Гадом Буду чеченские хроники гонзо

Но ты всегда всё чётко объясняла мне о том, что никакой измены в реальности не бывает.

- Измена бывает только своему сознанию, - говорила ты, - Мы все всегда только здесь и сейчас. Жизнь гостиница. Ничего с собою не возьмёшь. Любовь, это когда не может быть никаких обещаний, ожиданий, надежд, опасений, завтра и вчера. Вообще никакого надо или не надо, ты или я... Дари всё, что можешь, всё самое дикое и симпатичное, как угодно и когда угодно. Если любишь - всё имеет смысл, всё растворяется, всё ты, никакого эгоизма... Это ЛСД показывает на дверь. А любовь сразу напрочь мозги вышибает. Жаль, что ты этого не понимаешь...

- Мне мозги пока не вышибло... А если я умру от ревности? Выкинусь из окна?

- Просто проснёшься в другой реальности. Но меня там уже не будет. Я же не собираюсь выбрасываться вместе с тобой, если ты такой кретин. А у меня никаких желаний нет - кроме потребностей существ. И твоих в том числе, балбесина...

Ну, спасибо на добром слове. Тысяча взводов десантников и спецназовцев, не задумываясь, умрут за тебя на любом, даже самом безнадёжном, плацдарме. Просто за твою улыбку.

По крайней мере, если я бывал в бешенстве - я ломал предметы обихода, бил стёкла, бухал водку, разбивал о стены квартиры телефонные трубки и пульты управления бытовой техникой. Но я всегда знал, что злюсь на самого себя - за то, что я слабый мудак, упивающийся своим ничтожеством по привычке бесконечного числа жизней, в большей части из которых я тебя не встречал. Всегда знал, что ты меня спасаешь от низких вибраций адских миров, организованных белковой массой в планетарных масштабах. Всегда знал - кроме одного раза, когда мне свернуло башню... и я тебя ударил, по лицу, достаточно сильно. Даже в Кащенко меня тогда не взяли - настолько я был жалок и противен самому себе и всему пространству в целом. Мудак, одним словом, тупорылый.

Свои спонтанные действия ты никогда ничем не объясняла - с точки зрения тупой логики патриархального Освенцима, окружающего нас со всех сторон. Откуда ты могла всё это знать в свои семнадцать? Мне пришлось прожить в два раза дольше, чтобы всего лишь одним глазком увидеть такое внеземное состояние - и то я этого уже не помню. Как такое могло произойти? И главное - что произошло?

- Да. Ты права... Хуйня всё это... Но, без пизды - я всегда признавал первичность за женским началом. Вся эта суета, названная мужской, всё это выпячивание невесть чего... Да это всё ничто перед способностью самки примата вырастить внутри себя отдельную особь. Тут уж как не крути... А самец в наши времена постоянно нервничает, и если он альфа-самец, то альфа-нервничает, а если бета, то бета... Как будто не ясно, что и так все умрут - ради чего, и что, и у кого, главное, отбирать? Но есть ведь и иные формы жизни, даже внемолекулярные...

- Любимый, да хуйня это всё, сам знаешь... Иди сюда...

- А то, что, измена начнётся?

Ты изящно и легко толкаешь меня пяткой в нос. У тебя самые длинные ноги как минимум в Москве. Пальцы на ногах у тебя такие изящные, что только за одно это можно немедленно пойти и собственноручно отмудохать дюжину каких-нибудь ближайших сволочей, недостойных находиться в одной солнечной системе с подобным чудом. Пальцы на руках, всё остальное - быстро врубаешься, что во всех вселенных и на всех планетах высшие формы одинаковы для зрения, если оно там есть.

- Не кусайся, ты, гадёныш! - ты не любишь, когда я чересчур сильно и неожиданно прикусываю тебя там, где круто, - Смотри, Архип, опять тебя в психушку заберут. С твоими безумными глазами...

- Как у кого?

- Как ни у кого...

Ты научила меня думать всегда только о том, что можно дать, а не получить. Что умные и красивые женщины должны быть свободны - в противном случае происходит голимое предательство против счастья всех гуманоидов. Дарить свободу всем существам - никакого иного присутствия любви в частной жизни ты не признавала.

Слово любовь ты не слишком любила. Получать цветы в подарок ненавидела - и я ни разу в этом не сплоховал. Потому что сам с детства не понимал этой ебанутой затеи. Это же трупы цветов. Все цветы и так наши - если они в процессе роста вибрируют и откликаются нам изнутри и снаружи.

- Ты всё время тянешь одеяло на себя! - это твоё главное обвинение в мой адрес, самое резкое, что я от тебя слышал.

- А ты вообще грабастаешь наше общее одеяло и уходишь!

- Куда я ухожу?

- К своим парням! В их миры! Ты хочешь блага всем живым существам? Ты даже одного не можешь сделать счастливым хотя бы на одно мгновение!

Вот такие несправедливые вещи я тебе говорил. На самом деле это касалось только одного меня.

- Счастливым можно делать только самого себя. Изнутри. Я счастлива, и ты будь счастлив, - отвечала ты.

Иногда ты меня успокаивала, а иногда уходила куда-нибудь в ночь, а я, дурень, страдал. Главное было не пить водки, потому что от неё начинались видения бесовских квантовых структур, якобы обладающих сознанием. На самом деле все эти голоса и гнусные рожи принадлежали только мне самому.

Я не придурочный Пушкин, чтобы хотеть из-за женских закидонов кого-то убивать. Даже не просто хотеть - а пытаться. Устроить войну, из-за того, с кем женщина спала - да Яхве с нею, мне то что? Это её дело - спать с кем она захочет. Дело мужчины в таком случае - пойти повоевать и привлечь к себе внимание. Вернуть корону.

И абсолютно по хуй, какие там есть доктрины про сексуальные связи из одной жизни в другую. Идея о том, что один человек может владеть другим - чисто христианское изобретение. Это не обусловлено природой. Это спущено сверху. Морально - то, что выгодно хозяевам положения, желающим заморозить свой призрачный статус-кво. Если в прошлом мы вместе делали хорошие вещи - мы будем встречаться весело и радостно. Если плохие - будем встречаться грустно и таскать друг друга за волосы.

Ты разделяла моё восхищение человеческим языком - не тем, что во рту, а в буквальном смысле. Звуковым языком, осязаемым через воздух и нервы в барабанных перепонках. Можно и глазом восхититься - если напечатано что-то внятное. Ты тоже иногда порывалась писать - либо детские сказки, либо сценарии фильмов ужасов. Получалось, с моей точки зрения, охуенно. Но тебе ничего не нравилось, ты сразу обо всём написанном забывала. Иногда спрашивала меня:

- Архип, как ты пишешь?

- Я перестал писать в десять лет. Слишком опасно...

- Это Берроуз. А ты?

- Ладно. Когда пьяный, пишу как Луи Селин, обдолбанный как Воннегут с Мейлером, а под быстрыми, как Хантер Томпсон...

Пиздить не мешки ворочать. Возможно, я и сам всегда знал всё, чему научила меня ты. Но не мог сразу сосредоточиться в окружающем бедламе. Но ты меня учила всему тому же и всегда - и в мирах богов, в мирах без эго. И по чистой доброте, без всякой утомительной души, нырнула за мной обратно в круг перерождений. Слишком уж я тупой.

Зато меня прёт нормально - как поёт группа "Маркшнейдер Кунст". Моя ранее репрессированная окружающими убийцами психика растворилась - твоими драйвом, красотой и умом. Изначальным умом, за который вроде как и я тоже теперь взялся, направляемый твоим непосредственным и прямым поучением. Гадом буду.

Где я и кто я? В чёрной комнате, наполненной чёрным и лёгким для дыхания дымом, в кромешной темноте. Этой мой ад, должно быть. Когда-то ему предстоит раствориться и закончиться - но пока он есть. Да и хуй с ним. Никакой это не ад - он просто пропитан исполненностью предстоящего рождения блаженства. Или вообще просто вода в извилинах мозга - от пиздобольства. Смех сердца наоборот.

На заре туманной юности человечества однажды кто-то сумел посмотреть на всё происходящее со стороны, из вне себя, первый - так и появилась магия, и змея поползла вверх внутри позвоночника, и даже высунула голову - и тут первому поэту и художнику пришлось как следует подраться за свою жизнь, к счастью, не до смерти. Иначе как бы он нам это передал? Но вообще-то их много появлялось, независимо друг от друга - кто-то да выжил, и расписал пещеры культовыми шедеврами. Дальнейшее искусство, в общем, ухудшалось - не считая отдельных самоубийственных прорывов, превратилось в предмет купли-продажи. Но каждый начинает правильно - а потом, на развилке, уже решает, для себя, сознательно или трусливо. Обычно выживание нации первичнее правды и свободы. Со свободой и правдой вообще не понятно, что к чему - а с выживанием всё и так ясно, как божий день. Но заберись в пещеру, посмотри на испещрённые письменами стены - сразу врубишься, кто и когда действительно заботился о популяции, а кто неконтролируемо мутировал, обратно, в протоболото хрустящего взаимопоедания.

Из недалёкой молодости моей вспомнились какие-то опять майские праздники, в которые я пил на родительской даче под Сергиевым Посадом, с парой грибных друзей - ди-джеем Трансом и фапсишным хакером Либидосом, бывшим моим одноклассником и вечным собутыльником. Скоро мы оба завяжем. Он уже завязал, почти. Да и я вот-вот.

Съели мы тогда по порции галлюциногенных грибов, собранных в октябре прошлого года под всё тем же Сергиевым Посадом, такая у нас традиция - каждое бабье лето мы собираем галлюциногенные поганки. Крыш нам не снесло и баню с дачей мы не спалили. Две молоденьких грибоедовских девушки с дрэдами на головах, неизвестно, как и откуда прибившиеся к Либидосу ещё в Москве, ходили ночью на местное заброшенное кладбище, где чёрный пруд и светящиеся зелёным испарения - и пришли слегка растерянные. Пока их не было, мы втроём играли в "Монополию", выпивая по рюмке коньяку за каждую сделку. Либидос стал миллионером, и его отправили спать. Прочие до утра трепались об устройстве матрицы, которое понимал только спящий Либидос, если ему не пить и месяца три не ходить на свою глупую малооплачиваемую фапсишную работу.

На меня грибы подействовали классически, естествоиспытательно шамански, как у Терренса Маккены. Обычно всё бывало не так. А тут силы вдруг покинули меня - чтобы тут же опять вернуться. И снова покинуть - и снова вернуться. А потом в голове вертелась любимая песня ди-джея Транса, в которой грустный, но волевой и слегка компьютерный голос на английском языке перечислял, что он видит в будущем:

"Май нэйм из Буш-Ладен, ай кэн си зе фьюче. Ай кэн тэл ю, вот ай си. Ин зе фьюче ай си ноу Макдональдс, ноу Аль-Каида, ноу терроризм. Ин зе фьюче ай си ноу Америка, ноу ислам, ноу чадра, ноу имперализм. Ин зе фьюче ай си - хэппи пипл дэнсинг он зе стрит! Хэппи пипл дэнсинг он зе стрит! А-о-о-о-у-у! А-у-о-у-у!"

Эдак вот завывал. В моей голове. Всё, дескать, видит - ни ислама, ни чадры, ни Америки, ни империализма. Куды ж это самое "всё" денется? Короче, грибов я не особо тогда и прочувствовал. Не то чтобы бэд-трип - но какой-то сумбур вместо музыки.

Когда грибы слегка подотпустили - мы сели в электричку, затарившись шипучим баночным бухлом, типа "отвёртки" и "розового пса", водка с дыней, и поехали в Москву, на какой-нибудь концерт, в какой-нибудь виски-бар. Грибы всю дорогу плясали на оконных стёклах отбликами фонарей. И тоненькими голосами фей и троллей приговаривали - хлебни, Архип, ещё глоточек лёгкого алкоголя. Мы будем плясать повеселей! Повеселей! Либидос смотрел в окно на самого себя с той стороны, в пустоте за окном, где мелькали подорожные иллюзии. Ди-джей Ганс слушал свой ай-под и шлёпал губами, вспоминая какую-нибудь Туву или Валаам.

Концерт был - но как-то вяло, я не углублялся. Мы напились и накурились в туалете из трубочки гашишем, который был у нас с собой всё время, но о чём мы забыли через сорок минут после того, как съели грибы. Восемь часов длился наш трип. Глубокая ночь. Виски и текила должны были пролонгировать действие вневербальных чертенят четвёртого измерения примерно до времени утреннего открытия метрополитена.

Не помню, с чего началась та драка - я весь растворился в своей собственной речи и пришёл в реальность, лишь когда чуть не получил бутылкой по голове, но был спасён невесть откуда взявшимся кокаиновым флэшбэком-автопилотом, отчего увернулся и дал по зубам импортному младотурку, случайно оказавшемуся на линии огня. Рядом визжали какие-то девчонки, и я почти разложил этот визг на составляющие, дабы определить их число. Но тут, случайно тряхнув головой, уронил очки под стол и полез за ними - и сразу получил чьим-то кроссовком в район уха, отчего тут же переключился на инстинкт выживания, расположенный больше в спинном мозгу. Нашёл очки, надел их, и, выскочив из-под стола, попытался найти Либидоса и Транса, дабы встать с ними спиной к спине - при этом увесисто, по собственным ощущениям, размахивая кулаками и оря:

- Ебанулись, падлы, суки, на хуй?!

Ничего другого не оставалось. Наверное, действие произвёл мой старый сокольнический задор - потому что Транса и Либидоса я нашёл уже только на улице, слегка позднее, хотя под грибами показалось, что позднее более чем значительно. На улице мои друзья тихо и мирно объясняли тамошнему вышибале, кого они хотят замочить в сортире, кроме Путина, и почему вышибале не стоит вызывать полицию, а следует пустить их обратно, хотя бы в зону стриптиза. Вышибала их не пускал.

- Пошли отсюда, парни, - сказал я, - Это всё та же обычная паранойя.

Со мной не спорили - это была моя паранойя, и она как всегда всех вокруг заражала по моему образу и подобию. Надо было лечиться. Но как? И где ты сейчас? Хорошо, что в моём сердце. Неохота подыхать - тем более в дурацких пьяных рьяных драках. Надо завязывать. А грибы? Когда я ещё их съем? Может быть, никогда? Ну, не в Чечне же? Я ведь обещал всем богам никогда туда больше не ездить?

