Гадом Буду чеченские хроники гонзо

Так, когда ноша власти над собой ослабевает и искусственное сознание расширяется - роботовый компьютер сам собой апгрейдится, наливаясь невидимой нанокровью и становясь нечеловечески, это понятно, жестоким, поскольку не знаком с миром боли. И вскоре остаётся уповать только на человеческий фактор - со скоростью света перелистывая Бредбери, Кларка, Воннегута и Андрея Платонова в поисках той самой микросхемы из двух букв. Я думаю - из трёх, вот где их ошибка.

Вспоминал я и подмосковные собачьи бои, про которые снимал для французов документальный телефильм, размышлял про амфетамины в собачьем корме. Про новую генерацию бездомных собак, которые умеют безошибочно пользоваться городским транспортом в огромных мегаполисах. О том, скольких спасли собаки во время разных цунами и землетрясений, о том, что военные обычно усыпляют служебных собак после восьми лет, так как они изнашиваются, а пенсия им не предусмотрена, разве что за свой счёт. И что с парада Победы в сорок пятом прямо с Красной площади собаки-сапёры и прочие служебные псины - не нужные больше в таком количестве вооружённым силам народа-победителя - отправлялись сотнями героических морд в виварии и на мыловарни.

Настоящая собака должна уметь постоять за себя, а если придётся - то и убить любого, кто покусится на её свободу. Но она изначально несвободна - не то что дикий кабан. Когда моя последняя собака умирала от саркомы кости задней лапы - лапу ей отрезали, но метастазы угодили в горло - я до самой смерти от усыпляющего укола угощал её лучшим обезболивающим, добрым "паровозом" анаши в сухие и горячие чёрные ноздри. В прочих препаратах ветеринарные мудели нам отказали, ну да что поделаешь. Когда усыплённая собака умирала на даче - с ветки сосны упала мёртвая ворона. Их похоронили в одной яме, вырытой лопатой в ближайшей лесополосе. Хотелось сжечь - но не хотелось никого шокировать. Пусть черви не голодают.

Страх смерти заставляет людей верить хотя бы во что-нибудь - но, лишённая любых ощутимых данных, глупая вера эта с утекающими годами превращается в голимую агрессивность. Домашние животные и дикие люди - это нормально. Дикие животные - тоже хорошо, если забыть о существовании цирков и зоопарков. Но домашние люди - это просто какой-то пиздец всему. Всё у людей пошло вкось, криво и наоборот - и всё из-за какого-то страха смерти. Почему всё-таки собаки и свиньи - грязные животные для мусульман. Что это значит - грязное животное? Почему христиане отказали животным в этой концептуальной душе, которую за каким-то хером приписали человеку? Почему христиане не пускают женщину в какой-то там алтарь? Почему некоторые объединения мусульман так неуверенны в себе, что постоянно хотят навязать свои психозы окружающим? Почему у христиан нет обрезания, а у иудеев оно есть, и гораздо в более раннем возрасте, чем у мусульман, что здесь ноу-хау? Почему и те и другие стараются обернуть платочком голову женщины? Нет смысла всерьёз обдумывать этот детский сад. Зачем родители отдали меня ребёнком в музыкальную школу, где я семь лет оттарабанил на фортепиано, по три раза в неделю и по два часа дома каждый день? Для общего развития, благодарю.

Всю жизнь я пытался докопаться до истины. С самого рождения, как только начал хоть что-то осознавать, главной моей мотивировкой было осознать истину. Но в какой-то момент этот мой внутренний, он же психофизический, инструмент, настроенный только на истину - а на всё остальное ведущийся по инстинкту вибраций, от слабой к сильной, и так бесконечно, как кошка мучит мышь, несмотря на все слёзы тяжёлого в быту плюс глухого учителя Циолковского, видевшего большие надписи в вечерних облаках под Калугой, из трёх огненных букв - понял что надо, а что не надо замолчать. Так инопланетяне салютуют прозревшим.

И теперь, подобно всему в этом никаком подлунном мире, моя частная истина была амбивалентна, не содержала в себе оценки и не стремилась к таковой. Она была так же естественна, как всё живое - и даже выдерживала дважды антиэнтропийный спектр вибрационных порабощений.

Так я лежал в палатке, курил сигарету, пока никого вокруг не было - спецназовцы наверняка должны были вести борьбу за свежий воздух - и ни о чём таком не думал, чтобы с кем-то вообще по жизни конфликтовать. Покамест я на свободной территории - сам в себе. Здесь я абсолютно свободен, даже если парюсь. Даже если о тебе, моя любовь. И я всегда был на этой территории. Так что и без тебя бы запарился, не преувеличивай моё психическое здоровье. Почему кто-то где-то страдает, если мне хорошо? А ведь всё бы могло быть проще - если бы не этот чёртов наоборот. Я ведь знаю, что одно не может быть не связано с другим - но их то всех куда как больше. Мне всех, извините, не потянуть. Пусть сами раскинут мозгами. Как умеют. Как завещал великий Плейшнер. Под музыку Таривердиева взять, и, не скупясь, в миг обрести волшебные возможности, о которых много знает Берс, и полететь чистым облаком к родному дому. Сдохнуть, что ли?

Конечно, я дезертировал бы с любой государственной, межнациональной, буржуазной или религиозной бойни. Разве что если бы только анархисты-партизаны не воевали с какими-нибудь ну совсем явными козлами - тогда бы я не дезертировал. Но всегда в войне какая-нибудь причина найдётся конкретно для тебя - и если ты был поблизости, то можешь даже и пулей оказаться внутри, и стать самой войной. Как подумаешь, сколько цепочек тянется, кого можно было бы защитить - и ты уже на одной из воюющих сторон. Было бы оружие, это обязательно. Как завещал великий капитан Ахав, никогда не штурмовавший дикий город Грозный.

Был, да и есть, такой импортный доктор Гроф, по методу которого я однажды практиковал на Новом Арбате, в конце восьмидесятых прошлого века. Бывший советский чешский доктор, после запрещения в Чехословакии опытов с ЛСД эмигрировавший из Европы в Америку, а после запрещения и там своих экспериментов с тем же самым - по лечению алкоголиков и травмированных Вьетнамом военных приёмами лизергиновой кислоты под строгим врачебным надзором в специально оборудованных местах - доктор Гроф перешёл на какие-то шаманские техники, названные им голотропным дыханием, интенсивно, лёжа, под техно-музычку. И потом разбор полётов, если вставило. А вставляло.

Это дыхание я раз семь и практикнул - под надзором медиков, как мне мерещилось в депрессии, с Лубянки, но после оказавшихся простыми научными евреями, эмигрировавшими затем в Израиль и открывшими там свою клинику лечения антиарабских неврозов. Были у меня и видения под этим голотропным задыхательством, но ничего такого - другие пациенты на разборах рассказывали в десять раз интересней, мне стало даже обидно за свою творческую натуру. Это был как раз период моего активного стихоплётства, семнадцать лет. В своих видениях я один раз был Цезарем в Риме, и тупо смотрел, как меня приветствуют идущие на смерть придурки гладиаторы. "Архип! - кричали они по-русски, - Идущие на смерть приветствуют тебя!" Ну, и ревели же они, бычары! Помню мысль - я их не уважаю, это пушечное мясо, готовы резать друг другу глотки не из-за чего, хорошо хоть я один среди этих баранов есть такой. Такой вот скромный обычный Цезарь.

А потом какой-то мудило довольно сильно тюкает меня в спину какой-то болезненной, явно железной и острой, херовиной. И я, как бы умирая, ничего больше не произношу, а только слышу с арены звуки гладиаторской пизделки. И думаю: "Ну что за мудак?!!" И как бы умираю - а на самом деле просыпаюсь, на отходняках от избытка кислорода в мозгу. Арбатский кислород - он тот ещё, так надышишься им, бывало.

В общем, я тогда стал на какое-то время нормальным - проколол себе ухо и вставил в него большую английскую булавку, побрился налысо и наклепал на кожаную куртку много заклёпок. Целый год у меня была нео-панк-группа "Обрубок Челубея", в которой мы с друзьями пели матерные песни собственного сочинения, и всё время пили по Сокольническим дворам и подъездам самогон, выгнанный из дешёвых конфет.

Наше песенное творчество сигнализировало о скором завершении нефтяного периода на планете спящих кретинов, с их сверхзвуковыми самолётами и подводными гробами с ядерными реакторами и боеголовками, созданными другими кретинами-биороботами из, опять же, ВПК.

Но меня лично преследовал контроль изнутри микросхем, предсказанных древнесанскритской телегой "Вишья-Пурана", что ли, которая обещала неминуемое мстительное возвышение офицеров-кшатриев над идеологами-брахманами, когда последние слишком жиреют в своих набитых златом башнях, высоко довлеющих над психикой обывателя. Эту телегу моё сознание поступательно воплощало от первого путча до нынешней Чечни. В которой я в сей момент пребывал. Пребываю. Скоро День Независимости. Вспоминаю, как пребывал - и вот я там. А сейчас вообще нигде. И что было - то быльём поросло, и мой сурок в бурьяне неживой лежит.

Хрен с ним, с сурком. В нынешнем раскладе Путин представлялся мне как бы шпионом кшатриев среди брахманов, призванным сохранять равновесие до созревания критической массы. Сурок охранял Штирлица из-под земли - так ведь, кажется, гласит народная легенда. За это его и убили и скинули в бурьян, как Чаушеску. Да ещё и с супругой, сволочи - но наш сурок был профессионально холост. Не успел обзавестись - потому что не надо было подзаводиться не на тех. Вот и убили.

Далее - общий переворот в сознании людишек, расцвет информационно-идентифицирующих устройств, мобилизация всех существ в едином порыве дуального мира, мечтающего об очистительном апокалипсисе. И чтобы офицеры КГБ обязательно подскакивали ко всем либо верхом на огненных конях либо на носилках, влекомых трансгенными мутантами-зомби.

В завтрашней битве шизофреников смогут выжить только сегодняшние параноики - так говорят в далёком Вашингтоне. И ничего при этом не делают, будто совсем страх потеряли - или обманывают всех нас, глупых обезьян и мудачьё?

Но моя личная паранойя - это вообще нечто из ряда вон выходящее. Любимая женщина меня подлечила, как умирающий косяк - и теперь я могу зажигать ещё довольно долго, судя по ощущениям. А было это так - в тот год мы с тобой, моя любимая, жили на улице Нагорной, где-то с февраля по май. И вдруг - нет, не вдруг - в мае жёстко расстались и оба свалили с этой ставшей нам ненавистной квартиры. Два месяца я не видел тебя, был в паранойе, глушил себя алкоголем и наркотиками, ложился в психушку и ни на мгновение не отвлекался от самоанализа. Какой невроз поразил психозом моё сердце? Какой демон в нём жил и живёт, то спит, то просыпается? Почему я хочу уничтожить всё самое светлое и хорошее, что есть на земле?

На тот момент мы с тобой, моя любовь, были вместе всего лишь полтора года. Мои изыскания в твоём греческом комплексе Психеи начались с того самого дня, как мы влюбились друг в друга с первого взгляда - "мы" это так решил я - и стали вести совместную партнёрскую жизнь. В начале нашей связи я рванул ко всем богам и демонам - меня попёрло развивать свой дар покорителя мира. Чтобы бросить этот мир к твоим ногам. Нужно тебе это или нет - меня не трогало ни внутри не снаружи. В общем, я думал только о себе. И забухивал, бил кулаками об стену, не зная, что сказать.

С оставленной без отца совсем моей тогда маленькой дочкой и бывшей женой я виделся редко, так что мы с тобой были полностью предоставлены сами себе. Вместе работали на телевидении, вместе ходили по кабакам, вместе ездили в Ялту, жили у твоих родителей, где опять же вместе ходили по кабакам и дискотекам. И постоянно курили. Каннабис был надёжным защитником нашей связи - сглаживал углы, позволял изящней танцевать в нашем грубом пространстве глупой страсти, умница.

Как долго один человек может абсолютно зависеть от другого? Неизвестно. Человек в своём сердце меняется так же часто, как и на клеточном уровне, остаются только стойкие общие привычки - основа любой кармической связи. Вроде секса, наркотиков, создания книг, кинофильмов и картин - а также совместного воспитания детей. А чего их воспитывать - они и так веселей и круче нас, эти дети-индиго. Мы им по фиг.

А тем временем, тогда, в том феврале, ещё без детей - мой невроз Психеи развивался своим чередом, перерастая в психоз. Я всё больше зажимал и ограничивал тебя. Требовал от тебя отказаться от себя, вложив всё в меня - обещая взамен растворение нас обоих, целиком, со временем. Я клялся, что в этом случае, однажды, где-нибудь, когда-нибудь, в момент оргазма наша пара растворится в радуге - от нас останутся только волосы, ногти и моя серьга с черепушкой.

Итак, мы были вместе. Но не одним целым - мы же взрослые люди, хотя я слишком поздно об этом узнал. Я был здесь, ты была там - а для тебя это было наоборот. Это сводило меня с ума. В результате на Нагорной у меня и случился приступ белой горячки с последующим твоим мною подлым избиением.

Ты всегда была от меня слева - только потом я понял, что меня ведь так научили на собачьей площадке ДОСААФ, что животное должно быть слева. Сколько ты не тёрлась о мою правую ногу - оргазма не было. Бессознательное всегда слева - там ему круче. А нам страшнее - потому что справа мы вроде как защищённые. Также важно и воздействие магнитного поля планеты, а то ёбнешься и забудешь сам себя.

Как говорит Берс с буддистских высот, на абсолютном уровне пол и индивидуальность напрочь отсутствуют. Ну и хер с ними, не в этом дело. По мне, так абсолютный уровень без относительного - блеф, концепция, запарка для маломощных. На хуй был бы нужен абсолютный уровень, если бы - в каждый момент бесконечного рождения и смерти вселенной, вдоха и выдоха, мощной половой фрикции, будто в последний раз - не было бы кайфа его восприятия, обнажено светящегося на невменяемом мгновенно исчезающем контрасте типа: "Ага?!" Понимать тут просто нечего. Или типа: "Ага?! Да неужели?! Ни хуя себе... Пи-и-издец!!!"

В таком примерно ритме у нас всё и функционирует, без начала и конца. Всё остальное - это уж кто как договорится, по любому.

- Только ты точно знай, что я могу раствориться в любой момент... - сказала ты мне под нашим первым совместным ЛСД.

