Гадом Буду чеченские хроники гонзо

В следующие полчаса моя память обогатилась следующими знаниями: как покончил с собой какой-то предыдущий из четырнадцати Далай-Лам. Кто такой Падмасамбхава, и что он предсказывал про ХХ-й и ХХI-й века, в которых будут летать железные птицы и разведётся много киллеров и гомиков. Зачем принц Гаутама в одной из прошлых жизней лично убил некоего алчного бизнесмена; почему китайцы из Пекина хотят контролировать Панчен-Ламу, и Кармапу, и Далай-Ламу, но хер им, китайцам, по всей косоглазой морде, а голливудский кинозвезда Стивен Сигал не расстаётся с охранниками даже во время медитации. Сколько на самом деле слогов в стослоговой мантре, и почему через полчаса после смерти сознание простого человека наглухо вырубается на трое суток, словно в милиции.

- Ом! - сказал я, выпивая очередную порцию сыновней перцовки. Скоро надо было начинать телефонный обзвон всяческих дилеров, но, слушая Берса, так не хотелось отвлекаться глупые на житейские мелочи.

Тут Берс предложил мне коричневого нюхательного табаку, и мы основательно им разнюхались. Я дважды чихнул и пошёл в ванну высморкаться. Берс тем временем решил приколотить ещё каннабиса.

Мы покурили, поговорили ни о чём - а после я уехал. Готовиться к отлёту в Чечню, закупать необходимые наркотики. А Берс остался, чтобы не забухать раньше времени - или ещё почему-то. Если треть года не пить - модно очень резко забухать. Но если периодически подолгу не бухать - то некоторым от этого легче выходить из очередного штопора, почему-то. Я тоже однажды не пил, чуть ли не год - когда закодировался, вскоре после первой чеченской. Но это ведь был гипноз! Да и то он не особо сработал. Да и глаза у гипнотизёра бегали как-то нехорошо, неуверенно.

7.

В этом нынешнем своём более-менее сносном теле, даже хорошем, кроме зрения, я родился в этой же самой Москве, столице Московского княжества, России, СССР, РСФСР, РФ. Сочинять и записывать тексты про свои приключения начал лет с восьми. Очки начал носить с шести, с девяти до четырнадцати занимался дрессировкой собак, средним музыкальным образованием и чтением сотен разных книг. С восемнадцати лет начал сочинять сотни уродливых одинаковых депрессивных стихов и устроил панк-движение на костях агонизировавшего комсомола.

После окончания экспериментальной школы при академии педагогических наук я некоторое время лежал в приличной ведомственной психбольнице пограничных состояний, скрываясь от призыва на воинскую службу. Там я получил свой оригинальный диагноз - "поражение центральной нервной системы неясного генеза".

После я участвовал в деятельности одной анархо-синдикалистской группировки, часть лидеров которой со временем стали толстыми пропутинскими депутатами, а остальные подсели на их непрофильные бюджетные субподряды.

Затем, почти прямо с улицы, я попал в ведущий на постсоветском уже пространстве русскоязычный политический еженедельник. Я выезжал на места боёв и диктовал наблюдения по телефону, их печатали, я приезжал и радостно бухал. Чему я радовался? Наверное, был в шоке, как был бы любой нормальный молодой москвич, закончивший прекрасную, среднюю музыкальную школу, по классу виолончели, с учительницей неземной красоты.

Лишь позже, осознав реальное существование на белом свете множества людей, сознательно и бессознательно желавших моей незамедлительной смерти - при этом, не будучи даже лично со мной знакомыми - я получил экзистенциальную травму. Но экзистенциализм меня вскоре быстро подзаебал, и я стал обычным, немного разумным и почти всегда поддатым животным. Анаши я ещё не знал - но она уже вот-вот собралась мне помогать лечиться от спиртомании. Так и случилось.

В результате в двадцать пять лет мне пришлось закодироваться гипнозом от алкоголизма за сто американских долларов. Будь что будет - решил я и посмотрел в глаза гигантскому тюфяку-гипнотизёру, нашедшему себя в карьере мудака, прозябающего гипофизным вампиризмом на околпачивании личинок ужаса биомассы спивающихся конвейерных и блуждающих биороботов, подсевших на пойло. Сам он тоже явно подбухивал - но, как и все такие ушлые жиртресты-психротерапевты, знал меру. На такой-то вес это не сложно.

Сеанс прошёл успешно, я не пил почти год - хотя кодировался на три, но это неважно. Помню, я незамедлительно начал курить марихуану и гашиш, а также усиленно пережёвывать ЛСД и экологически чистые галлюциногенные поганки из-под Сергиева Посада. Под этим делом решил стать нобелевским лауреатом по литературе, для чего также стал знакомиться и со всевозможными стимуляторами и релаксантами - на ноздрю, по вене и с фольги. А также учиться в центральном нашем институте кинематографии на культового драматурга и последнего классика, чему там, понятно, не учили. Короче - вылупился на мир взглядом, не разделяющим жизнь и любовь с сексом, а работу с текстом.

Для заработка приходилось заниматься любой гнусной подёнщиной для строчкогонов, какая подвернётся - лишь бы получить аванс и засесть, накурившись тувинского ручника, за буквы на светящемся экране перед моим внутренним взором снаружи. В свободное от рабства время я пытался написать поэму века, но толком она меня никак не торкала, и каждый очередной файл оставался более не перечитываемым мною уже никогда, ибо после очередного запоя стирался из памяти железного друга до последних нуля с единицей.

Не помню, как я снова начал бухать алкоголь после того гипноза - столько интересного происходило в эти мои молодые годы, проведённые при распаде старых архетипов дерьмового Совдепа. К двадцати девяти годам я признал себя таким, какой есть, и оставил в покое. Народились дети, их было несколько - я почувствовал себя более-менее взрослым и только-только огляделся было на прожитую жизнь. Но тут позвонил Зюзель - и я вернулся к истокам, возобновляя свой поиск всего из ничего. Так, по крайней мере, я сам надеялся - иначе зачем бы мне было туда заново ехать, в эту пугающую, если без хорошей охраны, Внутреннюю Ичкерию? Тьфу ты, конечно, просто в Чечню - какая может быть охрана в Ичкерии Внутренней?

Я ещё и не сразу узнал, как Зюзель решил назвать наш документальный кинофильм про Чечню - но пришёл к этому названию синхронистично с ним. Наверное, по нашей общей тупости и любви к творчеству Виктора Пелевина - во Внутренней Монголии, как известно, состоялась незабываемая встреча чапаевского Петьки и барона Унгерна, сопровождаемого мёртвыми по сути казаками на белых слонах. Мне всегда импонировал панмонгольский проект, плод нечеловеческой смелости и решительности белогвардейского потомка знатных арийцев - но подвели, как всегда в России, сентиментальность и наркозависимость. Да и буддизм он упрощал до уровня шаманизма с тотемизмом, если верить Берсу - хотя в монгольском ламаизме и не такое случалось, ещё со времён Чингис-Хана.

"Великая литература - одна из дорог во Внутреннюю Монголию! - пафосно решил я, - Даже если это Ичкерия. Даже если это кино, а не литература. Даже если просто творчество. Как следует, без пафоса!"

До этого нашего кинопроекта я был в Чечне примерно раза четыре. Во-первых, летом 93-го года, за год до так называемой "первой" войны. Тогда кунаки лётчика Дудаева стреляли из танков в кунаков каратиста Лабазанова, а мы со ставропольским фотокорром Серёгой приехали туда обычным плацкартным вагоном. До большой войны оставалось ещё немногим более полугода. Нет, не так. Это случилось уже следующим летом, в 94-м, а тогда разгоняли оппозицию мэра Грозного по фамилии Гантамиров. Летом же 94-го мы с фотокорром Лёхой брали интервью у самого президента Ичкерии Джохара. Лёха напился водки в номере гостиницы "Кавказ", стоявшей напротив президентского дворца - выпил две бутылки - и не пошёл, так что с Дудаевым я встречался один на один.

Руки он мне не подал - сказал, что я агент Кремля - а потом в точности предсказал будущую войну и отжался дюжину раз под портретом шейха Мансура в натуральную величину. Его предсказания совпадали с теми, что проповедовал одноногий подделывающийся под сумасшедшего дервиш в фойе гостиницы, где валялся в тот момент пьяный Лёха. Дервишу я ежедневно покупал импортное баночное пиво - а он рассказывал мне, что я буду наблюдать на этих улицах через год, когда здесь не будет ни гостиницы, ни дворца, ни этих бородатых людей с автоматами, стреляющими трассерами вверх в честь очередной свадьбы. Дважды к нам в номер ломились пьяные люди с автоматами - я крикнул им вопрос, из какого они тейпа, они промолчали и вскоре ушли, ругаясь на чеченском языке.

На другой день нас на улице взяли на адреналин вооружённые ножиками малолетки. Я предусмотрительно носил основные деньги исключительно в левом носке, подпяточная часть. Лёха свои пропил ещё в Нальчике. Аппаратуру его дикие чеченские дети не тронули - Лёха потом, в гостинице, запершись, всё гладил чёрный фотокофр, со всякими оптическими железками внутри, и говорил, что в нём его зарплата за три года. Я постучал себя по голове, и сказал, что здесь моя зарплата на всю жизнь. Лёха провел пальцем по кадыку и скривил рожу умирающего барана. Я достал приготовленную ещё с Москвы бутылку водки, для особых случаев - он о ней ничего не знал, и был поражён.

Мы выпили и написали заявление министру информации Мовлади Удугову - но он посмотрел в мои честные пьяные глаза, и сказал, что бухгалтер болен, ключ от сейфа потеряли, но он дарит нам кассету с истиной ваххабизма. Кассету мы взяли. На ней чей-то голос с выраженным акцентом читал по-русски про то, как зарождается из ничего человеческий зародыш. Это было похоже на правду, как мы с Лёхой тогда её понимали.

Лёха после той нашей с ним встречи с Удуговым пошёл к корейскому мастеру иглоукалываний, стал работоголиком и не пьёт уже скоро лет пятнадцать, даже прикупил в кредит квартиру и машину, но лицом стал походить на куротруп. С ним и с пьяным было говорить особо не о чем. Редко вообще попадаются фотографы, с которыми есть о чём поговорить. А вот про ставропольского Серёгу я с той поездки больше не слышал. Он был настоящий псих - трахал всё, что движется, не опасаясь кавказских обычаев. Кровная месть его только заводила. И это при четырёх детях! Русский на Кавказе - что горец в Москве. Сходит с ума от несовпадения мозжечковых вибраций местному колориту.

Третий раз меня занесло в Чечню в декабре 1994-го, и это отдельная история. Потом я ещё раз съездил туда в январе и ещё раз в апреле. В марте 1995-го я съездил туда в последний раз. Итого семь. После последней моей поездки в Чечню я как раз и закодировался от алкоголизма, начал ежедневно курить лёгкие наркотики, нашёл аж сразу две попсовых работы на ТВ, полностью сменил круг общения, и перестал делать ставку на журналистику, решив закинуть удочку в кинематограф. Внутренний голос говорил мне, что в расчёте на один печатный знак там платят значительно больше. Работы на ТВ я очень скоро потерял - но об этом даже и говорить не стоит.

Так я зажил мирной жизнью неизвестного мирного драматурга. И со временем Чечня трансформировалась в моём сознании в нечто, подобное Китаю - не древнему и кровавому, но крошечному, затерянному в горах Кавказа. То есть без маленьких, жёлтых и узкоглазых, а с другими племенами.

Конечно, всё равно Чечня на Китай совсем не похожа. Одинаковы лишь побочные эффекты. Как говорил старик Берроуз - "ничего такого, что могло бы удивить наркомана". У китайских мафиозных паханов в Пекине есть дрессированные воробьишки, в шёлковых колпачках и на серебряных цепочках. Ещё, говорят, китайцы любят забивать палками и поедать жирных мясных щенков. Я этого не видел. Помню водку со змеёй - купил в подарок шефу в политический еженедельник, где работал. Но пили мы эту водку уже в самолёте, и я заснул между рядами, а какая-то чартерная сволочь наступила мне на лицо и раздавила очки. Нехао, зайдзьян - привет, пока - вот и всё, что запомнилось лингвистического. Народ то там весь приветливый, особенно девчонки с юга, официантки - их увольняют, если они теряют девственность, и вместо них набирают новых таких же. Все их копейки уходят в деревню, их только кормят и одевают, раз в месяц медосмотр. Спят девчонки на столах, в спальниках, в том же кабаке, где служат - по ходу, их просто продали в рабство собственные родственники. Обычное дело в негибких племенных союзах, посаженных в скудные условия биовыживательного контура. Без будущего, короче говоря.

В Китае я очень остро почувствовал, что различия между людьми не так существенны. Китайцев действительно много. Неизвестный китайский художник на площади Тянь-ань-Мэнь нарисовал меня карандашом на бумаге, я заплатил ему тридцать юаней, посмотрел на портрет и тут же тоже стал одним из них. Было в моём ощущении нечто большее тысячелетней традиции и демографического коллапса - какая-то вибрация, как бы на уровне проторибонуклеидов, что ли?

В мелкоколёсных китайских такси мы ставили "Депеш Мод", пили самую дешёвую рисовую водку и учили ругаться матом нищих из южных провинций.

- Мао гуда, Сталина гуда, Путина гуда! Буша ноу гуда! - так объясняли нам таксисты на ломаном английском свои нехитрые политустановки.

- Тянь-ань-Мэнь! Но пасаран! - отвечали мы им.

Таксисты угрюмо качали своими якобы мудрыми, а на самом деле тупыми, скорее всего, головами и делали музыку погромче.

Особенно огорчал сговор красивых женщин с полицейскими агентами. В дорогущей дискотеке "Лидо" я отнимал мобильник у молодого китаёзы партийно-клановой выделки - и старшего школьного возраста красивую девушку одновременно. Находясь в тельняшке, золотой цепи и при семи тысячах долларов. Драки не случилось, как ни старалась нас провоцировать местная полиция, по сравнению с которой наши менты просто какая-то "Армия спасения". Нам будет трудно удержать Дальний Восток.

С другой стороны - я никогда не встречал людей трусливее, адаптационней, коварней и вообще вне какой-либо этики, чем в массе своей являются современные китайцы. Даже молодые европейского вида пекинцы при словах "Тянь-ань-Мэнь" испуганно втягивали голову в плечи и делали вид, что ничего не слышат. Досталось им, видать. Потому что большинство всегда ссыт, а лучшие идут вперёд и погибают. И теперь никакие цигуны им не помогут - хотя и птичий грипп тоже не возьмёт.