Тогда я ещё ничего не знал, что скоро поеду в Чечню - но о чём-то как будто догадывался. Как любое животное, не более. Или как тогда, перед празднованием моего тридцатилетия. Как ты могла тогда сохранять со мной хорошие взаимоотношения? Вдохновлять меня? Работал я хер знает как, бухал хер знает с кем. И так большую ведь часть своего времени. А может, это просто ты тогда думала не обо мне - а смотрела внутрь себя. Я всегда забухиваю, когда ты смотришь вглубь себя. Больше этого не повторится. У каждого из нас свой путь. Если пути совпали - так тому и быть. Долго ли коротко ли - а страдать нам не стоит. Будем улыбаться.

О праздновании того своего тридцатилетия помню только, что сначала пили водку с двоюродным братом-милиционером, потом с товарищами по бывшему журналистскому цеху, потом с друзьями - двое из которых не проживут затем и полугода. Затем одна вдова и мать с крутым, но не структурированным вовремя характером, привезла галлюциногенные грибы, и я их в который раз поел. Чтобы они ещё в подкорке поднакопились. Такой я баран.

Тут же снова пришли миллиарды тех же самых маленьких гипер-инфо-сущностей, в грибных шляпках на головах, подобных феям и гномам, слугам хтонических лесных полудухов, что ли - и все поздравляли кого-то, кем я, конечно же, был лишь отчасти.

Брат наутро радовался от всего сердца, что не внял моим уговорам и не взял с собой в клуб табельное оружие. "Я был там один русский офицер!" - утверждал мне брат, но я его разубедил, потому что были там и другие русские офицеры, на всё том же ментальном плане, что и он. Но не я. Я был далеко.

Вот так я и разухабисто гадил в своём сознании - а значит и в твоём - всего каких-нибудь пять лет назад. И десять. И всё это время. Да неужели? А ты чем занималась? Почему не спряталась? Не сказала? Или говорила? А что ты говорила - ты помнишь? Ну и забудь.

"Это что-то по типу музыки..." - так я тогда думал. Вспоминался Пифагор с его струнами, вычисленными по орбитам видимых планет, чьи вибрации - и так далее. А может, это водка отдаёт дешёвой теософией - задумывался я, и на какое-то время прекращал бухать напитки крепче, ну, скажем, двадцати градусов. Как у двойного скрю-драйвера.

Ещё, кажется, в позапрошлом году, едучи в Крым, к вам, мои любимые солныши, я играл в гляделки со старой мудрой цыганкой - на пару с цыганкой молодой обиравших на перроне отъезжающих на Украину, помятых с перепою или, наоборот трезвых и собранных, гастарбайтеров.

Жёсткая неприятная старушка древнеиндийских кровей подумала, что меня можно загипнотизировать глаза в глаза. Видимо, очки минус семь не пропускают гипнотических флюидов - я вообще не поддаюсь гипнозу, даже молодой ещё Кашпировский выгнал меня, старшеклассника, со сцены дома культуры одного подмосковного научно-исследовательского института, чтоб не мешал представлению, не подделывался под сомнамбулу. При гипнотическом воздействии на мою психику максимум, что я чувствую - маленькую змейку на уровне пупка, которая смеётся и никуда не ползёт. И вскоре она угомоняется. Гипноз не заработал и на этот раз. Змейка возникла - и я опять, в который бесконечный раз, вспомнил, как на первый мой день рождения после нашего с тобой знакомства ты подарила мне змеёныша - ужика по кличке Фридрих. Он ползал по первой нашей квартире и в результате уполз в никуда. Я часто его вспоминаю - это был мой лучший в жизни подарок. После тебя и нашей любви.

Тут я заметил, что цыганка всё ещё пытается что-то там бормотать - но уже не так уверенно, как будто понимая, что профессиональноё её чутьё дало со мной сбой. Вибрационный яд не действовал.

"Удачи тебе!" - сказал я удивлённой цыганке. Она отошла и тут же подошла к подвыпившему мужику, которому что-то сказала, после чего тот стал, как вкопанный, будто в трансе, а она стала лазить у него по карманам. Бывшие с ней несколько молодых цыганок прикрывали её действия от шибко грамотных. Меня они в расчёт не взяли. Благодарных слов в свой адрес я тоже не услыхал. Была мысль - могу ли я что-нибудь крикнуть и помочь тому обуваемому дуриле? Но вскоре и она исчезла. Я просто наблюдал. Год назад это было, или два?

А сейчас никаких цыганок вокруг не было. Пустыня. Горы. Солнце. И кое-какие творения человеческих рук. И сами эти руки, и человеки к ним. Мучают друг друга, думая, что они все здесь временно и скоро всё закончится каким-то очередным выводом за пределы. Каждый думает по своему - абстрагирует себя на линеечку придуманного времени и убивает в себе сразу и начало, и конец, оставляя только роботоподобный танец животного, красивый, но несовершенный. В голограмме всех живых существ, на общем информационном плане высоких частот, как их там не назови, я буду ехать на чёрном коне, по Москве или Питеру. И конь мой будет управляться мыслями и уметь заходить в заведения человеческого общепита. Чистый гуингном. Ездить буду без седла, с экологическими поводьями. Не надо казаться умнее чем ты есть - надо быть как группа "Продиджи". Чёрт, обидно бывает - употреблять внутрь растение, выросшее с нами на одной земле, в одном биоценозе, это нельзя. За это тюрьма. А бомбами и снарядами живых людей - это пожалуйста. Честь и доблесть. Такова сансара в России. В Африке ещё жёстче. Но был бы я хоть негр, а так - что? Русский язык, и тот умрёт лет через сто. А может - всё-таки выживет, кто его знает? Что останется от русской литературы лет через сто, кроме Егора Летова да Андрея Платонова? Больше никто не сумел так мощно использовать сверхполитическую депрессию кайфа в качестве топлива для чистого видения недосягаемой высоты биологического сарказма и обыденной низости человеческой воли к жизни. Ну и некоторые другие так. Что за бред, что всё это значит? Набухался я, что ли? И накурился, не иначе. Одно и то же каждый раз! Солнце садится, горы меняют цвет, пустыня, или что там, засыпает - может, и людям бы пора выключаться? Но куда там...

18.

Загадочно, конечно, но ведь сам и не догадался бы, что, оказывается, этой ночью, пьяный - я выходил из палатки поссать на свежем воздухе. Но на обратной дороге сбился с курса и забурился в другую палатку, где и заснул, свернувшись калачиком на дощатом необструганном полу.

Так уже не раз бывало в Москве, в схожих ситуациях забухивания у рабочего станка - домой тогда добирался на автопилоте, и не хотелось звонить в дверь и тебя, любимая, будить, а мысль о наличии собственных ключей куда-то всегда смывалась из сознания.

Здесь, в Чечне, моё исчезновение заметил через какое-то время поднявшийся из сна и вышедший на воздух по малой нужде замполит Акула. Проявив недюжинную бдительность, замполит растолкал кучу спящих салабонов, которые обшарили с фонарями весь лагерь - в поисках вашего покорного слуги.

В палатку, где я спал, они вообще не заглянули. В ней отдыхали герой-каратист Гоги и другие боевые офицеры, вернувшиеся минувшим днём с боевого задания. Их отдых потревожен не был. Не найдя меня, Акула объявил всем, что никуда деться я не мог, просто где-то заблудился и сплю на свежем воздухе - после чего объявил отбой. Кто-то предложил запустить ракетницу, а то и две, разных цветов - но Акула, ссылаясь на нелегальное положение нашей съёмочной группы в расположении отряда, категорически запретил сей гуманистический акт.

Зюзель рассказывал, как замполит его разбудил и расспрашивал, что могло со мной приключиться, куда я исчез. Громко грохотали САУ. Зюзель, насколько он помнил, объяснил ему, что я лунатик и поэт, так что искать меня в такое время бессмысленно.

- А если он в солдатский сортир провалился? Там три метра глубина, бульдозером рыли...

- Архип не утонет, это не его... - заверил Зюзель и снова захрапел.

Твёрдая убеждённость Зюзеля в моих способностях импонировала вне любых жёстких концепций.

Проснулся я рано, из-за сушняка. Сразу понял, что нахожусь в чужой палатке - все вокруг отсыпались, как сурки, и моего присутствия вообще не заметили. Хотел выпить то ли "Кармадона", то ли "Нарзана", из пластиковой бутылки на столе - но вовремя понюхал запах жидкости и не стал. Здесь тоже вчера спорили о вечном, но до дна не доспорили.

Я вышел. Неподалёку два бойца развешивали сушиться на верёвке десятки одинаковых чёрных носков, или носок. Им под ноги бросалась сука Виолетта, тут же получала лёгкого пинка и падала на спину, притворяясь контуженной. На редкость артистичное животное. Жаль, что хряк не такой - хотя, если его выпустить и дать вволю насладиться человеческим обществом... Разве он не простит людям все свои обиды? Свиньи не злопамятны. Даже дикие, про домашних информации у меня нет. Особенно дикие - сами не убивают, жрут себе корешки, но хищных тигра с волком, и даже пули в лоб ни за что не испугаются - и победят защищая потомство и любимые целебные грязи.

Когда я подходил к нашей палатке, из неё вылез замполит Акула и уставился на меня таким мутным взглядом, что я сразу понял - зачистка отменяется.

- А Зюзель сказал, ты в туалет солдатский провалился... Бульдозер, говорит, надо подогнать, три метра там... Ладно, отдыхай, я на совещание... - индифферентно сообщил он мне и побрёл, как бы для поднятия тонуса сшибая ногами одуванчики, в сторону штабной палатки. Благо, она была соседняя, и плыть пьяному сонному Акуле пришлось недалеко.

Я вошёл в палатку. Все спали. Я отыскал под кроватью свою сумку, нашёл в ней анашу. Не смешивая её с табаком, дабы не терять время, задул анашу в папиросину, коих с собою было ещё полпачки. И быстро пошёл обратно на улицу, снимать с себя похмелье как можно скорее.

После третьей затяжки ноги мои перестали меня держать, я упал жопой на бруствер, и, продолжая не спеша курить, погрузился в воспоминания.

Я вспоминал чеченский танец зикр - на новый 95-й год, в обороняющемся от федеральных войск России чеченском городе Грозном. На головах у противотанковых смертников были зелёные повязки с надписями арабской вязью, на груди тульские автоматы, в руках кубачинские кинжалы, а за спинами гранатомёты типа "Муха". Они прыгали по кругу - против часовой стрелки - и притопывали ногами, что-то выкрикивая по-своему. Зикр - так называется этот народный танец вайнахов, сохранившийся неизменным ещё с до шариата и даже с до адата, с тех диких языческих времён воинственной Ичкерии. Почему диких? Массовое сознание всегда современно - если его впирает на уничтожение.

- Мы не арабы! - закричал им пьяный стрингер по кличке Кокс, но я вовремя утащил его с площади. В руках у Кокса была початая бутылка коньяка "Камю", купленная в неразбомбленном ещё коммерческом подвальчике неподалёку.

Мы бухали на этом пятачке перед дудаевским дворцом дней пять, затариваясь то на рынке, то во всяких кабачках, обслуживающих сотни иностранных журналистов. Отечественные журналисты в основном затаривались на рынке - кроме некоторых телевизионщиков, подрабатывающих всё на тех же иностранцев. Вольные стрингеры практически не бухали, только понемногу по ночам, когда нельзя было ничего толком сфотографировать или снять на видео, и перегнать за бугор, за бешеные бабки буржуинов.

Приятное исключение из алчной стрингерской среды составлял зеленоградский выскочка и раздолбай Кокс - во-первых, шальной осколок позавчера разбил его видеокамеру, а, во-вторых, он связался с ещё более отвязным раздолбаем, то есть со мной.

Я вообще в Грозном только бухал и обдумывал будущий киносценарий обо всём, что происходило тогда в моём поле зрения. Периодически выходил на связь с редакцией и диктовал бессмысленные, чаще вообще выдуманные, заметки. Фотокорр мой Стёпа отснял всю казённую плёнку, другой купить было как бы негде, таким образом Стёпа два дня назад уж как ломанулся обратно в Москву - к своим, устав со мной бухать и слушать завывающие стихи Роберта Бёрнса и Уильяма Блейка. В переводе поэтов серебряного века и примкнувшего к ним Самуила Маршака - и в моём исполнении, как я люблю.

Сменщик его, бывший боцман речного флота Иван, со специально зашитой торпедой, прям как в анекдоте, ещё не прибыл. Я по телефону объяснил ему, как добраться - можно через Ингушетию, можно через Дагестан, Герзельский пост и Гудермес. Или вместе с боевиками, или как получится. Федералы журналюг, идущих со стороны чеченов, не жаловали, по ряду причин - так что запросто могли испортить аппаратуру и пару рёбер. Особенно доставалось журналистам с украинскими и прибалтийскими паспортами - их сплошь принимали за чеченских наёмников и пиздили почём зря. То же касалось негров, китайцев и уйгуров - я, кстати, ни одного из них там не видал, но другие ребята, говорят, что видали.

Вдоволь насмотревшись зикра, мы с Коксом забухали с прибалтийскими снайперами - по крайней мере, эти пьяные безоружные рожи себя так называли. Ещё они пели про трёх птичек - "тры птычка!" - прилетавших на некий курган-мурган и оборачивающихся на нём странными зверушками - "один хорка, второй суслик, третий зайка земляной". Пели они её почему-то с грузинским акцентом - насколько это получалось у прибалтов. Снайперов звали Эдмонд и Валдис. На третий день нашей пьянки, когда бои начали идти уже всего в паре километрах от нас - пришёл какой-то злой, похожий на мента, чечен, выставил меня на улицу, во тьму ночи, а снайперам выдал тумаков и две дальнобойные винтовки.

Я поплёлся к дудаевскому дворцу, пошатываясь с перепою, чеша небритую репу и раздумывая о бренности драгоценного человеческого тела. По всей площади жгли костры, у которых сидели парни во всеоружии и в тех же самых зелёных повязках. Стоял сгоревший остов танка - ещё с прошлого штурма. На одном из деревьев висели обугленные кишки, под деревом валялся обгоревший череп в каске. Мы снимали это дело с Коксом и моим фотокорром Стёпой дней пять назад, ещё до отступления Стёпы на Москву - тогда и видеокамера Кокса ещё была как новенькая.

Но вот теперь я один - Кокс отчалил мыться во Владикавказ, его захватила в заложники смелая взрослая женщина в бронежилете, рисёчер на внушительной ставке, то ли от английской телекомпании Би-Би-Си, то ли от немецкой Це-Де-Эф. Их через два часа ждала четырёхзвёздочная гостиница и привоенный гетеросексуальный, насколько мне известно, секс. А меня, у входа на рынок, где я хотел купить водки и погреться, встретил пьянющий охранник, невысокий чечен средних лет, волочивший за собой автомат и распевавший какую-то советскую песню, вроде "Не думай о секундах свысока...", или другую, но тоже из Штирлица.

