Генеральская звезда

Ла-Гуардия. 1953

— Рассказывал ли он тебе о нашей встрече и о том, что произошло? — спросил я.

— В то время мы мало были вместе, — ответила Маргарет. — Я жила в Фоллвью. Он все время был в разъездах — как коммивояжер, — временно замещая то одного то другого начальника.

— Да, ну и вечерок был!

— В каком смысле, Гарри?

— Ты не знала Холли Хэллорена? Такой большой, толстопузый дядя. Бригадный генерал, а может быть, уже генерал-лейтенант к тому времени. Краснорожий. Жену его звали Сэл.

— Вечно смеялся над собственными остротами?

— Да, да, этот самый.

— Помню, помню. Мы еще его звали Шик. Мы очень часто встречались, когда жили в Вашингтоне. Кажется, он учился на одном курсе с Чарли в Вест-Пойнте. А что?

— В тот вечер я встретил его с Чарли в ньюйоркском баре. Чарли никогда не рассказывал тебе об этом?

— Нет. А разве он обязательно должен был рассказать?

— Не знаю. В то время мне это казалось важным. Но в конце концов, может быть, это было вовсе и не так важно.

— Чарли работал в Нью-Йорке почти целый год. Потом его вдруг вызвали в Вашингтон, назначили на постоянную должность в Пентагоне и присвоили генеральское звание.

— Когда это было?

— В марте или апреле 1949 года.

— А не раньше?

— Я уверена, что это было в марте или апреле. Полню, примерно через месяц после нашего приезда в Вашингтоне наступила адская жара. У нас был дом в Джорджтауне. Это был старинный дом на одной из тихих, мощенных булыжником улиц. Я любила его.

— Ты уверена, что это было не на рождество 1948 года или в начале января?

— Совершенно уверена. В том году Чарли приезжал на рождество домой. Казалось, он переменился.

— В чем?

— В разных отношениях. Он был очень любезен с папой, и мы вместе ездили в Канаду кататься на лыжах. Он говорил, что, возможно, ему присвоят звание и назначат на какую-нибудь постоянную должность. Такие разговоры я уже слышала раньше. В середине января он вернулся в Нью-Йорк, и больше я его не видела, пока он не приехал в Фоллвью с приказом о переводе и попросил меня заранее выехать в Вашингтон и подыскать квартиру.

— Он не говорил тебе, как ему удалось стать генералом, как он получил назначение в Вашингтон?

— Нет. Да я и не спрашивала. Я знаю, что он старался использовать связи со старыми однокашниками. Ты поэтому и упомянул Холли Хэллорена? Это он добился звания для Чарли?

— Не знаю. Я просто поинтересовался. В Вашингтоне что-нибудь изменилось?

— Сначала да. Я перестала пить и вообще... Я уже говорила тебе, что мне хотелось, очень хотелось верить, что теперь все будет по-другому.

— И действительно было по-другому?

— Видишь ли... Вашингтон — это не армейский гарнизон. Как я говорила, у нас был домик в Джорджтауне. Чарли по утрам отправлялся в Пентагон, как всякий муж ходит на службу. Я завела много знакомых и не оставалась без дела. Это были занятия совсем другого рода, чем в армейских лагерях, — концерты, спектакли, званые обеды, где разговоры не ограничиваются гарнизонными сплетнями. Если мы и не были идеальной супружеской парой, каких изображают в иллюстрированных журналах, то было достаточно занятий, отвлекавших нас от ненужных мыслей. Пожалуй, единственным военным, с которым мы встречались, был Холли Хэллорен со своей Сэл. Не понимаю, как это у меня вылетела из головы его фамилия. Как я могла забыть Холли Хэллорена и его Сэл?

— Я видел его только раз, но могу нарисовать его портрет по памяти.

— О боже! Теперь я все вспоминаю. Помню, Чарли приглашал их на каждый обед, который мы давали.

— Я думаю, Холли, с него причитается по меньшей мере пара обедов. Нетрудно догадаться, что без Холли Хэллорена твой муж до сих пор летал бы по всем армейским лагерям страны, как затычка ко всякой бочке, и его не встречали бы сейчас как героя.

— Судьба избирает довольно необычные средства для достижения цели, не правда ли?

— Ты говоришь о Холли или о Чарли?