От мысли, что все честные и смелые китайцы должны были становиться изгоями и трупами как минимум все последние лет тысячи три - протрезветь в Поднебесной мне никак не удавалось.

Поклёвка космических вихрей - единственное, что может привлечь в наше время честного партизана. Изготовление текстов занимает в иерархии ценностей нормального человека скромное предпоследнее место перед всеобъемлющей импотенцией. Вот зачем в этом аттракционе многие так любят процесс признания личного дерьма за мировую усладу. Война, секс и религия - это для психов, а китайцам нужны спутниковые дацзыбао и миллиард винтовок, и всё, больше ничего...

С каждым веком и годом люди - и китайцы, и почти поголовно прочие - становятся всё глупее и глупей. Меня лично это настораживает, хотя и не особо. Геополитическая биология - царица усеянных костями и залитых красивой кровью полей. Вот примерно такими словами я и шебуршал в детстве и юности свои сотни уродливых одинаковых стихов. Сжёг их все по пьянке в зрелом возрасте, ясное дело. В песочнице во дворе, под жестяным грибком, как бы для детей - скорее всего, сделал это по наущению убитого герычем Кащея.

С ныне покойным Кащеем мы жили в одном дворе. Он был постарше года на три, кажется. Я так неистово, как он, никогда наркотиками не увлекался. А безумец Кащей любил экспериментировать - и первые лет десять ему немыслимо везло во всех химических интервенциях.

- Архип, однажды я всё-таки сварю тебе фри-бейс... - говорил он мне после раскурки в последние годы, когда былое везение уже надолго его покинуло.

- А что это такое? - спрашивал я в десятый раз, из вежливости перед зрелым опытом израненного самопознания.

- Смесь кокса с "белым богатством", по особой технологии, - объяснял мне он, - Но не крэк. Фри-бейса нужна всего одна затяжка из стеклянной трубочки. И если ты стоишь - то падаешь на жопу. А если сидишь - то подлетаешь и ударяешься головой о потолок.

- Спасибо, Кащей... - я всегда был с ним искренним. Мы знали друг друга с начальной школы. Раскурила меня первым одна девушка на Арбате, а вот винтом и героином вмазал первым как раз Кащей. Правда, уже в ту пору, когда я сам для себя стал писателем и решил, что для освоения изготовления особой вселенной желательно на опыте знать всё особенное. Ну, кроме, разве что, убийства, инцеста, гомосексуализма и прочих нечистоплотных тем, без которых в своём творчестве вполне можно обойтись. Но наркотики? Мимо них в моём случае было не пройти. Это ж общечеловеческая трансформация разума, данная в ощущениях, обычно непосредственных.

В общем, с Кащеем в последнее время мы общались редко. За месяц до самоубийства он лежал у нас в "трёшке", в небуйном отделении. "Трёшка" - вообще первая психиатрическая больница города Москвы, начала девятнадцатого века. Ещё Гоголя туда закрывали. Она находится на Матросской Тишине, прямо под стенами знаменитого следственного изолятора, в котором побывали комитет Карабах, гэкачеписты, бежавший чуть ли не с пулями в печени и впоследствии обезглавленный на Кипре Солоник, гордый миллиардер Михаил Ходорковский и многие другие герои масс-медиа. А наш с Кащеем дом находится напротив. Так что до психушки, в которую он незадолго до смерти самостоятельно убежал, неудачно выпив с похмелья голимого "ерша", ему было рукой подать.

"Я просто боялся кого-нибудь убить... Неважно, кого, знакомого или незнакомого..." - объяснял мне после свой поступок Кащей. Тем более что за последние пять лет он уже сдавался в "трёшку", и неоднократно. Но своими деспотичными предками. А вот самостоятельно - впервые.

Меня не было в городе - я две недели дышал семейным счастьем у своей любимой, в доме её мамы и папы, в городе-герое Ялте, на южном побережье Крыма. Летом дети на море - а где же ещё им быть, если есть такая возможность? Море - счастье всех детей. Даже тех, которые его никогда не видели. Все живые организмы - дети моря, как ни крути.

Так, радостно уезжая на Чёрное море, я в последний раз, не зная этого, увиделся с Кащеем, месяц назад вышедшим на свободу из психушки. Он показался мне странным, но я не удивился - он ведь два месяца ничего не пил. Был грустен. Мы раскурились. Он позавидовал белой завистью моей поездке и жизни. Я сказал, чтобы он не очень то завидовал - каждого тащит по-своему.

- В свою сторону! - согласился он, - Вот и я закружился.

- По району? - в голове моей слегка взбулькнуло, как от Пи-Си-Пи, то есть справа боковое зрение на миг зафиксировало мир без форм, а слева сверкающие кристаллические структуры, на тот же миг.

Кащей и вправду как-то странно последнее время на всех действовал - особенно последние два года, когда месяцами не употреблял героин и даже иногда неделями не пил. Подвязывал нервы в тугой узел, пытаясь адаптироваться к тоскливым будням обывателя - а они то шалили, а то и буянили.

То, что Кащей в этой реальности чужой, было ясно по его говору - смеси волхования славянских сказителей и слэнга типа Брайтон-бич. Кавказцев он называл "грэгаши", анашу - "зелёные штаны", одежду - "кишки", с ударением на первом "и". Во время абстиненций я обычно старался Кащея раскурить, потому что он тогда умел рассказывать изумительные байки, быстро и много, причём таким языком, что, если бы ему всё это записать, то старик Дост плакал бы от счастья за грядущие поколения русскоязычных потребителей семиотических ингаляций в сознание. Мы с Кащеем частенько завидовали якобы удачному ложному расстрелу старика Доста, ещё по молодости, глупым царским правительством - это, мол, тебе не грибы с коксом, это настоящее.

Но на этот раз о литературе мы не говорили совсем. Кащей сообщил, что устроился учеником к плотнику, скоро будет зарабатывать и на следующее лето обязательно посетит Крым, эту таинственную планету древних мегалитов, дольменов и тектонических разломов. Вспомнили и шестнадцать племён, до белогвардейцев, канувших в глубину веков и обагривших своей кровью эту старую землю, куда я теперь собирался. Угощать алкоголем я его не стал, но курнули мы что надо. Гидропон голландского сорта "Замбези зэ бэст" - если пушер, конечно, не напиздил, что вполне разумеется, но не страшно.

А когда я приехал из Крыма, Кащея уже схоронили. Даже не знаю - те самые катакомбные попы, с которыми он тусовал последние два года, или какие другие, ближе к официальной патриархии. Мама его когда-то работала в КГБ, он рассказывал, и была и оставалась жёстким человеком. Или это отец там работал, или они оба. Я их никогда не видел - разве что мельком, во дворе, не зная, что это они. Но и это ничего не объясняет. Какого хрена вешаться именно между Первомаем и Днём Победы во второй мировой - видимо, ему действительно снесло крышняка, wish you were here...

И теперь я вспоминаю Кащея, каждый день - и тот "винт", который он сварил специально к моему приезду со штурма Грозного в 1995-м году, и те грибы, которые мы собирали с ним на Карачаровском переезде, когда я упал с дерева и сильно ёбнулся головой. И тот "джин-тоник" в тамбуре, когда некому левому гастарбайтеру в драке откусили половину уха какие-то пьяные вохровцы в комуфляжах. Кащей долго не верил, что грибы на такое способны - продемонстрировать ему за полчаса всю гиблую веселуху жизни существ, всю тщету их жизнедеятельности, и в этой раздолбайской электричке, и за её окнами, и во всех галактиках необозримой молекулы невозможного ощущения всего.

- Творчество, Архип, это всего-навсего вопрос концентрации! - не раз говорил мне Кащей. Это главное, что я запомнил, и неоднократно трындел сам себе и некоторым людям, кому это было надо.

Самому Кащею этого было не надо, как узелка на память о необходимости вечного кайфа. Наоборот, он, считал концентрацию вопросом творчества. С этим мой друг и отчалил, а я после него всё время жил с ощущением, что очень скоро мы встретимся - не то, чтобы я умру, а в тех местах, где отсутствует личное время, но вдоволь неличностных наркотиков, каких не придумать. Косяки-самокуры, шприцы-самоколы, колёса-самоглоты - но никаких ментов-самовязов. И в этих местах мы с Кащеем уже как следует и вдоволь попиздим обо всех экгрегорах, о которых не договорили в этом распрекрасном мудофильском и жестоком компоте миллиардов совместных белковых видений и аминокислотных снов, по праву называемых человеческой, якобы, жизнью.

8.

Итак, часа через полтора после очередного штурма порогов личного одинокого сознания, свой собственный непокорный слуга Архип вдруг обнаружил, что сидит в кабаке Дома журналистов. Куда Берс со мной ехать наотрез отказался - чтобы, понятно, не набухаться раньше времени нашего полёта в неведомое военное состояние ума, для съёмок очередного киношедевра под руководством безумца Зюзеля. Почему и что именно казалось мне в этом предприятии особенно безумным, размышлять не хотелось - наверное, всё.

Здесь я должен был встретиться с принцем Гарри, дабы вместе с ним прокатиться по злачнякам, вырубая всё необходимое для организма в дальних странствиях и вообще. Я ведь опять собираюсь в Чечню - хотя это пока ещё и не всем из живущих ныне известно. В том числе принцу Гарри - он будет удивлён такому редкому поводу нажраться и погрузиться в наркотический угар с тем, кто чаще всего и без всякого повода и так всегда к этому готов. Почти всегда - потому что возраст берёт своё. Но тут такой повод. Свобода! Ибо неизвестно, как там и что, в будущем. А в Москве, летом, на отдыхе, лёгкие наркотики и выпивка - всё и так получается само собою.

Принц Гарри подвисал в офисе какой-то мебельной корпорации неподалёку - и был готов разделить со мной любой бодряк. Очень скоро он вошёл в бар бодрым шагом в образах героя вестерна, астронавта и виндсёрфера одномоментно.

- Алоха, Гавайи! - приветствовал его я.

- Гавайи, Алоха! - отвечал он.

Чтобы догнать меня, Гарри сразу взял нам графинчик на поллитра нормальной "конины".

- Ты же за рулём? - привычно удивился я.

- Лехаим! - сказал принц Гарри.

Мы чокнулись и бухнули.

Из всех моих друзей принц Гарри проще всех относится к алкоголю, деньгам и наркотикам, а также и ко всему остальное, что сопутствует такому мировоззрению. Оно ему не нужно, всё остальное. Только женщины - а уж алкоголь, деньги и наркотики, это как получится. Принц Гарри не замечает быстротечной сансары полудурочных менеджеров, которые подчиняются его клану - сам он пока лишён рычагов управления финансовыми потоками за легкомыслие в женщинах, алкоголе, деньгах и наркотиках. За своё легкомыслие он даже не посвящён в объёмы этих финансовых потоков - но не страдает. Иногда мы говорим с ним об этом. Его вселенная - борьба шизофрении с паранойей. О правилах такой борьбы он знает абсолютно всё - и даже может объяснять их полоумным, вроде меня, по нескольку часов кряду, за наркотиками и алкоголем. Если есть деньги, и нет женщин, которым о правилах такой борьбы лучше ничего вообще не знать.

- Все арабы в Шарм-эль-Шейхе редкие уроды! - сообщает принц Гарри, - Но вообще Египет чарует, какое-то время. Я вообще впервые на востоке. Если б не арабы. Гашиш - двадцать долларов десять грамм. И какой гашиш?! Сразу становится понятно, почему дайверы постоянно тонут, а египтяне на моторках вечно их в море то забудут, то потеряют. По десять человек за сезон, а то и больше. Что им там - Симеиз?

За наркотики принца Гарри дважды депортировали из Соединённых Штатов Америки, где он учился то ли на топ-менеджера телекоммуникационных систем, то ли на телережиссёра - уточнять принц Гарри не утруждался. В Москве, будучи мажором, он большую часть времени кутил, или не слишком удачно пропихивал по своим мажорским связям идеалистические инвестиционные проекты. Мы познакомились случайно, в одном маргинальном кабаке - и с тех пор всегда сверяли курс нашего общего движения к тотальной финансовой и социальной независимости.

Отец Гарри был микроолигархом средней крупности, но со связями среди культурной элиты. Гарри был его единственным сыном. Так что в последнее время наш общий курс лежал в сторону большого кино. За что мы и выпили по второй.

- Ну, рассказывай, - сказал Гарри, - Зачем и почему ты туда едешь. Кстати, раскуриться есть?

Только тут я вспомнил, что Берс дал мне грамм завёрнутого в фольгу первоклассного гаштета. Маленькая металлическая трубочка была при мне всегда. И тем и другим я незамедлительно поделился с Гарри, и он, уверенной походкой ватерполиста из юношеской сборной конца восьмидесятых годов, направился в туалет.

Время шло медленно. Скоро пятнадцать лет, как я наблюдаю большинство окружающих меня здесь субъектов. Кто-то появился раньше, кто-то позже. Я здесь пью примерно со времён Карабаха. Да нет, даже с путча августа 1991-го. Раньше бар был лучше, теперь он стал хуже. Десять лет назад здесь только и разговоров было, что о войне - кого ранили, кого чуть не убили, кто с бодуна оступился в свежераскопанную яму массового захоронения. Кто падал вместе с вертолётом, кто пьяный опоздал на рейс, кого уволили и кому подняли зарплату. Какая война была интереснее, и в чём они все одинаковы.

Много лет я тоже предавался здесь одним лишь воспоминаниям - но сегодня чувствовал себя свежачком. Здесь уже многие давно никуда не ездили, устав и разочаровавшись. Я же вовремя покинул журналистику и ушёл в свободное плавание по медийным волнам, где, в тихих заводях мечут метафорическую бриллиантовую икру для бедных сознаний, спящих в скученности и безопасном экранированном тепле личного мира вне главных новостей.

Прекрасная возможность вылезти наконец-то из болота, в которое я сам себя погрузил, усыпляя танатологические порывы сединами зрелости, созерцая свой весёлый личностный распад, да и просто созерцая. И так, послезавтра я лично буду там, где особенно интересно - потому что я всегда так поступал. Плыл по течению к водопаду и не рыпался. Молчал, улыбался - но иногда прорывало, конечно. Пробивало на агрессию. С какого, мол, хуя? Ну, это простительно - я ж обычный человек. Просто всё время не понимал - чего меня постоянно увольняют? Я что, правил каких-то не выполняю? Иерархических краеугольных кирпичей с глазами не чту особыми ритуалами? Смотрю не так? Субординация подкачивает? Ну, могу набухаться, высказаться резким образом, нахулиганить где ни попадя, эдаким чёртом - а кто не может? Кто не хочет? Я тоже уже не хочу - но поздно. Я уволен окончательно из пирамиды холдингов нефтедолларовых эквивалентов глобалистической беспечности.