Для будущего моего киносценария это было очень даже интересно. Чечен помог мне найти водки, мы выпили, потом он дал мне пострелять, и я с непривычки изрешетил пулями дверь гостиницы для самых обеспеченных иностранных корреспондентов. Через пару дней и само здание разбомбили ракетами из федеральных установок "Град" - но все люди оттуда уже свалили ещё накануне, так как пресловутое "сарафанное радио" работало в Чечне лучше обычного. Правда, помогало оно лишь тем, кто пристально следил за событиями - а не просто пытался выжить, как я, бухая и делая хорошие пожелание всему живому, начиная с себя.

Вокруг была не холодная, талая зима, по московским меркам вообще почти что весна. Со всех сторон от меня лежал уничтожаемый боями Грозный - по которому так прикольно было ходить летом, ещё какой-то год назад, до этой войны, покупать раритетные книжки с ятями про мюридов, имаматы и народ нохчой двухсотлетней давности, а также современные наклейки с гербом суверенной Ичкерии - звёзды в небе над деревом, под которым лежит завораживающий волк. Прикольно и дёшево было есть в приличных шалманах и слушать автоматные очереди пролетающих мимо свадебных кортежей. А десятки длинноногих чеченских красавиц в приёмных дудаевского дворца? А секретарша Мовлади Удугова - это же мисс исламского мира! Где они все теперь, самые красивые женщины несвободного от страданий Кавказа? Я им тогда лишь смущённо улыбался.

А теперь, в отдалённых и не очень кварталах города гремели нешуточные бои, и десятки сотен умиравших и умерших людей и животных распространяли на сотни километров вокруг неуютное ощущение конца света. Я остановился в доме одного знакомого чеченского журналиста, недалеко от площади "Минутка" - и шёл туда ночью, при полной луне, стараясь не попадаться добровольческим патрулям, болеющим шпиономанией и неустанно разыскивающих русских наводчиков. В десяти метрах впереди меня чёрная собака грызла руку какому-то неизвестному трупу. Мертвый был похож на одинокого и никому не нужного старичка, в черном драповом пальто, брюках и ботинках, всё было старческим, грязным и слежалось. Собака тоже была средних лет. Она косилась на меня, но не бросала отгрызать левую руку мёртвого тела. Мне стало немного тошно, я отвернулся и как будто пропал. Потом как будто вынырнул, закурил сигарету и обернулся обратно. Собака заурчала и облизнулась, хрустя добычей, а кисти левой руки у трупа старика больше не было. Из окровавленной обглоданной культи торчали жилы. Мимо прошёл чеченский патруль - но не обратил на нас никакого внимания. Видимо, старик не был чеченцем, и хоронить его пока было некогда и некому. Я тоже ушёл - но не домой, а обратно, на рынок, за водкой. Искать неизвестно куда пропавшего друга с автоматом. Или какого-нибудь другого, лучше с гранатомётом. Уж больно Луна в ночном небе была большая, белая и нечеловечески наглая...

Помню, как мы спорили о будущем этой войны с дядей Аввакумом, моим школьным учителем истории, а ныне кремлёвским подпиарщиком мелкой руки. Раньше он мог рассказать много чего интересного - а сейчас говорит только, что всему жопа, потому что люди глупое говно.

Да и о будущем всего человечества я с ним тогда говорил, если быть точным. Начали бухать мы той весной на Ставрополье, во время посадки на микроавтобус до Махачкалы - в самолёте Москва-Ставрополь только-только сумели похмелиться после вчерашней сдачи в печать номера газеты, где мы оба трудились.

- Архип! Да у бактерий нет понятия времени! - кипятился Аввакум, - Они делятся миллиарды лет, долго-долго, слегка мутируя под ультрафиолетовым излучением нашего красного карлика. Плюс у них нет разделения полов, то есть пресловутого секса, и, соответственно, нет смерти! А у наших и у чеченцев понятие смерти есть. Так что поделиться по-братски друг с другом им не удастся. Нам. То есть - всем. Но если процент их биомассы чуток слегка изменится - все деревья на земле вспыхнут, как спички.

- Чей биомассы? Чеченов?

- Бактерий. Чему тебя в нашей школе учили? Вон, птичий грипп уже мутировал... Но и люди, к счастью, тоже...

- Какому счастью?

- Вот тут ты прав... Тут ты прав... Но будет решена энергетическая проблема! Африку окружат колючей проволокой и оцепят войсками ООН. Остальных людей тотальный кризис перепроизводства загонит в вымышленные миры без всякого насилия. В смысле - загонит без насилия. А там - всё, тупик. Эу! Эутаназия с переходом на жёсткий диск или бесконечную волну, отражающуюся от спутника... Или поглощаемую им. Для богатых - где-то сохраняемую... Но им же потребуются фильмы с собой, длинные фильмы на жизнь-другую, с активным интерфейсом, возможностью выбирать и проигрывать там, ничего не имея здесь... На земле животные заговорят, особенно дикие. Президентов будут выбирать ежедневным электронным голосованием.

- Профессия кинорежиссёра станет у богатых навроде статс-секретаря... - добавил я.

- Потом у многих и жабры появятся, как у Кевина Кёстнера... Да это и так все знают...

- Ну...

Так мы тогда и бухали, путешествую на микроавтобусе через калмыцкие степи, но ничего особо инновационного не придумали. А потом его нанял Кремль - на вторые выборы ЕБН, как он называл этого патрона. Так Аввакум при Кремле и остался. И теперь из интересного он мог рассказать, разве что, о силовом переделе собственности в алкогольном секторе и всех прочих областях экономики - как главном методе борьбы спецслужб с назревающим социальным взрывом. А ведь даже в афганском зиндане как-то успел побывать, пробравшись нелегально к талибам через Пуштунистан. Подрабатывал на нерусский "Ньюсвик" тогда он, что ли?

Собственно, это Аввакум в своё время открыл мне путь в большую военную журналистику - но сам вскоре оттуда слинял. Однажды мы вместе ездили с ним в Чечню, но не доехали, так как забухали в Дагестане, в ресторанчике его знакомых татов, по-нашему горских евреев. Целью моей поездки был выход в прямой эфир радио "Свобода" из чеченского посёлка Шали, с позиций Басаева. Из окопов, так сказать, дать всем людям вволю по шарам. Аввакум собирал разведданные по Каспию для зарубежных нефтяных консорциумов.

Если бы не дядя Аввакум - после трёх бутылок дагестанского коньяка сумевшего голосом изобразить и меня в Шали, и грохот взрывов, и мои размышления о всё том же будущем этой войны - не видать мне тогда проигранного после в казино "Шангрила" гонорара, утверждённого конгрессом США от имени и по поручению американских налогоплательщиков. Я спал пьяный и не слышал, как Аввакум выступает в прямом эфире радио "Свобода" от моего имени, за мои деньги, чтобы я их получил.

А сегодня офис дяди Аввакума расположен в бывших кабинетах руководящего аппарата коммунистического политбюро, на Старой площади, с видом на памятник истребителям языческой славянской буквицы, хазарским шпионам Кириллу и Мефодию. Сам дядя Аввакум в свободное от работы время увлекается сафари - поэтому кабинет его заставлен чучелами трупов разного убитого им зверья типа медведей, косуль и всяких крупных кошек. На стене за его креслом в кабинете висит большая фотография манхеттэнских башен-близнецов, изображённых в самый драматический момент теракта одиннадцатого сентября.

Я представил себе лицо своего бывшего учителя истории, меня отпустило, я поднялся с бруствера на ноги и пошёл приводить себя в порядок, потом в сортир, потом завтракать. Встречаемые мною по дороге люди - в палатке проснувшийся Зюзель, в столовке Старина Хэм, как огурец, и Берс на выходе из сортира - все смотрели на меня, как на своего большого друга. И говорили, что сегодня всем надо отдыхать, потому что на зачистку бойцы обычно уезжают в пол пятого утра, когда мы ещё только поём песни.

- Ты особенно громко поёшь... - сказал Старина Хэм, когда я уже завтракал с ним за одним столом, - Акула просил передать. Ему на совещании сказали...

- А что я пел? - интересовался я, засовывая себе в пасть перловку с тушёнкой и запивая это дело кислым оттягивающим вишнёвым компотом.

- "Сектор газа". Юра Хой, кстати, мой любимый панк, - уважительно поведал мне военврач и пропел:

"А кто сказал, что мертвецы не видят сны? Это сказки!

А кто сказал, что они не умеют любить? Это ложь!

Кто сказал, что мертвецы не мечтают о половой ласке?

Ты сам убедишься в этом, когда помрёшь!"

За соседним столом засмеялись и зааплодировали. Старина Хэм ответил всем джентльменскими поклонами головы.

- Кстати, там другие слова, немного... - добавил он мне, - Но пел ты громко! Потом автомат потребовал, гранатомёт, штык-нож схватил со стола. Всё, как положено. Потом вырубился... Мы тебя на кровать положили, а сами дальше принялись... Ну, ещё какое-то время. Не очень долгое...

- Репертуар мой круто изменился, - сказал я, - В Москве в таком состоянии я пою, обычно: "Есть в России город Балашиха, есть там ресторанчик "Бычий глаз"..."

- Знаю, знаю эту песню... Афганская... Споёшь? А то я слов не помню...

- Само собой. Наливай!

После завтрака я слегка вздремнул, до обеда. На после обеда у офицера Гоги, умельца избивать руками и ногами предметы неживой природы, было назначено короткое рабочее отмечание дня своего рождения.

Мы все, разумеется, были приглашены - с условием не снимать там своё кино, потому что большинство Гогиных сослуживцев наотрез отказывалось каким-либо боком попадать в кадр, считая сие дурной приметой.

Пили всё тот же спирт с "Нарзаном" - ничего другого в отряде вообще не пили, считая любой не привезённый самостоятельно из Москвы алкоголь отравой и предполагаемой диверсией.

В кульминационный момент бойцы торжественно подарили Гоги сувенир - по их последующим словам, купленный на базаре в Аргуне. Это было качественное чучело большого ворона, одетого в точную микрокопию полной выкладки российского спецназовца, с автоматиком под крылом, рацией под другим, гранатомётиком на спине, со шлемом-сферой на голове, и с выгравированной на прочной металлической подставке, сделанной вроде из остатков артиллерийского снаряда, надписью:

"Не делай добра - не получишь зла. ОМОН."

Особенно мне запомнилось выступление Блаватского, заглянувшего, что называется, на огонёк. Сначала он обильно цитировал своих любимых Рерихов, называл нефть "кровью земли" и предсказывал глобальные экологические метаморфозы, вплоть до смещения планетарных полюсов на девяносто градусов. Потом, полностью забыв о собой же предсказанном эсхатологическом будущем человечества, неожиданно напророчил всем расцвет репрессированной коммунистами науки соционики, в содружестве с кибернетической медициной, уже почти, якобы, научившейся вживлять в мозг живых существ бог знает что, по государственному заказу. После его могучий ум хищным прыжком метнулся в область азотных бактерий, которые миллиарды лет контролируют всю биосферу земли, и дай бог им здоровья и, главное, взвешенности в принятиях решений.

Данное проявление синхронистичности в бактериальной области - я имею в виду свои утренние воспоминания о разговорах с дядей Аввакумом в прошлую чеченскую, всё о тех же бактериях - так вот, эту проявившуюся синхронистичность я осознал как дельную информацию, а не будто неважную чушь.

Поручик был в ударе - он как раз возвращался из штаба группировки, где обещали начать раздачу летевшей с нами из Москвы гуманитарки чуть ли не завтра. Ожидались немецкие приборы ночного видения, перчатки от чеченских колючек, по горам ползать, бундесверовские ножи и куча всякой сладкой снеди.

- Скорее всего, раздачу приурочат к празднованию Дня Независимости, - уточнил поручик, - А это уже не за горами. Так что праздник будет. Каждый день!

Ему налили "Нарзана" и он на сухую поздравил Гоги.

- Вот ты стал ещё на один год ближе к Чистой стране... - провозгласил Блаватский.

Все быстро чокнулись.

- Ну, мне пора... - ритуализированно выпив из пластикового стаканчика свою безалкогольную формальность, сообщил всем поручик, - Напоследок буду краток. Через пятьдесят лет до девяноста процентов населения планеты погибнет от множества смертоносных вирусов. Это решит демографическую проблему. Третья мировая утихнет сама собой, а вызванное ею глобальное переселение облучённых народов решит проблему электрификации. Проблем вообще не будет, ни крови, ни нефти, ни нефтедолларов.

- А кислород? - заинтересованно вставил я.

- Ребёнок! Жабры почти у всех вырастут гораздо раньше! И даже не жабры, а такое, что пластических хирургов будет, как сейчас продавцов мороженого. Потом все поймут, что вот-вот наступит конец всему. И тут на авансцену истории выйдут поэты, на манер кельтских бардов. И они много вокруг начнут всего видеть, всех веселить, и останавливать войны. Глобальные, локальные - все. А также эти барды укажут места, где можно будет отсидеться тем, у кого крышняк не окончательно съехал. Крым, Алтай, Новая Зеландия, горные массивы Небраски ещё, что-нибудь, что ли... Шамбалинские всякие районы. Где сейчас находят вольфрамовые винтики-шпунтики, созданные сотни тысяч лет назад цивилизацией, погибшей так же, как предстоит и нашей. А может, даже, и Ханкала будет этим местом силы, где отсидятся те немногие? Кто знает, господа офицеры и гражданские лица! Кто знает? Честь имею...

Он пожал руку Гоги, подмигнул остальным, резко отдал всем честь и ушёл, словно Терминатор, в сторону командирского домика.

- Ну, прям Терминатор... - сказал стоявший одёсную от меня Акула, - Так, чего стоим, кого ждём? Кофе Аннана?

Старина Хэм разлил всем коктейль, и мы чокнулись.

Так, на этот второй день в Чечне, я вырубился раньше обычного, и даже не помнил - курил я ещё перед сном или нет?

19.

Всю ночь во сне я был с тобой, моя любовь - хотя и в мире без форм, отчего почти ничего и не помнил, кроме ощущения полнейшего счастья, моря и купания в нём вместе с нашими детёнышами, а потом залезание на гору и прочее счастье. Из чего же ещё я мог проснуться в столь замечательном настрое на величайшие дерзания духа в прямом смысле, без эгоистических терзаний нервишек и мозжечка?

Никакого утомления и похмелья я не ощущал - хотя они должны были явственно себя обозначить не позднее чем через пару секунд после пробуждения. Тем более, что я не помнил финала нашей второй ханкалинской вечеринки. Это случилось из-за чистоты и медицинской предназначенности спирта, должно быть - даже траву, под которой я наоборот всегда всё помню, он напрочь перешиб. Я не помнил ни пика, ни сути конфликта в его развитии.