Но сказала как-то мимоходом. Я в тот момент был больше озабочен наблюдением твоего лица, менявшего формы, превращаясь в вереницы внеземных существ, козочек и других животных. Причём всех, почему-то, с рогами. Эти добрые бесенята и козочки - мне показалось, глуповатые, но как скоро я убедился, что все наши оценки так называемого внешнего относятся исключительно к нам самим, до наоборот - козочки и бесенята высшим образом смеялись, наслаиваясь друг на друга. Твоего обычного лица было не увидать. Вот я и не придал значения тем словам - подумал, что это что-то об имидже. Ну не кретин? Надо было уже тогда начинать становится человеком - не было бы и всех последующих рубцов на сердце, связанных с тобой. Но за счёт рубцов сердце-то расширилось - так что прости, уж, что принял тебя за анаболик...

Я считал себя твоим хозяином и считал в праве тебя дрессировать. Мисс "Ялту-95". Вот я говно. Недостоин даже гадом называться.

Древний китайский военный мыслитель Сунь-Цзы не раз говорил о том, что конфликт жизненно необходим для роста и развития человека и общества. Будучи руководителем, вы должны понимать и безоговорочно это принимать. Если вы не понимаете сути конфликта, то не должны командовать людьми, руководителем которых себя считаете.

Но меня любая херня ранила острее раскалённого ножа в трепетное сердце. Хотя не надо преувеличивать - никто не может знать, что такое раскалённый нож в сердце. Это высшее знание.

Конфликту предшествовал кризис. Я бросил обе своих телевизионные работы и скоро остался без гроша - за квартиру платить было нечем, а марихуана требовалась каждый день, так как я сочинял киносценарий, на который поставил всё. Его якобы ждали на "Мосфильме" некоторые широко известные пиздоболы. Я видел в своей голове только свой первый полный кинометр, после которого я уже конкретно начну швырять к твоим ногам весь мир.

А ты - вместо того, как я считал, чтобы меня поддерживать - затусовала с неизвестными мне девчонками и парнями, нашла какую-то мелкую рекламную работу, стала приходить домой всё позднее и позднее, и как-то вообще почти не пришла. Лучше бы не приходила пару недель. Хотя теперь уже неизвестно, что кому лучше или хуже. Ничто не слишком.

В ту ночь я ждал твоего звонка, вливая в себя водку с апельсиновым соком и выписывая кульминационную сцену убийства в убогом своём киносценарии. Анаша моя, предательница и падла, закончилась ещё позавчера.

И вот так вдруг мне резко сорвало башню - когда ты пришла среди ночи. Я тебя избил ладонями по щекам, от избытка чувств - а ты убежала в ночь и попала в милицию. Я бегал с ножом вокруг дома, потом вернулся домой и забылся злобным сном урода.

Проснулся я оттого, что в окно вошёл бес в телогрейке, кепке и с гаечным ключом. Присел рядом со мной на кровать и долго рассказывал мне, какое я чмо, и чего я вообще хочу, если я такая тварь. Говорил он очень добрым голосом и был похож на какого-то голливудского актёра.

Ко мне и раньше заходили через окна высоких этажей видимые существа, типа тех двух весёлых эсэсовцев на улице Докукина или колдунов в капюшонах на Пилюгина - но это всё было под грибами, не под водкой. Белку я до этого случая схватывал всего один раз, в десятом классе, на майские, от технического спирта - другого в тот раннеперестроечный год у московских школьников не было.

Я ему не перечил, этому пришельцу из моего подсознания. Это был твой защитник - мужик, что вошёл в окно. Я включил на магнитофоне санскритскую мантру, отгоняющую смерть, и мы её вместе с удовольствием прослушали. Он уже ничего не говорил.

Под утро мой мамлеевский водопроводчик растворился, сказав напоследок:

- Мне не нужно, чтобы вы ко мне хорошо относились - я хочу, чтобы вы к себе хорошо относились. Этого мне достаточно...

Я ничего не мог сказать, только понуро кивнул и тут же забылся тяжёлым, но уже не таким злобным сном, выпив предварительно грамм сто водки, чтобы не помереть от спазма сосудов в жизненно важных центрах моего тщедушного тельца садиста.

А ты ушла. Я бы тоже так поступил. С концами. Никакой связи - где ты и что с тобой, я не знал. Меня два месяца точила изнутри чернуха и изнурительный пьяный целибат, целых два месяца - до того самого знаменитого московского урагана, когда повалило рекламные щиты, деревья, и убило нескольких людей.

После урагана я тебя нашёл и ты ко мне вернулась и - слава Земле и Небу - мы снова стали жить вместе. И я надеялся, что мы перевернули ту позорную страницу нашей дружбы и партнёрства. Но, как известно, мужчины по природе своей радостнее, и потому они забывают - а женщины мудрее, и они помнят всё и всегда. Хотя, может, это только внешне - а внутри всё как раз и наоборот? Может, ты всё уже и забыла - раз я оказался такой злопамятный?

13.

Пока мы обедали в столовой, военврач Старина Хэм рассказывал всем, как он попал в отряд - по рекомендации своего бывшего тестя, важного полковника из министерства по чрезвычайным ситуациям. И как ему нравится в Чечне искать свой характер и психотип. Что в переделках он был уже не раз, и раненых под пулями обрабатывал точно и в срок - хотя никого вокруг серьёзно покамест не ранило, не говоря уже о худшем. Была одна история с ранением Акулы в задницу осколком ручной гранаты - но она, по словам Хэма, достойна более подробного рассказа, за рюмкой какого-нибудь шнапса, и рассказу этому желательно звучать из зубатых уст самого Акулы.

Потом доктор ещё что-то процитировал по-французски, с выражением - я уловил лишь "ма женераль" - но переводить не стал. Потом мы отправились за второй порцией перловки с тушёнкой, что было в рамках здешних обычаев, хотя и касалось только офицеров.

Зато рядовые-срочники действительно занимались одной хозобслугой и потому на опасные задания не ездили. Вообще не покидали Ханкалу, забрасываемые и вывозимые туда тыщами, на вертолётах и грузовиках. Ещё им перепадали пинки за нерасторопность.

Подписать контракт и остаться в отряде можно было, по словам доктора, в любой момент - но чтобы ездить со всеми на боевые операции, надо было ещё не один месяц тренироваться, в промежутках продолжая выполнять хозяйственную работу, но уже в более высоком статусе, шлифуя боевое своё эго. Отцы-командиры внушали бойцам мысль, что, мол, ходить под чеченские да арабские пули, с оружием в руках, эту почётную обязанность, мол, надо ещё заслужить. Кто-то ведь должен остановить агрессивную доктрину - по-мужски, рискуя жизнью? Лучшие из лучших. Так всегда было - и с этим не поспоришь.

Доктриной этой было здесь пропитано всё - из-за каждого угла смотрело тебе в лицо психическое средневековье. То самое, за которое в далёком Амстердаме был сражён арабской пулей - смелый и талантливый дальний потомок известнейшего одноухого живописца, любителя семечек - кинорежиссёр Тео Ван Гог. Знать бы подробнее - что же это за доктрина такая, которая мучает женщин и жаждет убивать за не те слова и картинки? Уничтожающая древнейшие памятники цивилизации вроде гигантских каменных Будд в афганском местечке Бамиан. А современный Пакистан был буддийским королевством Уддияна, покуда туда не пришёл ислам. Такая религия. Впрочем, не одна она такая. Она, по крайней мере, честная. На то она и всемирная. Не прячется. Видно, что с ней и как. Особенно, когда они друг друга взрывают вместе с мечетями - то есть, ещё сами не разобрались. Шииты, сунниты - там у них спор произошёл по словам, чьи правильней - недальновидны и чуть что взрываются и других с собой взорвать норовят. Молодые они ещё, горячие - особенно когда американские негры мусульманятся. Каша в голове - пророк на пророке. Если б не рэп с крэком - давно б Америке кирдык. Упрощение, конечно. Белое воинство тоже умеет быть брутальным - да и ещё побрутальнее, чем думают некоторые, не читавшие настоящих книг.

Ну, да хрен с ними, с книгами - не в них дело. А вот оказаться в тени в этот жаркий полуденный зной, и вволю напиться чая с колотым сахаром, плотно набив пузо простой и сытной солдатской пайкой - что могло быть лучше? Прочие работники нашей съёмочной группы совершили тот же нехитрый ритуал, что и я - обожрались и разморились. Потом мы пошли в нашу палатку - а доктор ушёл к себе в машину "скорой помощи" с кирпичами вместо колёс, пообещав заглянуть вечером на гостеприимный огонёк.

- Будем вместе против Блаватского спорить? О смысле жизни и смерти, да и вообще... - сказал Старина Хэм лично мне, - А то я один не справляюсь что-то в последнее время... Логичный он стал какой-то, нечеловечески... После курсов академии генштаба, что ли? Нам, военврачам, этого не понять... И не принять...

Потом нас встретил Акула, и в двух словах рассказал, что командир для интервью будет готов минут через пять-десять.

- Кстати... На зачистку завтра поедем. На рассвете... Группу крови своей, я надеюсь, каждый знает? Ну, форму то вам мы подберём... Но мало ли что... - загадочно подмигнул Акула.

Я машинально кивнул.

- Я не помню свою группу крови... - задумался Зюзель, - То ли первая, то ли четвёртая...

- А я никогда и не знал, - сообщил Берс.

И мы всей ватагой снова пошли к командиру, в беседку при вагончике - всей гурьбой, так сказать, дубль второй. По дороге я назвал всё это про себя - путешествием от мира сего через не от мира сего к миру сему. И тут же обозвал себя демагогом и пафосным недоумком, страдающим к тому же речевым недержанием. Фактически признал себя Гитлером - хотя и без усов, воли к власти и сексуальных перверсий. Если бы лечащий врач Гитлера заменил ему амфетамины на каннабинол... Если бы Ницше курил гидропон - не сошёл бы он с ума, и вряд ли возглавил бы колонну дружно идущих на хуй недоумков.

Если бы Шопенгауэр на первой же лекции в ихнем бундесовом универе вышиб Гегелю его завиральные штудии из мозгов, вышиб чем угодно... И ещё много кого следовало бы поприжать... Но и всё равно ничего бы не случилось такого, что бы не случилось. Слишком многим по настоящему интересно то, что происходит - а все психи, вроде гитлеров и сталиных и наполеонов, так это просто зомби массовых ожиданий и опасений биомассы. Это прекрасно знал и чем-то сильно обидевший православных попов Лео Толстой, со своими вечно пленным солдатом Платоном Каратаевым и опиушницей Аней, так и не дожившей до изобретения кинематографа, хотя и встретившей прибытие поезда.

Ну, а командир отряда спецназа внутренних войск "Ярило" был ярким представителем иного мира - относительно, по крайней мере, нашей съёмочной группы. Может быть, это он будет нашим проводником - а может быть, это мы будем его проводниками в то самое не от мира сего. Волшебный мир искусства тут всех нахлобучит. Есть же у них такое поверье - кого фотографируют или снимают, тот долго не проживёт. Но верят в него немногие - каждый десятый, от силы. А остальные копят, копят, и вдруг раз - трах-та-ра-рах! - что-то случается, и у всех массовый психоз и повальное дезертирство. Выдирание фотографий из личных документов. Сжигание фотографий себя и своих любимых. Клятвы никогда и ни при каких обстоятельствах больше в жизни не фотографироваться и не сниматься на видео. Откуда я это знаю? Да я лично это переживал, причём не раз и не два. Да в каждом реабилитационном центре...

- Солнце уйдёт, пока все будут шариться! - выругался Зюзель.

Иными словами, всем пора было уже придти в себя и начать работать.

Это уже они снова установили свои треножники и камеры, а я расселся за столиком в командирской беседке - рядом с двухметровым офицером с добрым лицом приколиста панславянского типа. Я сразу идентифицировал его, как поручика Блаватского - и не ошибся. Перед ним стояла тарелочка с варёными яйцами и миска с редиской, огурцами, помидорами, зелёным луком и листьями салата.

- Здрав будите, други! - поприветствовал нас Блаватский, подняв правую руку в индейском жесте приветствия, - Угощайтесь, витамины. Взрослым и детям.

Мы пожали друг другу руки. Я угостился редиской, Зюзель огурцом, Берс тоже взял себе каких-то даров природы. Из командирского домика вышел замполит.

- Командир решил автомат не брать, - сказал Акула, - Считает, что это нелогично. Мы на территории военной базы. Нам ничто не угрожает.

- Без разницы... - махнул рукой Зюзель.

- Интервью снимаете? - спросил Блаватский, - Имейте в виду, Платоныч у нас непробиваемый позитивист-формалист. Так что спрашивайте его прямо в лоб.

- Предупреждаю, с ним разговаривать бесполезно, - сказал Акула, кивая на Блаватского, - Сатану переспорит и обратно в ад отправит.

- Сатана есть сомнение духа в себе самом, - сказал Блаватский, с хрустом откусывая огурец.

- Как будто ты сам в том году в Москве не прописался... - слегка обиженно сказал Акула, - А сатаны никакого нет. Ты сам мне это доказал. Забыл?

- Это у бойца спецназа нет сомнения духа в себе самом! - засмеялся Блаватский, - А у духа есть сомнения бойца спецназа в себе самом. Так и воюем. И кто из нас после этого сатана?

- Слушайте, - спросил я, вспомнив психологию Старика Хэма, - А вы тут не становитесь случайно каждый тем, чем он больше всего не хочет быть?

Задуматься над моими словами Акула и Блаватский не успели, потому что из домика вышел командир. В руках он держал автомат. Этого никто не ожидал.

Зюзель посадил командира на ту же ступеньку, что и в прошлый раз. Потом установил на него микрофон-петличку, и интервью началось.

Честно говоря, на второй минуте разговора я перестал отслеживать нити смыслов. Просто растворился в простых и честных рассуждениях командира. Из рассуждений я понял, что предмет их туманен, неясен, и настолько скрыт, что сами языковые структуры противятся дешифровке сих военных тайн.

Когда основан отряд, какие задачи выполнял, какие задачи выполняет, скольких представили к награде, из них посмертно, что запомнилось, что за характеристики превалируют в выучке бойца спецназа, как проходит его психологическая подготовка - и ни слова про деньги, бытовуху, социалку, военную чернуху, пленных, пытки, триппер, санитарку тётю Аду "три креста", коррупцию и пьянку с наркоманией. Ждать от него откровений в стиле окопной правды такому волку как я было бы недальновидно - в его голове и стиле самовыражения наличествовали специальные фильтры, как древние, так и новейшие. По этой части он был окопавшийся дока.

