Восточный фронт в район действий 4-й армии. Возглавить отряд — Дмитрию Фурманову.

«…Я уезжаю на фронт… Мы едем туда на большое, ответственное, опасное дело. Фрунзе назначен командующим 4-й армией. Меня пригласил ехать вместе с ним. Партийный комитет скрепя сердце отпустил и благословил. Теперь все кончено. Через несколько дней уезжаем…»

Дневниковая запись от 9 января звучит как лирическая новелла. Сколько чувств и переживаний вложено в эту короткую запись! Фурманов прощается с родным городом. Новая, неизведанная, полная опасностей жизнь открывается перед ним.

«Прощай же, мой черный город, город труда и суровой борьбы! Не ударим мы в грязь лицом, не опозорим и на фронте твое славное имя, твое геройское прошлое. Мы оправдаем название борцов за рабочее дело и все свои силы положим и там, как клали, отдавали их здесь, у тебя. Неизмеримою радостью ширится душа. Тихой грустью разлуки томится, печалится она. Прощай же, прошлое — боевое, красивое прошлое! Здравствуй, грядущее, здравствуй, новое, неизведанное — еще более славное, еще более прекрасное!»

Все мысли Фурманова уже там, на фронте.

Но здесь, в Иванове, еще целый месяц напряженной, будничной, но важной работы. Жизнь в Иванове становилась тяжелее с каждым днем. Стояли многие фабрики. Колчак перерезал дорогу к Туркестану. Не было сырья, хлопка.

«Уж все мысли, все думы мои сосредоточились на фронте, на фронтовой работе. Жду там богатых испытаний, большого, красивого, интересного труда».

«Фрунзе меня не хочет отпускать от себя, приглашает все время работать вместе. Я, разумеется, согласен, ибо люблю его нежно, как девушку…»

А вот и не пришлось ему выехать на фронт вместе с любимым командармом. Фрунзе уехал на фронт еще до губернской конференции. Ему нужно было принимать армию.

Коммунисты тепло проводили своего вожака. Прощальную речь произнес Дмитрий Фурманов. «До свиданья, командарм! До свидания, друг! До скорого свидания!»

Уже после отъезда Фрунзе пришли тревожные вести с Восточного фронта, из 4-й армии. Будто бы в одной из дивизий вспыхнул кулацко-эсеровский мятеж. Убит член Реввоенсовета и политический комиссар армии Гавриил Линдов.

Что же! Он ведь знал, Фурманов, на какую сложную и опасную работу едет… «Дух захватывает, когда подумаешь, за что и на что идешь». Значит, надо скорее выезжать.

30 января в Советском театре состоялось собрание, посвященное проводам отряда иваново-вознесенских ткачей. Собрание шло под лозунгом: «Все для Фронта! Все на Колчака!»

В отряд записались тысяча шестьсот добровольцев, в том числе двадцать шесть женщин. Горячей речью открыл собрание Дмитрий Фурманов.

— Все мое сердце всколыхнули вы, Дмитрий Андреевич, — сказала ему молодая ткачиха-комсомолка Маруся Рябинина. — Мы все, комсомольцы, едем с вами. Мы хотим умереть за революцию.

— Зачем же умереть, Маруся? — взволнованно возразил Дмитрий Андреевич. — Постараемся победить и жить за революцию… Ну. если понадобится наша жизнь… Тогда, конечно, ее отдадим…

В ночь с 31 января на 1 февраля отряд иваново-вознесенских ткачей во главе с Фурмановым покинул родной город.