Генеральская звезда

Европа. 1944—1945

Я познакомился с генералом зимой 1944/45 года, в одном из захваченных нами немецких городков. Большую часть той зимы я пропьянствовал в Париже. Главным источником, из которого я черпал темы для своих корреспонденции, была большая доска в комнате прессы в отеле «Скриб». Она вполне устраивала всех нас, представителей различных телеграфных агентств. Каждое утро офицер для связи с прессой вывешивал на ней бюллетень о положении на фронте, а дальше все зависело от вашей фантазии. Солдаты-корреспонденты из передовых частей поставляли в бюллетень всякие душещипательные истории, умилительные воспоминания об оставленных дома милашках, рассказы о разного рода штучках, которые выкидывали солдаты, открыто называли фамилии, звания, личные номера, названия родных городов. Освещать ход боевых операций было проще простого. Вы брали из бюллетеня все, что хотели, переиначивали, как вам нравилось, и отправляли по телеграфу за своей подписью. Подобный метод сбора информации «с поля боя» вызывал у меня чувство неловкости, но остальные рассматривали его как нечто само собой разумеющееся. «Ну и что из того, что солдат рискует шкурой, собирая эту информацию? — рассуждали они. — На то он и солдат, чтобы рисковать».

И тем не менее мне казалось, что тут что-то неладно. Солдаты рисковали собой, а мы рисковали только в тех случаях, когда покупали бутылку шампанского на черном рынке или когда пытались незаметно провести к себе мимо консьержки пьяную француженку. Тогда попадалось много пьяных француженок, а на черном рынке шла оживленная торговля шампанским.

В те дни среди нас частенько появлялся Хемингуэй. Ты тоже начинал чувствовать себя знаменитостью, если удавалось посидеть в одном с ним кафе где-нибудь на открытом воздухе; ты даже начинал думать, что между ним и тобой нет никакой разницы. В конце концов, ты освещал ту же войну, что и он, и так же, как он; пил такое же вино и вел такие же разговоры. Разговоров в ту зиму было много, и никто не лез из кожи вон, чтобы стать лауреатом премии Пулитцера за репортаж прямо с каких-то там баррикад. Баррикады вышли из моды, даже вспоминать о них было как-то неудобно. Мы пьянствовали, трепались и посылали в свои агентства вполне достаточно информации, так. чтобы они не приставали к нам с ножом к горлу. Некоторые фальсифицировали даты своих сообщений или даже просто сами сочиняли разные истории. Другие придумывали басни, которые всегда лезут в голову, когда много женщин и выпивки. Я же только списывал свою информацию с бюллетеня в отеле «Скриб». Офицер для связи с корреспондентами называл эту информацию «материалом для создания фона». «Материал сыроват, — обычно говорил он, — но позволяет получить представление о том, что происходит». И он был, безусловно, прав.

По пути на родину в Париже побывал Эрни Пайл[10]. Как ни удивительно, мы не говорили с ним о войне. Вообще-то военных корреспондентов словно прорывает, когда речь заходит о войне. Заприте парочку из них в комнате, и 88-миллиметровые пушки и автоматы начнут палить в этой комнате громче, чем под Анцио.

Но с Эрни было иначе. Мы говорили на очень странную тему — о Небраске и Северной Дакоте. Не так, поверьте, это легко. Сколько можно говорить о Небраске и Северной Дакоте? Но Эрни знал об этих штатах много любопытного. Помню, до войны он вел колонку туристских новостей, и сейчас никак не мог перейти на другую тему. О войне он даже не заикнулся.

После отъезда Эрни меня стало одолевать беспокойство и даже, пожалуй, чувство какой-то вины. В конце концов я решил снова отправиться на фронт и на месте собирать материал для своих корреспонденции. На фронте я не был уже месяцев девять. За это время рождается человек, я же родил только кучу всякой чепухи — иначе и нельзя было назвать мои статьи. Однако не так-то легко вернуться на передовую после девятимесячного перерыва. Невольно начинаешь изобретать всякого рода предлоги, чтобы отсрочить поездку. И все же как-то днем, в самый разгар первой в Париже снежной бури, я сел в воинский эшелон на Северном вокзале и отправился в Германию.

Всю дорогу до границы я мысленно награждал себя тумаками. На кого, собственно, я собирался произвести впечатление? Подумать только — вояка! Под завывание снежной бури отправиться на войну! Разве нельзя было отложить поездку хотя бы до того момента, когда солнце выглянет из-за туч? В товарном вагоне (в ту зиму во Франции он считался вполне приемлемым средством передвижения) я ввязался в азартную картежную игру, затянувшуюся на целых трое суток. К тому времени, когда мы пересекли границу между Эльзасом и Рейнской областью, я был гол как сокол. Пришлось выпрашивать сигареты у офицера транспортной службы, и он отчаянно лебезил передо мной, вообразив, что я еду в «телятнике» только потому, что собираюсь написать очерк о нем лично и о системе перевозки войск вообще. Он все время заставлял нас бросить карты, я все время отгонял его, угрожая, что если он не отстанет, я обязательно перевру в очерке его фамилию.