По линии "Внутренней Ичкерии" мне желательно было допросить этого формалиста Платоныча на тему снов и всяких бессознательных проявлений той внутренней неиссякаемой гиперответственности, благодаря умению справляться с которой он и занимал свой высокий пост центуриона, отвечая за некий животрепещущий паззл судеб человеческих, смысл существования коего паззла был как бы окутан плотной эзотерической дымовой завесой. Я сразу понял, почему правую руку командира называют поручиком Блаватским - это была оборотная сторона медали. Не запутаешься - хотя очень бы хотелось, тем более на войне. А уже не запутаешься - минус на минус.

- Вы можете себе представить, что приехали в Ичкерию как турист, вместе со своими внуками, чтобы на предоставленной специальной фирмой точной копией военного джипа наших сегодняшних времён посетить диараму Шали, сохранившиеся руины и зинданы времён боёв за Ведено и, само собой, город Грозный, с самым высоким в мире монументом людям всех национальностей, погибшим за... что? - задал я последний лобовой формалистский вопрос.

Командир задумывался, и в то же время давал Зюзелю время для удачного ракурса.

- Я каждый день думаю о смысле слова "долг"... - сказал командир, и похлопал автомат по загривку, - И каждый день прихожу к одному и тому же выводу. Делай что должен, и будь что будет. Это придумал не я. Этого вообще нельзя придумать, что кто-то где-то кого-то должен раз и навсегда остановить. Пусть даже ценой собственной жизни. Но так устроен этот мир. И пока я жив - я буду делать то, что должен.

- Стоп! - сказал Зюзель, и выключил "Конвас" - Снято!

- Уф... - вздохнул командир и вытер платком пот со лба, - Заебала жужжать эта ваша хуёвина!

Было понятно, что слегка раздражён он был не этим жужжанием, а своими излишними умственными усилиями.

- Да просто как-то слишком тихо тут у вас! - заявил на это позитивный Берс.

- Тихо? Вы ещё услышите ночью, САУ, - вмешался Акула, - Самоходная артиллерийская установка, ведущая тревожащий огонь. Залп каждые тридцать секунд. Они отсюда всего лишь в километре. Я первую неделю, как их туда поставили, вообще спать не мог. Земля трясётся.

- Поп на курице несётся... - усмехнулся Блаватский, чистя очередное неоплодотворённое варёное куриное яйцо, символ жизни, как Де Ниро в "Сердце Ангела" Алана Паркера.

Сколько раз я смотрел пинкфлойдовскую "Стену", снятую тем же гениальным Паркером? Пятьдесят? Сто? Сколько выпито и выкурено под неё - и столько же, когда недавно умер безумный алмаз Сид Баррет. Чечня - вам бы здесь побывать. Продюсеры наши ещё ведь и рок-оперу забабахают, про Чечню, типа "Баллада о талибе". Пел же писклявый Витас "Родина моя Беллорусия - песни партизан, звёзды да туман" на последний юбилей победы во второй мировой?

- И кого он тревожит, этот огонь? - спросил Берс, кажется, про тревожащий огонь от самоходных артиллерийских установок.

- Он тревожит духов, - ответил Акула, - Кого ж ещё? Ну, ещё животных в горах. Разведчик наш там почти всё время ползает, обнаруживает тайные тропы, наносит координаты. Наблюдает пару суток и засекает ночные передвижения. Наносит координаты на карту. Ну, вот они по ним и тревожат своим огнём...

Мы вернулись в палатку.

- Нормальное интервью получилось, - похвалил меня Зюзель, - Ладно. Парни, я пару часиков вздремну. Мне надо всё обдумать.... Хер поспишь в этом Моздоке - сплошное комарьё... А то нам ещё вечером предстоят долгие разговоры за знакомство... Я лично видел, как Акула посылал за выпивкой какого-то исполнительного парня.

- И доктор обещал зайти... - добавил я.

- Предстоит первая проверка связи, - подытожил Берс.

Зюзель плюхнулся на койку и через три минуты уже храпел.

Берс присел на стул и погрузился внутрь себя. А я решил почитать книгу, лежащую на койке поручика Блаватского. Книга была аккуратно обёрнута в газету "Красная звезда".

Это оказалась, как и обещал Акула, "Тайная доктрина" госпожи Блаватской, которую я не перечитывал лет эдак с восемнадцати. Я разыскал свою любимую главу - про офигенные цивилизации махоньких лемуров и атлантов, что были под три метра ростом, как бы ни скрывал эти окрыляющие тайны заговор мелкобуржуазных археологов. Шрифт книги был сверхмелким, как и положено любой тайной доктрине. Я углубился в чтение. Вскоре мои волосы встали дыбом, я закрыл книгу и понял, что нахожусь совсем не там, где мне диктует мыслительная привычка. Дальнейшего рациональный аппарат левого полушария мне расшифровывать не стал, а правое вообще замкнулось на себя, требуя хотя бы пятки каннабинола.

Берс курить отказался, так что я забил маленький косячок и отправился на воздух. Курил, и наблюдал тренировку бойцов.

Выглядела тренировка следующим образом. Боевая машина пехоты ездила туда сюда на пятачке в пятьсот квадратных метров. На броне сидели пятеро бойцов с автоматами, а на башенке примостился какой-то парень в тельняшке, провозглашающий наличие фугасных вспышек то справа, то слева. Машина тогда резко тормозила, а бойцы спрыгивали с неё и укрывались за бронёй, собираясь слаженно противостоять вероятному противнику.

Одному крепко сбитому невысокому пареньку его сосед в прыжке заехал прикладом по подбородку и, возможно, выбил зуб. Я со своего бруствера это заметил - ещё секундой назад не заметил бы, поскольку закуривал "пустышечку" - но всё-таки заметил. Это происшествие за собой ничего не повлекло - все продолжали спрыгивать. Паренёк периодически щупал рукой рот - может, проверял, шатается его ли зуб. И если его нет - может, шатается соседний от выбитого. А может, и всё у него было с зубами в порядке - так, слегка губу расквасил, о приклад товарища.

Потом, примерно через час, бойцам было приказано идти в баню - а Зюзель и Берс вышли из палатки и пошли снимать, как этот же парень в тельняшке - командир той группы, что училась спрыгивать с брони - отрабатывает на специально оборудованной площадке удары ногами и руками по обитому матрасами деревянному столбу.

Парня звали Гоги, он был московский грузин в третьем поколении. Ещё он у Зюзеля в кадре прикольно метал в специальный деревянный щит ножи, штыки и сапёрные лопатки. Зюзель, стрекоча "Конвасом", брал свои крупняки, а Берс со штативом и "Бетакамом" бегал вокруг и старался, чтобы солнце было у него за спиной.

Потом съёмка закончилась, пришёл Акула и позвал нас в баню. Баня представляла собой огромный брезентовый тент, с предбанником и непосредственно парной. Пар шёл от кипятка, льющегося сверху из трубы с десятками краников. Надо было заскочить под кипяток, потом выскочить, намылиться вслепую в клубах пара, заскочить снова, смыть мыло, и опять выскочить, после заскочить опять, смыть остатки мыла, и потом уже идти вытираться обратно в предбанник, к оставленной там одежде. Не баня, а какая-то запара - хотя с чистотой и не без бодрости. Кипяток не оставлял времени на глупые мысли о мужском братстве по оружию. Мылось одновременно человек двадцать, по пять минут - потом другие двадцать. Многие перепутывали свои командирские часы. Военврач свои вообще потерял.

- Спиздили мои часы, гандоны свиные... - сказал на это Старина Хэм, - Мюжик а ля рюс...

Берс кинул на пол круглую железку достоинством в рубль или два и прочёл какую-то особую мантру.

- Где вода, там наги... - негромко объяснил он мне, - С ними надо дружить.

Из его прошлых лекций по тибетскому ламаизму мне уже было доподлинно известно, что нагами в Тибете называют энергетические сущности воды и земли. Обычно их изображают со змеиными телами. Они любят монетки и всякие драгоценности, чем их и подкупают хитрые товарищи. Иначе может прорвать канализацию, залить подвал, захерачить наводнение, обрушить дом. Если же дружить с нагами - можно запросто найти клад. Берс в Москве повсюду и всегда разбрасывал монетки - в каждый фонтан, на станциях метро, во все строительные котлованы и даже на цветочные клумбы, которые он называет мандалами. Берс часто находит деньги, небольшие - то сто, а то и пятьсот рублей, иногда мешок цемента, иногда почти новый прикольный рюкзак, висящий на склонившейся к воде ветке дерева. Теперь вот и духам Чечни предстояло прочувствовать и принять всю мощь от его разбрасывания монеток...

Ужин отличался от обеда только тем, что садившееся солнце, наполовину уже спрятавшееся за горным хребтом, волшебно окрасило в тёмно-красный свет низкое чеченское небо и лиловые тучки. Тоже мне невидаль...

Я и замполит Акула гуляли по лагерю, пока в нашей палатке прибирались и накрывали на стол несколько салаг-срочников. Берс и Зюзель где-то снимали закат красного чеченского солнца за фиолетовые кавказские горы. Неподалёку прошёл доктор Старина Хэм и помахал нам рукой, в которой были зажаты цветные картонные коробки с какими-то лекарствами.

- Глюкозу понёс командиру... - светлым тоном сказал Акула, - В смысле витамины. Для печени. Слушай, а ты случайно не видел по всей Москве рекламных плакатов с рожей нашего майора Влада, в краповом берете?

- Да хер его знает... Может и видел...

- А мне чего-то не попадались... Красавец он у нас, еблан метр на метр...

- Если крупняк без предметного масштаба, то не видно будет... - сказал я.

- Хуй там не видно! Говорят, его от Генштаба командировали, для социальной рекламы. Да и он сам всем так объяснял, кажется...

- Социальной? Это тогда повсюду должно быть. А я не заметил, потому что как обычно, небось, просто-напросто, задумался... Вернусь, ещё раз повнимательней посмотрю...

Мы подошли к аккуратной, выкрашенной зелёной масляною краскою, беседке. В ней курили, естественно, "пустышки", два бойца. Один точил гигантский зазубренный нож, другой слушал что-то в наушниках плейера. Акуле они лениво махнули рукой. Мы присели рядом с ними. Акула затушил бычок в пепельницу, сделанную из железной пивной банки, и посмотрел на закат.

- Растяжек в горах натыкано, хрен знает сколько... - сообщил он.

- Ваххабиты?

- Да нет. Наши. Наш. Разведчик, из нашей палатки. Там все, кто мог, уже подорвались, небось. А чехи везде по дорогам фугасы закапывают. От двухсот долларов один фугас стоит. Он делается из артиллерийского снаряда, тротила, всякой шняги типа гвоздей и шариков от подшипников, для увеличения поражающего эффекта. Рассчитан на подрыв одной единицы бронетехники. Прикапывают их ночью, на пути будущего следования, о котором узнают у наших, за бабки. Снимают на видео. В зависимости от успеха выплачиваются бонусы - за каждого двухсотого, то есть трупа, за трёхсотого, раненого, соответственно... Так мне Блаватский говорил. Он штабной, всё знает...

- А сапёры куда смотрят? Где новейшие разработки? Сейчас же ультразвуком можно любую хрень со ста метров подвзорвать?

- Ну! Только эти разработки известные всем пидарасы давно уже в Сирию продали. Нам не досталось... - вздохнул замполит, - Сапёры с собаками и приборами должны, конечно, эти фугасы искать, да не всегда ищут... А иногда их самих убивают, в том числе снайперы... А мы потом устраиваем зачистки. И упреждающие зачистки устраиваем. Вообще мы ведь внутренние войска - в отличие от армейских мы имеем право проверять документы, для чего нам приходится входить в контакт с местным населением. Короче, завтра поедем в Грозный, сами всё и увидите.

- А зачем мы поедем в Грозный? - поинтересовался я, - На упреждающую зачистку? Или чтобы духам были бонусы?

- Ностальгия там, у некоторых... Ладно, пошли. Всё, небось, уже готово. Даже Разведчику шифровку передали - может, среди ночи приползёт... Жаль Контрразведчика нет... Вот кто мастер подбухнуть! Не то, что Влад. А ещё майор называется. Про Блаватского я вообще молчу - он у нас просто какой-то бог войны. На одном, блядь, адреналине. Я как себя поставлю на его место, так мне сразу крышу сносит...

Судя по тому, каким тоном Акула всё это рассказывал, было ясно, что главным мастером подбухнуть в расположении части всё-таки был он сам.

14.

Я уже задумчиво гулял один, без доктора, вдоль бруствера, вспоминал этих несвободных китайских официанток - Настю, Лену, Надю, Любу, ещё нескольких таких же юных, лет по шестнадцать, раскосых черноволосых красавиц - курил простую сигарету и вдруг начал вспоминать, неожиданно, тот случай на станции Лозовая, в горячо любимой мною Украине. Когда меня, вышедшего из вагона-ресторана ночью на деревенскую станцию покурить косячок, принял наряд тамошних ментов, сработавших обонянием. Трое суток продержали меня в обезьяннике. Отпустили, конечно - у меня с собой была чеченская аккредитация "при администрации помощника президента РФ". Ничего, что просроченная года на три - но связываться им с товарищем Ястржембским не захотелось. Траву, скоты - ладно, ладно, молодцы - так мне и не отдали. От денег в виде ста долларов, умники, тоже отказались. Такие гордые хохлы. Объяснил им, что еду в Крым к жене и маленькой дочке - а скоро у меня ещё и сынок народится. И что в институте имени Кащенко на меня навеки заведено обширное дело, избавляющее свободолюбивого автора от любой ответственности за будущее наших добрососедских стран. Поржали.

Но, возможно, что меня, как всегда, выручила записная книжка:

"Чечня объявила террор -

Русский, дай отпор!

Наши ребята гибнут в Чечне -

А чёрные рожи пируют в Москве!"

Это четверостишие я накануне выезда из Москвы в Ялту списал со стены в вагоне метрополитена - для использования в каком-нибудь киносценарии или книжке. Хохляцким ментам оно как бы понравилось - но, возможно, что и подгрузило, вызвав ответную реакцию. Через трое законных суток в "обезьяннике" - объявив мокрую голодовку и потравив чеченские байки прибывшему по мою харизму наркотическому киевскому следаку, я вышел на свободу, как и следовало ожидать. Недальновидный следак - надо было сразу отпускать. Чего уж тут героев мучать? Потом мы с хохляцкими ментами пошли в привокзальный ресторан, я угощал, и, за два часа до поезда, бесплатно наболтал этим иноземным спецслужбам целый океан эксклюзивной информации по внутреннему и внешнему распиздяйству моего родного соседнего государства. Расстались мы с ними, как мне показалось, почти приятелями. Если бы моя трава была у них - они бы мне её отдали. Но её наверняка уже скурили нижние чины.