Скорее всего, Архип - то ли человек будущего, родившийся в прошлом, то ли наоборот, в любом случае речь со мной, ясен пень, шла о парадоксе - просто взял и стал со временем неадекватным. По молодости в обществе его ещё терпели - а с возрастом вообще перестали. Я один, похоже, всё ещё хохочу над его потугами на вселенское господство - и даже придаю им значение, как всему смешному. Может быть, я стал таким от работы, которой занимался? Промывание мозгов хрен знает чем, себе подобным, ни за что - кому это понравится? Вот я и стал ходячим укором с улыбкой мессии страшного суда на издевательской ряхе? А как ещё объяснить, что у меня раньше постоянно были какие-то деньги - а сейчас их, как правило, вообще нет? Объяснять даже никому особо не надо - и так всё ясно.

И скоро уже кончится коньяк. Стоп, деньги есть - я ведь занял у Берса! А на что иначе я собирался закупать наркотики? Надо обсудить с Гарри...

Когда накуренный Гарри вернулся из туалета, его глаза блестели желанием скорее пообщаться на творческие темы.

- Ночь, - сказал Гарри, - Например, Вальпургиева. Или на седьмое ноября. Четыре обнажённые девушки-вампирши разных народностей подлетают всё ближе к Красной площади. Сегодня оживёт труп Ленина, и если съесть его сердце... Камера панорамирует...

- Я как-то писал один сериал про сердце Распутина, - сказал я, - Его украли чёрные маги Блюмкин и Дзержинский. Хотели сварить по тибетскому рецепту. Кстати, Берс тоже уже придумал почти такой же полнометражный сценарий. Поговори с ним, когда мы вернёмся.

- Вечно ты сбиваешь меня с темы своим прагматизмом! - и Гарри скорчил недовольную начальственную рожу, как он делал всегда перед третьей рюмкой коньяку и перед второй раскуркой. Его дедушка был красным партизаном в гражданскую войну. Мой дедушка был раскулаченным крестьянином. Однако в КПСС наши отцы не состояли, к счастью, оба.

- В Чечню я еду просто, чтобы написать наконец-то свою поэму, а после, если выживу, то и роман, - сказал ему я, - Пусть великие кинорежиссёры снимают. Я просто помогу им оформить их бумажки. Всякую аппаратуру будет таскать Берс, он сильный, он индеец.

- Может быть, возьмёте и меня? Я тоже сильный, король чертило! - спросил Гарри, ни на что, понятно, не надеясь.

- Ты будешь продюсировать конечный продукт... - туманно ответил я ему.

Брать с собой в Чечню принца Гарри было равносильно тому, чтобы взять и уехать воевать добровольцами в Ирак, причём на разных сторонах баррикад шиитско-суннитских разночтений. Слишком сильный драйв, много животного гнева на биологическую несправедливость, переходящего в истеричную эйфорию - так, что уже и не понять, о чём это всё вообще. А уже и неважно. Если ваххабиты узнают, что может унаследовать принц Гарри - нас, простых кинематографистов вокруг него, тут же перестреляют как мух, просто чтобы не тратить бензин на нашу перевозку к месту зиндана в ближайшей горной лесополосе. Таким как он, Чечня не светит даже в снах ужасов - такие как мой друг Гарри если и видят сны ужасов, то они обычно про то, как в сотый раз приходится есть живую рыбу, говорящую нечеловеческим голос: "Не ешь меня - у тебя есть брат-близнец!".

- Сколько будет стоить ваш фильм? - спросил Гарри с обычной своей интонацией, сразу и заинтересованной и как бы ни о чём.

- Если победим на каком-нибудь известном фестивале, он может принести какие-то ощутимые деньги. Несколько десятков тысяч евро. Может, пятьдесят или сто тысяч. Не знаю точно. Как минимум бабки за телеправа. Если победит на фестивале.

- А вам он, значит, обойдётся бесплатно?

- Нет. В виде расплаты мы параллельно снимем какой-то рекламный ролик про этот спецназ. Потом в Москве Зюзель ещё подснимет, как они сдают экзамен на краповые береты. Патриотическая всё-таки штуковина, ни хера себе. Постарались!

- Ай, молодца. А права у кого? - спросил Гарри.

- На плёнку у нас, на "Бетакам" у телека. Зюзель там чего-то с ними подписал. Хозяин - барин. Ни хрена - бесплатный пролёт, проезд, питание, проживание. Командировочные, надеюсь, баксов по пятьдесят в сутки...

- Десять дней?

- Десять, кажется. Если раньше времени не выпрут. За разложение боевого духа с последующим расслоением Ичкерии на два мира, горний и дольний. Зюзель гонит нетленку, а Берса больше интересует Ичкерия-2. Да... О чём мы говорим?

- Ты что-нибудь знаешь о Чечне и чеченцах?

- А как же! Я же там был, и неоднократно.

- И что именно?

- Ну... Дай-ка вспомню исторические источники... - я выпил, самоуглубился и вскоре нашёл в мозгу полочку с нужной информацией, - Ну, например, у чеченов, как и у остальных горцев, два главных обряда, брачный и похоронный. Браки заключаются или по страсти, или по расчёту. Засватавши девушку, жених делает подарки её отцу, деду или дяде. Дарится обыкновенно оружие, автомобиль, кусок шёлковой материи, телевизор и прочее. За четыре дня до свадьбы невесту везут в дом родственников жениха. Посылают за ней какую-нибудь старую женщину, с бойким языком, и с ней вместе человек двадцать-тридцать молодёжи, любителей всякого рода скандалов и буйных сцен. Вся эта толпа, недалеко от дома невесты, встречается криком и бранью мальчишек, камнями и выстрелами. Потом три дня празднуют свадьбу в доме одного из родственников жениха... так, я что-то, кажись, там пропустил, важное...

- А похоронный обряд? - поинтересовался Гарри.

- Сейчас... Что касается похоронного обряда чеченов, то он сложен ещё менее, нежели обряд брачный. В рот, глаза и уши умершего кладётся, обыкновенно, вата. Одна из присутствующих женщин поёт надгробную песню. Потом тело везут на кладбище. Могила уже готова, умершего кладут на правый бок, обращая головой по направлению к западу. Мулла берёт заранее приготовленный кувшин с водой и три раза поливает из него в могилу, в головах умершего, и тут же быстро отходит. Считается, что как только вода коснётся покойного, он тут же оживает на мгновение и спрашивает, зачем его оставили тут лежать одного. И тот, кто услышит этот голос, навсегда остаётся глухим. Так что все быстро отходят и ничего не слышат.

- Везука... - вздохнул Гарри, - Короче, злой чечен ползёт за Терек, точит свой кинжал. А ты всё знаешь. И ничего не боишься. Я тоже так хочу... Ладно. Ну что, мутиться будем через брата моего?

- Разве я сторож брату твоему?

- Или сразу по кабакам пойдём?

- И параллельно будем мутиться?

- Почему нет?!

- Значит, на ход ноги?

Мы в мгновение ока допили коньяк и погнали. Предварительно ещё раскурились прямо на улице, перед входом, у памятника военному-журналисту, присевшему с лейкой и блокнотом у разбитой колонны рейхстага, напоминавшей типовой кусок гаштета типа "грифель".

Как сказал зачем-то мне однажды народный депутат совдепа, известный кинорежиссёр с говорящей фамилией - "правды о Чечне никогда не будет". Переговоры насчёт полнометражного проекта у нас с ним прошли успешно - но по получению от меня киносценария он сказал, что я не уважаю старших. По ходу, какой-то у него в голове конфликт отцов и детей. "Как я это отдам Юрию Михайловичу Лужкову? - расстраивался он, - Я же просил, мне нужна смесь "Рэмбо" с "Коммунистом". А у тебя ну просто цирк какой-то..."

У меня и взаправду пол фильма эсэсовцы и сталинские спецназовцы сильно дружат, выпивают, находят общий язык. А в финале главный герой, порождение сталинской пропаганды, открывает, наконец, глаза на истину - на войне люди мочат других людей не за хрен собачий, а за немного различающиеся варианты одного и того же рабства и лжи. И герой, умирая, хотя и ставит спиной вертикально порушенный врагами пограничный столб с аббревиатурой "СССР", предсмертно отстреливаясь из двух шмайсеров - такая уж установка заказчика - но мотивация у него при этом "против всех", а не за кого-то конкретно. Потому что он так и не может весь фильм разобраться, кто же всё-таки пристрелил его любимую собаку, немецкую овчарку, беззащитную, в вольере, на заставе, при паническом бегстве - немцы или энкавэдэшники? Короче, экзистенциальная трагедия о войне вообще. Но им-то надо мозги промывать - лужковцам там всяким, чтобы у них мёд не отнимали. Хорошо, хоть маленькая толика народных денег попала в руки приличному драматургу - то бишь мне. Но вообще тот юбилейный бюджетный кинопроект про 22 июня 1941 года так и не состоялся. А хули? У меня оба деда через войну погибли, да ещё один дед-отчим умер от осколка в сердце, когда мне было пять лет. И сам я на войнах бессмысленных побывал - так что пусть меня всякие депутаты партии власти не особо лечат, придурошные слуги моего деградирующего народа. В любом случае, аванс за сценарий пришёлся очень кстати - я на него относительно долго и абсолютно спокойно отдыхал с семьёй в Крыму, и правда меня ничуть не волновала.

А сейчас я был в Москве, готовился отчалить в Чечню, и напрочь забыл, слушая по радио песню Володи Высоцкого, куда мы с Гарри гоним на такси - но тут же вспомнил. С того света Высоцкий пел нам про военных лётчиков, прошибая на мужскую скупую слезу о счастье, что у нас, мужчин, есть такое впиралово, как война, и как при этом жаль женщин и детей:

"Для меня не загадка их печальный вопрос

Мне ведь тоже не сладко, что у них не сбылось

Мне ответ подвернулся - извините, что цел!

Я случайно вернулся, вернулся, вернулся, вернулся -

Ну, а ваш не сумел..."

Вечно меня Высоцкий на мужскую слезу прошибает.

Ездили мы в тот вечер и ночь всё какими-то кругами. Водилы нас совсем не боялись - хотя мы всем им как следует подсаживались на мозг своими параноидально-шизофреническими диалогами. Когда мы хотели покурить или выпить - мы сразу заходили в ближайший знакомый клубешник, где выпивали и курили по очереди в туалетных кабинках. Пока трубочка окончательно не забилась густыми смолами мягкого наркотика.

Мы же забились насчёт галлюциногенных грибов - и примерно в час ночи они были спрятаны, в количестве четырёх дозняков, в заднем кармане моих жёлтых джинсов.

- Ты туда езжай лучше в шортах, - сказал мне Гарри, - Шапочку подбери посмешней, как у Джонни Деппа, типа грибок, ну, ты знаешь. Очки - нормально. Череп в ухе - маргинально, но в меру. Эх, если б я владел русским аналогом журналов "Тайм" или "Дейли телеграф" - обязательно заплатил бы тебе аванс в несколько еврейских косарей за заметку на четыре полосы. По тыще евро за полосу. Вот как я бы тебе платил. Если бы имел доступ к гонорарному фонду, само собой разумеется!

Мне приятно, когда предлагают, пусть даже несуществующие, деньги - за слова и наблюдения над настоящей жизнью, типа войны. Прочее остальное социальное копошение не слишком интересует. Любовь, конечно, да. Но про неё ещё ведь и хер чего напишешь. Про войну всё-таки легче.

Потом мы попытались взять ЛСД мне в дорогу, и нам, чтоб сразу - но у растаманского вида упыханного дилера марки оказалось всего лишь две. Мы съели тут же одну пополам, а одну я положил в тот же задний карман джинсов, куда и грибы.

На вопрос Гарри о том, что конкретно у дилера в школе было по математике, растаман сказал, что по всем предметам у него было четыре, а три только по военной подготовке и физкультуре.

- А мы тебе ставим два! - с испепеляющим подъёбом сказал Гарри, рассчитываясь мятыми крупными купюрами.

Но растаман только пожимал плечами. Ему было всё равно.

Ну, а последний дилер, которого мы потревожили уже часов в девять утра - продавший нам два стакана чуйских, по его словам, бошек, но не шишек-убийц, как оценил их после Берс - так вот, этот дилер оказался шизанутым наглухо, окончательно и бесповоротно.

Он долго вёл нас через трущобы Чертанова - мы не то чтобы устали, но просто уже как-то подзаебались лакать это дебильное пиво - а этот припанкованный тип, выряженный в древний кожаный наряд, тарахтел как пулемёт про своё тяжёлое детство. Вот в этом парке он нашёл череп и каждую ночь с ним разговаривает. Вот в этой трансформаторной будке сгорел его друг по детским играм. Играли в прятки, он спрятался, а потом его нашли сгоревшим.

- Вот в этой будке, - сказал наш проводник, показывая на железный шкаф с черепом и костями на жестяной табличке.

- Прям в этой? - удивился Гарри.

- Ну да. Вот же мой детский сад... - и неуёмный призрак детства выдвинул руку по курсу.

Потом мы все какое-то время молчали. Затем дилер начал жаловаться, что ему шьют дело за совращение несовершеннолетней, а психиатрический и наркологический диспансеры настаивают на его полугодовой госпитализации, а он считает, что они решили забрить его в солдаты и послать в Чечню. Так, мол, им всем будет удобнее поступить с его тяжёлым детством.

- Как вы, парни, думаете, в Чечне есть наркотическая культура, которая мне подойдёт? - с грустью спрашивал он нас. Он всю дорогу не то чтобы ныл - а так, подвывал негромко и временами даже членораздельно. Хорошо, хоть его якобы чуйские бошки оказались в самый раз.

Простившись с чертановским пессимистом, мы поймали такси и поехали куда-нибудь отсыпаться, потому что действие ЛСД всячески клонило к этому важнейшему ритуалу сознания. Оказалось - клонило одного меня. Завезя меня ко мне домой, Гарри умчался и дальше тусовать в ночи - ему позвонила любимая женщина, и это был знак - пообещав встретить нас из Чечни как следует, и ещё раз посетовав на свою чрезмерно мирную жизнь в столице бывшей российской империи.