На каждой остановке — а их случалось до пятнадцати в день — солдаты высыпали из вагонов, и начинался обмен пайков на вино, яйца и все прочее, что еще могли наскрести у себя жители. Благодаря заботам офицера транспортной службы я проглотил за эту поездку столько яиц, сколько не съел за всю свою жизнь. Беда заключалась в том, что он без конца рассказывал мне свою биографию. К концу поездки я знал всю его подноготную. Он то и дело проверял, правильно ли я записал его фамилию, знаю ли я его личный номер и адрес — на тот случай, если мне потребуется что-нибудь уточнить. Перед расставанием он даже ухитрился всучить мне бутылку коньяку. Бедняга, наверно, до сих пор ежедневно ищет в газете своего города очерк о себе.

Сойдя с поезда, я на попутном грузовике добрался до военного пресс-центра, расположенного в школе, на главной улице довольно большого города. До передовой было еще далеко, но я все же убрал фуражку в вещевой мешок и надел каску. После девяти месяцев жизни в Париже начинаешь нервничать даже в тылу действующей армии.

На первой пресс-конференции меня встретили шумными приветствиями. Не верите? Да, да, приветствиями! Однако никакая бумага не смогла бы их выдержать. Я обиделся. Да и как же иначе, если в глаза вам режут правду-матку? Офицер для связи с прессой рассказал о положении на участке седьмой армии. Ну и войну я себе выбрал, нечего сказать! На фронте тишь да благодать:

«Линия фронта остается без изменений».

«Производится перегруппировка сил».

«Происходит закрепление ранее достигнутых успехов».

«Ведется подготовка к крупному наступлению».

Информация, которой нас охотно пичкал офицер, представляла собой ту же смесь вранья и трепотни, как и та, что я списывал из бюллетеня в отеле «Скриб». Разница заключалась в том, что я теперь находился в двух тысячах миль от моих французских дамочек и шампанского с черного рынка.

Целых три дня я потратил на поиски приличного жилья, не забывая отправлять в США всякую чушь о каптенармусах, усыновляющих несчастных сирот, и сержантах автотранспортных частей, воздвигающих кафедральные соборы из ящиков из-под пайков. Впрочем, вскоре все это мне опротивело, и к концу недели я решил действовать.

Одной из дивизий командовал некий экстравагантный генерал. Писать об экстравагантных генералах всегда выгодно. Этот деятель не коллекционировал, подобно Паттону, револьверы с перламутровыми рукоятками, но, как утверждали, из каждого захваченного города посылал жене выточенную из дерева куклу. Черт побери, это ли не предел экстравагантности? По совести говоря, я не верил в эту историю. Журналисты обычно начинают рассказывать друг другу подобные анекдоты после нескольких бутылок местной белой отравы, но главное веселье начинается некоторое время спустя, когда клюнувший на удочку простак спешно отправляется в двухдневную поездку к месту цели на попутном грузовике и, вернувшись ни с чем, обнаруживает, что его койка в общежитии занята и ему негде приткнуться. Как бы то ни было, тыл мне быстро осточертел. Уж если в вас не палят, так почему бы тогда не жить в комфорте в Париже? Не признаю я такого положения, когда человеку ничто не угрожает, а благами жизни пользоваться при этом не приходится. И все-таки мне, пожалуй, недоставало безыскусственной солдатской среды и того чувства фронтового братства, которое испытываешь, находясь на передовой в часы относительного затишья, когда противник лишь изредка пошлет 88-миллиметровый снаряд и его разрыв напомнит вам, что передовая не место для всякой фальши и лицемерия.

Дождавшись попутного грузовика, я отправился в штаб дивизии, миль за семьдесят пять от нас. Мне захотелось самому увидеть генерала — любителя деревянных кукол. Газеты в Штатах уже исчерпали весь запас генеральских историй для воскресных приложений, и я надеялся получить у него какое-нибудь курьезное интервью о куклах. Нервы у меня постепенно успокаивались, и меня снова тянуло писать о войне. Об этом генерале я слышал много и помимо его кукольных увлечений. Он был профессиональным солдатом, воспитанником Вест-Пойнта, первую мировую войну закончил капитаном, служил на Филиппинах, во время кризиса был начальником лагеря для безработных, командовал полком национальной гвардии, а уже во время этой войны, в результате потерь в командном составе, успел получить две генеральские звезды и дивизию. Говорили, что он ревностный поборник дисциплины, и, как только дивизия отводилась хотя бы на кратковременный отдых, он немедленно вводил в действие устав гарнизонной службы, устраивал каждое утро инспекторские смотры и категорически запрещал своим людям посещать соседние города. За жестокость журналисты прозвали его Корридон — Кукурузная Кочерыжка. Меня не очень это беспокоило. В своей жизни я встречал немало свирепых генералов и знал, что рано или поздно у каждого из них возникало желание увидеть свою фамилию в прессе, а то и стать героем статьи в таком, скажем, журнале, как «Сатердей ивнинг пост». Рано или поздно каждый из них начинал соображать, что именно от меня зависит, появится такая статья или нет. Вот почему я не опасался встречи с Корридоном — Кукурузной Кочерыжкой.