Особенно смешные менты попадались мне в метро. Однажды, заполночь, я, обдолбанный, но трезвый, сидел на корточках на станции метро "Комсомольская", ожидая прибытия состава - и заметил боковым зрением приближающиеся ко мне справа ментовские штаны и два ботинка. Поднимать голову я не стал - она и так была где её положено, смотрела на приближающуюся чужую обувь. Ботинки остановились в двадцати сантиметрах от моих кед и какое-то время стояли ровно, хотя их владельца слегка пошатывало.

- Ты знаешь, кто так сидит? - услышал я, наконец, сверху голос, желающий казаться грозным и спокойным. Я поднял голову и увидел пьяного в дупелину мента. В его руках была авоська с детским питанием и длинной французской булкой, фуражка сбилась слегка набекрень. Глаза его довольно сильно подёрнула алкогольная пелена, но мысль о тех, кто сидит так же, как я, держала его сознание на поверхности социальной бытовухи.

- Кто-кто? - ответил я, - Татаро-монголы. От которых ничего уже не зависит. Наши с тобой предки, между прочим. Подарившие нам эту ёбаную государственность.

После чего я встал, чтобы своим движением вверх настроить ментовское сознание на волну победы над законами физики. Он понял меня правильно и продолжал уже во вполне дружелюбном тоне:

- Хачи так сидят... - пояснил он мне, - То есть чехи...

- Я тоже был в Чечне, - сказал я, - Только не воевал, а как писатель. Слушай, объясни мне, дураку - что такое "граната-ваххабитка"? Мне для книжки нужно - а в Интернете нет...

Мент сделал попытку сфокусироваться на мне, но заветное слово "Чечня" уже сделало своё чёрное дело. Его мысли поскакали рыжими белками по извилистым веткам склизкого внутричерепного древа.

- Да ты знаешь, что я лично ребят в атаку подымал?! Всегда шёл впереди... А ребята - за мной... Мы брали высоту... Залезали на холм... Я всегда шёл впереди...

Остановиться он уже не мог. Были ли это реальные воспоминания о Чечне, либо речь шла о воспоминаниях с чужих слов, услышанных на какой-нибудь пьянке с более удалыми коллегами - я так и не разобрался. Я ведь и сам всегда всё по пьяни вру, абсолютно - да и так не особо слежу за отсутствием правды. Мой критерий спонтанное действие на основе долгоиграющих факторов риска. Вот и он врал по делу. Хороший мент - пьяный и не злой. Немного упёртый. Всем бы стать такими - и протрезветь, не теряя позитивных навыков, размышлял я, пока он кричал на всю платформу о штурме той очередной в русской истории безымянной высоты, на этот раз чеченской.

Подошел, наконец, наш электропоезд, и мы вошли в немноголюдный вагон. Мой рассказчик уже размахивал руками и сообщал подробности того, как они залезали на тот неизвестный чеченский холм.

- У незнакомого посёлка, на безымянной высоте... - сказал я, но он меня не слушал.

И все в вагоне с интересом слушали его.

Поезд остановился на "Красносельской", и мент собрался выходить. Однако он не мог меня покинуть без крутых слов заключения, которые никак не мог подобрать. Дверцы вагона были открыты и ждали. Он сделал к ним три шага, не переставая смотреть на меня:

- Короче... Ты... Монгол... Я всегда первым шёл в атаку, и ребята за мной... Короче... Всё! Мы их сделали! Гитлер капут!

Он махнул рукой, резко повернулся и пошёл из вагона.

Как назло именно в этот момент двери и захлопнулись.

Мент никак не успел среагировать и получил сильный удар жёсткой резиной дверей по щекам - такой неожиданный, что фуражка его вылетела на станцию, а авоська с детским питанием влетела обратно в вагон.

Потом двери открылись опять.

Доли секунды на лице мента был написан неописуемый ужас - как при ночной атаке смертников-ваххабитов. Он схватился за кобуру - но потом сфокусировался. Понял, что вокруг царит мир и покой, пулей поднял авоську и вылетел на станцию, подбирать фуражку.

Двери закрылись. Я улыбнулся. Люди в вагоне смотрели на меня, как на врага народа. Как будто это я всё подстроил. Возможно, так оно и было.

Вспоминался мне и другой смешной случай, времён первой предвыборной кампании узурпатора Пу. Я тогда работал заместителем начальника отдела информационного планирования, а также и говорящим политическим ведущим, в эфире одной крупной всероссийской радиостанции, отсылающей своим названием, одновременно, и к архитектурному сооружению моряцкой судьбы, и к пролетарскому поэту-самоубийце, тёзке нашего баллотировавшегося гэбэшника. Контора располагалась в историческом здании на Новокузнецкой - из него вещал ещё сталинский товарищ Левитан. Пропаганда казалась мне весёлым полем для интеллектуального манёвра - но на всякий случай я выходил на аудиторию под ничего не значащим псевдонимом. Как сказали мне тамошние старики в баре, за коньяком - я был первой личностью, вышедшей из этого здания в эфир под псевдонимом. Недоличностью - с их точки зрения, да и с моей, при такой то паршивой работе.

А в ту ночь я просто вышел ногами из здания после ночного эфира, накачанный коньяком и гашишом, который тайно от начальства курил в туалете. Выйдя, вспомнил, что забыл поссать - и завернул в ближайшие кусты. Быстро сделал своё дело и уже обдумывал план поимки такси, как вдруг услышал стрёмный голос:

- Эй, ты! А ну, иди сюда!

Размышлять времени не было.

- Пошёл на хуй! - крикнул я, моментально застегнул ширинку и рванул на дорогу. За мной из темноты ломанулись несколько больших теней.

Бежал я быстро и не оглядываясь. Топот нескольких пар ног за спиной не приближался но и не отставал.

- Стой, падла! - кричал всё тот же голос.

Прибавив скорость, я решил оглянуться - и, о, боги мегаполиса! - за мной гнались не гопники, а менты! Натуральных два мента, бухие, расхристанные, эдаким чёртом неслись, также прибавляя скорость.

Я резко остановился. Было смешно.

- Хайль Гитлер! - сказал я им, вскинув в приветствии правую руку, - Сдаюсь! Нихт шиссен, их бин журналистен!

Тут как будто специально рядом остановилась другая милицейская машина. Я быстро объяснил новым и трезвым ментам, как всё обстоит. Мы все посмеялись, мои преследователи возвратились к своей обоссаной засаде, другие менты тоже отвалили, хотя я и предлагал им довести меня до дому за нормальное бабло. Потом я поймал гражданскую машину и уехал отсыпаться перед завтрашним эфиром передачи "Разговор о политике". Никакого разговора о политике в ней, ясное дело, не было. Потом произошла хуйня с Андреем Бабицким, когда спецслужбы его своровали и всячески пугали, а журналюги в большинстве своём выстроились перед кровавой гэбнёй, для, хотя и символического, но вполне анального... Не будем о грустном. Очень вскоре я уволился. Пошатнуть изнутри рейтинг блока карьеристов и беспринципных мне, понятное дело, не удалось. Зато изучил я эту шушеру внутри их гламурного термитника как следует. Гламурного, но отороченного жестокими пиздюлями - если что.

Ещё как-то мы ехали с обозревателем Лёником пьяные, с похорон одного нашего главного редактора, философа-шестидесятника, пожранного сахарным диабетом и нервной жизнью при совдепах. Я даже стоял с повязкой у гроба - а я тогда в редакции был самый молодой, и только что в очередной раз вернулся из первой Чечни. И теперь оказался в географически неидентифицируемом ментовском "обезьяннике", вместе с Лёником, который, оказывается, ездил всю жизнь без прав.

За решёткой на меня накатила волна опьянения, и я стал стыдить ментов - что, мол, они тут бездельничают, а их коллег жрут собаки в Грозном. Орал я жёстко истерично, поэтому нечистая совесть ментов привела их же самих в бешенство - мне кричали, что расстреляют и закопают, но дальше одного несильного удара прикладом по рёбрам дело не зашло. Всё-таки мы журналисты. Лёник всё время конфликта мирно спал, чуть не падая с узкой подлой ментовской скамейки. Но на пике наших с ментами обоюдных оскорбительных воплей проснулся и немедленно потребовал ввести "ограниченный контингент смехотворческих сил".

Потом ему его друг привёз пятьсот долларов, и мы поехали на машине дальше по домам, по вот-вот начинающей рассветать Москве, мимо Бородинской панорамы и Парка Победы с подсвеченными красным светом и оттого как бы кровавыми фонтанами.

Как-то раз мне попались два приличных мента - молодые и вполне интеллектуально выглядевшие. Я посреди ночи ехал от дилера с полстаканом анаши, был сильно пьян и обкурен, а также слишком контркультурно одет. Мои жёлтые джинсы на ночном Ленинском проспекте притягивали свет автомобильных фар. Круглая мандала из разноцветных светящихся галлюциногенных грибов на моей чёрной пайте этот свет фар в обратку отражала.

Машины не останавливались, я быстро устал держать руку на весу и решил забить дэцельный косячишко. В темноте это было делать неудобно, и я отошёл на свет, расположившись под большим рекламным щитом. И, понятно, так увлёкся изготовлением косяка, что не заметил, что в трёх метрах от меня остановилась патрульная машина.

Какое-то время менты с недоумением наблюдали за моими манипуляциями - как будто просто не верили своим глазам.

- Присаживайся, - сказали мне менты, не выходя из машины, и открыли дверцу, - В ногах правды нет.

Я моментально сориентировался, выкинул косяк в темноту за спиной и отряхнул ладони от остатков криминального растения. После чего сел в машину.

- Давай сюда сумку, - сказал один из них вполне дружелюбно, - И документы, какие есть.

С документами всё было в поряде - журналистское удостоверение, пропуск в "Останкино". Вот только полстакана шишек как раз в сумке и лежали - но что делать, я её им передал, эту сумку, уже. Что - не отдавать её им что ли, вцепиться? Глупо как-то, не по-мужски. Достал я и документы, тоже им протянул. И решил пойти в лобовую атаку. Терять мне было нечего:

- Читали сегодня "Московский комсомолец"? Осудили этих гнид. Ваших коллег. Которые у нас в парке Сокольники сожгли ни в чём не повинного мужика. Простого инженера, с тремя детьми... Детей с ним, к счастью, не было...

- Как это - сожгли? - строго спросил один мент, рассматривающий мои документы.

- Я читал... - грустно сказал второй, который копался в сумке.

- Ну! - я обрадовался, что попал в точку, - Вышел себе мужик из метро, шёл домой вечером, с работы, слегка поддав. А они с дежурства освободились и бухали там же. Вообще были не при делах. И чего они до него доебались? Короче били, били, забили до смерти, потом вывезли в лесополосу, облили бензином и подожгли. Три года шло следствие... Нашли их, сука! Постарались! Есть же и в милиции хорошие люди, которым стыдно за немотивированный фашизм... Жаль, немного их...

"Архип, главное не перегни... Не газуй зазря! Не мечи бисер на уровне сердца... Не всё гибко то, что не ломается... Некоторое гибельно... Оно то и интересно!" - напомнил внутренний голос как всегда слегка депрессивного, но абсолютно бесстрашного друга, минус-Архипа. Ему, понятно, проще - разбираются-то со мной всегда на внешнем уровне.

- И сколько им дали, этим выродкам человеческого рода? - спросил мент, который ничего такого не читал, но, может, слышал что и похуже. А то и видел...

- Вашим коллегам? - всё же я газовал, но уже расслабленно, почуяв биение вокруг жестокой правды, - А хуй их знает. Их даже скотами неудобно назвать. Как таких только земля носит? Где, блядь, всемирное Цунами? Почему в Тайланде, а не на Москва-реке?

В этот момент я увидел в руках у мента, обыскивающего мою сумку, искомый пакет с анашой. Он, конечно, был непрозрачный - но на ощупь долго думать не приходилось.

Мент посмотрел на пакет, потом на меня, потом на своего коллегу.

- Ладно, - сказал, наконец, тот, что с документами, и отдал их мне, - Езжай, журналист.

- Удачи тебе, - добавил второй, положил анашу обратно в сумку, закрыл её, как было, и протянул мне.

- Может, подбросите? Я заплачу, - спросил их я, забирая своё богатство.

- Подгрузил ты нас... - ответил тот, что отдавал сумку.

- Дела... - сказал второй, - Ты на другую сторону дороги перейди, сразу поймаешь...

И они уехали, а я остался. На рекламном щите улыбалось большое симпатичное женское лицо.

Я помню дикий летний ураган 1998-го года выдержки, когда эти щиты падали и могли убить. Ещё падали деревья и башенные строительные краны, обрывались провода, разбивались окна в домах и несколько человек погибли. Но одного человека в ту ночь спас Берс.

Мы с Берсом бухали и курили в Сокольниках, и не сразу заметили, что твориться на улице. Берс рассказывал о своём завещании:

- Представь себе: утро, граждане выдвигаются на работу, а на газоне лежит голый труп. Два полуголых человека с топориками собираются его разделывать на куски, а в отдалении этой процедуры ожидает большая стая бродячих собак. Рядом с трупом стоит прилично одетый господин, натурально похожий на адвоката. Процедура разрубки тела на кусочки начинается. Прилетает ещё и стая ворон, рассаживается на ветках. Тут появляются вызванные шокированными гражданами менты - но мой адвокат со словами "такова воля покойного" показывает им моё завещание... И никаких моргов и финансовых расходов, одна лишь польза!

- Не проще ли отправить тело на фабрику "Педигри комплит меню"? - спрашивал я, - Твоё благословение получат миллионы российских собак, из приличных семей, а не только одна бродячая банда.

- А вообще я пытаюсь продать свой скелет и внутренние органы заранее, если кому надо... - сказал Берс, - А завещания такого пока не написал. Не успел. Я ведь живу вне времени...

- Ты обещал мне инкрустированную чашу из верхней половины своего могучего черепа, так что не забудь! - напомнил ему я старинную нашу договорённость.

- Если деньги будут... - уточнил Берс, - На инкрустацию...