- Клеевые фонтаны крови на Поклонной горе инсталлированы, скажи? - вспомнил я наш крутой маршрут.

- Молодость да старость. Что же нам осталось? - пропел на прощание принц Гарри. Мы обнялись, и он скрылся в ночи.

Я даже забыл спросить, начал ли он уже галлюцинировать - или коньяк, как всегда, сожрёт все краски, оставив миллиардам застывших в предвкушении феерии мозговых синапсов и косинапсов чёрт знает что чэ-бэ.

Не помню, как пил чай и курил ли ещё хотя бы сигарету - ЛСД, сука, действовал ну просто как снотворное. Это вообще ЛСД или нет - что за хренотень нам загнали? Что с ним в Чечне будет - как оно там подействует на сознание? Разве можно заранее не проверить? Всё, бэд трип обеспечен. В заложники возьмут, станут на Березовского менять, вместе с Ахмедом Закаевым. А ведь Закаеву театр, кажется, не чужд. Но что с того Архипу, если ему подсунули дохлое ЛСД? Это в Лондоне 50-х его можно было купить в любой аптеке, нормальное ЛСД - а сейчас нельзя. А мне что делать? Березовскому с Ахмедом Закаевым, понятно, чихать на мои проблемы. ЛСД тебе не поллоний, много не съешь - да будет царствие небесное всем жертвам ядерной энергии. Стоп. А не достать ли грибов? Нет. Не успеть. Надо было заначку сделать. А может быть, я её сделал? Вряд ли. Если только на прошлой нашей съёмной квартире. Или во сне? Здесь, в городе дебилов, в Москве, на третьей планете от медленно гаснущего Солнца.

9.

Утро в Моздоке начиналось быстро. Я практически не спал - или просто забыл на время, что это такое. Опять сны, сны - и никакого сна. Как будто искал всю ночь какую-то параноидальную грибную заначку, чтобы справиться с накатившей шизофренией. Как будто я всю ночь не смыкал обоих век. Вернее, не отпускал мозга - глаза то были закрыты, я ж не маньяк. Возможно, я опять не выполнял каких-то невнятных общих правил, снова был откуда-то глобально уволен уже самой своей психосоматикой, как у Кафки - но чувствовал себя бодро, и дышал легко, как партизан после удачной собственной засады, оставшейся позади.

Зюзель и Берс проснулись в своё время, сообщив друг другу про избыточные чувства покоя и отдыха, приобретаемые здесь. Градус их сентиментальности явно повысился - хотя Зюзель и не подавал виду. Вот оно, боевое братство. Вот как императорские элитные самураи влюблялись друг в друга, прости меня японский городовой. Впрочем, это смешно, поскольку мои попутчики есть изрядно побитые жизнью субъекты - просто ирония моя здесь являла себя мне беспредельно. Видимо, воздух Моздока был как следует насыщен кислородом.

У Зюзеля чуток болела башка - небось, от не шибко качественных здешних сивушных масел - и он предложил всем какой-то шипучий растворяемый препарат на базе аспирина. Все отказались, и он выпил это простое лекарство в одиночестве. Потом все почистили зубы, умылись, собрались и двинулись на завтрак.

Завтракали мы вместе с полутора сотнями военных лётчиков и их земных помощников. На завтрак были манная каша, варёные яйца и компот, а также хлеб с маслом.

Из разговоров за соседним столом я тут же почерпнул, что израильская военная авиация давно летает под управлением искусственного интеллекта, представляющего из себя процессор, стратегической частью которого является желе, изготовленное из специально обработанных дохлых пиявок. Наверняка из Мёртвого моря, если они там водятся.

Объяснение этому факту было простое - в будущей войне, когда жёсткое излучение ядерных взрывов выведет из строя электронные микросхемы враждующих сторон, израильские пиявки, не реагирующие ни на какое излучение, позволят своим хозяевам добиться подавляющего преимущества. По крайней мере, на небесном театре военных действий.

Согласны с этим были не все, и наша съёмочная группа с интересом прослушала этот удивительнейший профессиональный диспут моздокских лётчиков о будущем войны в третьем тысячелетии.

- Можно забубенить документальный фильм о лётчиках, - сказал я Зюзелю, когда мы в сопровождении специального солдата направлялись к лётному полю с вертолётами.

- Угу. Пиявки взлетают клиньями... - у него было как будто неважное настроение.

Я помогал Берсу тащить сумки с аппаратурой, Зюзель срывал и посасывал какие-то степные кавказские травинки, углубляя, видать, концепцию своей "Внутренней Ичкерии". Проводник в каске пару раз стрельнул у нас сигарет, но общаться не хотел, да мы и не настаивали. На середине лётного поля нас догнал знакомый полковник на военном грузовике. Он обозвал нашего провожатого придурком, погрузил нас к себе в грузовик, и через минуту мы уже лицезрели предназначенную нам небесами и русским воинством винтокрылую машину.

Ми-8, кажется. Вполне большой - по крайней мере, нас и других пассажиров, в основном офицеров, вроде полковника, в него влезла добрая дюжина. Хотя, конечно, не сто человек. А где-то ведь есть вертолёты, в которые и танк может поместиться. Но наш скорее напоминал троллейбус старых советских времён, округлый, с хвостом и пропеллером.

Мы загрузились, дверцу закрыли, заработал мощный вертолётный мотор.

- Поехали! - сказал Берс.

Раза четыре нас бросило вправо и влево, а потом неким образом сфокусировало и куда-то резво понесло. Круговерть винта через иллюминатор смотрелась эфимерным энергополем, испытания с которым ещё только планирует начать нашенское министерство обороны

Я оглядел попутчиков - русских офицеров. Наверное, любые государственные солдаты - грустное зрелище. Непонятно, чем они живут. Боевой муравей вылупляется цельным и настроенным на свершения. Эти же штабные вояки символизировали скорее тоску о завершении эпохи наций-государств, с их гигантскими пирамидами насилия, где можно было отсидеться в бюрократических закутках, прикрывшись смекалкой или родственными связями. По-настоящему добрый художник, может быть, и увидел бы в каждом из них потенциал красивой героической смерти - но я видел лишь усталых животных на скотобойне.

Наш полковник - единственный, кто среди них был похож на энергичного человека. Думаю, это было связано с тем, что похороны матери пока не совсем заретушировались в его сознании. Он мог оставаться таким ещё несколько недель. А может быть, по роду службы он просто был ближе к трупам и страданиям, чем его коллеги, и потому умел больше ценить красивую простоту жизни? Когда вертолёт закладывал какой-нибудь вираж - он матерился, перекрикивая шум винтов, и кулаком стучал в стену кабины пилотов.

- Граница!!! - заорал он где-то на десятой минуте полёта, тыча в иллюминатор рядом с собой.

Никакой границы там не было - только типичный летний кавказский пейзаж.

На небе вдруг появились две радуги, вокруг солнца, и я сразу же их увидел в грязное стекло иллюминатора - в которое до того рассматривал верхушки деревьев, под густой листвой которых не был виден ни один террорист.

И от радуг этих я понял, что поездка наша будет вполне удачной и даже, возможно, судьбоносной для ауры здешних краёв. Так сказали мне радуги.

Я показал их Берсу - он молча подтвердил мои догадки кивком головы. Зюзель же ни на что не обращал внимания, поскольку одновременно перезаряжал аккумулятор и вставлял плёнку в свою старую кинокамеру "Конвас", накрывшись с головой своей чёрной натовской курткой. То есть Зюзель был очень занят - тем более, что вертолёт наш очень сильно трясло. Вчерашний полковник крепко спал, обхватив чемодан с совершенно секретной, должно быть, боевой документацией.

Мы заложили вираж и полетели спиной к солнцу - с, понятно, далеко идущими планами маскировочного характера.

"Плюшевый мишутка шёл войною прямо на Берлин!

Смело взрывал каждый мостик перед собой!

Чтобы кто-то там вспомнил! Чтобы кто-то там слышал!" - пел в моей голове Летов Егор.

Радуги исчезли.

Закончив подготовку киношного снаряжения, Зюзель тут же постарался лично увидеть в иллюминатор круглые серые и слегка серебристые шары, отлетающие в обе стороны от нашей винтокрылой железяки.

Потом под нами начался густой лес. Мне казалось, что мы летим всего метрах в десяти над верхушками деревьев.

Наши пилоты продолжали время от времени бесшабашно рокерить, бросая машину в чисто эстетические виражи, которые как бы на самом деле должны были спасать нас от местных охотников за вертолётами. В сочетании с отстреливаемыми ловушками такая тактика увеличивала наши шансы на некоторое продление жизни. Слишком уж неорганично мы тарахтели в этом архаичном ареале между лесом и просторами небес, призывая воинов Аллаха совершить над нами великое мщение казнями яростными.

Вся наша органика и неорганика как будто требовала от пространства точного попадания в самоё себя какой-нибудь взрывающейся хуёвиной.

"Не мёртво то, что в вечности пребудет - со смертью времени и смерть умрёт..." - вспомнилось мне рассуждение старины Лавкрафта. Надо было взять с собой книгу его рассказов, почитать на ночь бойцам и командирам. Чтобы они уже ничего в жизни не боялись. Но это лишь, если вчитываться, как следует - а если так, поверхностно пробежать, исключая реального западла? Кому сейчас понятно, что книга - качественная дверь, через которую мертвецы ходят между прошлым и будущим приличного вооружённого знаниями человека?

Затем я подумал о чеченах. Кто такие чеченцы, нохчи? Ну, племя такое, горное, не достигшее стадии феодализма, если это что-то значит. Язычники, принимавшие то христианство, то ислам - в зависимости от своих врагов. Мрачные тайники мюридизма, всё такое. Тучи суеверий и волчий нрав. "О происхождении своём чеченцы не имеют общего народного предания. Говорят, что какой-то сирийский князь, заслужив гнев своего повелителя, поселился на Кавказе. У него было несколько сыновей, из них младший, называвшийся Нахчой, взял себе уделом землю в горах и сделался родоначальником чеченцев. Есть и другие, подобные этому предания, но все они не заслуживают ни малейшего внимания. Вообще же происхождение чеченцев так же трудно определить, как происхождение всех мелких неисторических народов. Первобытные жители этой страны занимали дефиле между снеговыми и лысыми горами..." - дословно вспомнил я царскую книжку девятнадцатого века "Чечня и чеченцы", купленную в неразбомблённом ещё Грозном, сразу после своего единственного интервью с тогда ещё живым Джохаром Дудаевым.

А теперь он был, судя по всему, давным-давно мёртв. А наша съёмочная группа уже глубоко влетела в Чечню. И ритм винта выбивал из организма паранормальную чечётку. Лететь нам обещали полчаса, потом то да сё, пока разместимся, пока рекогносцируемся... Может получиться так, что как следует курнуть удастся лишь к ночи, а то и самой ночью.

Ну и ладно, хлебнём депрессии-лайт, если что.

Ну, а покамест поток новых и вспоминаемых старых ощущений, не спеша и с хрустом разворачивался в моём сознании. Я намеревался поразминать его несколько дней - смотря по количеству боевых операций, свидетелями которых предстояло стать нашей творческой группировке - потом съесть моё непонятно какого качества ЛСД, в пополаме с Берсом или в одно рыло, из сострадания.

"Стоп. А это что за фигня на моей курточке, подумал Буратино?" - подумал я, машинально ощупывая рукав куртки.

Грибы? А что ещё?! Они!

Ого! Значит, мне предстоит ещё и съесть грибы - эти самые маккеновские "строфарии кубенсис" - или как их там? Карачаровские? Из-под Сергиева Посада? Разве теперь упомнишь! Эти грибы давно ждали своего места и времени. Я зашил их в обшлаг куртки, чтобы не съесть раньше времени - и только сейчас об этом вспомнил.

Видать, моё подсознание уже тогда знало, что они мне пригодятся именно там, куда я в этой куртке полечу. Куртке датской армии времён кислотной революции. Всё так просто. Спасибо пространству!

Я вспомнил, что предыдущие грибы я ел на вальпургиеву ночь, что на первое мая, у Патриарших прудов, запивая из фляги текилой отсутствие разделения между субъектом, объектом и действием. В датском посольстве, проходить мимо которого меня занесло, шумно справляли какой-то национальный праздник. Не помню, как оказался в толпе датчан, вручивших мне бутылку с пивом - и сказал тост за ихнего короля. Который, во время оккупации Дании немцами во время второй мировой, не спеша, проскакал на лошади через весь исторический центр Копенгагена, первым нацепив на свою королевскую одежду жёлтую еврейскую шестиконечную звезду. Вот это было по-европейски. Маленькие собаки лают, большим это ни к чему. Единственный на тот момент не голый король, в натуре. В народе считается, что он подавал пример наднациональной, сверхчеловеческой гордости, подкосившей в результате архетипы пещерного национализма. А, по-моему, это был попросту парад похуизма, как и положено королям. Армия похуистов сильнее, чем любые мудозвонские идеологии. Её боятся все скоты, по обе стороны фронта.

Вертолёт набрал высоту - "зелёнка" под нами закончилась. Началась равнина. Равнинная Чечня сверху представляла из себя аккуратно нарезанные наделы, рощицы, лесные массивы, жёлтые просёлочные и асфальтовые федеральные дороги и трассы, отдельные блок-посты на дорогах и какие-то военные лагеря посреди полей, вспахиваемых кое-где тракторами. И всё это долго и внушительно, под немеряное количество расстрелянных нами ракетных ловушек. Сколько их? Сто? Тысяча? Ебануться!

Мне вспомнился Крым, который я однажды тоже видел с высоты птичьего полёта - также его равнинную часть. Сейчас же мне абстрактно представилось, что Чечня - это печень территории, на которой я живу, а Крым, возможно, один из её сердечных поджелудочков. Если не всё сердце, целиком.

Где-то, отдельно от нас, летели бойцы спецназа "Ярило", замполит Акула, и прочие - летели раньше, или позже, какая теперь уже разница. Только начфин со своей памяткой русского воина уже, наверное, проспался и направлялся обратно в Москву. А хер ли там делать?

А у меня зато с собой оказались грибы. И что может быть более ценного в моём редчайшем случае? Миллион долларов? Вечная молодость? Ха-ха! Мир в Чечне, разве что, да и во всём мире.

Мне казалось, что мы летим уже очень и очень долго. Хотелось покурить табак, помочиться, выпить холодного пива и покурить каннабис.

- Скоро?! - взмолился я к зависшему в своей смертельной однонаправленности полковнику.