— Об обоих. Жена героя! Как тебе это нравится, Гарри?

— Довольно-таки неправдоподобная роль. Почти такая же странная, как приписываемая мне роль одного-единственного друга героя.

— Можешь ты мне кое-что объяснить? Конечно, это между нами.

— Пожалуйста.

— То, что Чарли совершил в Корее, немногим отличается от его действий на линии Зигфрида. Он попал в окружение, его перехитрили и нанесли его части сокрушительное поражение. Но в одном случае его выгнали с фронта, а в другом — превратили в величайшего героя после Линдберга. Как же это получается?

— Ты просто не видишь разницы, Маргарет. В Германии он завел две роты в западню, не выполнил приказ и потерял девяносто процентов своих людей. В Корее вся наша армия отступала под натиском противника. Войска отходили, лучше сказать, драпали. Командование старалось отвести как можно больше людей и вооружения на новую линию обороны. Знаешь, Маргарет, вопреки своему желанию, вопреки тому, что я знаю о Чарли, должен признаться: я просто поражен. Знаешь ли ты, Маргарет, что он совершил?

— Я читала об этом в газетах.

— Неважно, почему он так поступил. Важно, что он совершил настоящий подвиг. Когда об этом будут читать в учебниках истории, всем будет наплевать на то, кто такой был Чарли Бронсон и почему он сделал то, что сделал, и сколько психиатров утверждали, что он одержим желанием умереть. Важно то, что он задержал авангард противника в важнейшем уязвимом пункте и тем самым дал возможность отойти целой дивизии. Ты знаешь, это проявление какого-то безумного военного гения.

— Гения?

— Да.

— Брось, Гарри. Я знаю, что ты принадлежишь к клубу поклонников Чарли Бронсона, но это, пожалуй, слишком. Что тут гениального — изобразить из себя сидячую утку и подставить себя под огонь?

— Он не просто подставил себя под огонь, а сделал нечто большее. Знаешь, мне кажется, что при всех твоих разговорах об игре в бридж и скуке армейской жизни ты довольно плохо осведомлена о делах своего мужа.

— Продолжай, Гарри. Рассказывай по порядку.

— Хорошо. Противник прорвался, и вся наша армия, будь она проклята, начала откатываться. Ты имеешь понятие о том, что такое отступление? Рушатся все привычные порядки. Когда снимаются с места, телефонная связь нередко обрывается. Никто не знает, где находятся другие. Каждый старается любой ценой спасти свою шкуру, и ему наплевать на других. Никогда толком не знаешь, где противник и когда он внезапно нанесет удар по флангу или атакует с тыла. Дико и страшно быть в составе отступающей армии.

— Тебе не кажется, Гарри, что ты смотришь на войну с точки зрения бойскаута?

— В глубине души так смотрят все. Это противоречивое чувство. Я ненавижу войну. То есть ненавижу ее разумом, ненавидел все время, пока находился на фронтах второй мировой войны. Я видел, как многих друзей сражала пуля или рвала на куски граната. Я знаю, что это за мерзкая и грязная штука. Я узнал, что такое вши, «окопная стопа», страх и поражение. И все же, признаюсь, война захватывала. Человек, переживший войну, знает, что участвовал в большой игре и ставил большие ставки, ставил на карту свою жизнь.

— Тебе следует заняться вербовкой в армию. У тебя к этому настоящее призвание.