- Да ладно, я уж сам как-нибудь, ты не парься...

Вскоре ураган стих, а наша водка закончилась. Мы вышли из дома и, перелазя через поваленные деревья, пошли в близлежащий алкогольный ларёк.

На переходе через дорогу нашему взору открылась отвратительная картина - вернее, отвратительной она стала за какие-то доли секунды, на наших с Берсом глазах.

Трое подвыпивших парней переходили дорогу в неположенном месте. Ехала машина с людьми в штатском - но парни показали им неприличные знаки руками, совершая свой путь достойно, нагло, не спеша.

Тут мгновенно из машины выскочили трое злобных людей в штатском, схватили последнего из парней - остальных от ужаса как ветром сдуло - мгновенно повалили на асфальт и стали избивать ногами.

- Оперуполномоченные... - сказал мне Берс, - Их с бандитами не спутаешь. Если глаз, конечно, намётан...

Из-под лежащего в отключке пьяного парня начала расползаться внушительная лужа крови - а опера продолжали его пинать, причём конкретно.

- Офицер!!! Стой!!! - вдруг истошным голосом заорал на всё это Берс, - Вы же офицеры! Вы должны защищать людей, а не убивать их!!!

Опера опешили. Само собой, тут же остановили экзекуцию и посмотрели на нас. У меня в руках была бутылка пива. На Берсе была надета майка с запрещённым китаёзами тибетским флагом и надписью "Free Tibet". Но в темноте менты её вряд ли прочли. Мы стояли от них метрах в десяти.

Они молча подняли бессознательного избитого, загрузили его тело в свою машину и уехали прочь.

- Можно сказать, что ты его спас... - сказал я Берсу, - Хотя я не уверен...

- На какое-то время... - согласился Берс.

Потом мы нажрались и обкурились окончательно и пошли гулять в ночной парк Сокольники, посмотреть, сколько деревьев повалило там.

Я пел свою любимую криминальную песню:

"А сечку жрите, мусора, сами...

Ушастый кумовой торчи в сидке..."

Тут откуда-то из кустов вышел пьяный мент и сделал нам замечание.

Я ничего такого не помнил.

- Ты так на него заорал, что он припустил бежать по аллее с бешеной скоростью! - рассказывал мне Берс наутро.

Вот так. И кто становится в очередь стать ментом, и хочет стать кем-то за счёт другого - ведёт себя даже не как теплокровное животное, а как обычная биосубстанция без зачатков высшей нервной деятельности. И не надо никого оправдывать, поскольку делегируя сегодня своё право на свободу - отнимаешь её у будущих поколений. И пока люди не вернут себе права на свободное ношение оружия - о необходимости ежедневного выбора между жизнью и смертью будет окончательно подзабыто. И с кем тогда идти в наш будущий светлый анархо-синдикализм, спрашивается?

15.

Итак, после сытного солдатского ужина, перед бодрой и здоровой офицерской закуской, в нашей палатке, за столом, перед включённым телевизором, засела вся наша мобильная съёмочная группа, а хозяевами выступали Акула, поручик Блаватский и военврач Старина Хэм, пришедший с несколькими бутылочками чистого медцицинского спирта и двухлитровой пластиковой бутылкой северокавказской минералки "Кармадон".

- Потом покурим, - сказал мне Старина Хэм, - Сначала выпьем.

- Наркотики употребляете, богема? - весело подмигнул нам Блаватский, - Разлагаете личный состав?

- Наркотики в расположении части строго запрещены, - сказал Акула, - Но для гражданских лиц, содержащихся на нелегальных условиях, без аккредитации... Можно сказать, личным недосматриваемым грузом... Короче, для элитных частей делается исключение. Они наши гости. Курите, парни. Можете даже насвай попробовать. На рынке в Аргуне, или в Грозном. На каждом углу...

- Он из куриного помёта изготовляется, чтобы вы знали, - сообщил Блаватский, - По-русски это значит из куриного говна.

"Яйцо символ жизни... - подумал я, - Говно к деньгам... В сумме будет богатая жизнь... Может, без Чечни и богатой жизни быть не может? А ни без чего её не может быть... Софистика!"

- Ну и что? Куриной помёт это обычное садовое удобрение, как и навоз, - парировал Старина Хэм, - Так что я пробовал насвай. Не скрою. Я вообще всё пробую. Я же врач! Нет ядов и лекарств - есть только дозировки.

- Вопрос концентрации... Ну и как насвай? - поинтересовался я.

- Да никак... Время только замедляется, и всё...

- И всё?! - рассмеялся Берс.

- Ты, я слышал, буддист? - спросил его Блаватский, - Извини, что сразу на ты, вроде я помладше буду...

- Я живу вне времени, - сказал Берс, - К тому же у англичан вообще нет понятия, вы или ты. У меня есть сиамская кошка, Сиам британская колония. Да и в Лондоне я однажды тоже был.

- О-кей, милорд! - сказал Блаватский, - Жаль, я то вообще не употребляю алкоголь. С тобой бы я выпил. Даже и покурил бы. Лет пять назад!

После этого всё и началось.

Все весело выпили "за встречу", чокаясь железными кружками и гранёными стаканами, и закусывая крупно на скорую руку порезанными свежими чеченскими овощами.

По телевизору показывали дурацкий армейский сериал, и поручик Блаватский поглощал варёные куриные яйца и салат из мелкопорезанных овощей, заправленный майонезом.

Я забивал косяк. Хотелось накуриться в умат. И набухаться постепенно тоже - но главное всё-таки накуриться.

- Анаша есть сомнение тела в себе самом! - сказал Блаватский мне.

- А ты сам себе салат режешь, себе одному... - с громким подозрением вмешался военврач, - Нам всем не доверяешь, что ли? Мы что, нечестивые, по-твоему?

- Все живые существа одинаково стремятся к счастью и хотят избегать страданий... - туманно ответил Блаватский.

- Ну так всем бы порезал! - сказал Акула.

- Не успел... - пожал плечами Блаватский, и разлил по второй.

- Вторую у нас молча полагается... - сказал Старина Хэм, - Ну, да вы сами знаете, небось...

- Можно не вставать, - сказал Блаватский, - Мы все тут знали их только по фотографиям... Это давно было. Отряд уже больше десяти лет без потерь. Не считая...

- Харе пиздеть... - одёрнул его Акула.

Мы выпили молча, не вставая.

- Да даже если б лично знали, - сказал Берс, - Всё равно зачем лишний раз напрягаться? Викинги, например, три дня за покойника бухали, вспоминали, сколько врагов он убил или сколько мужчин её любили, если это покойница, и после забывали об этом человеке. Сжигали, или в лодке в море отправляли. А в Тибете - так вообще...

- Берс! - мне захотелось его отвлечь, потому что о тибетских похоронах за последний день я слышал от него раза четыре, во время каждого нашего перекура, - Скажи от нас тост за кино, которое мы тут снимаем. Или просто за людей. А то от Зюзеля всё равно не дождёшься. Он питерский.

- У тебя, небось, и поганки с собой припасены... - вдруг негромко сказал мне Блаватский, улыбаясь.

- Всё может быть... - улыбнулся я ему в ответ.

Он был на редкость позитивен.

- Чего сидишь, доктор? - сказал Акула, - Разливай, давай.

- Во-первых, я военврач, а во-вторых, я это всё сам и принёс...

- Вот и разливай? Чего сидишь? - настаивал Акула.

Зюзель смотрел в телевизор - там шла реклама про какой-то собачий корм.

- На тридцать пять миллиметров снимали... - сообщил всем он.

Все военные сделали вид, что поняли, о чём он, и кивнули. Хотя почему не поняли? У них тоже многое в миллиметрах - калибры, например. И, потом, каждый неравнодушный к судьбам людей человек знает сегодня хоть что-то про киноплёнку.

- Как вы думаете, почему ритуальный чеченский танец зикр всегда танцуют против часовой стрелки? - обратился Берс ко всем присутствующим.

- Стоп, - сказал замполит, уже разливший всем по кружкам и стаканам очередную дозу кармадонско-спиртового напитка, - За встречу, господа! Блаватский, умолкни со своими ритуальными танцами... Тем более, что ты не пьёшь и не куришь...

Тут я заметил, как Берс, стараясь быть незаметным для всех - перед тем, как выпить, смочил палец в рюмке и что-то неслышно прошептал губами, а потом щёлкнул пальцами, сбрызнув капельками огненной жидкости за спиной, непринуждённо. И тут же снова был весь внимание к разговору - а при этом своём ритуале он как будто отключался и куда-то выходил. В другие квантовые частоты. Через собственный алкоголь мне это было не особо разобрать.

- Хорошо ты сегодня спросил командира... Ну, насчёт автобана имени мистера Бина Ладена... - сказал мне Акула.

Ничего подобного я не помнил - видимо был здорово накурен во время интервью, и больше импровизировал - но отнекиваться не стал.

Где-то вдали прозвучал громкий выстрел пушки.

- Это ещё не САУ. Вернее, не ночной тревожащий огонь, а так. Приехал кто-то...- пояснил Старина Хэм.

- Да что ты знаешь? - задумчиво сказал замполит, и выпил в одиночку, чокнувшись с железным столбом, на котором на полочке стоял телевизор. Реклама там уже кончилась, вернее, Зюзель встал и переключил вещание на другой канал, где показывали какое-то шоу про американского канатоходца между небоскрёбами-хмарочёсами. Ведущий несколько раз повторил, что канатоходец ходит без страховки и с завязанными напрочь глазами, на высоте двухсот этажей, а в юности он как-то неудачно разбился, упав всего лишь из-под купола цирка. После длительной реабилитации этот упорный товарищ решил стать и стал суперзвездой сего шоу книги рекордов "Гинесса".

Всем сразу захотелось пива - и это сделало из нашего телевизора источник мазохизма.

- Господин поручик, а можно я вас спрошу? - обратился я к Блаватскому.

Обратился, причём неожиданно сам для себя - но уж больно невыносимой стала мысль о пиве, даже перебила давнее желание выйти и раскуриться, сдерживаемое лишь целями волевого развития либо зачатками аутизма.

- Весь внимание, - сказал Блаватский.

- Если цели шахидов и простого народа совпадают, а демонстрируемые средства их достижения абсолютно неприемлемы для большинства, то что это значит? На кого они работают, как не на действующую власть? То есть, я хочу сказать...

- Я всё понял, - прервал меня Блаватский, - Я поставлю этот вопрос на завтрашнем совещании. Я и так всегда его ставлю. Но молча. В отличие от вас, гражданские лица.

Акула разлил, кому сколько выпить.

После я сидел на своей койке и забивал сразу второй косяк, слушая разговоры за столом.

- Вот, представьте, Путин сейчас сидит, и думает, - говорил Старина Хэм, - Как весь мир его наебал! Власть - не та, народ - не тот. Ничто не приносит удовольствия.

- Да все они одинаковые, просто лозунги поделили, все эти буши, березовские, хусейны, путины, бин ладены. Им бы всё только кровь чужую пить... кровушку акбар... - уточнял Акула, закуривая.

- Да ничего Путин не думает, - высказывал предположение Блаватский, - Он программа. Зачем ему думать? Он выполняет сверхзадачу. Подумаешь тут...

- Выпьем лучше за Архипа, гения русской литературы, причём того уровня, где уже нет иерархий! - поднимал свой стакан Берс.

Видать давно он не бухал - вот хмель и ударил в бошку.

- Это наёбка! - вдруг закричал Зюзель и вскочил на ноги, тыча пальцем в телевизор.

Все повскакали с мест и вперились в американского канатоходца, балансирующего на невъебенной высоте. Страшно балансирующего - казалось бы...

Зюзель показал пальцем в то место на экране, где можно было уловить едва заметные железные тросики, ведущие от балансировочной палки мужика, находящегося в позе имитации смертельного риска для своей жизни, демонстрируемого миллионам телезрителей. Но уловить эти тросики можно было только на редких средних планах - между довлеющими в общей массе монтажа общаками и крупняками.

- А я-то подумал, дурак, что он, когда из-под купола цирка ёбнулся, то сразу страх смерти преодолел и теперь на автомате ходит! - подтвердил версию Зюзеля и военврач.

Акула, Берс и Блаватский не спорили с ними, легко согласившись - даже не вставая с места и не тыча рожами в облучающую южнокорейскую, должно быть, трубку кинескопа.

- Под автоматом, ясное дело! - сказал Акула, - Какой там ветрила на такенной-то высоте?! Как муравьишку сдует!

- Мы тоже здесь за деньги кое-что изображаем... - разоткровенничался Блаватский, - Конституционный строй, всякое такое...

- Главное, чтоб не харакири! - философски заметил Берс, что тут же и переросло в тост. Тем более, что спирт кончился. Ну, не весь, конечно же - а та его часть, что была разбавлена в пластиковой бутылке с минералкой.

- По последней? - вопросительно посмотрел на Акулу военврач.

- Обижаешь, лепила позорный... - усмехнулся Акула и полез под свою кровать за новой ёмкостью.

Второй косяк тем временем был готов, и мы пошли раскуриться двумя косяками одновременно - я, Берс и Старина Хэм.

- А ты не куришь? - спросил у Зюзеля Акула.

- Меня не торкает, - ответил Зюзель, - А то бы курил. Раньше торкало. Когда в Питере учился. А потом перестало. Слушай, а ты в какой пропорции спирт с "Нарзаном" мешаешь?

Я не слышал, что ответил ему Акула. Мы уже вышли из палатки и шли в сторону бруствера раскуриваться.

- Ты режиссёр? - спросил у Берса военврач.

- Какая разница? Зюзель наш режиссёр, - ответил Берс.

- На этом проекте Зюзель режиссёр, а вообще они оба режиссёры, вместе во ВГИКе учились, - объяснил я Старине Хэму, - Обоих, кстати, за границей награждали. Давно бы на гранты сели, от Сороса. А их, мудозвонов, в Чечню потянуло. И мне через них тоже мозгоёбства не хило прибавилось. Интересно тут у вас, конечно. Но мог бы сейчас на пляже, с красавицей женой, после дискотеке и трёх текил... Хорошо хоть, раскуриться прихватил себе... На вас тут бошечки свои перевожу...

- А ты кто? - спросил в лоб военврач.

- Я? - меня перемкнуло.

Алкоголь и каннабинол вызвали в моём сознании тормозной эффект. Похоже, я вообще забыл русские буквы. Да и все прочие. Может быть, только первослог "ом" меня не оставил - да и то лишь как звук, тогда как его санскритские и прочие символы на фиг растворились в безграничном сверкающем даже чеченской ночью пространстве.