В палатке был Берс и больше никого.

- Помнишь, как ты вчера кричал на замполита? - спросил меня Берс вместо утреннего приветствия, - Пидарасы, почему вы на моей планете не даёте мне жить так, как я хочу?!

- Нет... - честно признался я и закурил, - А спирт действительно чистый. Что-то я никакого похмелья не чувствую. Может, пойти со Стариной Хэмом проконсультироваться? Или мы все уже в раю?

- Непривычный избыток кислорода... - он пожал плечами.

Я закашлялся, так как обычная сигарета оказалась забита анашой. Видимо, мы не скурили её вчера, потому что я отрубился. И штакеты тоже не использовал - видать, забыл о них. То есть я начал всё забывать ещё до того, как вырубился.

- Что ещё я орал?

- Ты орал: Да вы знаете, кто я?! Да я, блядь, контуженный русский Мураками! А вы, краснопогонники, ни самураи, ни камикадзе! Даже не арийцы! Кроме замполита, хохла! Мне стыдно за вас... Ну и всё в таком духе. После я уложил тебя спать, потому что ты начал проливать спирт и читать какие-то невнятные стихи...

- Про смерть и деву? - почему-то поинтересовался я, хотя никакого стиха с таким названием не помнил.

- Да нет. Про каких-то китайских собак, которых съедают...

- Чау-чау? Смертельная поэма про Тайвань?

- Что-то типа того...

- Шапки долой, господа. Перед вами гений! - усмехнулся я и передал косяк Берсу, - Нас, случаем, отцы командиры не уроют за такой беспредел?

Берс затянулся и забычковал косяк, а потом спрятал его в пустую пачку из-под чьих-то сигарет, валяющихся на столе, на котором никто из вестовых салабонов даже и не подумал убрать следы вчерашнего сабантуя.

- А где Зюзель?

- Сказал не мешать ему. Животных снимает, в движении...

- А... Собаку с хряком? Давно пора...

- Плёнки, говорит, мало... Животные и дети один к пяти идут, по плёнке... - вспомнил Берс киношную премудрость.

Пачку с косяком Берс отдал мне. А сам достал из своей сумки ароматические палочки и воскурил их для полной конспирации и лакировки действительности.

Потом пришёл замполит Акула и пригнал двух вестовых на уборку. Обращался он с ними практически нежно, чуть ли не на "вы" - перед нами ему было вдвойне приятней выглядеть культурным человеком и добрым командиром. Да и мы, курнув, тоже в обратку видели его идеальным солдатским отцом.

- Ну ты спать горазд, Архип, все уже позавтракали! - приветствовал меня замполит.

- Преимущества и недостатки моей профессии состоят в одном, - сказалось мной, ничуть не задумываясь, - Я ни на секунду не прекращаю работать. Моя работа - это моё осознание самого сознания как такового. Это расширяет границы восприятия до их полного нивелирования с самим своим осознаванием. Что это даёт? Это даёт всё.

И тут же задумался - что и откуда я вдруг эдакое сказал? Возможно, эту телегу внушил мне Берс. Однако он уже листал оставленную Блаватским на кровати "Тайную доктрину" и был ниже воды и тише травы.

Хотя, моим речам замполит Акула ужасаться и не собирался.

- Ну, да. Ты ж писатель, соль земли русской... Тебе везёт... - вздохнул он, - А моё осознавание кого интересует? Вот и впахиваешь тут, как папа римский... с пистолетом. За вшивые пятнадцать штук...

- Евро? - удивился Берс.

- Йены... - вздохнул Акула, - Чай, не в Кувейте... Хотя и миротворцы не больше нашего получают. А где кому спокойней? Можно и в Москве бухим под раздачу попасть, на ровном месте подскользнуться... Или вон, как меня ранило...

- Так ты вчера рассказал? - спросил я, - Ничего не помню...

Я начал расхаживать по палатке, стараясь вспомнить, что я ищу. Может быть - воду? Чтобы пить? Нет, это слишком просто...

- Неудивительно, - сказал замполит, - Пока эти спорили, ты так налакался и накурился, что лыка не вязал. Решил поставить точку в разговоре, сделал это и отправился спать. Хотя ещё какую-то речуху высказал... Я не помню...

- Так как тебя ранило? Куда? В жопу?

- Ну. В мягкие ткани бедра... Я про своё ранение решил всем вам пока не рассказывать. Зюзель сказал - под камеру рассказать, но этого нельзя снимать, мне кажется. Цензура не пропустит...

- Да неужто всё действительно так серьёзно? А мне кажется, для "Внутренней Ичкерии" вполне даже круто сойдёт! - оптимистично высказался я.

- Да? Ты думаешь? Странно... А я думал... - задумался Акула.

И ушёл, продолжая думать.

Я оделся, поскольку до сих пор расхаживал по палатке в одних своих панковских трусах - красного цвета с гигантскими чёрными мухами с внешней стороны.

- Между прочим, Берс, - сказал я, уходя завтракать, - Ты обещал научить меня бросить пить и технологии управляемых сновидений. А ты меня пока так ничему и не учишь. И сам немного пьёшь. Хорошо ли это?

- Всё относительно, - сказал Берс, - Просто я хочу стать другим человеком. Иди. Не отвлекай меня, я читаю книгу...

И я ушёл. Никогда в жизни не хотел стать другим человеком. Я и этим то, так, пока, кажется, толком, и не стал. Чего это с Берсом? Может, у него депрессия на почве алкогольного срыва?

В результате всех этих размышлений я не сразу пошёл умываться и завтракать - сначала как следует накурился, на старом месте, в одиночестве, забычкованным косяком, чтобы окончательно снять с себя даже мнимое присутствие похмелья. И в результате опоздал на завтрак. Вернее, просто решил на него не ходить - когда, по дороге в офицерский туалет, заприметил Зюзеля, работающего в одной из увитых плющом беседок над групповыми и отдельными кинопортретами одной из боевых групп.

В деревянном офицерском туалете было, как на какой-нибудь даче - валялся журнал скабрезного содержания и халтурного исполнения, с немудрёными анекдотами и на треть отгаданным кроссвордом. С потолка свисала ловушка для мух, напомнившая мне о гениальном творчестве Виктора Пелевина.

"Добро должно быть с кулаками и с большим хуем!" - всегда помнил я.

Вдохновлённый творческим порывом, я вышел из туалета и понял, что абсолютно не голоден - поэтому лучше идти, помочь Зюзелю разговорить бойцов. Хотя, раз он без Берса с "Бетакамом" - значит, звук не пишет. Тогда на хуя их разговаривать? На всякий случай?

Всё-таки я отправился к Зюзелю, минуя завтрак. Еда для моего организма была явно не главным. Жрать он мог что угодно. Тем более, Акула обмолвился, что на полдень запланирована вылазка на базар города Аргуна, для изготовления вечернего праздничного шашлыка и всяческих прочих закусок и деликатесов. Просто так, без всякого повода. А может быть потому, что пока наша киногруппа прохрапывает ранние утренние выезды бронетехники на зачистки, отряду воюется легче, без дополнительных напрягов?

Любая информация о предстоящей вылазке на настоящее дело волновала меня, и напоминала о лишнем подонке Печорине, которого хлебом не корми - подавай человеческих трагедий, поскольку ему, видите ли, скушно. Мне было не скучно - но весело, и хотелось развлечений. А поскольку к смерти я отношусь оптимистически - всегда люблю наблюдать, как другие рискуют. Правда, страдания и увечья я не любил никогда. Возможно, именно поэтому я никогда не любил есть печёнку, любую. Что-то там находится в печени - какой-то центр чувства вины или безопасности, одна хренотень. Надо спросить у Берса, пусть проконсультируется у тибетских врачей, специально, на благо всех живых существ и алкоголиков.

Тут Зюзель закончил съёмку и, велев мне срочно подготовить вопросы для военврача Старины Хэма, пошёл в палатку перезаряжать плёнку, а также и за Берсом, чтобы записывал звук на "Бетакам". Плюс изображение, само собой - кассет "Бетакам" у нас было с собой навалом, битком набитая большая китайская спортивная сумка. Запаришься эти кассеты перезаряжать. Если бы Берс или Зюзель любили и ли хотя бы уважали съёмку на "Бетакам" - они могли бы его почти не выключать, разве что изредка. Вот сколько было кассет. На хрена они там, на безумном телеке, Зюзелю столько дали - и на хрена он столько их взял? Типа - всё равно, что ли, не ему их таскать? Не похоже...

Я ушёл в сторону. Обдумывалось не особо. В смысле - вопросы к старине военврачу. Где всё ожидаемое - в плане самораскрытия и трансформации под воздействием экстремальных ощущений? Да пусть снимают сами, без меня! Всё равно всё это моё - такое спокойное от ощущения любви. Моей честной частной любви. Всё-таки я здесь - автор. Писатель, блядь. Пойду, лучше, накурюсь. Я ведь в Чечне, а не в этой их ёбаной Внутренней Ичкерии. Недаром говорил мне один наш известный классик-киношник, живший, как нельзя - народный депутат советского и потом российского народов - что не добьёшься, мол, Архип, правды о Чечне. Как будто я её добивался - вообще не я затеял тот разговор, он сам меня вызвал, аванс выдать захотел. Да ладно! Чего её добиваться, правды о Чечне - вот она вся, как на ладони! В конце концов, депутаты из той плеяды психотических крупных личностей, для которых трагедией является даже простое уничтожение государственной атрибутики. Что они знают про внутренний мир воинов-самоубийц?

Ладно, еврейские и мусульманские мужчины не любят и не доверяют женщинам из-за обрезания - мол, "мама не спасла". Евреи вообще не доверяют женщинам на уровне перинатала - потому что сразу после рождения их обрезают. А мусульмане - на социальном уровне, потому что их обрезают лет в семь. Неизвестно, что круче. В любом случае - кладбища полны незаменимых людей. А в Африке, кое-где, до сих пор маленьким девочкам обрезают клитор. Вот уроды. Не девочки, уж разумеется...

Когда я вернулся в палатку - в ней лежал Берс. Поверх одеяла, причём в разных носках, белом и чёрном.

- Недвойственность... - коротко ответил он на мой вопрошающий взгляд.

Действительно. Недвойственность. Как я и сам сразу не догадался?

В углу сидело нечто - это был накрытый одеялом Зюзель, бряцающий железяками "Конваса" в процессе работы с целлулоидной плёнкой, боящейся любого света, как огня.

Я присел за столик, вырвал из чьего-то блокнота листок бумаги и накалякал карандашом вопросы к Старине Хэму. Они были предельно лаконичны: "Как ты здесь очутился и по каким мотивам? Что с твоей точки зрения, есть граница между жизнью и смертью? Что есть граница между внешней Чечнёй и Внутренней Ичкерией, как совместной моделью хронотопа? Снятся ли тебе сны, и если да, то расскажи парочку? Какие книги ты читаешь в промежутках между боями? О чём ты думаешь, когда умирает человек, которого ты пытался спасти?"

Потом отдал листок Зюзелю, вышел на улицу, подошёл к железной бочке с водой и начал опять, по привычке, хотя и ненавязчивой, вылавливать оттуда гибнущих в недружелюбной среде насекомых. Думал я при этом о том, что муравьи передают друг другу информацию, выстукивая её усиками по усикам - ноль, один, ноль, один - и с огромной скоростью. Они умнее, чем мы думаем. Пусть земля будет их. И они откормят сами себя до больших размеров, даже гигантских размеров. Ещё могут остаться жить, сохраняя общегуманистические приличия, разве что свиньи с хромосомой от светящихся же медуз. Их ждут на опен-эйрах, чтоб светились и хрюкали. Ждут люди - но в масштабе всей планеты их число должно быть настолько мизерным, пяток опен-эйров на разных континентах, самолёты не летают, пароходы не плавают - чтобы муравьи их даже не замечали. В противном случае опять неминуемо появятся и жертвы насилия, и синдром заложника, как в современной России.

После муравьёв я вспомнил почему-то армянских бородатых фидаинов в Карабахе - мы пили зелёный самогон градусов шестидесяти, и русский танкист рассказывал, как на его глазах из гранатомёта убили брата Петю.

- У него так ноги раздулись, - жаловался танкист, - Я весь рынок обегал, пока белые ботинки сорок пятого размера нашёл. А у него всего-то сорок второй был при жизни. И в теле дыра насквозь. Никогда не думал, что такое бывает...

А хули не думал? Да и если б думал. Помню, Абульфаз Эльчибей сильно долго думал - давать ему мне интервью, или не давать. Четыре дня просидел я в горном селении Кель-Эки, на границе Ирана и Нахичевани, с поддельными документами на имя молодого бакинца Фуада Гаджибайрамова, под охраной крутых азерских ребят. С автоматами и с воющими на полумесяц волками на занавесочках в военном советском джипе типа, опять же, "козёл". "Боз гурт" - объяснили мне. "Серые волки" - турецкие террористы. Турки, кстати, были вообще не особо причём, как мне показалось - так, тень крепкого тренда, узнаваемый флажок. Кормили меня там хорошо, одной бараниной, и ещё давали стрелять из пистолета по бутылкам. Все красивые девушки вокруг таскали вёдра с водой, ходя босыми ногами по навозу. Село было средневековое, родовое. Попасть туда можно было только через Иран - или подобно мне, по поддельным документам, с помощью Бакинской ячейки народного фронта, который провалился вместе с Абульфазом. Не успели перевести письменность на латиницу - как мятежный полковник Гусейнов вышиб безродных космополитов из Баку, чтобы после самому быть убитым и уступить крышевание над героиновым трафиком. Как это всё скучно, прямо как в Боливии какой-то.

В Нахичевани была ночь. Бородатый измождённый мужчина сидел за столом с флагом республики Азербайджан, сверкая глазами, рассказывал мне о том, как его свергли, и кашлял в платок. Ничего интересного - сплошное страдание. Он умер от рака лет через семь. Когда я вышел от него - охранники сообщили мне о том, что в Америке застрелился Курт Кобейн, лидер группы "Нирвана". Они по радио это услышали. Молодые парни закавказских кровей. Но зато уж природа-то там у них красивая, горы необычных форм и цвета - особенно с самолёта, когда подлетали, просто поверхность Марса, я думаю. Поддельные мои документы в аэропорту Нахичевани сразу раскусили - местный мент посмотрел на них, и по-русски попросил меня написать своё имя, но уже по-азербайджански. Но тут как раз подъехал джип встречавших меня, вооружённых автоматами, бородатых нахичеваньских мерчендайзеров турецкого экстремизма. Вполне так добровольных, по зову сердца. Кому они ещё нужны в этом забытом всевышнем захолустье - там горы дико красивые на иранской стороне, высокие красные, низкие зелёные - кому нужны, не спрашивается даже, как не сами себе, ведь они даже "чай" в Нахичевани называют "цай", и вообще постоянно цокают вместо "ч", прямо как волшебные жители потерявшейся восточной страны типа Оз.