- Пять минут! Вон Ханкала! - и он ткнул в иллюминатор.

Я посмотрел в иллюминатор - полковник не врал. Приближалась Ханкала. Сверху это был военный лагерь времён расцвета римской империи и соответственно её имперской армии - по крайней мере, если верить художникам школьных хрестоматий и их научным консультантам. Но по-современному римской конструкции, чуток всё же на новый лад. Сотни единиц боевой техники с разными пушками и без, грузовые машины, множество палаток и какие-то вагончики. Лагерь был разбит дорогами на ровные и неровные квадраты. Десятки каких-то площадок и несколько больших площадей - сколько же людей обитает в этих тысячах палаток? - и всё обнесено колючей проволокой, рвами и насыпями. За насыпями неопределённо начинались минные поля.

Вертолёт шёл на снижение, не прекращая отстреливать защитные ловушки. Что от них не сгорало и падало на землю? Думаю - ничего. Может, куски от разорванных в клочья толстокартонных полушарий - как оставались от пушечного салюта, в парке Сокольники, в детстве.

Я увидел в иллюминатор поле с десятками вертолётов - и вроде нашего, и поменьше, и побольше. Наш летучий крейзи-бас перестал подрагивать, полковник резко встал и стукнулся лысиной о какую-то трубу.

- Ага, блядь! - с оттягом воскликнул он, рассчитывая на нас, - Чечня!

- Кармапаченно... - негромко пробормотал Берс своё старинное тибетское заклинание. Винты в тот же миг резко стали шуметь в семь раз громче, и что-то необычное торкнуло меня в сердечную кость.

"Я всё сделаю, не парься! - сказал я, мысленно обращаясь к тебе, любимая, в первую очередь, а потом уж и ко всем живым существам, толкающим меня в неведомое для собственного неясного блага, - Я всё сделаю. Гадом буду. Ла мамба!"

Что мне предстояло сделать - я должен был понять на вылете из Чечни. Сразу. Это было чётко и ясно, хотя пока и непонятно. Но это хотя бы следовало из общего внутреннего смыслового ощущения. А вот откуда вырулила "ла мамба", было невнятно. Типа из кусающего самого себя за хвост змеиного закидона, подробно исследованного коалицией несожжённых алхимиков. Что-то навроде невербальной субстанции, творящей всё - начиная с одной единственной буквы, или там цифры, неважно. Начиная с одного великого символа. А второго уже и не надо - ты уже и так сожрал свой хвост, и да прибудут с тобой нанотехнологии и два английских пулемёта.

10.

Разудалый, советский ещё, военный джип типа "козёл" катил нашу победоносную съёмочную группу по главной трассе военного лагеря под Грозным, именуемого Ханкала. "Кала", насколько мне уже было известно от Берса, на санскрите означало "чёрный". "Хан", по его же утверждению, вообще не переводилось, будучи типичным лингвистическим эндемиком пратюркской ветви. Некое властное междометие, самообозначение альфа-самца, мало что значащее для прибывших сюда московских маргиналов.

Море жёсткого болотного брезента, раскинувшееся по обе стороны нашего движения, кишело бронированным движняком - и на колёсном, и на гусеничном ходу. Всюду сновали десятки каких-то боевых подразделений, из десятков человекообразных, укомплектованные всем железным оружием, которым им было положено, а также разрозненные группки из двух-четырёх человек, спешащие по зову воинского либо хозяйственного долга. Я обратил внимание, как Зюзель на глазах превращается в хищного охотника за свидетельствами о человеческой природе. Берс же смотрел на всё глазами давно ушедшего на пенсию военачальника, внутри юного, как барабанщик. Над всем этим буйством военной жизни высоко висело раскалённое жарким солнцем чеченское небо. Клубились тучи пыли и едкие воздушно-капельные взвеси горюче-смазочных веществ.

Метрах в тридцати от нашей машины - за вагонами стоящего на рельсах железнодорожного состава - оглушительно стрекотнула не слишком длинная автоматная очередь, а потом послышались громкие ругательства и звон разбитой бутылки, как будто о голову, хотя на слух я вполне мог и ошибитьсябанщик, победоносного .

Мы повернули головы в ту сторону, ожидая комментариев нашего экскурсовода.

- Это либо дембельнулись чувашские финики... - подумав несколько секунд, сообщил нам свою версию Акула, - Либо Царандой на разборки прибыл...

Уточнить, кто такие те и эти, я не успел, но загадочного Царандоя запомнил, дабы спросить о нём позже.

Перед джипом пробежали какие-то люди с оружием, спешащие в сторону выстрелов. Потом какой-то кент в фуражке перекрыл нам дорогу, махая руками. Мы остановились. Через ещё какое-то время мимо нас пронесли на носилках и погрузили в подъехавший санитарный микроавтобус накрытое простынёй тело.

- Представляю, что творилось бы в современной Турецкой армии... - вдумчиво сказал Берс, - Типичный случай пьяного самострела приводит в нелёгкое замешательство подвыпивших старослужащих мамелюков... Я бы их ни за что не брал бы в Европейский Союз... Хотя и там одни плутократы... Одна надежда на Британию...

"При чём здесь турки?" - только и успел подумать я, как Акула постучал себя по бритой голове - головного убора он не носил - и высказался:

- Разруха в головах, правильно Шариков подметил! Причина шестидесяти процентов боевых потерь всегда одна и та же... Наливай! Я ведь тоже был так ранен, бляха-муха... Ну, после расскажу... За рюмкой, с пацанами. Во-о-н наше личное КПП, сейчас доедем...

Он указал в сторону площадки, на которой стояло в ряд с десяток боевых машин пехоты и пара бронетранспортёров. Там же рядом находился лёгкий шлагбаум и пост с укрытием из мешков с песком, оборудованный грибком, как на детской площадке.

Наконец мы подъехали к нему. Под зонтиком с автоматом на плече стоял часовой в каске. Его вид выражал идею, что охранять ему здесь особо нечего. Поэтому он убивал своё время - играл в ручной электронный китайский тетрис.

Часовой приветил Акулу лёгким помахиванием руки, и поднял шлагбаум. Мы подъехали на свободное место рядом с техникой и выгрузились из джипа.

В прошлую войну я вообще ни разу не был в расположении российской армии - всё время тусовал с чеченами, изучая этот удивительный по своей самобытности народ. И параллельно, внутренне - изучая пресловутый "синдром заложника", он же Хельсинский, не помню за что. Или Стокгольмский? Вроде учёные там впервые этим заинтересовались, на почве деятельности "Красных бригад" и подонков-маоистов.

И вот теперь я снова виктимный заложник, но уже с противоположной стороны - это не могло не предвещать свободы на конфликте. Если, конечно, тот, с прошлой войны, синдром ещё не шибко выветрился. Говорят, контузии со временем становятся просто чертами характера, а это практически ничто, в наше смутное эпилептическое время. Ну, на этот случай у меня с собой психостимуляторы - если считать таковыми галлюциногены. Как их не называй - они под монастырь не подведут.

Я подумал, что иногда мне кажется, что это я - умственно отсталый. Иногда, что это ты, моя любимая, и все остальные существа - умственно отсталые. А иногда - что мы все умственно отсталыя. Когда я думаю, что мозг это главная и важнейшая часть моего ничтожного организма - сразу же обращаю внимание: а кто мне это подсказывает? И как сказать ему, чтобы он отстал - и получилось посмотреть на вещи здраво, за пределами инстинктов. Мало таких умственно отсталых - мы с тобой, это уже хорошо...

Лагерь нашего спецназовского отряда "Ярило" был рассчитан всего человек на триста, не более. Он представлял, из себя, два ряда палаток - человек на двадцать каждая, с настилами в два яруса для солдат и металлическими койками для офицеров. Старшие офицеры жили в своих палатках с одними только железными койками, по восемь мест на палатку, и с тумбочками. В такой палатке, как скоро выяснится, предстояло жить и нашей съёмочной группе.

В наличие был ещё командирский вагончик, а также большая квадратная палатка типа баня или помывочная, что я определил по большому баку для воды на крыше. Бак был чёрный и нагревался солнечной энергией как следует.

Также был офицерский туалет из грамотного дерева, а также и немеряной длинны солдатский туалет, из каких-то местных кривых досок и прочих неликвидов.

Был большой брезентовый тент столовой. Несколько беседок - как бы увитых плющом или чем здесь полагается. Был загончик для одной рождественской свиньи и рыжая собака породы, вроде как, буль-мастиф, возможно, родственный ему ублюдок - как позже выяснилось, сука, - гуляющая на цепи вдоль железного троса вокруг и дальше от загончика свиньи. Собака на нас внимания не обратила, свинья спала в специальном фанерном укрытии и по жаре никому не показывалась.

Имелась в расположении отряда "Ярило" и спортплощадка с кожаными манекенами для отрабатывания ударов спецназовских рук и ног, и деревянные фигуры для метания ножей, штыков и лопат. А также в больших количествах просто гири, гантели и всякие штанги для качания, не говоря уже о турниках. Ещё в отдалении стояла машина типа прибалтийский "Рафик", советская "Скорая помощь" - но стояла она без колёс, на кирпичах.

Короче, лагерь нашего теперешнего обитания был тих и пустынен - видимо, основная часть бойцов в настоящий момент пребывала где-то на выезде, вне зоны постоянной дислокации.

Замполит Акула завёл нас в палатку - крайнюю слева, последнюю от входа. На соседней палатке красовалась табличка "Штаб". Около нашей же стоял флагшток с российским триколором - большой кинорежиссёр и спецназовец Григорий Чухрай до самой смерти называл его "власовским". Это я узнал от бывшего мужа одной его внучки, с которым сочинял пьесу "Ущелье вечных", про неживых и полумёртвых десантников и талибов. Перед шестидесятилетним юбилеем победы во второй мировой это было модно - сочинять на тему героев войны. Мы конечно над этой темой просто надругались. А что в ней хорошего?

- Вот ваши три койки, располагайтесь, - указал нам Акула, - Будьте как дома. И все вопросы решать строго только через меня.

Всё это он говорил нам, запихивая под кровать чемодан с деньгами, отданный ему пьяным начфином в Моздоке. Кроме нас, в палатке никого не было.

Берс первым определил свою койку и кинул на неё рюкзак с личными вещами, а съёмочные сумки и треножники тоже запихнул под неё.

- Ты выбрал себе место прям рядом с поручиком Блаватским, - прокомментировал Берсу наш неуёмный замполит, - Он у нас замком по личному составу. Всё время о каких-то Рерихах говорит. Это Влад его Блаватским прозвал, за книжку, которую он пятый год читает. "Тайная доктрина". Я полистал - ну муть и всё, шрифт мелкий, пиздец, про каких-то мёртвых карликов, что ли... Я честно читать не смог. Я то думал - про шпионов...

Мне досталась койка рядом с Акулой. Зюзель выбрал койку у входа. Оставшиеся койки, по словам Акулы, принадлежали майору Владу, ответственному за боевые задачи, и ещё какому-то Разведчику и Контрразведчику. Их имён или кличек Акула нам не назвал.

Посередине палатки, продырявленной железной опорной трубой, стоял стол. Наверху опорной трубы был сколочен деревянный поддон, на котором размещался телевизор.

- А эти ребята, с которыми мы будем жить, они что, сейчас на выезде? - спросил я замполита.

- Нет, - отвечал он, - Разведчик по горам ползает, ему самому в кайф, он никого не предупреждает. Хочет - уползает, хочет - приползает. А Контрразведчик только послезавтра из Москвы прилетит. Какие-то у него там зачёты в академии генштаба... А Блаватский в Генштаб метит. Но не в тот, который Пентагон на Арбате - а в наш, особый, спецназовский генштаб. Знаешь, как тема его диссертации звучит? Влияние религиозных взглядов и убеждений на коллективный дух боевого подразделения... Как-то так.

- Круто, - сказал я, - Интересно было бы почитать.

- А как мы в прошлую чеченскую журналистов пиздили, знаете? - вспомнил Акула, - Никто не узнает. Это сейчас вы такие смирные, не считая Бабицкого...

- Мы кинодокументалисты, - сказал Зюзель, - Нас вся эта политическая херня вообще не касается.

- Как Лени Риффеншталь... - добавил Берс.

- А я вообще маргинальный автор, - сказал я, - Я может про ваше "Ярило" книгу напишу? На деньги каких-нибудь "Либерасьон".

- Это пожалуйста, - сказал замполит, - Хоть для евреев. Ладно, я пока пойду, схожу до командира. А вы подготовьте вопросы для интервью... Не зря же я вас сюда доставил? Уверен, сработаемся! Мы даже самого лорда Джадда охраняли, из Европарламента, не то, что вы там, с телека... - и, загадочно нам подмигнув, он покинул палатку.

Мы сели на свои койки и прислушались, как в соседней - штабной - палатке слышались отрывки какого-то агрессивного совещания.

- Да что ты мне момо ебёшь?! Ну не подпишет он эту херню, это же известная пиздося! - утверждал нервный голос погрубее.

- А ты пробовал?! Ты же даже не пробовал! А ты попробуй!!! А я на тебя посмотрю!!! - с фальцетом отстаивал свою точку зрения голос покультурней.

- Парни! Да пусть они оба сдохнут! - успокаивающе вносил альтернативу третий, самый мягкий и авторитетный баритон.

- На западном фронте без перемен... - сказал Зюзель.

"Кажется в июне ещё и у Кришны день варенья... - вспомнил я что-то из теософских доктрин, - Совпадает вроде как с полнолунием. Стоп... А не совпадает ли в этом он году также и с российским Днём Независимости?"

Случайных совпадений не бывает, и хер с ним, с Кришной. Само собой. Бога нет - да он и не нужен, только путается, полиодноглазый.

Я полез под кровать и начал копаться в своей зелёной сумке типа военный подсумок, выискивая пакет с травой. Пачка "Беломора" лежала там же. Забитые в Москве папиросы приказали долго жить, так что я вынул всё это хозяйство и стал забивать свой первый чеченский косяк нового тысячелетия, комфортно расположившись на типовой тумбочке, какие были приставлены к каждому индивидуальному койко-месту.

- Интересно, спецназовцы курят? Есть у них тут трава? - вслух размышлял Берс.

- Спецназовцы не курят, - сказал Зюзель, - И ты, Берс, курить не будешь. Я знаю, как ты работаешь, когда покуришь.

- Тогда с похмелья было... - индифферентно пожал плечами Берс, - Да и снимали мы с тобой какую-то хуйню... Я уже и не помню...