Кстати, приближалось полнолуние - что было понятно без слов, только одними глупыми глазами, даже поочерёдно закрываемыми для пущей объёмности эффекта.

- Архип у нас гениальный писатель, я уже говорил, - сказал Берс, - Это он всё придумал.

- Ты книжки пишешь? - спросил военврач теперь меня.

- Да так... Хуярю помаленьку... - застеснялся я.

- Платят?

- Заплатят... Куда они денутся? Жить на что-то надо? И не мне одному... - прикинув варианты, сказал я.

- Даже мне платят, - подтвердил Берс, - А я ведь не писатель...

Мы добили косяк, закурили сигареты и пошли к палатке.

- Коктейль уж стынет, - сказал Берс.

- Чай не Молотова! - пошутил военврач.

Старина Хэм меня вообще не раздражал - хотя я с детства не люблю врачей достаточно сильно. Они помогали мне рождаться в эту жизнь, схватив железными клещами за голову и таща через силу - ничего умнее, олухи, не придумали. Люди в халатах цвета международной капитуляции, мусульманского траура и христианской свадьбы одновременно. Старина Хэм работал со смертью непосредственно, и его видение мира не могло ни у кого вызвать отторжения - в отличие от коммерческих столичных коновалов, военврач, кажется, действительно любил своё жестокое спасительное дело.

Ещё я шёл и думал, что войны прошлого тянут к нам руки и меняют нашу сегодняшнюю жизнь. Но жизнь каждого из нас формируется и войнами, которых не было. Мало того - бывают моменты, когда сама война становится средством предотвращения более ужасной войны. Война против войны. Обычное дело. Не надо быть яйцеголовыми япошкой Фукуямой и америкашкой Тоффлером, детьми Перл-Харбора и Хиросимы, чтобы осознавать войну и уметь объяснить другим, какого хуя за так от неё не избавишься. Как бы кто ни прятал своё тщедушное, пусть даже и жирное, тельце. Настоящий психиатр понял бы, о чём я думаю, думая ни о чём на фоне войны. К счастью, таких психиатров практически не существует - разве что в привилегированных реабилитационных центрах.

Мы вернулись в палатку. Телевизор был выключен, должно быть, как полностью дискредитировавший себя двуличной ложью и ей низким уровнем качества.

Акула разлил дозняк, слегка проплёскивая мимо тары.

- Тара! Дакини сиддхи! - сказал Берс, сжимая поднятый кулак, - Свободу Тибету и его безграничным окрестностям!

Я отметил, что Берс уже изрядно пьян и конкретно накурен - по тому жесту, с которым он взял свой стакан.

- Выпьем за того, кто слышит через наши глаза и видит через наши уши! - сказал Берс.

- Я не пью, но я скажу, - сказал Блаватский, - Как учили нас все величайшие мудрецы, а говорили они все только об одном, и никакой ламаизм не собьёт правильного человека с курса... Приятно видеть вас, други мои, в добром здравии. А ум, так он и сам придёт. Здесь, в Чечне, ему самое место.

- Лишённый прихода и ухода... - сказал Берс, и тут же соврешил долгий горячий прогон, с освобождающим наездом на штампы сознания, - Не знаю, чего ты гонишь на ламаизм, поручик. Но Блаватская, твоя мать, она просто сказочница. А Рерих, насколько я помню, всё искал какой-то блестящий минерал начала времён. Как ворона. И потому замечал вокруг только, как ламы гонят самогон и курят гашиш, и как темны простые рабочие тибетцы. И вообще твой Рерих коммунист. Потому что европейцы сами придумали какой-то свой буддизм, по аналогии с христианством. Вся эта Шамбала и загадочный Тибет существовали только в их воспалённом царизмом воображении. А что вообще Рерих хотел от феодального общества, застрявшего в средневековье? Там до двадцатого века незнакомцу без документов могли сразу же отрубить голову, прямо на базарной площади.

- Во дела... - покачал головой замполит, загипнотизированный убедительной харизмой раскручивающего свою речевую чакру Берса.

- А как там детей воспитывают? - продолжал гнать Берс, - Я уж не говорю, что моногамному европейцу никогда не понять тибетской женщины, одновременно делящей постель со всеми братьями своего, так сказать, мужа. И что до замужества она, в доказательство своей привлекательности, должна собрать семнадцать подарков от разных сексуальных партнёров, бывших у неё до свадьбы. Иначе - кому такая нужна? Куда христианам с их сексуальными психозами до такой свободы? Куда уж там Льву Николаичу Толстому...

- Графа не трожь! - засмеялся Блаватский, - Он Севастополь зачищал!

Было видно, что Блаватскому на всех уровнях интересно слушать Берса. А Берс и не останавливался:

- Да тринадцатый Далай-лама, так называемый добродетельный, глава правительства Тибета, просто-напросто спас твоего Рериха от всевозможных китайских и английских интриг! Которыми заведовал убийца графа Мирбаха накокаиненный Блюмкин! А Далай-Лама, всё ещё тринадцатый, просто запер Рериха зимовать на том заснеженном перевале, со всей его затерянной экспедицией. Какого хрена он вообще с собой женщин потащил? Не мог их пока в Париж отправить? Псих он, этот твой Рерих. Ни мудрости, ни сострадания... И сам дурак, потому что гордый. К ним пришёл в горах местный йогин и предложил всего за пять американских долларов остановить вьюгу и метель. А Рерих отказался. Так и сидел, с женщинами и верблюдами, несколько месяцев, занесённый снегом. Всё размышлял, небось, о минерале начала времён...

Все в палатке слушали Берса, как завороженные. Под воздействием алкоголя его тонкая структура развернулась и заполнила собой всю палатку.

- У каждого человека в одной руке ведро с золотом, а в другой ведро с дерьмом, - миролюбиво закончил Берс, - Вопрос в том, как мы смотрим на человека. Вопросов во взгляде быть не должно. Ответов тоже. Не должно быть и этого должно не должно...

- Согласен, - сказал Блаватский.

- За свободу Тибета и всех живых существ! - предложил Берс.

Мы выпили.

- Вспомнил! - сообщил замполит, - Стишок! Окопный юмор. Как там...

Он опять разливал спирт и не мог сосредоточиться.

- Ну давай уже, Гомер наш в жопу раненый! Сам, небось, сочинил? - подначил его Старина Хэм.

- Ага. Вот:

"Недобитый ваххабит

Метадоном жалится

Макабука не стоит

Печень разлагается..."

В палатке наступила абсурдная тишина.

- Не очень то смешно, - сказал доктор, - Когда печень разлагается...

- Кстати, в Голландии все уже признали сбой антигероиновой метадоновой программы... - добавил я, - С утра метадоном поправятся, вечером герычем догоняются, и дешевле выходит.

- Да, я согласен, что рифма хромает... - пожал плечами доктор.

- Тебе, Акула, надо блог открыть, в Интернете. Раз такой талант, - посоветовал я, - Могу помочь... Есть сетевые структуры, специализирующиеся на подобных медиа-вирусах...

- Как там у тебя ещё было? - вспоминал доктор, - Про Удугова Мовлади? Что у него три жены, и обе...

- Прекращай... Архип прав... Мне ещё тут жить... - задумчиво, даже грустно, сказал, слегка протрезвевший от обнародования собственной поэтической изнанки, замполит, - Тем более в Москве. У меня жена, ребёнок. А у этих пидарасов всё равно чувства юмора нет.

- Знаешь, сколько полицейских охраняют Салмана Рушди по всему Лондону? За его сатанинские стихи? - спросил замполита Зюзель.

- Не знаю... - ответил замполит, - Я не считал. И стихов этих английских не читал. Всё равно ведь сатаны нет, Блаватский мне всё разъяснил уже давно...

- Это для меня его нет... - задумчиво сказал Блаватский, - А за остальных я не отвечаю...

- Ну, за искусство! - провозгласил Старина Хэм, - За Иеронима нашего Босха! Чтоб всем так жилось.

Все засмеялись, и мы снова выпили.

"Мог бы я уйти в ислам, если бы не обрезание? - подумалось мне отчего-то, - Да я и в христианстве-то недолго продержался, безо всякого обрезания. Не терплю иерархические структуры. Кто круче, кому что, кто так. Раз на раз не приходится. Каждый человек - вселенная. И не хера в неё палить из ружей..."

- Ты случайно не знаком с Бабицким? - спросил меня замполит.

- Дух есть сомнение сатаны в себе самом! - в очередной раз утверждал Берсу зевающий уже Блаватский.

- Это всё игра твоего ума! - смеялся в ответ Берс.

Старина Хэм долго выслушивал рассказы Зюзеля о травматизме на киносъёмочных площадках, а потом ушёл к себе, ещё за спиртом, и вернулся, кстати. Так не скоро, что кто-то ему брякнул, что доктора мол, нашего, только за смертью и посылать.

"Избыток скорби смеётся, избыток радости плачет..." - произнеслась в моей голове неизвестным русскоязычным голосом английская мысль Уильяма Блейка.

С детства, как мне кажется, имелись у меня некоторые чёткие установки. Первое было то, что каждый день должен проживаться как последний. Второе - что бы ни происходило, нет такой цены, за которую можно было бы либо стать кем-то другим, либо, вернувшись в прошлое, сделать иной поворот на сомнительном месте. То есть - это просто не имеет смысла, то есть всё, что есть, уже есть самое лучшее, по факту. Третья установка, если только она не производное от двух первых, состояла в том, что никакого Архипа нет.

- Штивает по левому борту!!! - заорал Акула, сшибая локтём вазу с полевыми чеченскими ромашками и репейниками, романтично украшавшими наш слегка брутально разгулявшийся сабантуй.

Я вспомнил, как мы снимали в клипе Толоконникова, он же известный всем "Шариков". Выписали его из Алма-Аты - в те годы он играл в русском драматическом театре столицы демократического Казахстана ослика Иа. Прилетел, гениально отснялся, выпил половину ящика водки за тридцать восемь часов, рассказал нам всю свою жизнь. Когда надо было везти его в аэропорт - а я, как продюсер, вручил ему шикарный для Казахстана гонорар - Толоконников уже был окончательно в широко полюбившемся народу образе распоясавшегося люмпена.

- Как же тебя везти в аэропорт? - недоумевал шофёр, которой предстояло вести народного любимца в аэропорт.

- Подвозишь к ближайшим ментам. Показываешь его. Они спрашивают - он? Говоришь - он. Они его забирают и доставляют прямо к трапу, передавая с рук на руки, - объяснил я уже известную мне продюсерскую схему.

- Кассеты на месте?!!! - зарычал Шариков.

У него всегда с собою в дальних путешествиях имеется десяток видеокассет "Собачьего сердца" с автографами. Тогда - видеокассет. Сейчас уже, небось, на диски перешёл - там более, что он уже и давно в Москву перебрался. Хоттабыча сыграл в полном метре, настоящего. Ждёт своей лучшей роли, русский Марлон Брандо - купит себе островок где-нибудь в Карелии. Очень одинокий человек. Зюзель его снимал в собственном трэше - правда, как назло, случился брак по плёнке. Моя любимая женщина играла там наркоманку, дочь олигарха - а Толоконников спасшегося из талибанского плена ветерана Афгана, шьющего на машинке "Зингер" по ночам кожаную сбрую для стриптизёрш из ночных клубов. Однажды ночью у себя в подъезде он находит умирающую девушку и спасает ей жизнь. В финале его дом штурмует группа "Антитеррор" - олигарх решил что дочка в заложниках, а у них со стариком полковником была страсть. Живым полковник не сдался. Вообще то финал был недодуман, да и сценарий отсутствовал. После двух съемочных смен Зюзель охладел к проекту. Но Толоконников - странное дело - после того видеоклипа был готов всегда сниматься у Зюзеля бесплатно. "Ты художник!" - говорил он ему.

Пока я вспоминал общие моменты нашей с Зюзелем кинокарьеры - он сам уже, оказывается, давно всё отрассказывал. И теперь все снова выпивали и закусывали, хаотично и вразнобой. Вскоре пришёл и военврач, с новой ёмкостью спирта. Выпивали и с ним. Старина Хэм явился уже слегка поддамши - по его словам, с командиром обсуждали список на гуманитарку - и потому прямо с порога сообщил нам, что его прорубило. Прорубило о том, что в реальности отсутствует знак "равно", поэтому компьютер никогда ничего не поймёт, так как основан на нереальных допущениях вечного противостояния нуля и единицы.

- Нет такой вещи, как равно! - кипятился он, - И быть не может! Это просто модель мироздания... Так что никакого искусственного интеллекта! Отставить! Нет, клонирование, понятно, может быть, я не спорю... Вольно, наёмники капитала!

Я подумал, что его интеллектуальные способности я поначалу оценил неадекватно, как бы не с той стороны. Выпив с нами пару раз, Старина Хэм вольготно разлёгся на койке Берса и захрапел.

Мы с Берсом вышли и почти совсем молча покурили косяк.

- Да, - сказал Берс, глядя на полумесяц.

Полумесяцем это было сложно назвать - сей небесный объект стремительно нёсся к полнолунию.

- Хотелось бы сказать что-то про Аллаха, но лучше промолчу... - сказал я, - Я вообще, по ходу, очень добрым здесь становлюсь. И ругаться на всё вокруг уже не так хочется. Жизнь штука короткая. Надо поосмысленнее как-то, что ли? Ты согласен, со мной?

- Высшая добродетель не стремится быть добродетельной, поэтому она и является добродетелью. А низшая добродетель стремится к тому, чтобы не утратить добродетельность, поэтому она не является добродетелью, - легко и просто объяснил мне всё Берс.

Когда мы вернулись в палатку, Акула размешивал новую бутылку коктейля и параллельно объяснял майору Владу, каким образом, используя новейшие масс-медиа технологии, власть заменяет сначала секс, а потом и само бытие как таковое. Я с ходу включился в дискуссию - настаивая на всеобщем вооружении и полной анархии разумных индивидуумов.

- Знаешь, чем начальник отличается от лидера? - спросил я Акулу, - Отряд прорубается через лес, у всех в руках топоры, все рубят, щепки летят. Начальник распоряжается, кому где стоять, кому топор заменить, кому отдохнуть, кого там пальмой завалило, когда привал, делает преференции приближённым. А лидер залезает на самую высокую сосну, смотрит по сторонам и после кричит вниз - парни, блядь, не туда рубитесь! Поворачивай к чертям собачьим, в другую сторону.