Будущее великого волшебника Абульфаза Эльчибея не интересовало никого, кроме его родственников и тех, кто на этом жил. Кто сегодня вообще помнит, кто такой был этот Абульфаз Эльчибей с народного фронта? Курта Кобейна вот наверняка многие помнят - вдова у него осталась обалденная, если б жёсткие наркотики не мешала с бухлом и барбитуратами. Кто думает, что это она довела бродягу - тот не прав. Это он её довёл, и я их обоих сейчас понимаю. Эльчибея доконал рак - наверняка, на нервной почве. Он был честный идеалист, мне показалось. Ему повезло, что за ним не было крови, как за Дудаевым - он, вроде, никого особо не построил в колонны бесбашенных несчастных, готовых сгинуть за идею, ни за что?

Зато вот в исламском обществе чаще всего мужчины из-за свободного поведения женщин убивают не себя, а самих женщин. Вот насколько мы отличаемся. До крайности - бывает, столько мы, атеисты, свободы женщинам даём, что сами попадаем в рабство. Ну и, соответственно, перестаём давать свободу, начинается насилие - а что вы, барышни, хотели от рабов.

Насекомые из бочки были уже спасены, а в Аргун мы всё никак не ехали. Я подумал, что очень мало знаю про майора Влада - вроде как живём все под одной крышей, но постоянно бухаем. А мы, московские, всё - я, да я. И потому, наверное, я так ничего про него и не узнаю. Я и про Зюзеля с Берсом мало знаю. Да и про себя забываю многие вещи - что пел, на кого наезжал, кого вдохновил а то, может, и спас. Бестолковую ты, Архип, ведёшь, жизнь, каша в голове, мутный и налитый кровью третий глаз, а также и бандиты в затылке. Бестолковую с ними жизнь ведёшь - но быструю, хотя и не спеша. Она тебя ведёт, ясное дело - ты бы сам её так не вёл. У тебя бы никакого сознания не было - зачем бы ты искал его изменённых состояний? Преувеличиваешь, падла - отвертеться хочешь, как уж на сковородке.

А сегодня ещё и Контрразведчик небось приедет, и Разведчик с гор приползёт. Раз Тру-ля-ля и Тра-ля-ля решили вздуть друг дружку - опять, значит, бухать будем. А закуска вся ещё в Аргуне. Следовательно, скоро и поедем.

В голове моей, от во всю припекающего солнца, начинался сплошной профессор-эмигрант Илья Пригожин - хаос, бифуркация, возвратная петля и надпись в цеху бадаевского пивзавода "кнопка отстоя мутного сусла".

Потом опять вернулась природная внутрипозвоночная агрессивность - но уже весёлая, заводная. Видать, чуяло сердце, что уже вот-вот мы покинем расположение нашей части и на бронемашинах двинемся в Аргун. Ура! Хоть какая-то ратная потеха.

Типун мне на язык. Чтобы никого только не убило. Да и не ранило. Едет ли Старина Хэм? Может его не берут, чтоб не сглазить? А нас берут - чтоб наоборот? Пойди тут, разберись.

Тут появились Зюзель с Берсом - оказывается, пока я занимался благотворительностью, утонув в собственном бессознательном, они снимали интервью с доктором Стариной Хэмом. Вопросики-то я Зюзелю написал! И сразу же отправился на улицу. И, погрузившись в железную бочку, даже не заметил, как Зюзель с Берсом вышли из палатки и пошли снимать интервью, решив меня не тревожить.

- Представляешь, он опять цитировал по-французски Наполеона! - сообщил мне Берс.

- Ад это другие... - сказал Зюзель.

- Это ж Сартр? - удивился я.

- Да я не о том... - хмуро сказал Зюзель, - Попсу он там какую-то развёл. Бла-бла... Здесь возрождается Россия... У современной молодёжи в головах пузырьки от кока-колы, опять двадцать пять... Здесь рождается новое поколение... Дан всем нам дар полюбить женщину, и желательно не одну, потому что нация обязана... Мы с Баркашовым в октябре 93-го уходили тоннелями, многих расстреляли люди в штатском... Да сговорились они тут, что ли? Где, блядь, честные мужские откровения перед лицом смерти? Какой-то прям просто скотский съезд партии "Единство"!

Я никогда ещё не видел Зюзеля в таком праведном гневе.

- Да... Странно... А ты мои вопросы ему задал? - удивился я.

- Вопросы? - удивился Зюзель, - Нет. А ты их разве написал?

- Я же тебе в руки листочек отдавал? В палатке?

- Да? Отдавал? Не может быть... - Зюзелю даже стало неловко, хотя это впечатление могло быть обманчиво. Скорее ему было неудобно за военврача Старину Хэма, не оправдавшего его высоких надежд на уровень художественного диалога. Он похлопал себя по карманам и пожал плечами.

- Всё равно золотой пингвин Оберхаузена нам гарантирован! - подколол его Берс.

- Там тоже одни скоты... - сказал Зюзель.

- Ладно, проехали, - сказал я, и спросил, - Кстати... Что слышно насчёт вылазки в Аргун?

- Через сорок минут нас сажают в один из трёх бэ-тэ-эров... Или бэ-эм пэ? Не знаю... Это не моё... - сказал Зюзель задумчиво.

- Всем обещали дать бронежилеты! - сообщил вдобавок Берс, - И вообще-то, говорят, Аргун совсем рядом, и вроде бы весь наш.

Надо было срочно забивать, курить и шлёпать в сторону парка здешней бронетехники. Что мы с Берсом и сделали - пока Зюзель всё погружался в какую-то свою творческую депрессию. Что-то ему не нравилось. А может, его просто мучило похмелье - чего он никогда и никому бы не выдал, в силу своих жёстких взглядов на вещи. Иначе - какой он художник? Как бы там ни было, а без войны мужчины нашей планеты естественно вырождаются. Другой вопрос, что на войне не обязательно убивать друг друга. Войнушку всегда можно сообразить мудро, без глупых и трагических последствий. Но люди не хотят таким образом обустраивать даже свою мирную жизнь - не то что войну. Мужиков куда-то тащит, а женщины учить их мудрости не желают, может, от лени, а то и по дурости. Я сказал об этом Зюзелю - и он ответил мне, что фильм "Внутренняя Ичкерия" в том числе как раз про это. Про мужские игры. А женщины в нём ни одной не будет. Чтобы задумались наконец, женская аудитория - кому война.

- Это будет единственный документальный фильм из Чечни, который можно будет показывать на большом экране, - добавил он.

Про женщин он ничего не сказал. Говорить Зюзель вообще не любил, потому что всё время выполнял свою функцию - видеть. Озвучка для него стояла на третьем месте, после операторской работы и монтажа, завершая точкой невозврата к живой действительности форму его художественного самовыражения. Платили ему херово, потому что вечная классика во время информационного взрыва играет роль скорее катализатора, нежели пожинателя плодов. Ничего сложного лично я в кинематографе не видел. Главное - ресурсы, внешние и внутренние. А этот гнилой мир спящих тупых остолопов слегка подрастрясти не так уж и сложно. Всех не разбудишь - но тонкая экваториальная дорожка здравого смысла будет проложена со сверхсветовой скоростью и замкнётся сама на себя в той самой точке невозврата, которую имеет в виду Зюзель.

Я доверял ему, как художник художнику - хотя, может, просто идеализировал собственные внутренние представления о гениях, спасающих человечество простым техническим способом, прямым методом самого себя. Чтобы человечество не слишком глубоко тонуло, пока звезда по имени Солнце горит над его залысинами, приобретёнными вследствие многочисленных рывков - к тошнотворному осознанию какой-то там своей неповторимости, или хуй его знает чего там уж ещё.

20.

Короче, в Аргун мы поехали на двух почти новых поехали на двух скрежещущих бэтэрах. Нам выдали военные куртки - бронежилеты отменила жара - и посадили на броню идущей второй железной машины.

Путь занял минут десять. Мы сидели на броне. Всю дорогу над нами, как любят говорить по телеку, барражировал вертолёт. Зюзель снимал его на "Конвас" с руки, и остался очень доволен результатами.

- Если только не брак по плёнке... - сказал он и сплюнул три раза через левое плечо.

На въезде в город за нами пристроилась раздолбанная легковая отечественная машина, "Жигули" девятка, в которой сидели четверо молодых чеченцев. В салоне у них играла воинственная музыка, они показывали нам "фак" и всячески провоцировали. Когда они сзади нагнали наш бэтэр и приблизились метров на пять, майор Влад направил на них автомат. Через какое-то время они отстали, пробибикав какую-то гадость.

По правому борту мы проехали свежеотстроенную мечеть с высоченным минаретом, и как-то вдруг почти сразу оказались на базаре. Шумном, но не восточным - напряжение в нём играло горское, построже. Возможно, это просто я сам параноил. И, в отличие от Зюзеля с Берсом, сразу же отправившимися за покупками под охраной троих бойцов с автоматами наготове, слез с брони только минут через пять, когда Акула и майор Влад уже загружали через люк бэтэра пакеты с овощами, зеленью и горячим шашлыком только с шампуров.

- А тебе чего-нибудь надо? - спросил Акула, - Через пять минут трогаемся.

Тут я вспомнил про насвай и мы с замполитом пошли его для меня купить. По дороге к ближайшему ларьку Акула показал мне, как гордая чеченская девушка маякует кому-то солнечным зайчиком посредством маленького зеркальца.

- Дети гор... - вздохнул Акула, - Вот тебе насвай. Бери. Пробуй. По-любому, его из куриного говна делают...

- Но ведь не только из него... - философски заметил я.

- Но зачем-то они его добавляют. Не для вкуса же... - парировал Акула. Зря я недооценивал его интеллектуальные способности, когда мы летели в брюхе самолёта. Хотя почему сразу зря? Бухали просто.

Насвай - масса типа зелёно-коричневой халвы в тонких целлофановых пакетах десяти сантиметров длины и одного сантиметра в диаметре. Стоил он какие-то копейки. На деревянном ларьке со всякой всячиной, где я его купил, красовалась вывеска "Тётя Ада".

- Его весь сразу хавать? - поинтересовался я у толстой усатой чеченки, рассматривая приобретение.

- Под язык клади. Сколько нравится! - сказала она с весёлым акцентом.

Я последовал её совету, мы с Акулой вернулись на бэтэр, дождались остальных и тронулись. По обе стороны дороги множество детишек разных возрастов восхищённо, или я не понял как, рассматривали боевую технику и оружие в руках людей, топчущих их местность. Все тут всё понимали - и взрослые, и дети.

На обратной дороге нас сильно трясло - и ещё мне показалось, что мы ехали минут сорок, никак не меньше. Хотя, возможно, это в прошлый раз - до насвая - мне показалось, что это были десять минут. Я ведь никогда не пользовался часами, полагаясь в этом вопросе на Солнце и смекалку. Тем временем насвай вставлял - легко и без особых побочек, уверенно заходя на место уходящему кайфу травы, которой, как я почему-то стал навязчиво и дотошно подсчитывать на память, оставалось ещё косяков на двадцать пять, не более. Но и не менее.

Итак, нас трясло. В голове ползали концепции. Слегка непривычные - но, в общем и целом вполне мои, ничего такого. О том, что немецкий народ поверил Гитлеру-писателю, а Гитлер поверил немецкому народу-воину, и как все в итоге оказались страшно разочарованы друг другом. Обычно при раздумьях о тираниях и тиранах меня жгла мстительная гордость отмщения. Однако тут я вдруг понял, что если бы встретил на дороге Гитлера - то просто взял бы его бережно на руки, чтоб его ненароком не раздавили пешеходы, отнёс на обочину и посадил на самый удобный зелёный листок травы. Да... Трава всё же лучше насвая, на много порядков. Что-то он не особо меня торкает. Психосоматика, что ль, другая у горских народов? Или просто курицы объявили химический саботаж?

Потом я думал, что России срочно надо переносить столицу из Москвы - но, понятно, не в Питер, и даже не в небесный Иерусалим, как предлагал Кащей, ставший за год до смерти служкой московского тайного отделения катакомбной церкви - а куда-нибудь в Нижний Новгород, или даже в Омск. Омск хороший город - он не предатель, как некоторые другие, частично уничтоженные своими же, города.

Потом насвай заставил меня обратиться к неопытному познанию того, что целое не есть сумма частей. Раскусить сие было зело нереально, поэтому, наверное, и произошла резкая переключка на захватывающую идею о том, что любая харизма это просто взгляд, как таковой. Напоследок всплыла нацболовская, что ли, речёвка - "сегодня мы с плакатами, а завтра с автоматами" и строчки из песни про дельта-план, который только один и может помочь.

Вертолёт на обратном пути над нами уже не кружился, да и трясло тоже не так сильно, по неизвестной причине - но всё равно про насвай я очень скоро забыл, погружённый в ебанутость собственных внутренних органов, типа печени-провокатора. Раздумывал о вечерней супер-пупер пьянке. О том, как могут выглядеть Разведчик и Контрразведчик. И мечтал о том дне, когда же, наконец, я снова увижу мою любимую и детей - чтоб поскорее он настал, этот день, без всяких препятствий и в своё время. Приблизить его не получится.

Слева от дороги расстилалось огромное мусульманское кладбище - каменные надгробия стояли тесными рядами, на множестве могил стояли высокие, метра в четыре, железные пики. Этим помечался факт погребения шахида, умершего с оружием в руках. Наши бойцы смотрели на эти пики в привычных раздумьях о вечном.

Потом была Ханкала, наш лагерь, косяк в одиночестве, трёхчасовой укрепляющий сон - Зюзель с Берсом что-то там опять снимали, но я был им ни к чему.

Разбудили меня вполне себе свежим, к неспешному началу пьянки. В палатке, как я предполагал, уже присутствовали Разведчик и Контрразведчик. Мы познакомились.

- Вася, - сказал Контрразведчик негромко.

- Петя! - проорал Разведчик.

Они сидели на своих кроватях. Разведчик Петя штопал амуницию, а Вася перебирал привезённые из Москвы гламурные журналы с обнажёнными красавицами, бормоча при этом:

- Так... Это - замкомвзводу... Нет... Зампотеху. Так... А это кому? О, а это мне, любимому... А майор пусть вот на это подрочит, на журнал "Здоровье", на здоровье... Я извиняюсь, хе-хе...