Командный пункт генерала находился в старинной гостинице, в трех кварталах от того, что в этом захолустье сходило за главную улицу. Наверно, в свое время гостиница была шикарной. Снаряд вырвал часть стены дома и сбросил в протекавшую через город реку, но здание по-прежнему выглядело, как декорация к венской оперетте.

Так уж заведено в армии, что даже штатскому человеку надо соблюдать субординацию. Запросто к генералу не ворвешься — кто знает, вдруг яичница из порошка, которую он съел утром, плохо легла у него в желудке! Для военного корреспондента нет более тяжкого греха, чем рассердить генерала. Военный журналист вроде паразита — паек ему выдает армия, крышу над головой и транспорт предоставляет армия. Рассердишь генерала, и тебе придется пешочком выбираться с территории, где располагаются вверенные ему части. Ну а территория эта обычно немалая.

Добравшись до штаба, я прежде всего представился ребятам из автопарка, сделал массу заметок, записал много фамилий и личных номеров, не забыв и об адресах, по которым проживали их родители. Для себя я уже тогда решил написать несколько очерков, начинающихся примерно так: «Сержант Джо Николе из Пэдуке, штат Кентукки, — ветеран четырех важных кампаний в Европе...» Я направил бы очерк в газету, выходящую в том городе, откуда парень призывался в армию, недели через две он получил бы оттуда вырезку, и дело в шляпе: после этого я мог бы в любое время приехать в дивизию и жить припеваючи.

То же самое я проделал с кухонной братией, решив тем самым проблему питания. Потом я обработал полевую почту и отныне мог не сомневаться, что мои сообщения будут своевременно попадать к офицерам для связи с прессой и к военным цензорам для отправки в Штаты. Представившись начальнику медицинской службы, я договорился переночевать у него, если задержусь в расположении дивизии. У врачей всегда много спирта, и он вполне пригоден для питья, если добавлять лимонной кислоты. У сержанта-хозяйственника я позаимствовал столовый прибор, встал вместе со всеми в очередь и получил порцию завтрака. Солдатский кофе оказался, как всегда, дрянным. Потом я направился в штаб дивизии, к офицеру для связи с прессой. Нужно было соблюдать субординацию. Я хотел услышать от него, чем сейчас занята дивизия, чего следует избегать в разговоре с генералом и как лучше завязать с ним беседу о куклах. На этот раз мне повезло. Пресс-офицером оказался знакомый мне по Штатам диктор радиокомпании Си-Би-Эс, и оба мы словно перенеслись из Германии на Мэдисон-авеню. Не знаю почему, но даже в разгар войны военная форма выглядела на нем, как дешевый штатский костюм. Его радость при встрече со мной я объяснил тем, что он, по-видимому, постоянно чувствовал себя в окружении тупиц и кретинов.

— Привет, Гарри! — воскликнул он. — Рад видеть тебя!

— Ты мне льстишь. Чем я обязан такой восторженной встрече?

— Долго у нас пробудешь?

— В зависимости от обстановки на вашем участке.

— В таком случае ты сбежишь завтра же утром.

— Ничего интересного?

— Наш старик хочет заставить солдат заниматься хотя бы сборкой и разборкой винтовок. По его убеждению, людей нельзя оставлять без дела.

— Да, я кое-что слышал о нем.

— И все, по-видимому, правильно... Какого дьявола ты тут делаешь?

— Пока осматриваюсь. Говорят, он интересный человек.

— Боже, кто это говорит?

— Ребята в Париже.

— В Париже?! Париж все еще на старом месте?

— Конечно. Послушай, мне нужно проверить один факт. Я слышал, ваш старик коллекционирует куклы.

— Что, что?

— Куклы.

— Ты хочешь сказать, хорошеньких немок?

— Да нет, куклы. Деревянные куклы. Вырезанные из дерева куклы ручной работы. Будто он посылает своей жене по кукле из каждого захваченного города.

— Потрясающая липа. Откуда ты ее высосал?

— Из бутылки с коньяком.

— Похоже.

— Нет, это и в самом деле вранье, Билл?