- Потому что накурился! - упрямо гнул свою профессиональную линию Зюзель.

Он был прав. Он тут за всё отвечал - в смысле качества будущего фильма. Просто он сам боялся накуриться и на всё забить, положить, так сказать, с осветительным прибором. Вокруг так интересно, что незачем носиться с собственным эго, как с писаной торбой.

Мне тоже надоело видеть вокруг только художественные военные формы и их пустое социальное содержание. Хотелось расслабиться, стать самим собой. Забить на условности. Вопросов не готовить, ответов не ждать, разводить спецназовцев по полной на хавку, выпивку и пьяные базары. По-дружески. Мы же у них в заложниках, как никак.

- Завтра же поедем на зачистку... - твёрдо пообещал Зюзель и стал проверять кинокамеру "Конвас" на предмет её боеготовности.

- Ты сам-то курить будешь? - спросил я Зюзеля.

Тут в палатку вошёл мужик в необычной военной форме - с бородой, в тельняшке и в лётных очках на лбу - и сразу уставился на мой косяк, который я гордо осматривал на скудно пробивающемся в палатку солнечном свете.

- Бодрый джойнт... - оценил моё произведение вошедший мужик, - А чемодан где?

- Под кроватью... - сказал я ему, - А что?

- Привёз всё-таки Акула, не обманул... - мужик расплылся в улыбке, - А ты зачем сразу военную тайну выдаёшь? Первому встречному?

- Да разве ж это тайна? Чемодан с баблом... Про него все всегда всё знают... - сказал Берс.

- А сам Акула ушёл к командиру, договариваться о нашем телевизионном интервью... И потом - вы же не первый встречный... - добавил я формально.

- О-кей, парни! - слегка подумав, радостно сказал мужик, - С приездом! Никто вас тут не ждал, так что все обрадуются. Тем более вы прилетели одновременно с нашей заработной платой... Которую, суки кремлёвские, задерживают, блядь, иногда... Боевые наши, так сказать... Индексированные на этот раз, надеюсь, соответственно росту ВВП и ценам на чёрное золото... Ну, так я позже загляну. Доктор я, если что. Так меня и зовите. Если понадоблюсь... Но лучше чтобы не звали. Я сам к вам приду, в нерабочее время. Как там Москва, побазарим? Ну, лады. Да прибудет с вами сила!

И он стремительно ушёл прочь из палатки.

- Вроде как один из персонажей нашей будущей фронтовой документальной саги, - сказал Зюзель, улыбаясь и закуривая простую сигарету, - Акула говорил, он был военврачом у Баркашова в Белом Доме, уходил через подземные коммуникации.

- Ну. Старина Хэм. Много трупов перебинтовал... - тупо вякнул я, заканчивая гордое любование косяком, - Знаешь, сколько у него, небось, индивидуальных боевых аптечек с обезболивающими антишоковыми релаксантами последнего поколения?

- В отличие от вас всех я служил в обычной советской армии, так что лучше многих понимаю, что здесь к чему, - сказал Зюзель, - Вот увидите, местный командир мыслит здраво. Обычный работяга, из органов. Кого ещё на такую геморройную работу поставят? За людей отвечать? Жил, жил, вдруг раз, война, он и стал кумекать чего-то. Книжки начал читать, по стратегии и тактике...

- Ты это знаешь? - спросил Берс - Или фантазируешь? Из каких органов? Мы все из органов - почень, печки, сердечный сфинктр...

- А может он, как этот... Ну, который... Улитка ползёт по лезвию бритвы... - вспомнил я Марлона Брандо в "Апокалипсисе Нау" и того потерявшего маму полковника, с которым мы пили вчера и летели на вертолёте сегодня.

- Учти, вопросы командиру будешь задавать ты, - строго сказал Зюзель, - И не такие, как этому полковнику. Попроще. Для простых людей...

- Ладно. Мы пойдём накуримся - вот и появятся вопросы...

И мы с Берсом быстрее пошли из палатки на воздух. И я даже постарался ощутить в себе внутреннюю Ичкерию, на уровне психосоматики... Но понял только, что давно и прочно захвачен одной лишь ей, так что абстрагироваться некуда. Ну, разве что через искусство слова... Но это тогда уж точняком командиру не сгодиться, он же из органов...

Наш лагерь - всего палаток не более двадцати, то есть человек на двести-триста, как я, наверное, уже раньше считал, ну и чуток уже подзабыл - был обнесён особыми рвом и валом. Но не для войны - скорее для внутреннего распорядка и сохранения коммуникативных сегментообразующих прайдов из отдельных глупых, смятённых, пьяных, страдающих, переживающих и просто мечтательных людей в военной форме, частично весёлящихся или в шоке.

Где-то среди этого разнообразия форм и видов, в специальных под и надземных блиндажах, скрывались предельно референтные и потому почти как настоящие, альфа-самцы - с утилитами времён тотальных войн между нациями-государствами конца девятнадцатого и середины двадцатого века включительно.

Какого хрена в третьем тысячелетии после нашей эры столько людей вообще собираются на такой территории, одеваются в одну для всех форму одежды и думают разом об одном и том же мудозвонски закрученном наебалове? Что ещё в их жизни случится интересного? Может быть, уже ничего?

Сейчас, в военном лагере федералов на равнинной Чечне, мы с Берсом шли в сторону ближайшего рва и вала. Отряд наш дислоцировался на краю лагеря - дальше были только минные поля. Перепрыгнули через ров, и присели на вал, спиной к отряду. С одной стороны перед нашим взором тянулись фиолетовые горы. С другой, в отдалении, виднелись развалины города.

- Вон там Грозный, - сказал я Берсу, показывая туда, - Я там не был десять лет. Может, побываю и на этот раз тоже.

- Там видно будет... - согласился Берс.

И мы раскурились.

- Когда ты узнал, что ты буддист? - спросил я Берса.

- Я? - удивился вопросу Берс, - Буддизма вообще-то не существует, одна пустая концепция. А так... Ну... Мне мать рассказывала, как я в два года ползал по полу, а по телевизору, чёрно-белому ещё, показывали Сенкевича. И когда там запели какие-то буддийские монахи - японцы или корейцы, мать не помнит, а сейчас уже вообще умерла - я подполз к телевизору, сел в позу лотоса и засмеялся, показывая на них пальцем. Мать всегда мне об этом рассказывала. Простая советская женщина. И чего это она обратила внимание, запомнила и мне рассказала? Тоже странно.

- А у меня мама простой советский инженер, тоже эзотерикой всякой увлекалась, - сказал я, - Гороскопы, Блаватская с Рерихом... Но это при коммунистах. А при Горбачёве как заделалась христианкой, на тысячелетие крещения Руси, так и всё. Обрызгивает меня с похмелья святой водой. Носит фотографию разным целительницам, от алкоголизма лечит. У меня, она считает, родовая травма. Врачи при родах мне щипцы накладывали, а после эпилепсию спрогнозировали... Ну её и заколбасило с детства меня лечить - пришлось в восемнадцать срочно становиться панком, жрать колёса и ложиться в психушку, чтобы самоидентифицироваться.

- Вот так ты и самовылечился, и на войну спокойно ездишь, по делу. Молодец. Тебя тут не контузило? - спросил Берс.

- Один раз. Во время штурма Грозного, в январе 95-го. Нажрались мы водки и давай за деньги брать у чеченов оружие и стрелять. Ночью дело было. Я из гранатомёта в Луну прицелился и выстрелил. А выстрел этот мне купил один грузин, представитель иностранной телекомпании... Ну, упал я с отдачи на землю центрального рынка, за дудаевским дворцом, бывшим республиканским комитетом компартии, который потом с землёй сравняли. И получил сотрясение мозга. Правда, лёгкое. К врачам я не обращался. А в Кащенке через четыре года энцефалограмма показала микротрещину...

- Может, это родовая трамва была?

- Возможно. Да я вообще, знаешь, сколько раз в детстве с велосипеда падал? И друг мне один ещё кирпичом по голове засвистел. И одна девочка в детском саду, пластмассовой лопаткой как даст, так даже зашивали на операционном столе. "Кем ты хочешь быть, мальчик?" "Хоккеистом. Или партизаном..." Я прекрасно помню этот момент самоидентификации в окружении людей в белых халатах. "Паровоз"?

- Не откажусь...

Я пустил Берсу "паровоз".

- Правильно я врубился, что нашему уму нельзя нанести никакого вреда? - спросил я.

- Шишками-убийцами? - уточнил Берс.

- Нет, вообще. Всем чем угодно.

- Конечно, нельзя. Ум и есть возможность всего что угодно. Какой вред, о чём мы говорим? Всё и есть ум, всё - и нет его, всё и то и другое вместе. Говорить об уме словами всё равно, что рисовать на воде - каждое слово на своём месте, но каждое растворяется, давая дорогу следующему. Нет никакого ума. Нет никаких проблем.

Тут я добил ядрёную ганджубасовскую "пятку", затоптал её в глину вала, и меня накрыло - сосуды в голове резко сжались, эндорфины прыснули в рассыпную, команда "кайф" ушла вглубь центральной нервной системы.

- Вот это пиздец. Охуеть! - сказал я, и блаженно расплылся во внутренней и внешней улыбке пространства и радости.

- Эй вы, наркоманы проклятые!!! - раздался сзади, от входа в нашу палатку, крик Зюзеля, - Интервью с командиром, быстро! А то потом у него времени не будет, уже никогда! Он так сказал, придурки! Вполне такой героический дядька. Отец солдатам!

Мы подошли, Берс взял свою долю аппаратуры, я ему в этом помог, Зюзель опять сорвал несколько травинок и энергично их пожевал.

Акула вёл нас к командирскому вагончику, постоянно приветственно махая руками разным хорошим знакомым по отряду.

- Доктор заходил за зарплатой, - сказал я ему.

- Да он её давно в карты проиграл! В покер. Не садись в покер с поручиком Блаватским, сто раз ему говорили... - усмехнулся замполит, - Хороший у нас Доктор. Знаешь, каков он в бою? Эх, не дай бог, конечно... Ну, пришли. Сюда. Платон Петрович ждёт. У него как раз время для тактических занятий...

Перед вагончиком командира была беседка со столом, накрытым скатертью. Вокруг стола на скамьях мы, по предложению замполита, и расселись. Вернее, это я расселся, а Зюзель стал командовать Берсом насчёт установки штативов. Зюзель сразу определил, что солнце будет светить в лицо командиру и, соответственно, командир будет сидеть на ступеньках своего вагончика.

- Неплохо было бы положить ему на колени гранатомёт... - вслух сам с собою рассуждал ушедший с головой в своё призвание Зюзель.

Акула постучался в вагончик. Оттуда раздался некий окрик, после которого замполит, как бы зачесав ладонью отсутствующие волосы своей лысой непокрытой голове, вошёл внутрь, прикрыв за собой дверь.

- Сейчас вылетит из окна и скажет, что гранаты у командира не той системы... - предположил я вслух.

Однако беглый осмотр вагончика показал мне, что никаких окон у него не имелось - по крайней мере, с той стороны, которую мы могли бы оперативно заснять в случае подобного развития событий. Ко второму боку вагончика притулилась штабная машина с наверняка рацией внутри, что выдавала двухметровая антенна, поддерживаемая в вертикальном положении растянутыми по углам машинной крыши тросиками. В капоте машины копался чумазый харизматичный механик. А может - водитель.

- Извините, а у неё борта бронированные? Что там под брезентом? - спросил я его.

- Хрена там бронированные! - весело отвечал мне механик-водитель, - Деревянные, да ещё и с просветами. Почему так? Сами удивляемся...

- По ней ведь должны стрелять в первую очередь! - возмутился я.

- Да нет... Не всегда... - парень обтёр руки ветошью и попросил у меня закурить, а потом продолжал, - Кому она нужна? Взрывают броню, на которой больше народа едет. Или грузовик типа КАМАЗ. Если борта железные - всех по стенкам размажет...

Дверь вагончика открылась, и на крыльцо вышел командир. Он посмотрел на солнце и потрогал ладонью свою лысину.

- Жарко... - сказал он, - А мы баню топим... Наши-то на подходе... Ну, здорово, земляки. Как встречают вас?

- Всё отлично, - сказал Зюзель.

Потом он поочерёдно представил всех нас и указал командиру, куда ему сесть.

- У меня, Платон Петрович, между прочим, сына зовут Платон, - сказал Зюзель, доставая шнур микрофона с петличкой, - Сейчас мы на вас практически невидимый микрофон прицепим, будет ваши слова нам записывать, на цифровой носитель. А стрёкот кинокамеры мы потом замикшируем под шум природы. Или просто под техно-музыку какую...

- Понял, - сказал командир, - Где мне присаживаться? Здесь?

С виду ему было лет пятьдесят пять. Полноватый мужик, каких на Руси десятки миллионов. Но сколько из них тех, что владеют стрелковым оружием и руководят специальным подразделением в несколько сотен штыков? Да ещё с такими редкими именами - и у отряда, и у его командира? Ситуация была уникальной. Фильм уже складывался сам собою. Ну, бля - я же здесь...

Командир сел на указанное Зюзелем место. Из-за его спины прошмыгнул и сел рядом со мной Акула. Зюзель дал знак - Берс нажал кнопку. Старый "Конвас" на штативе застрекотал плёнкой, как в ковбойском кино. Затем Берс включил и "Бетакам".

- Итак, начали. Первый вопрос! - скомандовал мне Зюзель.

- Платон Петрович, - сказал я, - Скажите, пожалуйста...

В этот момент раздался грохот и скрежет гусениц, а также вопли "Едут! Едут!", как в рекламе одного шоколада про сватов - а затем к нам в беседочку, под защитный брезент, влетел вращающий глазами и размахивающий руками Доктор, тут же убегающий вновь, но увлекающий своим порывом замполита. Командир привстал и приложил руку козырьком ко лбу.

Зюзель мгновенно снял "Конвас" со штатива и начал снимать с руки - про то, как в нашу сторону, через лагерь, поднимая клубы пыли, летит парочка бронетранспортёров. Одновременно с этим, на площадке перед шлагбаумом, останавливались, одна за одной, несколько грузовых машин с зелёным брезентом по бортам. Из машин выпрыгивали бойцы, частью полуголые, частью в тельняшках, многие перевязанные пулемётными лентами и с пулемётами же на плечах.

Им навстречу со всего лагеря спешили с радостными криками их боевые товарищи, не участвовавшие в вылазке.