Хитрым он не выглядел. А вот Разведчик Петя выглядел конкретным сильным хищником и убийцей, хотя с виду казался простым парнем, даже тщедушным, с лишь слегка криминализированным прищуром. Такие в советское время умели шустро пролезть без очереди к окошку пивного ларька, аппелируя к наличию у себя смертельно больных родственников. Зато Контрразведчик больше походил на комсорга технического ВУЗа времён андроповщины. Рецессивно-репрессивной и антидепрессивной наоборот - такой вот андроповщины, хитровыебаной, но при этом дешёвой, как неочищенная водка.

Были в палатке и незнакомые лица - а именно некий субъект, весь рот которого был в золотых зубах, как у рэппера. Этим ртом он широко ухмылялся. Был смугл, высок, слегка ссутулен и вообще сигнализировал - моё место на войне такое, что особее меня особей не бывает. Ни в каких иерархиях не значусь, веду процесс изнутри, своей дорогой. Понятно, какой. Куря сигару - неужто гаванскую?! И говоря:

- Ну ладно, землячки. Удачно набухаться. Жалко, я в завязке, а то бы накатил с вами...

Уходить субъект при этом никуда не собирался - стоял посреди палатки, рядом с выключенным телевизором. Наблюдал, как молодой боец режет овощи. Периодически рассматривая свою сигару - будучи при этом полной противоположностью мексиканского субкоманданте Маркоса. Хотя, что мы про него знаем? Ну, снимали про него документальное кино Оливер Стоун и Павел Лунгин, жили с ним в его вооружённом отряде сапатистов. А это кто тут, посреди нашей палатки, в Чечне, с кубинской сигарой? Что ещё за мутный пёс войны?

Он сразу отвлёк всё моё внимание от Разведчика и Контрразведчика, встречи с которыми я ожидал с самого приезда, гадая про их энергетику. Но этот крендель был просто за шкалой. Хотя и одет по форме - но явно какой-то бес, а единственный в своём роде.

- Ну что, Володенька? - неожиданно спросил его Разведчик, - Починил свою динамомашину?

Незнакомец цинично осклабился - но на долю секунды позднее, чем мой мозговой компьютер точно определил род занятий присутствующего.

Володенька ухмыльнулся, затянулся сигарой и начал интересно рассказывать, зажмурив глаза:

- Мне приснился очень странный сон. Но интересный. Дело происходит где-то в Монголии. Жарко. Я иду, на мне военная форма неизвестной европейской армии середины прошлого века. Встречаю черепаху. Потом змею. Потом волка. Все говорят со мной на мысленном языке и обещают золотые горы, но много тяжёлого физического труда. Я начинаю терять сознание, но тут меня встречают некие тибетские монахи. Я в Тибете. На какое-то время меня вырубает. Затем я, уже в костюме викинга, ползу с отрядом по таёжным заснеженным сопкам, мы встречаем шамана, он кормит нас мухоморами. Под мухоморами я летаю в нижних мирах, мы всем отрядом там летаем, бьёмся с демонами, я теряю друзей одного за одним. Меня снова вырубает. В последней части сна я обороняю средневековый шотландский замок, вместе с отрядом своих родственников, а я самый опытный воин, и когда мы уже победили, и воодушевились, какая-то сволочь, которой я не вижу, бьёт меня топором в спину. Помню хруст своего позвоночника. И я быстро и безболезненно умираю.

- Не много ли умираешь, на один сон? - усмехнулся Контрразведчик, - Хотя всё объяснимо...

- Был ещё один момент, - продолжал мужик, будто глядя себе внутрь, - Будто я и мои друзья все самураи, и мы уже победили в какой-то битве. Самой битвы во сне нет. Я стою над лежащим пленником и вроде как должен его убить. Но что-то мне как-то не очень приято. И тут мимо проезжает мужик в чёрном кимоно и на чёрной лошади. И видон у него такой, что я понимаю - если он чего-то не так кивнёт, увидев меня и этого пленника, то умереть должен буду я.

- И что? - спросил Акула, - Разгадал ты загадку?

- Ничё, нормально, он мимо проехал, - сказал мужик, выпуская сигарный дым.

- А пленный?

- Я его убил. Но с каким-то спокойствием, и умиротворением даже. Будто и ему не так уж плохо стало.

- Ну и зомби же ты, Бумбараш... Вот что я тебе скажу, - произнёс Акула не очень весёлым тоном.

- Ариведерчи! - палач помахал всем рукой и быстро вышел из палатки.

Никто не произнёс ни слова. А потом пришёл вечно непьющий поручик Блаватский, и мы начали бухать. Перед этим мы с Берсом ещё пошли покурить ганджи. Берс рассказал мне, что в ставропольском лётном училище он был штурман боевого управления.

- Когда у нас были учения, - рассказывал он, - Мы на примитивных первых ламповых ещё компьютерах полёт изображали. По карте вели, вслепую, в небе своих товарищей... И мы все себе позывные брали от названий алкогольных напитков, В эфире это было примерно так: "Я белое крепкое, я белое крепкое, портвейн три семёрки, ответь! Справа проходишь Зачепиловку, возьми пять градусов правее... Да... У нас дипломы каждый год вручали выпускникам - ну, я то недоучился естественно... И, представляешь, я видел как вручал дипломы маршал авиации и воздушной обороны, что ли... Не помню его фамилию. А ведь он именно тот, кто под командованием Жукова расстреливал Берию из пистолетов. Вот. В группе офицеров, в штабе московского округа. Тогда он был ещё полковник. Который расстреливал. А обвинили, знаешь в чём? Что Берия в Баку работал на англичан, а завербован был ещё при царе.

- А чего ты из лётного то ушёл?

- Я? Не знаю. Я из дзэн-буддизма тоже не знаю, почему ушёл. Хотя у меня лучше всех получалась медитация в позе трупа. Но почему ушёл из дзэна - не знаю. Может, когда про Миларепу прочитал. Такой тибетский святой средних веков. А вот из "Аум Синрикё" уже знаю, почему ушёл. И отсюда как уйду - уже тоже знаю. В смысле, из этого тела. А в лётном у меня был рапорт с формулировкой "по нежеланию учиться". Такие приравниваются к злостным нарушителям дисциплины. Что правда. Так я и уехал в Питер, чтобы заняться кинематографом. Тем, чем мечтал заниматься с детства. Ещё очень хотел с Гребенщиковым познакомиться. "Я змея, я сохраняю покой...". Ещё помню, стоим с приятелем в чебуречной, уборщица подходит - слыхали, Андропов умер? А я ей - да это просто провокация какая-то...

Берс замолчал.

- Ну что, пошли бухать? - предложил я.

И мы пошли в палатку бухать, и никакой драматургии в том, что происходило в дальнейшем, не было.

Акула разлил спирт с "Кармадоном" по ёмкостям.

- С приездом! - провозгласил он.

- И за знакомство, - добавил Контрразведчик.

Разведчик молча кивнул. Все выпили.

- А правду говорят, - спросил майор Влад у меня, - Что вся Москва увешана плакатами с моей мордой? Я конечно помню, что меня фотографировали, для журнала "Братишка"...

- Мне доктор что-то такое рассказывал... - я глянул на Акулу, но он быстро дал знак, чтобы я зачем-то типа как-то подыграл, - Ну, я и сам видел, пару раз. Я вот что думаю. Что бессовестный фотограф нелегально продал негативы с твоим засекреченным лицом, в Министерство по печати и информации. За гранты на социальную рекламу. Ты что там рекламируешь, на этих плакатах? Доблесть какую-нибудь? Или повинность там, воинскую? Или фонд страховой? Тебе вообще хоть что-то заплатили?

- Да хуй там! В том то и дело! Меня ж теперь любой боевик сразу узнает, в оптический прицел... Стоп. Хотя по телеку вроде меня не показывают. Только по Москве развесили...

- Вот именно! - подтвердил Акула, - Герой! Всех нас тут подставил. Да за тобой уже охота идёт! Знаешь, омуль ты недалёкий, сколько за твою голову хоттабычи объявили по Интернету?

- Ладно пиздеть, не было ещё такой команды... - отмахнулся Влад, - Я вообще про это ничего не знал и сам не видел. Говорят, по кольцу если ехать, по Садовому, штук тридцать можно насчитать. Если всё время по кольцу ехать, полный круг. Дружбан один мне сказал, ещё в Москве. Сам то я по кольцу не ездил... Значит, кинули меня? Ненавижу, твари, олигархи кремлёвские. Блаватский, скоро там уже гуманитарку раздадут? Что там? Ты узнавал? Как тогда? А там перчатки есть специальные, по горам чтоб лазить, не корябаться об хуету всякую? А инфракрасная оптика там есть? Всё, всё... Рассекретили меня, вшивые микроолигархи... В горы уйду... Кровью печаль свою буду заливать!

Он захохотал и выпил. Что это было - никто не понял. Возможно, Влад всё никак не мог отойти от своей всемосковской славы, и рвался сейчас туда, в Москву, воспользоваться ею. Как, он ещё не придумал - но вот он всё так же, как и раньше, мирно выпивал с нами тут, в зелёной брезентовой палатке, в Ханкале, и ничего не менялось и не придумывалось. С другой стороны - появилась пресса и кино, то бишь мы. Просто карьера в шоу-бизнесе какая-то - так, наверное, размышлял Влад, когда выпил и захохотал.

Так мы и пили - с шутками, прибаутками - один Старина Хэм был какой-то сонный и постоянно ходил валяться в полудрёме на разных койках. Запоминалось не многое - в одно ухо, как говорится, влетает, а мозг не задет. Разведчик свалил спать быстро, тихо и не привлекая внимания. Видно, устал, поскольку подолгу засиживался в ночных засадах, в уже в доску своих чеченских горах. Под будоражащим огнём дружественных ему САУ. Услышу ли я хотя бы сегодня, как они заговорят - или опять как всегда нажрусь и уйду в бессознанку задолго до всего этого звукового апокалипсиса? Нет, одной ночью я что-то такое слышал. Громко стреляло. Это когда я палатки перепутал, и меня искали с ракетницами. Но может быть, это, наоборот, стреляли по нам? Вряд ли, Акула был бы в курсе. А где Акула? Надо срочно идти, курить анаши. Акула разрешает, он ответственный...

Идти было лень - тем более, что я участвовал в общем гуле яркого перекрёстного общения. В метре от меня Зюзель объяснял Блаватскому что-то про латентный танатос в творчестве кинорежиссёра и продвинутого английского алкаша Хэла Хартли. Берс и Контрразведчик обсуждали всяческий сталинизм. Я доказывал майору Владу, что фиаско Путина и всех остальных кшатриев в мировом масштабе неизбежна. Что время иерархий для запутанных и невротичных полулюдей-полуживотных прошло. Майор Влад, однако, парировал, что миллиардер Сорос финансировал вовсе не Ющенку, а легалайз - причём Контрразведчик моментально это подтвердил.

- ЛСД и апельсиновый сок. Старый коктейль ребят из Лэнгли, штат ЦРУ... Их это Кен Кизи научил, а его Тимоти Лири, одного посадили в тюрьму, второй сбежал, - подтвердил Берс, знаток контркультуры, - А Милош Форман тоже съебал от заглотных коммунистов, после подавления пражского восстания 68-го года, и снял "Полёт над гнездом кукушки", с Николсоном. Первое, что сделал Милош, оказавшись в Лондоне - зашёл в аптеку и легально купил ЛСД. И то же самое сделал и Роман Полански, если я ничего не путаю. Начало шестидесятых - это начало выздоровления всех людей. Искусство не отставало.

- Не надо подменять цели средствами! - высказался я достаточно внятно, - Если искусство не освобождает человека раз и навсегда, безвозвратно, то на хуй оно вообще сдалось? Приятно кому или нет, но чистое искусство есть мозгоёбство. Что это такое - искусство ради искусства? И при чём здесь ЛСД? Нет никакого ЛСД!

- Искусство принадлежит богеме! - засмеялся Берс.

- Никакого искусства нет, я согласен с Архипом... - пожал плечами Зюзель.

- Я говорил не про искусство, а про ЛСД... - уточнил я, выпивая в одиночку, чтобы остыть от своей горячей речи.

- А что есть? - поинтересовался Контрразведчик.

- Игра природы, - предположил Блаватский, - И больше ничего.

- Да, но с целью ведь, не бесцельно? - встрепенулся замполит Акула, - Иначе вообще зачем?

- Соображаешь, - похвалил его Блаватский, - А вот пусть тебе киношники сами объясняют, зачем они тут шарахаются и трещат своим аппаратом.

- Лично я ради опыта и денег, - сказал я.

- Какого опыта? - поинтересовался Контрразведчик.

- Каких денег? - шутливо поинтересовался Берс, посмотрев на меня и на Зюзеля.

- Без денег, без денег... - отмахнулся Зюзель, - Чистое искусство... Даже без ЛСД... Помню, в Питере, в конце восьмидесятых...

И он пустился в воспоминания о съёмках своего первого в жизни музыкального видеоклипа, за который приехавшие финские панки расплатились с учащимися киноинженерного института жидким ЛСД в ампулах. Павильон был арендован на три дня, они в нём все закрылись - съёмочная и музыкальная группы из разных стран - треснулись по вене и все три дня оттуда не выходили. Лежали на реквизите, каждый думал о своём. По нужде уходили в один определённый для всех угол. Выйти из павильона никто не пытался. И клип решили вообще этот не снимать.

- Помню, как я лежал и всё время думал, какое я всё-таки дерьмо... - вспоминал Зюзель.

- Как режиссёр? - уточнил я.

- Да нет, вообще... как Царандой... Да что такое этот Царандой? - интересовался Зюзель у замполита, - Ну, помнишь, когда приехали, были ещё выстрелы, и ты сказал? Мол, Царандой?

- Царандой? -удивился Акула, - А... Царандой... Да так в Афгане местную милицию называли, коммунистическую. По простому. Пока мы там были.

- Ты что, был в Афгане? - заинтересовался Контрразведчик, - Это новая для меня информация...

- Ну, конечно, ага... - пожал плечами Акула, - Сдурел? Мне лет то всего ничего. Просто знаю, что Царандой, и всё. Ты, что ли не знаешь?

- Я знаю почти всё... - усмехнулся Контрразведчик.

Почему все контрраззведчики такие самоуверенные в своём интеллекте? Наверное, просто в силу глупой иерархической привычки считать лучшим всё, что появилось после предыдущего, на его основе, но позже. Антитезис. Почему антитезис всегда глупее тезиса? Откуда все эти слова берутся в моей пьяной голове?

- А знаешь, как будет пойти с вертолётчиками договориться в Моздок сгонять, развеяться? - спросил нас Блаватский, - Откуда вам знать? Хаба-хаба называется...