— Послушай, наш фрукт коллекционирует только врагов по обе стороны фронта.

— Значит, он из числа этих самых...

— Вот именно. Ты слышал о Кукурузной Кочерыжке?

— Я думал, это шутка... Но ничего, Билл, я все равно хотел уехать из Парижа.

— Ты что, совсем свихнулся? Уехать из Парижа! Может, ты добиваешься, чтобы тебя выперли из армии как умственно неполноценного?

— Будет тебе. Ну а вообще как жизнь?

— Это затяжная война, Гарри. Хочешь знать, что я сплю и вижу?

— Производство в майоры?

— Если и стану майором у Кукурузной Кочерыжки, то не раньше чем к седьмой мировой войне. Нет, серьезно, ты знаешь, что мне постоянно грезится?

— Хорошенькие француженки?

— Точно. А еще?

— Сдаюсь. Не ведаю.

— Суп.

— Суп?

— Да, суп.

— Знаешь, Билл, майора-то из тебя действительно не получится.

— Я грежу о супе с макаронами и бобами в итальянском ресторане «Льюиса и Армана» на Бродвее.

— А ведь это неплохая тема, Билл. Очерки о солдатах, воюющих за мамин яблочный пирог, уже изрядно приелись. Кто знает, может, Америка жаждет познакомиться с образом героя-солдата, который сражается за суп с макаронами из итальянского ресторана «Льюис и Арман».

— Гарри, ты долго намерен пробыть у нас?

— Ну, если найду интересные темы...

— У нас тут есть солдат, в свое время сочинявший душещипательные телеспектакли для домашних хозяек. Интересно?

— Не очень.

— Связной одного из батальонов родился в городке милях в четырех отсюда. Пока этот городишко еще у немцев, но ты, возможно, покрутишься у нас, пока мы его не возьмем. Можно будет сделать хороший очерк со снимками. Я могу прикрепить к тебе дивизионного фотографа.

— Ну что ж, буду иметь в виду на тот случай, если вы возьмете город, если вы не обойдете его стороной и если ваш солдат до тех пор уцелеет. Ты не скажешь, сколько вы тут намерены отсиживаться?

— Этого я тебе сказать не могу.

— Даже если бы и знал?

— Просто я не знаю. На участке одного из наших полков отмечается небольшая активность — действуют разведгруппы и все такое.

— Спасибо, не интересует.

— К сожалению, ничего другого предложить не могу. Вот кукольная история, конечно, могла бы послужить темой для большой статьи.

— Да, если бы соответствовала действительности.

— Даже если бы и не соответствовала. Если бы, например, нам удалось убедить Кочерыжку поговорить об этом с тобой.

— Как ты думаешь, Билл, есть какая-нибудь надежда?

— Такая же, как на то, что он примет мой рапорт об отставке. Но мне хотелось бы, Гарри, чтобы ты упомянул нашу дивизию в своей корреспонденции.

— Это почему же? Уж не потому ли, что я твой любимый военный журналист?

— Надеюсь, ты упомянешь в корреспонденции мою фамилию и тем самым напомнишь начальству из Си-Би-Эс, что их сладкоголосый рыцарь, ушедший на войну, в свое время вернется к ним в поисках работы... А что, Гарри, если кукол оставить в неприкосновенности, а генерала заменить каким-нибудь солдафоном, а? Конечно, придется получить разрешение от Кочерыжки, но он не узнает, что это будет липа. У нас есть тут немец-краснодеревщик, для большего правдоподобия он может изготовить штук восемь-десять любых кукол. Что ты скажешь?

— Надо это сделать хотя бы ради того, чтобы взглянуть на морды мерзавцев, чьи побасенки заставили меня мчаться сюда из Парижа. Они позеленеют от злости, если я привезу очерк о коллекционере кукол.

— Кто тебе нужен — солдат или офицер?

— Солдат не годится. Уверен, что даже капрал или сержант в роли коллекционеров кукол покажутся читателю психами, которые попали в армию лишь по недосмотру врача. Для такого очерка нужно начальство, и чем выше чином, тем лучше. Я же могу подать кукольную историю с шумом и треском и даже, возможно, напечатать в какой-нибудь воскресной газете.

— Какое начальство тебе требуется?

— Кто-нибудь из старшего офицерского состава.

— На капитана согласен?

— Нет.

— Почему?

— Никакой капитан из строевых на такую липу не пойдет. Для пущего правдоподобия мне нужен полковник, на худой конец подполковник — настоящий, бывалый служака.

— А я-то подумал, что сойдет и капитан.

— Знаешь, Билл, я напишу о тебе статейку — миленькую сентиментальную историю для газеты «Варьете». Это будет для тебя куда лучше, чем любая кукольная брехня.