- Ты это к чему? - поинтересовался Акула, - Что ещё за ёбаное коммюнике?

- Сам ты заёбанное коммюнике, - засмеялся Блаватский, - Это ж метафора. О вечных скитания.

- Вот почему все начальники так ненавидят всех лидеров и всегда стараются их угандошить! - гениально сообразил майор Влад.

Я подумал, что впитал антикоммунизм и антисоветизм с молоком матери, и крепко вбил в подкорку забугорными радиопередачами, которые слушал отец - подпольный и никому не известный диссидент. Глядя же на майора Влада, могло показаться, что американский налогоплательщик, финансируя пропаганду открытого общества, проглядел его самую большую русскую опасность - обаяние цветущего, умного, смекалистого общинного сознания, не желающего ничего, кроме собственного расцвета. К сожалению, всего лишь биологического.

Это было последнее, что я запомнил из этого первого вечера в Ханкале - перед тем, как уйти в астрал. Неожиданно алкоголь и каннабис подействовали реактивно - как я уже не привык от них ожидать. Хотя они, конечно, всегда умножаются, а не складываются. Химическая свадьба в голове закончилась вышибившим память фейерверком речевых и мыслительных импровизаций - возможно, так и оставшихся вовек забытыми и не услышанными.

Такого со мной давно не случалось. Наверное, я рассказал и свою историю с Бабицким и лордом Джаддом, и доказал Блаватскому, что бог есть невроз, а сатана его лечащий психоз. Беспокоил ли меня ночью будоражащий огонь самоходных артиллерийских установок? Меня вообще ничто и никогда не может побеспокоить - и никто, кроме, само собой, самого себя.

16.

"Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой..." - пропел в голове голос бабушки-большевички, почётной сталинской железнодорожницы и человека, сознание которого степенью своей космической стиснутости и поныне определяет мой хронотоп.

Я вырос на русских народных и большевистских песнях, которые она вперемежку пела мне всё младенчество и раннее детство. И - круто! - постоянно читала "Калевалу", финский эпос тамошних викингов. Наверное, считала в глубине души, что наши предки были викингами - но никому об этом, понятно, не говорила. А куда ещё ей было прятаться от сталинизма? Я потом в Интернете поискал по фамилии - действительно, наша фамилия это старинная нордическая фамилия. Не зря же мне так нравится вагнеровский "Полёт Валькирий", не только в кино, а и так. Стоп. Хотя он немец? Немцев мои предки бивали. Но и наших метелили, небось, не без этого. Гены, хромосомы, ДНК - сколько вас было? Немеряно. Где теперь это всё, как не на семи великих кладбищах.

Больше всего на свете моя бабушка боялась потерять партийный билет - за это в её молодости могли расстрелять. Считается, что молодость это важное время - можно себе представить, что творилось в её уме после семидесяти лет. В молодости она прыгала с парашютом, и ходила в сатиновой майке и трусах - на парадах физкультурниц, перед вождями, стоящими на мавзолее, хранящим трупом немецкого шпиона Володи Ульянова.

Её первого жениха расстреляли, забрав ночью из заводского общежития за неделю до их свадьбы. А первый муж, мой генетический дед, пропал без вести под Москвой, в ополчении, зимой сорок первого, одна винтовка на пятерых, а сам то был серьёзный очкарик. Вряд ли он дождался той винтовки - может, и кинул куда одну бутылку с зажигательной смесью имени Молотова? Может, что-нибудь куда-нибудь вовремя принёс, доставил, сообщил? Прикрыл кого-то или что-то своим телом, в конце концов. И просто сгинул, так тоже бывает.

Надеяться уже не на что. Я бы кинул бутылку когда угодно - было бы куда, чтоб по уму. И телом бы прикрыл - смотря по ситуации. Если будет время и возможности на её оценку, этой глупейшей и одновременно, небось, мудрейшей ситуации в пространстве и времени некой личности, не знаю.

Самой моей бабушке всю жизнь приходилась врать, что она происходит из крестьянских бедняков, а не из зажиточных фермеров. Потом ещё приходилось врать, что она никогда не была на оккупированной территории - хотя Красная Армия, и её гениальное, как всегда, руководство многим гражданам страны предоставила получить тем летом и далее такой тяжёлый опыт.

Так, постоянно скрывая от тоталитарного общества смертельные факты личной биографии, бабушка доработалась до заместителя министра путей сообщения - и, выйдя на пенсию, раз в год лечилась в психиатрической больнице. Ей казалось, что её облучают враги из соседних домов. Она сразу надевала на себя три пальто и несколько вязаных шапок, после чего начинала заклеивать окна газетами. Это происходило два раза в год - в районе ноября и в районе февраля.

Я в таких случаях, когда приходил из школы и первым видел такое, сразу же звонил родителям. Приезжал папа и пешком отводил бабушку в "трёшку". Это первая психиатрическая больница в Москве, в ней лечился Гоголь и мой покойный друг, наркоман, алкоголик и мудрец Кащей. "Трёшка" расположена сразу же за следственным изолятором "Матросская тишина", в старинном особняке постройки начала позапрошлого века.

С детства я был начитан и всерьёз политизирован. Родители мои - высококультурные беспартийные инженеры младшего руководящего звена, минитехнократы, с верой в демократию западного образца, которая спасла их от непрекращающегося ужаса детства - второй мировой. Дало немного хрущёвской оттепели, чуток запаха свободы. Всё моё детство папа слушал радио "Свобода", а мама читала в самиздате Блаватскую и Рерихов, а также подпольно занималась хатха-йогой. За такое совдепы и впрямь могли посадить в тюрьму или психушку - как китайцы сейчас сажают тысячи своих фань-лунь-гунцев, главных конкурентов коммуняк в борьбе за владение умами. Америка возмущается, но больше в китайской же диаспоре, негромко - потому что китайцев так много, что западному уму трудно вообще что-либо соотнести с общечеловеческими нормами.

Горбачёвские перестройка с гласностью пришлась как раз на пору моего социально-полового созревания. С моей первой женой-одноклассницей мы лично защищали молодую российскую демократию, персонифицированную Борисом Ельциным и Белым Домом. Второй раз я женился через два года, когда Белый Дом уже представлял угрозу для демократии, почему и был расстрелян из танков вместе с людьми. В том числе моими знакомыми журналистами и, как выяснилось позже, с несознательным баркашовцем и будущим военврачом отряда "Ярило" спецназа внутренних войск министерства внутренних дел Стариной Хэмом. Я тогда был уже военным корреспондентом одного известного общероссийского политического еженедельника, ездил по горячим точкам бывшей империи зла, пил много водки и сорил шальными командировочными деньгами.

А потом вдруг, в некий момент времени, я твёрдо решил завязать с горячими точками и напитками, и всей этой обслуживающей чёрт знает кого журналистикой. Цели, ради которых я в детстве читал запрещённые и не очень книжки, а также слушал по радио про военное положение в Польше, Солженицына, Сахарова и Буковского, потеряли былую остроту. А полной победой, или даже оголтелым развязывание анархо-психоделической революции вокруг даже и не пахло. Так, какая то мелочь, рейвы какие-то, экстази, джанглы, хуй его знает, что там такое...

В раннем детстве я хотел быть или хоккеистом, или партизаном - таковы были телевизионные предпочтения моего отца, ядерного физика, плававшего на первой советской атомной подлодке. Потом я увлекался дрессировкой крупных охранно-сторожевых собак, и даже хотел стать ветеринаром, но в седьмом классе начал сочинять стихи и больше ничем серьёзным уже не занимался.

И так, после второго курса психиатрического лечения в Кащенко, будучи двадцати пяти лет от роду, я решил сменить сразу и взгляд на вещи, и профессию, абстрагировавшись от политической борьбы в умах сограждан и вернувшись к поэтическому призванию, плющившему меня лет с пяти-семи.

Вокруг наблюдал я сплошь собачьи психотипы - даже иногда лаял на улице на людишек, и однажды ввязался в драку с живодёрами из бригады коммерческого отлова и умерщвления бездомных собак. Один раз в жизни они мне всего попались, эти двуногие твари в телогрейках. Стресс пережил в хмельном и наркотическом угаре. Написал поэму про коммерческую усыпальницу на Тайване, где хранятся веками урны с пеплом любимых хозяйских собак, в основном чау-чау, целые поколения - туда буржуазные китайцы ходят, общаются с их типа душами. Этих бы в телогрейках туда, годика бы на три, поработать служителями, без всяких там. Строго чтоб, без бухла!

Родители мои к началу девяностых окончательно идеологически разоружились и сдались перед лицом безумного и жестокого абсурда крушения ещё одной поганой по содержанию и уродливой по форме империи - и стоически ничего уже от будущего не ожидали. Демократия западного образца стала казаться им раем - на общем фоне происходящего я вполне разделял их взгляды. В отличие от общей массы сограждан, они не согласились с телевизором - в отличие от замполита Акулы - где цинично утверждалось, что эти гады просто-напросто поделили все лозунги между собой, и одним достались пожирнее, а другим попроще. Не согласились - но и не особо вдумывались, костеря свою собственную систему прошлого так, по привычке. Больше из-за маленькой пенсии, на которой они так якобы неожиданно для себя оказались, а также из-за оставленной позади жизни, отданной народному хозяйству сообщества со слабым этическим потенциалом. Оставались футбол, собаководство, ремонт кухни, появление всё большего числа внуков и даже правнуков.

Я же не оставлял попыток стать тем самым новым человеком, вернуться к былым детским идеалам. В юношестве я мечтал стать писателем, желательно глобально общечеловечески диссидентским - неважно где, хоть в космосе, через неподконтрольные ублюдкам из правительств ай-поды. Писателю, для работы, от других людей нужен лишь адекватный обмен мнениями, в оригинальных, открытых ситуация - в противном случае лучше уж никакого общения. И журналистские поездки по городам и весям бывшего совдепа я воспринимал исключительно как трамплин своего будущего, сногсшибательно освобождающего умы литературоцентричных интеллектуалов, строчкогонства.

Когда умерла моя бабушка, я был в Ашхабаде. Гигантской золотой статуи Туркменбаши там в тот год ещё поставить не успели, так что я её не отсмотрел. Вместо этого я встречался с несколькими находившимися под домашним арестом туркменскими диссидентами, в основном писателями и художниками, возраста за шестьдесят, а за мной следили "Жигули" без номеров с двумя молодыми туркменами в штатском. Бабушка была в Москве, обездвижена уже несколько месяцев падением на скользкой московской наледи и переломом впоследствии этого шейки бедра - что в этом возрасте равносильно приговору лежать и не двигаться до самой смерти, которая без регулярных движений тела в этом возрасте не заставит себя долго ждать.

Я каждый день делал ей уколы - но тут уже стало ясно, что осталось всего ничего, и я улетел в командировку, чувствуя, что живой её я больше не застану.

Ночью я шёл, естественно, пьяный от очередного диссидента - а может Азефа, чёрт их тут, в Туркмении, не разберёт - и вдруг увидел на всё небо светящуюся голограмму, лицо своей бабушки. Буквально на долю секунды. Я пришёл в свой номер в гостиницу, набрал Москву - там все спали, но с моих слов проверили бабушку и выяснили, что она только-только как умерла во сне.

Все умирают - и такая смерть, возможно, лучшая. Если не считать растворения в радуге или ухода в момент медитативной фазы растворения, не помню как там точно.

Я с детства ненавидел насилие лютой ненавистью - так, что запросто мог бы убить, или просто сильно уебошить, в состоянии аффекта, какого-нибудь живодёра. Правда, их всегда было больше, живодёров, и не всех виденных мною страдающих зверей удалось мне спасти, что оставило мне на сердце чувствительные рубцы. Обо всём и не расскажешь. Особенно это обострилось после того, как в первом классе на моих глазах скоты из соседнего двора сожгли живую кошку - меня держали, чтобы я смотрел. И потом в четвёртом классе на моих глазах скоропостижно скончалась моя любимая большая чёрная собака. Разрыв сердца или крысиный яд - вскрывать было незачем, какая разница. Полгода я плакал над каждым убитым комаром. До сих пор не убиваю ни комаров, ни тараканов, никого. Парюсь, если случайно. Вылавливаю из луж.

При этом я всегда любил смотреть фильмы про войну. При совдепах советские, других не было - ну разве что из братских республик варшавского договора. "Апокалипсис нау" Копполы и "Взвод" Стоуна я впервые увидел в середине девяностых, когда, после вроде бы как достойного таких именитых будущих коллег количества поездок в "горячие точки", решил готовиться и поступать на сценаристский факультет главного всероссийского киноинститута. "Пепел и алмаз" Вайды в десятом классе отмечался бурной трёхдневной пьянкой на даче с друзьями-одноклассниками под рефрен: надо раздобыть оружие и сражаться. Пошли в соседнюю деревню и подрались, одному из наших "розочкой" пропороли руку, не сильно. Мне досталось лёгкое сотрясение мозга. Тогда то я и вышел, на следующий день, за сигаретами со второго этажа - откусив себе часть языка, кровищи немеряно шло дня четыре. Все это помнят, кто меня тогда знал.

На собеседовании во ВГИК оскароносный наш мастер Че - деревенщик, хитро паразитировавший при совдепии на компромиссах правящей идеологии с общинными пережитками рабочее-крестьянского зрителя - расспрашивал меня о тейповых взглядах ещё тогда не покойного лётчика Джохара Дудаева. Оборачиваясь и смотря в прошлое, на себя, со стороны отсюда, из настоящего, как бы - контужен я тогда был наглухо на всю голову, чем шокировал спокойное болото постсоветской киносистемы. Во ВГИКе я проучился год, и покинул его по личным соображениям, женившись на сокурснице, всегда моей любимой тебе, мамочке наших офигительных детишек. Ты тоже бросила ВГИК одновременно со мной - о чём то жалеешь мне назло, то вообще не вспоминаешь годами. Но разве я тебя просил его бросать? По любому ты же пишешь иногда киносценарии от нечего делать? Однажды их купят и реализуют. Да и мои, уже вот-вот, в будущую пятилетку. Когда караван разворачивается в обратную сторону, в силу тех или иных назревших обстоятельств пустынной жизни - хромой верблюд становится вожаком. Это верняк. Не даром же приколист Заратустра - приколист не как Исса или Мусса, а зажигательный - называется в переводе погонщиком верблюдов. Но Ницше мне не жалко - ему это было бы неприятно.