— Вернемся на минутку к Чарли, к тому, что произошло в Корее. Перед ним стояла труднейшая задача: попытаться отвести целую дивизию при отсутствии разведывательных данных, которыми можно было бы руководствоваться, и в условиях паники, порождаемой отступлением. Он пошел на рассчитанный риск. Остановил дивизию и приказал окопаться. Прекратил безумное, беспорядочное, стремительное движение в тыл. Надо было установить, что делается впереди и позади. Он выслал разведывательные дозоры и выяснил обстановку. Было установлено, что противник наступает со всех сторон. Чарли оставил при себе один батальон, а все остальные силы дивизии отправил в тыл. Этот батальон он использовал для оборудования оборонительной позиции, окружил ее глубокими траншеями и организовал круговую оборону. К черту винтовки! Он расставил легкие и тяжелые пулеметы и минометы по всему периметру обороны и оставил одну роту для укомплектования их расчетов. У него возник безумный, нереальный план: как только противник атакует, открыть по нему огонь из всего тяжелого оружия, ввести в действие все имеющиеся средства и создать впечатление, что их тут гораздо больше, что оборонительная позиция укреплена значительно сильнее, чем на самом деле. Чарли боролся за время — единственный фактор, который давал какую-то надежду. Теперь начинается гениальное. Он соединил спусковые устройства всех огневых средств проводами, идущими к одному, центральному пункту управления. Иначе говоря, Маргарет, один человек, сидя в укрытии, мог вести огонь из пулеметов, расположенных по всему периметру обороны. Потом, когда противник действительно предпринял атаку, Чарли выкинул еще одну сумасшедшую штуку: приказал солдатам единственной оставшейся при нем роты по одному отходить в тыл. Это был военный вариант «Прощальной симфонии» Гайдна, когда музыканты по одному уходят из оркестра. Когда вся рота ушла, он взял управление пулеметами на себя. В конце концов на сопке не осталось никого, кроме доброго старого Чарли Бронсона. Он сидел в одиночестве, дергал за провода и вел огонь, пока не кончились боеприпасы. И это подействовало, черт возьми! Атака противника захлебнулась. Когда, перегруппировавшись, он предпринял новую атаку, то ее некому было остановить: на его пути оставалось лишь множество замолкших пулеметов и один раненый бригадный генерал.

— Это ведь что-то значило, Гарри?

— Что-то! Все газеты трубили о том, что он спас положение и обеспечил беспрепятственный отход главных сил американской армии на этом участке. Не знаю, правда ли это. Может быть, он только задержал противника на пару часов. Важно то, что этот поступок вызывает восторг и благоговение. По-моему, Чарли Бронсон рассчитался со всеми на этой сопке в Корее. Он заплатил за все...

Я глуповато улыбнулся Маргарет, поняв, что слишком далеко зашел в своем красноречии. Я налил себе бокал и предложил Маргарет. Она покачала головой.

— Только в одном ему не удалось выполнить свой план, Маргарет, — сказал я. — Когда противник ворвался на позицию, Чарли был без сознания. Он получил два пулевых ранения в ноги и одно в спину. Вместо того, чтобы ринуться на врага в последнем самоубийственном броске, он лежал слабый и беспомощный и был взят в плен.

— Откуда ты знаешь, что у него было такое намерение? Откуда у тебя, черт возьми, такая уверенность?

— Разве это не вытекает из его прошлых поступков?

— Может быть, и вытекает, но это еще не факт.

— Как бы то ни было, его препроводили в тюрьму, и наши не переставали заниматься Чарли Бронсоном, пока не удалось его обменять. Пара недель в госпитале в Сеуле, и армия заполучила совсем тепленького великого героя.

Открылась дверь, и вошел Бадди.

— Он будет минут через пять. Самолет уже затребовал разрешение на посадку. Истребители появятся с минуты на минуту. Операторы кинохроники и телевидения требуют миссис Бронсон.

— Хорошо, Бадди, сейчас идем.

Бадди вышел, закрыв за собой дверь.

— Ты готова? — спросил я.

— Как полагается.

— Не знаю, как ты, Маргарет, но я лично буду чертовски рад его увидеть.

— Я всегда рада его видеть. — Она улыбнулась мне и потянулась за моим бокалом. — Можно отхлебнуть? На меня напал какой-то глупый страх.

— Нельзя ли попытаться обойтись без выпивки? Ведь тебе сейчас придется изображать примерную жену.

Над аэродромом с ревом пронеслась группа реактивных истребителей.

— Мне страшно, Гарри.

— Ну-ну. Возьми себя в руки.

Она тихо плакала.

— Так было уже не раз. Я не могу выйти встречать Чарли все с той же неотвязной подсознательной надеждой, что на этот раз действительно все пойдет по-иному.

— Тогда постарайся настроиться на другое. Считай, что ничего не изменится. Ведь ты прекрасно знаешь, что все будет по-прежнему.

— На этот раз я не уверена, Гарри. Может быть, и изменится.

Она вынула из кармана письмо и протянула мне.