— Вот спасибо, Гарри! Значит, теперь я должен достать для тебя какую-нибудь важную птицу, как фокусник достает кролика из шляпы. Может, согласишься на начальника медицинской службы дивизии дока Сондерса?

— Он же просто штатский в военной форме, а мне нужен парень из Вест-Пойнта.

— В таком случае у меня есть подходящий человек. Подполковник Чарли Бронсон. Согласен?

— Посмотрим. Что за тип?

Билл достал из шкафа папку с фамилией «Бронсон». Папка оказалась совсем тоненькой и содержала лишь несколько фотоснимков, запечатлевших Бронсона за раздачей медалей солдатам. Выглядел он неплохо. Светлые, подстриженные ежиком волосы, прямой подбородок и какая-то смешинка в глазах. О нем говорилось только, что он родился в 1909 году.

— Что он собой представляет, Билл? По-твоему, он согласится?

— Думаю, да.

— Хороший парень?

— Отличный. Был офицером разведки в штабе полка и заглядывал сюда. Мы с ним иногда сражались в шахматы. Надеюсь, о своих людях он беспокоится больше, чем о пешках на шахматной доске. Настоящий вояка. Недавно впервые стал командиром отдельной части и, кажется, лицом в грязь не ударит.

— Что ж, давай рискнем. Коль скоро вы добрые знакомые, может, ты позвонишь ему и скажешь, что я намерен его повидать? Только не говори зачем. Скажи, командование дивизии приказало ему проявить максимальную любезность к самому важному военному корреспонденту на всем Европейском театре военных действий.

— Представлю тебя, как еще одного Эрни Пайла.

— Согласен и на ранг поменьше.

Билл поднял трубку полевого телефона, попросил «Красного тигра» (кодовое обозначение полка Бронсона) и в конце концов соединился с самим Бронсоном. Билл дал мне прямо-таки потрясающую характеристику, потом, прикрыв трубку рукой, повернулся:

— Он спрашивает, играешь ли ты в шахматы.

— Как Капабланка.

Бронсон просил передать, что с удовольствием примет меня и что я могу пробыть у него сколько захочу. Билл сообщил ему о моем намерении написать очерк о дивизии и желании получше ознакомиться с обстановкой.

В джипе, на пути из штаба дивизии в расположение полка, я, к собственному негодованию, обнаружил, что начинаю трусить. Дело в том, что как только человек ступает на чужой континент, ему начинает казаться, что каждый шаг сопряжен здесь с опасностью для жизни... Направляясь в городок, где находился штаб полка, я все время держался начеку, ежеминутно ожидая услышать свист пули снайпера. Представляю, как потешались надо мной солдаты, когда я предстал перед ними.

Надо сказать, что Чарли Бронсон с большим вкусом подобрал местечко для своего командного пункта. Двор, в который мы въехали, можно было бы использовать в Штатах для проведения футбольных матчей. Огромный шикарный немецкий дом представлял собой нечто среднее между виллой и замком. Военный полицейский в белой каске и с пистолетом в кобуре проверил мой пропуск и только тогда распахнул главные ворота. Там у меня потребовал документы другой полицейский в такой же белой каске. Позже я выяснил, что эта щеголеватость формы соблюдалась по указанию генерала Корридона. Он приказал всем военным полицейским выкрасить каски в белое и категорически потребовал соблюдать образцовый порядок в штабах и на командных пунктах. Я было подумал, что в таких условиях мне ни за что не удастся договориться с хорошим парнем — шахматистом Чарли Бронсоном, но все мои опасения рассеялись в первые же минуты нашей встречи. Бронсон пожал мне руку и сразу предложил промочить глотку добрым шотландским виски.

— Вы тот самый шахматист, о котором Билл рассказывал мне по телефону? Надеюсь, вы неплохо играете?

— Меня иной раз называют Капабланкой.

— А вот я играю ужасно, однако люблю схватиться с хорошим шахматистом. У плохого ничему не научишься.

— Должен заметить — виски просто превосходное.

— Жена присылает. Закон запрещает пересылку спиртных напитков по почте, поэтому она покупает большой батон хлеба, аккуратно удаляет мякиш, вставляет бутылку и снова залепляет хлебом отверстие в батоне. Рискует, конечно, угодить в тюрьму, но не останавливается, считает, что таким образом вносит посильный вклад в дело борьбы за нашу победу.

— Во всяком случае, это лучше, чем вязать носки для Красного Креста.

— Вот и я так думаю... Чем могу служить, мистер Уильямс?

— Зовите меня просто Капа.

— Капа?

— Ну да. Так для краткости называли Капабланку.

— С удовольствием.

— Я уже давненько не был на фронте. И вот снова тянет понюхать пороху.

— Да, но у нас тут ничего особенного не происходит. Небольшая активность разведывательных групп, вот, пожалуй, и все.