- Литр спирта и вперёд! - выкрикнул вдруг проснувшийся военврач, и тут же снова захрапел, как в дешёвой кинокомедии.

Потом появилась гитара и полились душераздирающие песни про братишек и мальчишек - в исполнении, естественно, всё того же Акулы. Блаватский порадовал польским романсом на языке оригинала. Я вспомнил, что Старина Хэм просил меня за песню, тоже про Афганистан - и разбудил его, спящего поперёк моей койки. Он не сопротивлялся - оказывается, вообще не спал, а храпел лишь потому, что вспоминал какие-то свои переживания прошлых лет.

- Только песня остаётся с человеком! Песня верный друг мой навсегда! - провозгласил Старина Хэм, продрав глаза.

"Дипломаты мы не по призванью,

нам милей братишка автомат!

Чёткие команды приказанья,

А в кармане парочка гранат!

Вспомним товарищ, мы Афганистан -

Зарево пожарищ, крики мусульман!

Вспомним товарищ, как мы шли в ночи -

Как в арык летели злые басмачи!" -

Весь лагерь слышал, как я проорал эту песню, любимую песню Кащея. Потом ещё "Пуля пролетела" Свина и "Всё идёт по плану" Летова. Всё прошло на ура. Мы снова выпили, а потом покурили пару косяков прямо в палатке, чуток нарушив строгий армейский распорядок. Только Блаватский ни разу не затянулся анашой - да Разведчик, который спал по настоящему, хотя и не храпел. Контрразведчик вообще смухлевал, и ему досталась тяга вне очереди. А ещё называется идейный. Хотя с чего это я взял? Внешность обманчива, как и профпригодность.

После накура Хэм сразу же возжелал наглухо спать, и в дальнейших горячих спорах участия уже не принимал.

Потом уже были совсем обрывочные фиксации сознания, типа возмущённого возгласа Зюзеля, произошедшего в ответ на очередную тираду Блаватского в адрес нашего кинопризвания.

- Что я, Шрамалан что ль, какой?! - вскричал ущемлённый Зюзель.

Бойцы не знали, кто такой Шрамалан, да это им было и не нужно. Только Контрразведчик, кажется, что-то знал.

- Шестое чувство? - спросил он.

- Спасение рядового брахмана! - крикнул Берс.

Он как всегда выглядел самым трезвым, не считая, само собой, Блаватского.

Потом была телега Акулы, лично для меня, любителя Крыма в сакральном пространстве, что турки из НАТО, когда Турция вступит в Евросоюз, высадят в Крыму десант для защиты татар. Но Контрразведчик развенчал этот миф как лживую деятельность израильтян, после чего все выпили за взрывы на Солнце.

- А хотите, я вам притчу расскажу? - спросил Берс, - Про бухло?

- Хотим, - ответил за всех Блаватский.

- Дело было в Бутане, в средние века. В одном крупном буддийском - а страна эта буддийская, и король является духовным главой всех буддистов, уже тысячу с лишним лет - так вот, в одном крупном монастыре по утрам стали замечать, что один монах явно бухает. От него присутствовал чёткий перегар. Бухает по ночам - решили все. И говорят ему на утренней поверке - прекращай, брат, бухать. А он вместо того, чтобы повиниться, говорит - братья, отвяньте, я не бухаю. И каждый день от него перегар, и всегда он говорит, что снова ни капли за ночь не подбухнул. У всех других монахов, короче, от этого наступает депрессия. И они послали письмо к королю, чтобы, значит, рассудил всё это напрягающее их умы бухалово. Приехал король, и говорит тому - что ж ты, брат, бухаешь, когда все братья тебя просят не бухать? А тот и говорит: "Принесите кипящее масло". Принесли. Он опустил в него руки и говорит: "Кто считает, что я бухаю, пусть сделает то же". Никто, ясно, не сделал. "Пошли к реке", - сказал обвиняемый. Там он пробежал по воде туда-обратно, и сказал королю и прочим: "Кто говорит, что я бухаю - пусть сделает так же..." Посмотрел король на него, почесал репу и сказал: "Хорошо. Слушайте все..."

Берс помедлил, изображая короля вальяжным взмахом левой руки, на запястье которой откуда-то оказались намотаны костяные чётки, которых я раньше не видел, и произнёс:

- "Пусть этот бухает!"

Палатка содрогнулась от взрыва хохота. Спящий Старина Хэм резко подскочил и шибанулся головой о железную перекладину койки. Даже Разведчик проснулся, подошёл к столу, налил себе рюмку, выпил, и снова улёгся спать, не проронив не слова. Да его всё равно бы не услышали - так все ржали. Берс умел изобразить взаправду энергетику настоящего, пусть и хорошо забытого старого.

Потом я стоял, один, среди заросшего ковылём, или типа того, чеченского плато - да не плато это, обычная равнина, предгорье, что-то ещё - простиравшегося между нашим рвом и минными полями. От которых меня метров на десять впереди отделяли мотки колючей проволоки, и два белых бетонных блока, напоминавших о Стоунхендже.

Я там стоял и курил, кажется, косяк, а может и нет, смотрел на звёзды и на блин почти полной луны и думал - может, к концу этого десятилетия будет ещё реванш и у таких психов, как я? А ведь я учился играть на фортепиано девять лет, с детсадовского возраста. Для того, чтобы в двадцать по мне стрелял какой-нибудь глупый снайпер? Хер вам. Я сам себе защитный амулет. Абсурд земной жизни спрыгнул на меня, как рысь на кабанёнка - однако моё сознание внеличностно. Это, скорее всего, пульсирующий внекармический батут. Иначе как бы я сам с собою мог разговаривать? Ладно. Докурил? Пора возвращаться...

После мы в палатке ещё немного повыпивали, кто-то что-то набренчал на струнном инструменте, невнятно. После Блаватский ушёл, а замполит Акула вышел проблеваться - возможно, из-за моей анаши.

Зюзель смотрел по телевизору какой-то дюдик, Контрразведчик и майор Влад жёстко бухали и спорили о законе мягкой люстрации военных преступников, какие в нём пункты и подпункты. Вариант Влада был комфортнее и дешевле, а позиция Контрразведчика являлась просто какой-то безумной находкой, особенно для наших гулаговских широт. Там даже предусматривались рекламные отчисления за реалити-шоу - на довольно жёстком, пока не существующем, цифровом порноканале, права на концепт которого, как я выяснил, тоже принадлежал Контрразведчику, если он, конечно, не гнал, что вряд ли.

Потом мы снова выходили курить с Берсом, и вдруг оказалось, что он настолько пьян - ну просто как сын сапожника. Двух слов связать не может.

Чтобы придать свежесть сознанию, мы быстро и молча выкурили косяк.

- Имя - хуйня! - сообщил мне Берс, когда пошёл мощный накат поверх алкоголя, - И фамилия тоже хуйня! Я её не помню - веришь? И число дня рождения! Лишь год - и то случайно помню. И никаких праздников я не отмечаю, ты же знаешь - ни дня рождения, ни других. На похороны к родственникам не езжу, боевые награды предков продаю, обычно по осени...

- Это всё я знаю, - сказал я, - К чему ты клонишь? Клонируешь?

- Я? Да у меня есть Лама - это полный пиздец! Мама - Лама, папа - Кармапа! Надо мне такую татуировку сделать...

- Кармапа? Это про которого ты что-то сказал, когда мы влетали в Чечню? Когда было две радуги вокруг Солнца? - врубился я.

Но Берс ушёл от разговора. Он сказал:

- Слушай, а давай с парашюта прыгнем? Только без инструктора! С десяти тысяч! Минута свободного падения! Я чётки свои ни за что не забуду! А ты - как хочешь. Я тебе прыгать не предлагал!

Я согласился - я тоже никогда ещё не прыгал с парашюта. А надо бы.

Тем временем я выудил откуда-то ещё один косяк - конечно, я предусмотрительно забил два, иначе и быть не могло в этот сверкающий откровениями вечер, просто забыл куда его положил - и мы этот второй косяк тоже с Берсом закурили.

Я молчал и думал. Я почему-то не могу не думать - просто океан мыслей плещется. Вряд ли можно сказать, что я волевым порядком что-то думаю. Думается просто всё, само собой - и я в том числе сам себе думаюсь, каким-то Архипом. И безболезненность такого порядка вещей для моего правого иррационального полушария сублимируется в стихию бесконечно бессмысленного текста - я принимаю его за мысли - а правое полушарие тем временем следит, чтобы я окончательно не ебанулся. Вот так всё просто и примитивно. Упорядоченная жизнь, без наркотиков и алкоголя - вот что сделает из меня чистейший наркотик. Я написал бы тут, в Чечне, об этом поэму - и сжёг бы её тут же. Я после бы, при написании книжки, попытался восстановить её по памяти, но не сумел. Разве такое бывает? Ничего, бывает. Вот наедимся грибов - может, и поэму сразу напишу, за одну ночь. Но сжигать не буду - спрячу в гильзу побольше, закупорю непроницаемо, и закопаю в чеченскую землю, для будущих поколений. Для того сапёра, что однажды появится. Может быть, он будет вместе со специальной собакой.

- Время Калачакры наступило! По крайней мере, в Западной Германии! - провозгласил внезапно Берс, прерывая поток моих мыслеобразов, - Возможно, в России уже родился король Шамбалы!

- В семье простого мелкооптового дистрибьютера "Болюсов Хуато"? - спросил я.

Эта реклама по телеку в последние дни всех просто достала. Речь в ней шла о том, чтобы срочно помочь своему мозгу чего-то там. Но Берс этим заниматься не собирался. Да и не думаю, что его мозг вообще принимал участие в чём либо, кроме автоматизации речевых и двигательных функций до стандарта, соответствующего ожиданиям окружающих.

- Понимать не значит соглашаться! - обратился Берс в пространство вокруг, а потом обернулся ко мне, - Ты хоть помнишь, как я тебя вчера тащил?

- Кого? - удивился я, - Меня? Откуда?

- Ты сказал: "Я русский офицер!" И упал...

- Упал? Где?

- А хуй его знает... Я не помню...

Берс пожал плечами, скорчил индифферентную рожу, затянулся косяком и передал его мне.

- Стоп! Но ты же говорил, что я кричал: "Я русский Мураками!"? - не прекращал я докапываться до истины, как бы ни была она горька.

- А какая разница? - искренне удивился Берс.

Больше мы ни о чём уже не вспоминали - всё было в настоящем, в чеченской ночи, где мы никуда не шли, а пьяные курили и прикалывались, даже не стараясь прислушиваться к доносящимся из нашей палатки обрывкам разговоров. Там и так разговаривали горячо и громко - особо выделялись голоса Зюзеля и Контрразведчика.

- Я не могу работать с Зюзелем... - признался мне Берс, - Меня отвлекает ностальгия по Питеру...

- От чего отвлекает? - не понял я.

- От Дхармакайи будды Вайрочаны... - вздохнул Берс, - Ладно... Фигня... Проехали... Время обнимать и время уклоняться от объятий. Знаешь, это единственное, что я помню из христианского талмуда...

Откурив своё на сегодня, Берс ещё какое-то время рассказывал мне о чётках, накрученных на кисть его левой руки. О первых в этой жизни буддийских чётках сего бухого религиозного фанатика. Чёток, как оказалось, сделанных из костей доброго, умершего своей смертью гималайского яка, самца - так предполагал Берс. Возможно, белого - так предположил я, моментально увидев такое животное в голове при первом же прикосновении к чёткам затылком головы.

Белый як вышел из тумана. Я присел на одно колено, я был в военной форме английского образца, на груди у меня висел автомат ППШ. Як легко и непринуждённо возложил своё большого размера копыто на мою бритую налысо голову. Мы были в Тибете - похоже, там ещё шла война, и я на неё незамедлительно отправлялся. Автомат даже где-то надыбал, удалой тибетский молодец. Не увидят китайцы, где йоги зимуют! Вот что мгновенно пронеслось перед моим мысленным взором - так кажется, об этом принято говорить.

В чётках было сто восемь костяных продырявленных шариков, и так называемая костяшка "ступа" - все нанизанные на кевларовую нить, выдерживающую огромную нагрузку, если что. Даря эти чётки мне, Берс бормотал что-то про то, что меня должны защитить эти, как он выразился, "кости яка-истребителя".

Это было последнее внятное воспоминание, оставшееся у меня от того вечера. Дальнейшее напоминало лишь обычный пьяный и обкуренный сон. Глубокий, спокойный и жизнеутверждающий - как у младенца, который только что спасся из необъяснимо кровожадного и чуждого ему теперь Вифлеема.

21.

Строго по всем командирским в мире часам к нам всем неощутимым ещё ознобом приближался чёртов День Независимости. Медленно и верно принципам чистого киноискусства продвигались съёмки документального кинофильма "Внутренняя Ичкерия" - происходившие, в лучших традициях хоррора советской армии, на базе отряда спецназа внутренних войск министерства внутренних дел российской федерации "Ярило", в Ханкале, под Грозным, нынешней столицей чеченцев, основанной терскими казаками по заданию царского России правительства того времени. Многое было непонятно - я, по крайней мере, трактовал независимость, наверное, слишком глобально и общо.

Вселенной до нас было не по хую - я так думал. Но на пятый день пьянки думать так я перестал - мою психику довинтило до лучших состояний десятилетней давности, но я при этом находился не внутри себя, как тогда, я выдавился наружу, подобно тюбику из пасты, размазываясь по чеченскому излучению истины, более жёсткому, чем в Москве, ясное дело, не считая Кремля.

Итак, я в очередной раз проснулся - и решил не подсчитывать в уме, сколько я уже здесь торчу. Ебанистическая энергия чистки кармических загрязнений осталась далеко во сне - похоже, вся переработалась в чистейшей воды долбоебизм. Но надо было обнаружить в только что проснувшихся самоличных башке и сердце те свежие крючки, за которые желательно уцепиться, по новой, дабы не напортачить, как в прошлый раз. И понять, что имеется в виду за сим размышлением - может быть, ничего.

Я смотрел в брезентовый потолок, слушал, как храпит замполит Акула, и перебирал варианты будущего. Если, конечно, мы выберемся живыми из этого региона. Ну, или если хотя бы лишь я один. Выберусь - а тебя в моей жизни уже ни хуя и нет. Как тут неоднократно не выматериться?