Ничего хорошего от ВГИКа изначально ждать не приходилось - от добра добра не ищут, надо было резко сваливать, пока мне там окончательно не порубали щупальца поиска искусства как оно есть своими камланиями про какое-то там ещё ремесло. А ведь я же хотел уйти в кино чисто для комфортного существования, определив сам себя уже военным пенсионером. А они как со мной? Это не есть хорошо - думал я тогда о чём-то своём. Хорошо, что это всё стало нам очень скоро по барабану - герметичность открытия иного качества взяла своё. Чушь, конечно - но что поделаешь? Если можешь рационально мыслить - ты не влюблён.

В то время я думал, что если и окажусь ещё когда-нибудь в этой чёртовой Чечне - разве что туристом, лет через тридцать. Как старые американские солдаты во Вьетнаме бродят по полям былых сражений в документальном телесериале Би-Би-Си. Я мог бы что-то такое замастырить за Чечню - ещё бы и денег заработал.

С другой стороны, когда началась путинская чеченская, мне стало обидно, что мой опыт ельцинской чеченской войны стремительно устаревает. "Херня!" - утешал себя я. Война, мол, всегда одинакова, можно и додумать кой-чего - но, как наблюдатель, понимал, что это ложь, и что правильный автор такого блядства допустить не может.

Короче, война стала главной темой моих киносценариев и заявок, которые всех профиков, кто читали, пугали так, что никто из них не брался меня критиковать или со мной спорить. И давать моим заявкам и сценариям ход, в том числе просто хотя бы выплачивать какие-нибудь бабки, чтобы я имел возможность жить и работать. Хорошо жить - чтобы хорошо работать. Никто не хотел, чтобы я хорошо работал и, видимо, хорошо жил тоже. Это было скучно и вело к пьянству.

Особой психосоматикой я отличался всегда - но чрезмерно высовываться прекратил уже в детском саду. Надоело ежедневно драться с кем попало. Сколько сил отдал я этим земле, стране, народу? Может и немного. Но и того хватит. Не послужил простой советской армии, успев прикинуться психом, коим с точки зрения современной сканирующей мозг медицины останусь теперь я навек. Эх, ма! Хотя за плечами целых четверо брошенных высших учебных заведения из первой десятки престижных ВУЗов. Вундеркинд, каких мало. Поступал на раз - а после скука. Пустота. Пьянки-гулянки, драки в общагах придурочные - я больше наблюдал, сберегая очки - и гори оно всё синем пламенем высшего отрицания.

Сочинял я для денег и дешёвые дефективные дюдики, и телесериалы для целевой аудитории домохозяек - всё это не было проблемой, если бы достойно платили. Но сучары продюсеры, как всегда, обирали рабочего нашего брата-писателя до нитки. Да припекут их добрые черти рогатинами в ваджрном аду. В двух из чертей они наверняка узнают меня и драммашину Вову Вольфа, пьяных и удолбанных московских Буало и Нарсежака.

- Я всегда там, в общаге на Галушкина зелёнку брал. Шестой этаж - таджики, восьмой - хачи, девятый - вьетконговцы. Хохлы, узбеки, дальневосточники - всяк свою тащит. Выбирай на вкус... - любили мы с Берсом предаваться воспоминаниям о вгиковской общаге, чьё наркотическое изобилие в конце девяностых таки прикрыли частыми налётами бездельников из ОМОНа.

- Что же такое кинематограф? - неоднократно садился я на уши Берсу, накурившись и подбухнув,- Что это за вид такой искусств? Буду краток. Всё состоит из информации на одном уровне и процессов её трансформации на другом. У человека есть набор органов чувств и анализирующие информацию от этих органов центры нервной системы, включая мозг. Кинематограф - такой вид искусства, который на сегодняшний день задействует максимальное количество человеческих органов чувств. Да, великий роман затронет само сознание, саму систему приёма и обработки информации от внешних рецепторов органов чувств. Но вложи деньги в блокбастер или умный фильм ужасов, и ты получишь результаты круче, просто несоизмеримей с пользой от так называемой большой литературы. А сколько рабочих мест, оборота капитала? Тогда как написание великого романа - всегда одинокий, тяжёлый и неоплачиваемый вовремя труд. Создание кинофильма - процесс, полностью обратный созданию литературного произведения. Не случайно многие режиссёры утверждают, что можно сделать гениальный фильм из посредственного литературного произведения, но из гениального произведения только посредственный фильм. За примерами далеко ходить не надо. Почему так? Казалось бы, кино - естественный и полноценный наследник романа? Отчасти, да, но - если учитывать видеоряд, забирающий на себя львиную долю зрительских ощущений, громкую, чаще дебиловатую, музыку, сопровождающуя просмотр? Картинка работает с такими глубинными архетипами, до которых написанное слово не докапывается и в тиши библиотек. Конечно, кинофильм нужно смотреть в кинотеатре, потому что он рассчитан на коллективный просмотр. Но вообще для так называемого большого кинофильма это уже неважно. Если жизнь - иллюзия, то кинематограф - иллюзия иллюзии. И потому он должен подкреплять глубокие, порой утерянные и забытые уже зарубки в человеческой матрице - к тому же иметь вторую степень прочности. В отличие от человеческого сознания. Фильм в буквальном смысле этого слова должен сводить с ума, в этом его предназначение. Он должен вынимать из человеческого ума всё индивидуальное и вставлять туда то, что наснимал режиссёр под указку продюсера или самолично...

- Это всё по хую, надо просто снимать кино... - отвечал мне Берс, - Если можешь его не снимать, не снимай. Всё просто и тупо.

Это говорил человек, снявший свой первый короткометражный кинофильм в шестом ещё классе средней школы ставропольского края. Экранизация рассказа Амброза Бирса "Случай на мосту через Совиный ручей". Самодельная пушка взорвалась, никто не пострадал - но милиция изъяла самодельный американский флаг и чуть не завела антисоветское дело. Копии фильма были безжалостно изъяты. Я думаю, это самый неизвестный фильм на планете - из художественных.

Бухой Гоген, наверное, смеялся над картинками Ван Гога - в отсутствие автора, разумеется - но хорошо бы посмотреть на эту ситуацию наоборот, а не так, как нас всех приучают в школах массового кататонического релакса.

Но один приятный успех я от кинематографа всё-таки поимел - и даже получил за него полторы тысячи долларов. Это был рассказ, а затем киносценарий о Чечне 1995-го года - "Снять нельзя воскресить". Рассказ я написал за один вечер, под бутылку водки и два литровых пакета апельсинового сока, на дачном чердаке. Мне надо было подать его в качестве работы на творческий конкурс во ВГИК. Героями рассказа были фотожурналисты - так называемые стрингеры, снимавшие в Чечне всякие ужасы и продававшие их задорого западным фотоагентствам.

Оба главных героя рассказа, молодой да ранний фотограф и старый советский опытный, которых я практически списывал с живых знакомых людей, по сюжету нещадно погибают. Один, раненый при штурме Грозного, долго агонизирует - а друг его фотографирует, чтобы тоже продать фотографии. А после и сам друг стреляется, через пару недель, в шоке от этой дружеской смерти. Когда он стреляется - он тоже фотографирует себя со штатива.

Просто зомби какие-то. Понятно, что фильм никто ставить не стал - в киносценарии, кроме обоих главных героев ещё погибает американская журналистка, и добрый водитель-ингуш, не говоря уже о десятках трупов солдат и боевиков, раскиданных по всем семидесяти страницам шибко матерного текста, и всех пожирают собаки, само собой. Есть там и два сквозных героя-вертолётчика - они, как у тарантино, треплются на отвлечённые темы, летая и стреляя во всё, что движется. Короче, ничего, подобного моей откровеннейшей кичухе, в солидных столичных киноорганизациях отродясь не читывали, чтоб им там башни, сука, посрывало. Хотя таким тыщи лет ничего не срывало - с чего бы это вдруг и прям из-за меня? Что я - Уильям Блейк, что ли, или Герман Мэлвилл? Но пораженье от победы отличать - смысла нет, это верно.

Всероссийскую премию мне дали по настойчивому требованию режиссёра Германа-старшего, эдакого советского кинобосха. Я ещё в десятом классе пропёрся от его давным-давно запрещённой коммуняками антисоветского фильма "Проверка на дорогах". Первый правдивый фильм о войне - как я понял уже после. Ну, всё-таки у него отец - военный писатель. А я тоже ведь правду написал в своём киносценарии - хотя и в художественной форме, если такое вообще возможно. Не реализован, ну да хрен с ними, этими пугливыми бюджетными самоцензурированными извращенцами. Хорошо хоть там с матюгами много реплик, в киносценарии. Они, киночиновники зашуганные, свою жизнь в свободном искусстве проебали - понятно, что им страшно об этом задуматься, не то, что вдруг взять и начать понимать.

Хотя лично мне те деньги оказались весьма кстати - потому что, узнав о победе в конкурсе, я уволился со всех своих сволочных журналистских каторог и радостно забухал, предвидя великое - как вскоре выяснилось, иллюзорное - денежное кинобудущее. Понятно, сильно обломался. Понадобилось несколько лет, чтобы окончательно распроститься с этой мечтой - по лёгкому срубить бабла на искромётном описании народных да этнических страданий.

Какое-то время мне потом ещё подкидывали денег от киноиндустрии, тогда ещё стагнировавшей - подкидывали, молодцы, небольших авансов, чтобы я не унывал. Но очень скоро мне пришлось перестать припоминать всю эту чеченскую подоплёку моего появления в кинобизнесе, иначе люди от меня практично шарахались. По е-мейлу - а я вывесил рассказ в Интернет, и он вскоре был скопирован и размножен парой десятков скандальных сайтов, обсуждён, изруган и замечен тысячами опёздолов - мне даже стали приходить неприятные письма с угрозами, что не могло не тешить авторского самолюбия, но на поиск работы не вдохновляло. Скорее на просьбы о политическом убежище и социальных гарантиях в фунтах стерлингов.

В рассказе главным героем один раз упоминается аббревиатура ФСБ, в не очень приятном контексте - но это паранойя главного героя рассказа, я здесь ни при чём. Герои всегда держат верх над своими авторами, иначе они не были бы героями.

Ни разу больше мне не удавалось написать ничего дельного по пьяни. Абсолютно. Ноль. Только по обкурке, на трезвую голову. И вот так к этому привык, что даже пробовать не хочется. Пошли вы все сегодня оганизованной колонной на хуй со своим кинематографом - кроме Берса и Зюзеля, разумеется. И Такеши Китано с братьями Коэнами и Терри Гиллиамо. Вонг Карвай. Данелия. Квирикадзе. Ким Ки Дук. Кустурица. Я не патриот. Кого не упомянул - из правдивой скромности.

Правильно говорил вечно не старый Камю, разбившийся на машине в одиночку, подобно Цою - умирать имеет смысл только за свободу, потому что лишь в этом случае человек знает, что умирает не до конца. К кино это относится в полной мере - или уж снимать его, как единожды первое и последнее, или это всё такое же мозгоёбство, как и вся наша недоразвитая общность имбицильных культур.

В своё время мы с Зюзелем пробивали заявку на сильное военное кино - про бои русских с немцами в керченских катакомбах, во время второй мировой. В Крыму вообще классно снимать - хотя, наверное, катакомбы более-менее одинаковы везде, лишь бы не мёрзнуть и чтобы не завалило. А в заявке нашей речь шла о том, что среди защитников этих катакомб есть молодой парень, партизан. И он при этом студент-филолог из Керчи - а специализация у него немецкая литература, и снится ему по ночам экранизация нами Ремарка. Снятся ему немцы на первой мировой, мировые парни, и Ремарка же книгу, на немецком языке, находят у него в рюкзаке каратели. И не расстреливают. Поначалу. Но финал потом - не хуже, чем у Германа в "Проверке на дорогах".

Денег нам, как обычно, так никто и не дал. А переводить на немецкий язык и искать тамошний копродакшн нам это дело было, естественно, некогда. Мы же не продюсеры - мы же, бля, творцы мистерии вселенского духа.

17.

Как поёт принц Гарри в лирическом настрое - "молодость да старость - что же нам осталось?" Молодость, наверное - она ведь как будто в позапрошлом месяце только ещё была. Да и суперстар ли я? Но надо уже начинать следить за своим здоровьем. Особенно психическим. То есть - обуржуазиться и предать юношеские идеалы. Почему сразу предать? Можно просто десантироваться на территорию мнимого врага. По любому это легче, чем расставаться с тобой. Всё пройдёт, и раны затянутся. Не особенно много мы их друг другу нанесли. Хорошего больше. Мы производили вокруг радость и чудеса - большую часть времени. А меньшую его часть просто впадали в крайности и маразм - я со своей стороны, а ты со своей, поровну. Всё равно мы не распоряжаемся потоком - нас тащит, и хорошо, что прибило друг к другу. Прекращай заниматься ерундой. Будь со мной - даже если мы так далеки друг от друга. Вопрос, какого уровня отношения ты считаешь действительно естественно хорошими. Между обезбашенными влюблёнными? Между опытными тантрическими любовниками с двенадцатилетним стажем только в одной этой жизни? Между счастливыми родителями, между вдохновлёнными соавторами, между линейными копродюсерами, между исполнителем и заказчиком, между загадкой и разгадкой. Летс кам тугезер ту зэ файн.

Здесь и сейчас, в Чечне, я найду эту точку бифуркации. Здесь моё сердце поразил червь сомнений в человеческом предназначении, двенадцать лет тому назад. Ты вылечила меня, контуженного придурка. Теперь я здоров словно белый кабан - выражаясь мифологически. Хожу на границе между лесом и полем, заманиваю лучших на проверку драйва. Других не ем, но стал сильнее всех. Пришло время отдавать долги. Я за ценой не постою. Выбирай. От этого зависит моя жизнь. По крайней мере - её качество. С количеством я уж как-нибудь разберусь. А качество без тебя пострадает невосполнимо. По крайней мере - в самых важных вещах. Что это за вещи? Давай решим это сами, и только друг для друга, безо всяких. Слишком многое друг на друга завязано. Легче с этим жить и работать - по любому ничего уже не вычеркнуть. Мы всегда вместе - свободные люди в пространстве радости. И меня больше никогда не будет запаривать дурацкая ревность, возникающая из всего и ничего. Буддийская медицина утверждает, что это от избытка ветра в энергетических каналах организма. А избыток ветра - от общей нашей с тобой психофизиологической конституции и от чрезмерного употребления травы и прочих стимуляторов. Это уже современные догадки.