— И хорошо. Я ведь из тех, кто не любит прыгать в воду, а предпочитает входить в нее потихонечку да полегонечку.

— Надеюсь, вы побудете тут у нас. Получите нужную информацию здесь, в штабе, а потом, если захотите, можете отправиться в батальоны или в линейные роты.

— Вот и прекрасно.

— Вы бывали раньше в линейных ротах, Капа?

— Под Анцио я прожил в одной такой роте месяца три, потом участвовал с первой волной во вторжении в Южную Францию, а с сорок пятой дивизией добрался даже до Бельфора.

— Верю. Но я не хочу, чтобы вы тащились на передовую и некстати высовывали голову из окопа. Снайперы — они, знаете, не хлопают ушами. Да и мины иногда залетают. Ожесточенным боем это не назовешь, но и домом отдыха тоже.

— Скажите, вы долго тут проторчите, как по-вашему?

— Теперь уже недолго. Тут ведь проходит линия Зигфрида, благодаря ей немцы и держатся. Мы тоже пока не наступаем — сейчас как раз идет сосредоточение войск. В общем, торчим здесь, так сказать, по обоюдному согласию.

— Это ваша первая командная должность?

— Некоторое время я командовал линейной ротой, а перед назначением сюда, в полк, возглавлял разведотделение в штабе дивизии. Вы знаете, минуту назад, когда я советовал вам не подставлять голову под пули, мне пришло на память мое боевое крещение. Надо вам сказать, Капа, что я профессиональный солдат, никакой иной специальности у меня нет и не было до 1928 года, когда я поступил в Вест-Пойнт. Я не жалел сил, чтобы освоить свою нынешнюю специальность, и в течение некоторого времени был даже на преподавательской работе. Но там была только теория — практику мне пришлось проходить здесь. Вот уж чего никогда не забуду!.. В первой же атаке огонь противника прижал нас к земле на одной высотке. Все, кроме меня, лежали в грязи, подгребали к себе каждый комочек земли, чтобы спастись от пуль. А я стоял на высотке во весь рост и осматривался. Это было поразительно, Капа! Все происходило, как в учебниках. Я видел, как пошла во фланговую атаку соседняя рота — пошла именно так, как учили в Форт-Худе. Вероятно, я сейчас не рассказывал бы все это, если бы один из сержантов не бросился мне под ноги и не свалил на землю. «Прошу прощения, сэр! Если вы хотите, чтобы вам отстрелили задницу, это ваше личное дело, но вы привлекаете огонь на всех остальных». Надеюсь, вы не допустите подобной ошибки?

— Надеюсь.

— В тот день я получил большой урок, — продолжал Бронсон. — Я узнал, например, что если по счастливой случайности или по собственной глупости удастся уцелеть в первом бою, то ты еще поживешь. У тебя развивается инстинкт самосохранения, и спустя некоторое время ты уже сможешь сказать, где разорвется очередной снаряд, из орудий какого калибра ведется огонь с нашей стороны и со стороны противника.

— Я и сейчас хорошо помню свой первый бой под Анцио. И знаете, подполковник, что сильнее всего запечатлелось в моей памяти?

— Не имею представления.

— Запах. Вы когда-нибудь обращали внимание, что на поле боя, в самый разгар сражения, пахнет соком сельдерея?

— И верно, черт возьми!

— Дело происходило в сумерках, и я прекрасно помню, какими красивыми мне казались следы трассирующих пуль, пробивающих листву деревьев. Очаровательное зрелище, если не думать об опасности.

— Ну а здесь вы тоже намерены предаваться подобным восторгам?

— Что вы! Все это в прошлом. Я только что из Парижа и настроен пока на мирный лад.

— Ничего, дело поправимое. Дня через два вам наскучат уют и безопасность, и вы будете с нетерпением ждать, когда у нас начнется что-нибудь веселенькое.

— Ну, знаете... Как сказать, подполковник.

— Зови меня просто Чарли... Где ты думаешь обосноваться? Устраивайся у меня, если хочешь. Руди сообразит для тебя постель.

— Видишь ли... Я хотел заглянуть к доку и...

— Не утруждай себя, Капа. Моя Маргарет так часто посещает булочные, что виски у меня — хоть пруд пруди. Но если ты предпочитаешь спирт с лимонной кислотой...

— Ладно! Вот ты и приобрел квартиранта, Чарли!

— И прекрасно. Ты действительно играешь в шахматы?

— Я же тебе говорил: мое прозвище — Капабланка.