— Я не хотела тебе его показывать, Гарри. В душе я продолжаю сомневаться. Вот почему я тебе ничего не говорила об этом письме. Может быть, оно не имеет значения, но все равно прочти. Он написал его в госпитале в Сеуле.

— И что же?

— Я больше не буду дурой, Гарри. Не побегу к нему, как верная собака, которая ждет ласки, а получает пинок. Так было слишком часто. Сначала я вообще не хотела сюда ехать. Но надо было. Я знала, что обязана приехать ради него. Потом я начала пить, чтобы снова стать, как ты выражаешься, прежней гордой Маргарет. Но и это не подействовало. Несмотря ни на что, меня не покидало старое, знакомое чувство, что на этот раз, быть может, все пойдет по-другому. И теперь я могла опираться на нечто, чуть более существенное, чем одни лишь надежды.

— На это письмо?

— Прочти.

Я открыл письмо. На первых двух страницах Чарли рассказывал о лагере военнопленных и неоднократно повторял, что у него все в порядке. На второй странице был абзац, который я прочел дважды.

«Я сказал корреспондентам, что был без сознания, когда противник ворвался на нашу позицию. Это неправда. У меня были пулевые ранения в ноги и осколочное в спину, но я еще мог ходить, вернее ковылять. Я намеревался с криком броситься навстречу первому солдату, с тем чтобы он меня застрелил. Но тут, сидя в одиночестве на этой сопке в ожидании противника, я понял очень многое. Я понял, сколько горя причинил тебе. Понял, что в конце концов заслужил эту звезду на погоны. Понял, что Элен действительно умерла. Но самое главное — понял, что хочу жить, а не умереть. Я поднял руки вверх и плача сидел в своем окопе. Я плакал об Элен, о тебе и немного о себе. Как ни странно, Маргарет, но мне спасла жизнь именно эта звезда на погонах. Солдат испытывает благоговейный трепет перед генеральской звездой. Будь я пониже чином, меня обязательно застрелили бы, но генералов не убивают. Они представляют большую ценность как источник информации и в качестве заложников. Итак, меня положили на носилки, отнесли в тыл, и я стал военнопленным. Я пишу очень плохо, но хочу, чтобы ты знала, что твой муж возвращается домой. Не жених Элен, не генерал Бронсон, не человек, за которого ты вышла замуж, а твой муж».

— Видишь? — спросила Маргарет, когда я кончил читать.

— Вижу, Маргарет. И, может быть, он тоже видит.

— Ну ладно. Я готова.

— Настоящая Мирна Лой.

Мы вышли через зал ожидания. Бар был пуст. У самых ворот нас заметил полисмен и помог пробиться сквозь толпу. Оркестр, школьники, военные чины — все были на местах. Корреспонденты и фотографы уже вышли на взлетное поле. Телевизионная камера шарила вдоль толпы, собравшейся на прогулочной галерее. Я заметил военный самолет, идущий на посадку.

— Вот он, — сказал я.

— Где? — спросила Маргарет.

Я показал ей самолет, и она следила за ним, пока он не коснулся земли; она не отрывала глаз от самолета и пока он выруливал по взлетному полю. Наконец машина развернулась, двигатели замолкли, и служители быстро подкатили трап. Почетный караул замер по стойке «смирно» и взял винтовки на караул. Оркестр заиграл встречный марш, и я с удивлением обнаружил, что плачу. У меня всегда была слабость к оркестрам и парадам.

Дверь самолета открылась, и на трап вышел Чарли Бронсон. Толпа разразилась ликующими криками и увлекла нас вперед. Я оказался рядом с Маргарет у подножия трапа. Чарли стоял наверху и улыбался. Он почти не изменился — немного похудел, немного поседел, но остался тем же Чарли. Увидев Маргарет, он сбежал по ступенькам и заключил ее в объятия. Тесно прижавшись друг к другу, оба плакали.

— Я дома, Маргарет, — сказал Чарли. — Я дома и очень тебя люблю.

Я пробился через толпу, прошел через пассажирский зал, через главную ротонду и вышел на стоянку такси. Подкатила машина, я сел и скомандовал: «В «Уолдорф».

На заднем сиденье лежала газета, я ее подобрал.

«Бронсон дома» — гласил заголовок.

Кажется, на сей раз газета говорила правду.

Он действительно был дома.

Впервые в жизни.