- Ну, братва! - радостно сказал нам командир Платон Петрович, - Достаём водку, обедать и в баню! А интервью эти всякие подождут! Вырубай на хер свою технику! Без потерь вернулись! Видал, как подъехали?! Орлы!

Зюзель его не слышал - камера стрекотала, и он снимал, как крепко обнимают друг друга радостные бойцы. "Как будто, как минимум, выиграли Куликовскую битву... - певуче подумалось мне, тоже радостно инстинктивно, - Без потерь? Без потерь! Не уйдёт, казалось, лето, не уйдёт, казалось, лето - а теперь?! А теперь?! Лица жёлтые над городом кружатся..."

После чего ещё долго размышлял о подбрюшье России, исламской угрозе и прочей хрени, от которой меня, по идее, как раз и защищало это явленное нам сейчас белое элитное воинство.

Все парни, как на подбор, были накачанные и психически устойчивые, чем непредвзято и гордились - всем своим видом выходя за рамки славянской ментальности в арийские нордические кущи Крайнего Севера, на Валгаллу, где пляшут красные клыкастые, обнажённые напрочь, валькирии. Но кроме семи великих военных лагерей есть и семь вневременных великих кладбищ. Там тоже есть на что посмотреть, я в этом уверен, хотя пока не был. Или просто забыл? Будучи в глубоком тылу и одновременно на передовой сего великого русского воинства? Будучи обкурившись и в запое-лайт?

Загадка растаяла, и мне стало окончательно ясно, почему так настойчиво бухал в самолёте, как не родной, их оголтелый православный фанатик, вооружённый одним лишь пистолетом, в своём разверзнутом логическом тупике - хиляк начфин.

11.

Тем временем Зюзель самоуверенно махал руками и давал команды своему бравому оператору Берсу. Было ясно, что их обоих хлебом не корми - лишь дай заснять какую-нибудь масштабную батальную сцену с максимально возможным количеством объектов и объективов. А уж после они такого намонтируют - только диву давайся.

Зюзель ещё в брюхе самолёта объяснил мне так:

- А вдруг там действительно окажется хоть что-то мало-мальски интересное? Чем чёрт не шутит? А у меня плёнки всего три коробки. Тридцать минут.

Приехавшие с операции спецназовцы - обнимаясь и хлопая друг друга по спинам - шли в свои палатки. Стрекочущий "Конвас" Зюзеля и "Бетакам" Берса вызывали у бойцов бурю позитивных эмоций. Зюзель сразу же этим воспользовался и развернул обратно какой-то пулемётный расчёт из четырёх человек, заставив его повторно загрузиться на броню бронетранспортёра и снова с неё поспрыгивать, но теперь уже так, чтобы это дело можно было снимать с подсолнечной стороны.

Отсняв всё, что было нужно на воздухе, наша съёмочная группа ломанулась в одну из палаток. Мы нырнули туда все втроём - после того, как под зелёный полог прошло человек двенадцать спецназовцев, увешанных оружием и вещмешками. Мой внешний вид, как мне показалось, заставлял военных считать меня неким прозрачным и эфимерным артефактом. Серьга-черепушка, тёмные очки, чёрная майка с гигантским зелёным листом каннабиса и надписью "Legalize it", а также бритая налысо голова - ничто не выдавало во мне разведчика антиглобалистов, кроме красных шортов с чёрными кожаными заплатами на всю жопу.

Вопросы - если Зюзель скажет, что они здесь кому-то нужны - я заранее решил задавать мягким уверенным голосом сына олигарха, тщательно скрывающего своё происхождение. Желающего закупить для ростовского центра послевоенной реабилитации серию успокаивающих картин французских имажинистов - миллиона за три в евро. Прилетевшего на личном самолёте из Кремля вместе с младшим Кадыровым - и улетающего уже через полчаса вместе с первым замом бывшего полпреда. Ничего иного моя внешность просто не имела права маскировать.

В палатке солдаты, матюгаясь и веселясь, с грохотом свалили амуницию на свои двухъярусные деревянные нары. Кто-то из прибывших дал пинка кому-то из не ездивших. Ещё в самолёте Акула объяснял мне, что на задания у них ездят контрактники, а бытом, стиркой и стряпнёй занимаются бойцы обычной срочной службы, которые, соответственно, под пули не подставляются. Но после полугода службы каждый - каждый! - имеет право подставиться под пули за живые бабки, из чемодана начфина, по единому контрактному тарифу.

Зюзель явно не спешил грузить меня словесной журналистской работой - ему хотелось честного изображения, а концепции он оставлял на потом. Ну и хорошо.

Я вышел из палатки, подошёл к бочке с водой и стал вылавливать из неё угодивших в эту мокрую ловушку насекомых. Надо всё время стараться быть хоть кому-то полезным - пока другие занимаются высоким искусством и спасением человеческого сознания в планетарном масштабе. Вот если бы я поступил во ВГИК на режиссуру, а не ограничивался своими буковками...

Вы все в этой бочке с водой давно бы утонули, глупые маленькие существа.

Я почувствовал, что как будто встряхнулся. Было ощущение глобальной поверхностной трансформации, отпадения старой кожи со всеми присохшими к ней трупаками мечтаний, надежд и бывших раньше живыми друзей, отмирание всего до такой степени, что сложилось ощущение, будто под этой поверхностью ничего и нет. Но теперь и эта временная отмороженность отходила, уступая дорогу чему-то поистине весёлому. То ли внутреннему ребёнку с непрекращающимся "ага" на любую фигню окружающей действительности, то ли космическому воину-трансформеру, не знающему усталости, кроме абстрактно-математической. С детства я твёрдо усвоил, что у кристаллов не бывает нечётного числа лучей, а у цветов бывает, что чётное это неорганика, а нечётное, напротив, органика. Не знаю, растут ли в этих чеченских горах крымские эдельвейсы - то у них должно быть чётное число лепестков, иначе не работает.

Я вышел из потока. Стрёкот "Конваса" стал мне прекрасно слышен. И чего меня задело? Может, просто эта толпа парней с оружием заставляет мой ум агрессивно защищаться - испытывая негативные эмоции писателя по отношению к вооружённым видеотехникой коллегам из будущего, где печатный текст, как носитель информации, наглухо в пень отомрёт?

А мне-то какое дело? Я вообще ни на что не рассчитываю. У меня своя программа. Раззомбироваться самостоятельно, по-тихому наевшись чеченской ночью галлюциногенных грибов. Поговорить со звёздами в небе, спросить луну о прошлом и будушем. И как следует допросить Берса. В Москве он постоянно уходит от прямых ответов о том, каким всё является на самом деле. Но в Чечне ему уж от меня не отвертеться, гадом буду. Может, даже угощу его грибами - если не приболею шаманской жадностью, как такое со мной иной раз бывает.

Зюзель однажды попал на достойное по оплате место, к фирмачам то ли из "Сони", то ли из "Панасоника", хрен их там разберёшь. Обучал команду подростков снимать кино на фирменной технике - для участия в детском кинофестивале. Так фирмачи продвигали свой бренд в умы детишек, и это несравнимо лучше, чем дурацкая реклама с утра до ночи. Дети под руководством Зюзеля с удовольствием снимали кино - в результате чего получили экзистенциальный шок. И что это значит? Зюзель показал им хронику про блокадный Ленинград - ужасную хронику, с умирающими от голода и холода брошенными на произвол судьбы людьми. У меня родная тётя в детстве пережила ту блокаду. Это святой всем довольный человек. Так вот, Зюзель погнал своих подростков снимать те же углы улиц и проспектов северной столицы в её сегодня, чтобы потом подмонтировать с хроникой. Зюзель с Берсом очень любят военную хронику и всё время её подмонтирывают в свои клипы. Ну и дети в Питере наснимали тех же мест - а как стали просматривать, увидели, что сквозь новое проступают тени старого. Да. Проступают! И не один раз. А иногда вдруг - не проступают... В конце концов перестали проступать. Кто-то из этих подростков теперь станет русским Дэвидом Линчем. Зюзеля из них не забудет никто. Что-то привезёт он из Чечни на плёнке, чем порадует мировую кинообщественность? Я ему помогаю, так, кажется. Берс точно помогает - по крайней мере, с "Бетакамом". Но вообще по честному - кроме старика "Конваса" и плёнки хрен чего Зюзелю нужно ещё. Достаточно Внутренней Ичкерии.

Я достал из кармана сигареты и собрался закурить, а потом пойти прогуляться, чтобы поближе разглядеть отрядовских свинью и собаку - и тут вдруг заметил рядом с собою доктора. Военврача, Старину Хэма, с его недельной щетиной на доброй ухмыляющейся роже. На его лбу по прежнему красовались затемнённые очки, но тельняшка на этот раз была заляпана красными пятнами.

- Варенье разбилось... - сказал доктор, заметив, как я разглядываю эти пятна.

- А я уж испугался, что свинью зарезали... - сказал я.

Мы помолчали.

- Накуриться есть? - спросил Хэм.

- Ну, так... Не очень много. Не для всех... Да у вас тут своей должно быть не меряно. Я в Москве вообще размышлял, зачем с собой беру? Там же своя есть? - включил я шаманскую жадность.

- Справедливо замечено... - согласился военврач, - И, причём таки в других отрядах она всегда есть. Но у нас какая-то жёсткая идеологема возобладала. На уровне полного запрета. На вас он конечно не распространяется...

- Ну, спасибо...

- Не за что. Вы гости. Просто штаб наш посчитал, что траву курят чурки, а раз мы с ними воюем - то и трава, значит, тоже наш враг.

- А ты правда, с Баркашовым в Белом доме сидел? - спросил я.

- Дурак был...

- Вы там курили?

- Да ты что? Знаешь, какой я тогда был?

- Какой?

- Какой-какой? Правильный.

- А сейчас что, неправильный?

- Я? Да нет. Сейчас я гораздо более спокойный и более правильный. Даже теперь только наконец-то по настоящему правильный. Только покурить охота. Давно не курил. На прошлой неделе к связистам ходили с Блаватским - там нас угостили. Но Блаватский сам не курит. Он тут самый правильный...

- А командир?

- А что командир? Командир тут так. Для отчётности. Они с Акулой всей реальной базой заправляют. А нереальная держится на Блаватском, на майоре Владе, на Разведчике, на Контрразведчике, немножко на мне и, главное, на нашей собаке и свинье.

- Да? Кстати, я про них так сразу и понял. Пойдём к нам в палатку, я приколочу. Курнём бошек, московского развеса...

- Ничтяк... - казалось, что Старина Хэм мгновенно излучил в атмосферу пару тысяч килоджоулей внутреннего тепла.

Мы пошли в нашу палатку. По дороге Старина Хэм продолжал меня интервьюировать. По ходу, мы были с ним ровесниками. Я тоже тогда был у Белого Дома, когда по нему хуячили танки - прятался под Горбатым мостом, зажатый перекрёстной перестрелкой почти на сутки, вместе с парой коллег из иностранной прессы, фотографом шведом по имени Поль и телеоператором Джоном из Нью-Йорка. К счастью, мы все были в жопу пьяные, да ещё и у каждого с собой было изрядно бухла. Камеру Джону разбила бегущая в панике толпа, обстрелянная автоматными очередями из здания мэрии - но он этому факту не сильно расстраивался, поскольку был рад, что сам остался жив. Поль нас фотографировал. Ночью нам удалось выбраться из-под моста и добраться до ближайшего бара, где нас уже ждала толпа других таких же пьяных журналюг, напичканных кровавыми байками. При всём при этом я вообще был в отпуске, и под перекрёстный огонь этот попал, можно сказать, по зову сердца, как и в 1991 году. И как всегда ни хера не понял - кто вообще за кого?

- А ты понял, кто с кем воевал в 93-м? - спросил я доктора, забивая косяк.

- Да ну их на хуй всех... Ты лучше скажи, надолго вы к нам, сюда?

- Ну... Относительно. Числа до пятнадцатого. На недельку, дней десять. Нам надо День Независимости захватить.

- 12 июня?

- Ну да, оно. У нас просто фильм с такой концепцией... Короче, пока травы хватит.

- Фильм это круто... - согласился военврач.

- На дальней станции сойду, трава по пояс. Песня безногого... - тупо пошутил я.

Старина Хэм хмыкнул:

- Ургенная медицина. Знаешь что это? Медицина катастроф с ярко выраженнй ятрогенной направленностью. Ятрогения - профессиональная болезнь врачей, тяга к нанесению вреда.

- В том числе самим себе?

- От этого как раз выручает клятва Гиппократа.

- Ну, тогда получается, что единственным пациентом врача является он сам?

- Ну. Причём всю жизнь. Ужас! То ли дело на поле боя...

Мы вышли ко рву и закурили, повернувшись к лагерю спиной, а лицами к вертолётному полю.

После первой же затяжки доктор забыл про свою медицину катастроф и начал рассказывать про отрядную собаку:

- Сука наша вообще не кусается. Без команды. А хозяин её в Москве сейчас. В запой слегка ушёл. Вася его зовут. Так что теперь, считай, она вообще не кусается. Она кроме Васи никого не слушается - только играть лезет. Ну, чтобы её почесали. Да ещё под ноги бросается, чтобы ты упал. Играет, короче.

- Как зовут?

- Виолеттой её зовут. Вообще-то по-другому, но только Вася никому не говорит. Не положено. Так что для всех она просто Виолетта.

- А что она делает? Взрывчатку ищет?

- Виолетта? Да нет, на хера? Она у нас просто талисман. Как и свинья. Боров, точнее. Его уже пятый новый год, как съесть не могут. Передают с вахты на вахту. И ведь не съедят, черти, никогда. И молодцы. Кому ж умирать охота, тем более на праздник?

- А это боров или хряк?

- Ну... Шалинский его кличут... Блядь, позабыл... Только недавно ведь помнил... Кто из них кастрирован? Нашу свинью никто не кастрировал, это уж точно. Ребята бы не дали. Может, всё-таки свинья? Да нет, хряк, точно... две бабы на один отряд это многовато. Виолетта тоже ведь сука. Почему - тоже? Одна она у нас. А боров - он всегда мужчина? Совсем я, что-то, запутался в этом мире животных, как Сенкевич...

Хэм докурил пятку и порвал оставшуюся от "беломорины" бумажку на мелкие части, пустив их по ветру.

- А правда, что уже и в Лондоне в аптеке можно траву по рецепту купить? - спросил он, - Про Голландию-то понятно...