И какого ж хуя ты решила со мной расстаться - на время, навсегда, один хуй - девочка моя? Ты, видите ли, должна проверить свои чувства - не знаю уж, что там у тебя за чувства, но отношусь, ясен хуй, уважительно до небес. После стольких лет безумной - да да да да да - совместной жизни со мной - что ещё могло произойти с твоим сознанием, кроме абсолютной измены? Вот и свалила в Крым, заявив, что будешь думать - возвращаться ли тебе жить в Москву, и нужен ли детям такой безбашенный папаня, а тебе нужен ли такой себялюбивый родственник в кровати. Ты - сказала ты мне - для меня очень близкий человек. И я от тебя очень сильно устала - сказала ты. Так именно с родственниками всегда и случается - это и без тебя понятно. Ни хуя себе, подумал я, боевая операция! Ну и пиздуй тогда - сказал я. Грубый, несдержанный тип. С другой стороны - в Крыму климат лучше и детям там спокойнее. А может быть, и маме их тоже так лучше. Я человек разрушительных страстей. Пусть лучше достанусь многим женщинам понемногу, чем одной через край. Тебе не позавидуешь - мужики в Крыму так себе, псевдогероиновые нарциссы да недорасты, в большинстве своём. Москва тоже, конечно, не сахар - город дебилов, хотя очень энергичных, потому энергии перехлёстывают через дебильный край.

Или же я просто себе льщу? Вряд ли я умею любить - чтобы эта хрень ни значила, кроме страха. Да и на хуя оно мне надо? В мире и так достаточно страданий. Пусть дети любят - это у них уловка такая защитная. Мы же не дети. Я вообще на войне торчу, хуй его знает, который день - причём даже не воюю, а снимаю кино про воинский дух. Помогаю Берсу и Зюзелю. Жду, когда всё закончится - плёнка, спирт, анаша. Трупы пока не начались - так что воинский дух у нас, покамест, не кровожадный. Не майский там утцли-путцли какой-нибудь - нормальный русский воинский дух в Чечне.

Итак, я был здесь и сейчас, смотрел в брезентовый потолок, слушал, как храпит замполит Акула, и перебирал варианты будущего. Если, конечно, мы выберемся живыми и неповторимыми. И что мне остаётся?

Жить. Причём вечно. Лицом к лицу видеть зеркало в каждом пробеге эндорфинов между синапсами и косинапсами, что ли, своего мозга, выращенного планетарными годами. Чувствовать свою нервную систему. Уважать её, в конце концов, хотя и её, в сущности, тоже нету. Но она существует - потому что прётся в колебаниях, что бы эти буквы не значили.

Помочь другим. Задать им перцу, встряхнуть и разбудить. Послать на хуй мудозвонов и мудозвонок, пригласить воинов и дакинь и устроить вечеринку со всеми пирогами. Так, чтоб вселенная заходила ходуном. Чтобы все семь смиренных тайных кладбищ в один миг задрожали от кайфа. Не вечно то, что в вечности пребудет - со смертью времени и смерть умрёт. Это и без меня знает каждый боец, даже так и не читавший Лавкрафта.

Одиночества быть не может - так много существ вокруг стремятся к счастью, жаждут заботы и защиты, внимания к своему страху и предательству, которое надо уметь превратить в шаг на пути к свободе. Без комплексов, господа. Не ебите мозг. Человек - это звучит. Но и, блядь, кузнечик тоже звучит, хотя сам он об этом и не задумывается. Он просто это знает каждой жилкой своего тельца. Поучитесь у него, господа. Пока вам всем пизды не наваляли. А потом забудьте о том, чему научились - и начинайте заново. Наращивайте интенсивность, пасынки большого взрыва. Не будьте одиноки в своём охуении от его мощности.

Женщины это существа с другой планеты. Лучшие из них постоянно чувствуют приближение НЛО - но их заковывают в цепи стадной скукотищи. Рождаться, убивать и умирать - всё одно и то же. Мужчина упирается в методы. А женщина знает то, что абсолютно наоборот. Не умирать - поэзия. Не убивать - счастье. Хуй его знает, что такое - не рождаться. Всё это дутое гордое одиночество придумано инфантильными молокососами. И мною в том числе, загадочным ублюдком, холоднокровным и испуганным одновременно. Отсюда и колебания. Так пусть же они усилятся до космических масштабов - и резким управляемым взрывом сойдутся в одной точке. Ну, а после твоё и моё сердце всех вокруг вылечит. Даже тупого кузнечика.

Хуёво, когда дочери мстят мужчинам за мучения матерей. И когда сыновья мстят за то же самое - тоже нехорошо. Месть это гордость. Всё должно раствориться - и не рано или поздно, потому что в таком святом деле не бывает поздно - а в своё время. Когда созреют условия. А они уже созрели. Если ты даришь людям свободу - значит, ты победитель. Пользоваться ею они весело научатся сами. Ну, может, слегка поубивают друг друга - но научатся однажды жить так, чтобы сверху ими никто не командовал. Пусть русская и прочая литература на это ни хуя не пиздит. Не надо гнать о природе человека - она запредельно хороша. Ух, блядь, как хороша! А крушение надежд это такая же иллюзия, как и сами надежды. И ещё миллиард всех этих ничего не значащих слов, знаков и символов.

Во всём должен быть стиль. Как бы поступил на твоём месте герой твоего романа, списанный с тебя - как бы поступил идеальный ты? Да послал бы всё это на хуй! И смело в бой! Хотя и решительный - но никогда не последний! К чему я затеял весь этот самогон? Надо бухать завязывать - постараться какое-то время только употреблять наркотики, что ли. Йогой какой-нибудь заняться. Пусть Берс меня научит йоге, тибетской своей, дикой и циничной, без глупых сладких примесей нью эйдж - научит, когда протрезвеет. По типу, как он птицу мёртвую в какую-то там Чистую страну отправлял, на благо всех существ - я тоже так хочу.

А сейчас мы - я, Зюзель, Берс, замполит Акула и Контрразведчик Петя, или Вася, не помню - не спеша и похмельно передвигали свои бренные, но ещё живые покамест, останки в сторону железнодорожного полотна. Там стоял типовой импортный вагон дальнего следования, в котором проживали московские телевизионщики и всякая прочая пресса, официально, в отличие от нас, аккредитованная при штабе вооружённой группировки. У них всегда было холодное баночное пиво, с Москвы, всё время кто-то улетал-прилетал, обновляя запасы - и Акула был об этом осведомлён.

- Ща похмелимся... - мечтал и обещал нам он.

От спирта в голове как бы подшумливало - не окончательно гадко, но и не так, чтобы весело. Хорошо, что, как всегда, успел накуриться. Успел накуриться. Надо будет написать сатирический роман о Чечне. Надо играть в комедиях - пошли все трагедии на хуй.

Внутри у меня светилось - я вспомнил две радуги вокруг солнца при влёте в Чечню на мандале пропеллера, вспомнил, что ганджубаса Джа припас ещё чуть не половину стакана. Что грибы неизвестно стоит ли есть - возможно, что и не стоит, разве что штучек семь для ностальгии, да и то вряд ли, а остальное скормить Берсу и заслушать его космическую волну - или ЛСД ему скормить, а грибы слопать в одну харю, с шаманскою жадностию. Что и так впирает бесконечно от любви к тебе и ко всем живым существам, в формах нашего существования или без оных форм. Как понять это окончательно, я, понятное дело, не знал - но понимал хотя бы, что понять это невозможно, это просто чувство понимания. Как высшая мать не убаюкаивает своего ребёнка - но будит мощным приходом хтонической энергии снизу и тонкой, но хитрой, сверху. Относительно земной оси - и магнитной в туловище.

Когда я тебя увижу? А вдруг моё тело ненароком здесь испортят? И я умру? Или стану калекой? Это твои страхи, не мои - я просто их тебе навязываю, но больше не буду. Зачем они тебе - у тебя хорошие условия. У тебя двое почти взрослых детей, открытые отношения с рядом разных интересных мужчин, всё супер. Да прибудет с нами сила!

"Коламбия пикчерс не представляет, как хорошо мне с тобою бывает..." - вот так в голове крутилась мелодия. Я всё время видел только твоё - то обнажённое, то в маленьком платье - живое тело, и лишь изредка видел разбитый траками бэтэров каменистый суглинок, что ли, размоченный дождями и высушенный палящим солнцем Чечни. Здесь в горах у всех растений колючки длинной с бутылку пива - потому что природа такая. Но в этот раз мы пока до гор ещё не добрались. Всё бухаем. Да и доберёмся ли? Замполит Акула изредка матерился, перепрыгивая очередную траншею - какого, мол, чёрта их здесь столько понакопано?

А я шёл спокойно. Размышляя, что все мои страхи насчёт того, что наша с тобой связь разрывается - это просто защитная реакция моих привычек считать себя реальным, живым, подверженным опасности распада. Я старался почувствовать, как бессознательно хватаюсь за любой невроз, чтобы прочувствовать ритм жизни, цепляю бычий кайф, а жизнь то она короткая, хоть и не последняя. Но каждая следующая должна быть лучше предыдущей. Поэнергичней, что ли. Но со счастливым исходом. А я чтобы не торчал на стимуляторах и галлюциногенах. Хотя я, честно говоря, особо на стимуляторах и галлюциногенах никогда и не торчал. Другой вопрос, что постоянно успокаивал переутомившуюся психику лёгкими релаксантами растительного происхождения. Которые мне могут разрешать легально употреблять, например, в Лондоне - посмотрев в мою медицинскую карту. Там у них через парламент провели список из сотни болезней - у меня из них штук семь точно есть, не считая астенического синдрома и поражения центральной нервной системы неясного генеза. Теперь мне был отчётливо ясен этот неизвестный генез - увидеть его ворота я намеревался под грибами в ближайший же вечерок, стараясь не убухиваться спиртягой. Так только, слегка похмелиться. А после грибов - так, Берсу ничего не давать, мне надо съесть все одному, а он пусть сам решает свои проблемы - я окончательно завяжу бухать. Так будет проще всем. Или нет? С кем я вообще разговариваю, когда разговариваю сам с собой? С тобой я вообще не разговариваю, ты предатель. Ну ладно, хорошо. Предатель здесь - это я.

Так я думал, пока мы все не упёрлись в колючую проволоку в человеческий рост, часто натянутую между деревянными столбами. Это дело охраняло стратегически важные подходы к вагончикам с представителями масс-медиа. К единственному входу в неподвижный состав вели деревянные доски, проложенные через гиперзловонного типа лужу. На колючую проволоку была насажена дохлая крыса немаленькой немосковской стати. А сразу за оградой, в вагончике, за стеклом купе, было лицо телевизионного корреспондента Жеки. Оно смотрело на нас.

Лицо это было небритое, пижонски измотанное и расслабленное, как у святого с картин Иеронима Босха.

- Жека?! Ты?! - удивился я.

Он помахал мне рукой, и сделал знак заходить - как будто точно ожидал меня здесь увидеть. А он не мог этого ожидать. Мы года три как общались только в "гадюшнике", как следует пьяные, да на бульварах, распевая песню "Ты меня ждёшь, ты у детской кроватки не спишь... Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила... Радостно мне!!!! Я спокоен!!!! В смертельном бою!!!!" и так далее уже орали, иногда до приезда милиции. Частенько бухали и с покойным Санчесом - а когда Жека купил себе первую машину, Санчес ему её моментально разбил, проехав всего три метра до ближайшего столба.

Часто мы бухали, вспоминая прошлую чеченскую и вообще разные репортёрские старые байки. Как один фотограф провалился в яму на эксгумации, а другой сфотографировал, как в Таджикистане кулябец гармцу ухо отрезает под портретами Ленина и присмотром маньяка Сангака Сафарова - и в Кащенко пожизненно угодил. Это тебе не эхо войны.

Но не байки нас интересовали - взгляд на вещи был нашей целью, высококультурный и европейский, а не как у животного большинства и страусино прячущего голову в песок правительства якобы единой Европы. Мы с Жекой всего этого не допустили бы, и хотя смысла в нашей умственной деятельности всегда было не чрезмерно - в пространстве нет таких понятий, как много или мало, а только вектор и в меру сил.

- Помнишь, как ты вчера опять орал: "Сферы долой! Меня зовут Уильям Блейк!" Еле-еле тебя Блаватский угомонил? Не помнишь? - спросил меня Зюзель.

- Нет, - сказал я, - Не помню. У Жеки, небось, конина, как всегда... Он в Москве в основном конину пьёт. Если не водку или виски...

- Неплохо бы, - согласился гениальный кинорежиссёр, - А то спирт этот скотский уже заебал...

Мы прошли по коридору в купе.

- Всё в порядке - маршал Конев и лошадки! - приветствовал я Жеку.

Мы обнялись. На нижней полке спал большой нестарый белый человек в шортах хаки и с амулетом в виде пули от Калашникова на цепочке на шее. Лицо своё он закрыл чёрной бейсболкой без опознавательных знаков. На верхней полке лежал и не спал молодой чеченец в простой одежде скромного работящего человека.

- Алик, наш водитель, из Махачкалы, аварец, - представил Жека оказавшегося не чеченом парня, - А это вот спит наш оператор. Кастет его зовут. Он из Воркуты.

- Поменьше не нашлось? - как всегда с мрачноватой ухмылкой пошутил Зюзеля, - А то и целиться не надо...

Все засмеялись, а Жека толкнул большого белого в бок. Тот снял кепку с головы, посмотрел на нас и дружески сказал, улыбнувшись:

- Бардзе дзенкую!

Я представил всех, кто со мной, мы расселись на нижних полках и Жека достал конину. Кружки и стаканы стояли на откидном столике. Там же стояла бутылка "Нарзана".

Мы выпили - за встречу, за знакомство, за какую-нибудь лучшую из побед. Очень скоро похмелье перешло в опьянение, я почувствовал усталость - возможно, не я один - захотелось накуриться и отоспаться. Акула предупредил, что завтра мы едем на какую-то боевую операцию - то ли взрывать подпольный нефтеперегонный заводец, то ли проводить зачистку в родовом селе какого-то полевого командира, скрывающегося в горах и оттуда руководящего бандитстким подпольем на равнине. Фугас пятьсот долларов, убитый офицер двести - и опять пошло поехало, всё только о деньгах. Интересно было бы послушать жену замполита. И что-то вдруг стало больно не слышать тебя - но тут же отпустило и стало светло, грустно и весело за то что жизнь такая пиздатая и охуительная.

А то, что вокруг - я это всё не слушал. Так, пропускал сквозь себя. Контрразведчик тоже молчал. Молчал и Берс. Когда Контрразведчик ушёл поссать, Жека незаметно от всех похвастался передо мной истрёпанной бумагой с волчьей печатью Республики Ичкерии и подписью Басаева, выданной ему лично, чтоб его не спиздили.

- На Сотбис, в Лондон отвезу... - сказал он мне, сворачивая и убирая свой раритетный ярлык, - Тем более, здесь она всё равно уже не катит. Всё под контролем.

- Федералы не отхуячат за такую бумагу? - поинтересовался я.

- А кто им её показывает? - пожал плечами Жека.