Бронсон провел меня в штаб и познакомил с находящимися там офицерами и солдатами. По его указанию офицер разведки подробно проинформировал меня о боевой обстановке. Он не морочил мне голову ссылками на секретность тех или иных сведений, не прибегал к таким выражениям, как «мы не имеем права сообщать подробности». Он преподнес мне все прямо-таки на блюдечке, что никак не походило на обычную процедуру, принятую у военных в отношении корреспондентов, и, несомненно, представляло искренний знак дружбы и уважения со стороны Чарли. Денщиком у него был Руди, коротышка-пуэрториканец из Восточного Гарлема. Он души не чаял в Чарли, большую часть дня носился по окрестностям, выменивая или воруя продукты, и обладал такими кулинарными талантами, что мог из крупы приготовить тушеное мясо. Бронсона он называл полковником Чарли.

Руди где-то раскопал для меня офицерский спальный мешок и раскладушку, поинтересовался, как у меня обстоит дело с сигаретами, и, узнав, что запас иссякает, добыл из неведомого источника целую коробку «Лакки Страйк».

Офицеры штаба питались в огромном зале (я решил, что он служил в замке столовой), похожем, если судить по иллюстрации в Британской энциклопедии, на зал, в котором король Артур пировал со своими рыцарями. Да и обстановка за обедом чем-то напоминала те времена. Тон задавал Бронсон, и все остальные повиновались ему, как хористы повинуются дирижеру. Не было и в помине разных похабных разговорчиков, обычных для офицерских столовых. Денщики ухитрились раздобыть вина, после еды на столе появились коньяк и сигары. Все это казалось здесь, на передовой, чем-то нереальным, хотя воспринималось офицерами как нечто вполне естественное. Трудно было поверить, что некоторые из них соберутся где-нибудь после обеда и начнут потешаться над своим Стариком. Пока же столовая напоминала островок цивилизации в самом сердце какого-то затерянного мира, и у меня даже мелькнула мысль, что офицеры рады хотя бы тут вести себя по-джентльменски.

Обед оказался превосходным, я уже давно не ел с таким удовольствием. Мой излюбленный ресторанчик на Монпарнасе, снабжавшийся с черного рынка, показался мне дешевой забегаловкой.

После обеда Бронсон провел совещание с офицером разведки и командирами батальонов, на котором разрешил присутствовать и мне. Ничего существенного или важного не обсуждалось. Первый батальон был расположен впереди и выполнял задачи охранения. Бронсон приказал отвести его в резерв. Это означало только, что люди смогут помыться в передвижной душевой установке, сменить белье, ответить на письма, отоспаться и поиграть в покер. В первый эшелон по приказу Бронсона выдвигался второй батальон при поддержке третьего. Бронсон запросил также разрешение штаба дивизии отправить часть солдат резервного батальона на три дня в лагерь отдыха, расположенный в пятидесяти километрах от передовой. На меня произвела большое впечатление его манера вникать во все детали обычной боевой деятельности полка. А его способность поглощать виски даже несколько тревожила. Мне оставалось лишь надеяться, что там, в Штатах, миссис Бронсон не устанет с прежней энергией извлекать потроха из хлебных батонов.

После обеда мы уселись за шахматы. Бронсон обманул меня: он не только не был плохим шахматистом, но играл просто-таки превосходно. В студенческие годы я несколько лет состоял членом шахматной команды университета, и на столике у моей кровати всегда лежал сборник шахматных задач. Война, безработица, амурные дела не мешали мне играть в шахматы раз пять в неделю, но с Бронсоном мне пришлось трудновато. Первую партию мы свели вничью, и я понял, что его голыми руками не возьмешь. В свое время шахматы были игрой полководцев, и Бронсон именно так к ним и относился. Для него пешки означали пехотинцев, хотя и обреченных на мгновенную гибель, но совершенно необходимых в обороне и наступлении; конями он орудовал, как кавалерией, слонами, как артиллерией, ладьями, как танками. Ферзь играл роль авиации.

Вторую партию я выиграл, в миттельшпиле прорвавшись на королевском фланге. В начале третьей партии я зевнул, сделал нелепый ход и позволил ему добиться пата. Взглянув на часы, я с удивлением обнаружил, что стрелки показывали уже без четверти три утра. Бронсон хотел продолжать игру, но я смертельно устал и отказался.

— Я пытался научить Руди играть в шахматы.

— Ну и как?

— Он решил, что это нечто вроде войны между двумя гангстерскими бандами.

— А ты хорошо играешь, Чарли.

— Практики не хватает. У меня в полку больше никто шахматами не увлекается. Некоторые офицеры из вежливости не возражают учиться, но это скучно, никто из них в действительности не интересуется игрой и не понимает ее... Что ты скажешь о рюмочке на ночь?

— Блестящая идея!

Он налил в два больших бокала коньяку, и мы принялись молча потягивать его.

— Надеюсь, ты поживешь тут, Капа, — тихо заметил Бронсон.

— Потому что я неплохо играю в шахматы?

— Частично и поэтому... Знаешь, Гарри, говоря по совести, я ведь неудачник.

— Серьезно?