- Правда. Причём её уже можно даже не курить. Пульверизаторы жидкие придумали. Пшикаешь в рот - и порядок. А список болезней около ста - астма, ревматизм, бессонница, угнетение центральной нервной системы, как у меня... До хера, короче, кому каннабис для здоровья прописывают. А Сорос деньги выделяет на пропаганду легалайза в третьих странах, вроде нашей... Где такая же беспонтовая автаркия на тему свободных отношений человека с растениями...

- Березовский с Абрамовичем, небось, вовсю пшикаются! - засмеялся доктор, - А чё, им, небось, не в падлу. Своё бабло подняли...

После накурки он как-то попростел, расслабился и стал обычным дворовым пацаном.

- Так вот, ургенная медицина, знаешь что такое? - спросил он снова, - Сейчас расскажу. Это то, чем я тут занимаюсь. Медицина срочных состояний. И знаешь что в ней главное? То, что врач постоянно находится между двумя крайностями - успеть спасти жизнь и не сделать калекой. Легко отрезать - и на сто процентов спасти. Трудно рискуя жизнью пытаться сохранить человеку полную дееспособность. Или вот ты, например, знаешь, что иммунная система работает только на первое ранение? Не знаешь. А на второе у организма уже сил не хватает, и соображаловки. Про остальные я уж и не говорю - резерв наглухо исчерпан... А если и выживешь - то сразу холод, голод и покой... Первое дело! Иммунная система от холода и голода быстренько косорезить начинает!

И он засмеялся смехом давно не курившего, и вдруг неожиданно сильно накурившегося дворового хулиганистого балбеса, лет четырнадцати.

Я внимательно его слушал и видел, как довольно вдалеке Зюзель и Берс снимают какие-то широкие панорамы из военного быта, перебегая с места на место в поисках выигрышных позиций.

Мы пошли в их сторону - слегка отклонившись от прямого маршрута, чтобы навестить животных, с которыми мне, после информации Старины Хэма и накурки, уже вообще не терпелось познакомиться.

Обожаю животных. Манипулировать на расстоянии их сознанием весьма познавательно - но ещё круче выкинуть всё из собственной башки и наблюдать, как это конкретное животное символически там играет, демонстрируя высшую радость естественностью абсолютно грациозных движений. Особенно клёво это выходит со змеями - по крайней мере у меня. Наш с любимой дрессированный тридцати пяти сантиметровый ужик Фридрих был с нами одно целое, в смысле психики - пока не совершил зловредный, но поучительный побег из нашей съёмной квартиры через унитаз в никуда. Это была твоя версия. Это ты разрешала ему ползать, где придётся, и даже высаживала из рукава куртки на столик "Макдональдса", к ужасу затурканных девочек-уборщиц пубертатного возраста. Ты угощала его молочным коктейлем - но этот гад не оценил и уплыл навсегда. Тоже мне символ мудрости. Глупо всё как-то у нас с тобой получилось со временем. Или обычно? И вот теперь я в Чечне, а ты в Крыму. Бой в Крыму, всё в дыму, ничего не видно. Доберусь я до вас, наведу конституционный порядок. Вас трое там, любимых, а я один - не считая коллег и спецназовцев. Кого тут любить? В прямом смысле? Остаются алкоголь, наркотики и наблюдения за сущностями этого без меня ничто. Непрекращающийся внутренний монолог - вот что отличает графомана от писателя. Знать бы ещё, кто через что относительно чего и куда это отличает? Ладно, будем смотреть по деньгам к полтиннику. Судя по Берсу... Но он же не писатель, он кинорежиссёр. Это ж сколько денег надо на каждого такого непризнанного гения? На его дебют? А ещё и Зюзель? Им ведь обоим надо по полмиллиона баксов, чтобы раскрутиться. То ли дело - мы, писатели. Всё скромно эдак, со вкусом, экологически безопасно. Через сто лет - уже в школьной программе. Экзаменационные билеты.

"Роман "Гадом буду. чеченские хроники" - как первый русскоязычный этно-имморальный роман начала третьего тысячелетия, по-христианскому летоисчеслению... Образ замполита Акулы на фоне разжигания межнациональной и межрелигиозной розни... Проблема легализации лёгких наркотиков в романе через образ оператора Берса... Поручик Блаватский и тема границы между светом и тьмой в понимании рядового состава отряда спецназа "Ярило"... Психология Хельсинского синдрома, или синдрома заложника, на войне, в любви, сексе, наркомании и творчестве - через образ Архипа..."

Гадость какая. Хотя почему - ничего, прикольно, и где-то даже загадочно. Пусть будет ещё и практикум - факультативно. Для самых продвинутых индиго-детей...

По дороге к свинье доктор не прекращал болтать и делать всяческие предположения о сути нашего бытия - видимо, ему давно хотелось поделиться хоть с кем-нибудь из людей своего интеллектуального круга наблюдениями за происходящей вокруг действительностью. Можно было представить его одиночество - в смысле разницы мотиваций с окружающими боевыми товарищами. Он единственный тут был обязан спасать людей от смерти, а не наоборот. Хотя как посмотреть.

Он рассказал, как его занесло к Баркашову, зачем ему татуировка кельтского креста на левом предплечье, зачем майору Владу на затылке татуировка инь-янь, зачем вообще татуировки воинам. И что им давно не привозят свежего интересного кино, и что как показали на Новый год Бондарчука с "9-й ротой", так больше и не балуют новинками путинской пропаганды.

Доктор вообще был скорее нацболом, чем баркашовцем - и он сам тут же отзеркалил эти мои соображения, рассказав, почему нацболы это просто какой-то дешёвый спектакль, где вместо оплаты актёры получают мазохистское удовлетворение.

- От таких балбесов система только крепчает... - согласился с ним я.

Когда мы нарочито проходили мимо суки Виолетты, эта рыжая толстая псина с приплюснутой мордой - как будто у неё под носом взорвался лилипутский учебный взрывпакет - проковыляла ко мне и попыталась сделать так, чтобы я об неё споткнулся. Я сделал вид, что никогда не падаю, а потом почесал её за ухом.

Теперь мы шли навещать хрюшку втроём, и железное кольцо на другом от Виолетты конце цепи со скрежетом скользило за нами по ржавому железному тросу.

- Как зовут свинью? - спросил я.

- Просто хряк... Никак не зовут... Акула прошлым летом пейнтболльное ружьё привозил - так этот хряк выступал мишенью, пока шарики с краской не закончились. Хряк наш так вопил, будто его режут! Трусливый оказался, как падла. А с виду и не скажешь...

- Дерзко...

- Во-во. Акула предлагал стрелять друг в друга, но ружьё-то одно. Вот и выбрали хряка. Он тоже в своём роде у нас один... Слушай, а где можно будет увидеть фильм, который вы снимаете?

- На международных кинофестивалях, разве что... - сказал я ему, - Мы авангардисты. Снимаем для детей-индиго. Которые будут править миром будущего.

- А по-моему, у всех этих детей-индиго в голове одни пузырьки от "Кока-колы"... - сказал доктор, ничуть не задумываясь, - Хотя, может, в мире будущего как раз такие и нужны...

Мы подошли к ограде свинарника, сделанной из запчастей от железных кроватей. Хряк прятался в своей грубо сколоченной будке от палящей жары.

- Я сейчас его пошерудю! - решил Старина Хэм, ища глазами необходимую для этого палку, - Он сразу вылезет. Ты обязательно должен его увидеть. Как тебя зовут, кстати? Мы ж, блин, до сих пор не знакомы.

- Архип, - ответил я, - Я, кстати, в год Свиньи родился. А ты Старина Хэм, так нам Акула говорил? Или ещё как-нибудь?

- Своё имя я потерял в октябре 93-го... - сказал доктор, находя, наконец, палку и отправляясь шерудить хряка.

"Почему я его не отговорил от этой идиотской затеи? Спит себе человек, ну и пусть спит. Пусть - свинья. Во сне то ему, небось, повольготнее будет, чем в этой тюрьме, на жаре, в окружении отморозков, от которых ничего, кроме расстрела из пейнтболльного ружья, ожидать не приходится? Не считая регулярного кормления, что уже неплохо... Когда же наконец животные заговорят?"

Я спрашивал об этом сам себя, почёсывая разомлевшую Виолетту. Сука легла на живот и откинула голову. На её пузе была аккуратная татуировка - десяток ровных цифр, типа как в концлагере. Такие, я знаю, ставят щенкам маленьким импортным аппаратиком - а потом татуировка растёт вместе с ихним пузом. А к старости расплывается синими пятнами. У Виолетты номер ещё можно было считать - но я этого делать не стал.

Шерудение доктором свиньи наконец принесло долгожданный результат. Объект вылез наружу. Красавец хряк оказался чёрен, как бес - только левое ухо у него было розовым, как у младенца.

- Вот так природа защищает своих меньших братьев, - сказал я, - С помощью окраса и художественных образов на ушах.

- Почему же тогда в средние века сожгли столько чёрных кошек? - спросил меня доктор, закуривая "пустышку".

- Потому что запутанные были, христиане голимые. Любят страдание, носят на шее орудие пыток. Назарейская секта. Кто счастлив, тот не прав. Таков уж у них обычай был тогда. Сейчас они, понятно, немного поисправились - хотя и не везде. Всё у них грехи, да индульгирование, да латентный суицид - все у них виноваты, кроме них самих. Взорвётся что-нибудь, там, или у них в башке померкнет, понаделают хуйни - нет, блядь, это не мы, это дьявол гадит! Всё надеются на существование какого-то абсолютного зла, от которого надо спасться - чтобы больше ни хера не делать. Правды не любят, жизни не знают. Потому и чёрных кошек сожгли - от злобы своей параноидальной...

Я достал сигареты и закурил. Обычно я толерантен - примерно, как с фанатиком начфином в самолёте. Но после рассказа Старины Хэма о варварском, хотя и не смертельном, расстреле из пейнтболльного ружья моего тотемического архетипа - мне вдруг захотелось, не задумываясь, взламывать жёсткие концепции.

Доктор как раз на это задумался и постоял какое-то время в молчании, слегка шевеля губами. Мне показалось, что он вот-вот поднимет руки и зачем-то опустит на глаза свои лётные очки, но доктор так не поступил.

- А ведь действительно... Так вот почему они столько кошек сожгли... - сказал наконец он.

- И думающих женщин, юных бабок йожек, ещё не меньше того! - искренне продолжал я, - А многих топили. Пытали до смерти. А сколько индейцев так сгинуло? Хотя майям поделом, не хрена вообще людям сердце вырезать, в каменных своих обсерваториях... Ишь ты религию придумали, твари кровавые? Бог войны Утцли, на хуй, Путцли, любимец Мела Гибсона... А ты говоришь - пейнтболл. Вспомни лучше костёр Джорджано Бруно...

- Да... - соглашательски вздохнул Старина Хэм, - Это вам не Тодор Живков...

Я поднял маленький камешек и запустил им в хряка. Хряк посмотрел на меня и хрюкнул, как бы удивляясь странной игре. Или же - что-то припоминая?

12.

И так я лежал в нашей восьмиместной боевой палатке, на железной типовой кровати, и вспоминал своё увлечение дрессировкой служебных собак. У меня была сука ризеншнауцер, я ездил с ней на площадку ДОСААФ под названием "Седьмое небо". Многое в повадках бойцов отряда "Ярило" напоминало мне те же методы нахлобучивания инстинктивных страхов на широкое видение свободных от рождения существ. Одна команда - и уже несвободных. Хотя - смотря какая команда?

В моей голове моментально пролетел план будущего - и значит, уже существующего в астрале, по крайней мере, в общеписательском занудном астрале - эссе о собаках. Обожаю эссе. Их форма очень военная - это надо так уметь. Поэтому сначала возник план эссе. План состоял из тезисов, выглядевших как нарезка из кинофильмов какого-нибудь телеканала типа "Энимал Плэнет", но с новым, на всю голову ушибленным главным продюсером, то бишь мною. Итак, сначала были волки, шакалы и прочая шушера. Но добрые - раскусили, что остатками трупов питаться безопасней и практичней. Стали ошиваться вокруг неолитических, кажется, стоянок, или ещё раньше, в тёплых саваннах. Потом стали в охоте помогать, как в том мультике по Киплингу, про умного кота и сексапильную жену доисторического мачо. Как только этих собак не разводили - тыщи пород! И на мясо, и на крыс водоплавающих, и на грелки для королевских инфантов, это у майя, и собаки были телохранители, и поисковые, и танки взрывать по условному рефлексу, и с двумя головами улетать чуть ли не в космос. Смогли бы крысы, дельфины или лошади - вот так? Разве что у Джонатана Свифта в воспалённом бреду. Нет, все эти животные - они умнее. А собака должна всегда быть слева от боготворимого ею хозяина - если вы дрессируете себе надёжного бойца, а не нюню какую-то, типа чау-чау. Говорят чау-чау умные. Говорят. Но кусаться-то они толком не умеют. А из всех животных только обезьяны, падлы, посылают на бой молодняк - защищать геронтократию. В волчьих стаях дерутся взрослые, а молодняк, визуально перенимая опыт и драйв, лишь наблюдает изнутри плотного кольца ощетинившихся загривков. Пошпионьте за стаей городских бродячих собак - как они нападают на пьяного слесаря-водопроводчика. Не-е-ет, он оказался знакомым с их повадками - и быстро возглавил стаю. Скоро эти собаки начнут вести себя совсем по-человечески - посылать на бой молодняк, охраняя геронтократию, возглавляемую молодым ещё, но уже спившимся бывшим слесарем-водопроводчиком, нашим Маугли наоборот.

Конечно, глупое эссе - да и фильм документальный лучше сделать как исследование лишь о том, почему у мусульман собака считается грязным животным. Но эссе это сойдёт для читателей того времени, когда нужны эмоции, а всё рациональное уничтожается топорными нанотехнологиями с помощью мегатехнологий. Встроены эти нанотехнологии людям в бошки - не те бошки, которые курят, а в обычные, хомосапиенские - вот, и встроены эти железки туда навроде микрочипов. Железкой наружу, но можно волосами закамуфлировать, если не лысый от рождения в пробирочке. Мегатехнологии выражены в обработке всех наночипов одним спутником за раз. Спутников много, их контролируют мегароботы, венец творения общемирового ВПК. А сейчас идёт борьба глупых наций за лидерство в производстве первого робота, умеющего учиться на собственных ошибках, то есть, фактически - рядового железного гражданина, умеющего взять власть над собой в свои собственные руки. Типа робота Бендера из "Футурамы" Мэта Гроунинга, создателя "Симпсонов", который - робот, а может и Мэт - всё время бухает и мечтает убить всех человеков.