— Маргарет все время твердит это.

— Из чего же она исходит?

— Из опыта своего замужества. Она пришла к выводу, что я выбрал не ту специальность.

— Да?

Это «да» вполне уместно, когда один из собеседников начинает говорить о себе. Оно не нарушает хода его мыслей и в то же время подтверждает, что его слушают.

— Она не очень высокого мнения об армии как месте, где можно сделать карьеру.

— А ты?

— Справедливый вопрос.

— И какой же твой ответ, Чарли?

— Не могу сказать ни да ни нет. Вот ты корреспондент и, наверно, убежден, что знаешь кое-что об армии, так? Ты высаживался на плацдармах, участвовал во вторжениях, страдал, видимо, от «окопной стопы», тебя небось кусали вши, и ты испытывал радость, когда видел проявления солдатской смекалки. И все же я утверждаю, что ты и представления не имеешь об армии.

— Вполне возможно.

— Я говорю сейчас об армии мирного времени. Ты не представляешь, что значит быть самой маленькой спицей в этой колеснице, иными словами — свежеиспеченным вторым лейтенантиком, только что выпорхнувшим из стен Вест-Пойнта и назначенным в часть. Тебе не знакомо самочувствие человека, вся жизнь которого строго контролируется. Друзей ты обязан выбирать только с учетом их звания. Если ты попадаешь в гости к более высокому чину, тебе надо пресмыкаться перед ним, словно перед богатым дядюшкой. Не вздумай бунтовать, если он окажется болтливым и самоуверенным болваном и начнет лапать твою жену. Со знаками различия второго лейтенанта ты можешь выигрывать в гольф только у вторых же лейтенантов, да и то если они произведены позднее тебя. Особенно обидно, что ты должен делать вид, будто играешь в полную силу, чтобы победа твоих противников казалась заслуженной. Капитану всегда хочется верить, что он победил тебя по-настоящему, хотя знает, что ты поддался, что в честной игре успеха бы ему не видать. Ты, может, решишь, что это ребячество?

— Я никогда не принимаю поспешных решений.

— Наверно, я проигрывал не очень старательно, иначе меня не продержали бы во вторых лейтенантишках дольше любого другого второго лейтенанта во всей американской армии. Маргарет без устали твердила, что либо я должен играть, как заведено в армии, либо вообще выйти из игры... Она ведь старше меня, Капа. Я говорил тебе?

— И намного?

— На семь лет. Я до сих пор не знаю, почему она вышла за меня замуж. Хотя, возможно, ответить на этот вопрос не так уж трудно. Это произошло в разгар депрессии, когда только армия казалась чем-то постоянным и надежным. Но Маргарет быстро прозрела. В течение первых пяти лет нашего брака меня перебрасывали с места на место шесть раз. Для женщины это чертовски тяжело: хлопотать об упаковке мебели, ломать голову над вопросом, каким окажется очередной начальник мужа, надеяться, что его женушка не умеет играть в бридж (и следовательно, не нужно будет ей проигрывать), воевать за приличную квартиру на новом месте, обсуждать все эти проблемы с женами других офицеров, мучительно размышлять, когда наконец муж получит следующий чин (для жены любого офицера это самое важное на всем белом свете). А вот сам я чувствовал себя совсем по-другому. Армия надоела мне уже года через два после того, как я покинул Вест-Пойнт. Служба оказалась делом очень простым — никаких трудностей, никаких поводов что-то преодолевать, с чем-то бороться. Мне быстро осточертели коллеги — офицеры вместе с их женами, у которых только и разговору, что о повышении по службе. Их кутежи и нелепые коктейли вызывали у меня отвращение. Они были настолько глупы, что иногда я с трудом сдерживался, чтобы не взвыть. И все же время от времени я задавался вопросом: а может, и они испытывают то же, что и я? Иногда я смотрел на себя как бы со стороны и приходил к выводу, что успел приобрести защитную окраску той среды, которая меня окружала. Не происходило ли того же с моими коллегами?

— Возможно, и в самом деле происходило?

— Не знаю, я не нашел ответа. Кто, по-твоему, подлинные жертвы в армии мирного времени?

— Кто?

— Жены. У нас по крайней мере хоть было чем себя занять — мы играли в солдатики, проводили всякого рода упражнения и учения, отправлялись в лагеря и все такое.

А у наших жен ничего этого не было. Сколько можно бегать по магазинам? Не потому ли армейские семьи всегда так многочисленны? Женщины находят утешение в своих младенцах. У нас с женой детей не было. Наши жены встречались друг с другом, играли в бридж, занимались рукоделием и даже устраивали с этой целью посиделки. Но чем бы они ни занимались, дело никогда не обходилось без выпивки, и уже года через два я обнаружил, что к вечеру Маргарет всегда бывала навеселе. Откровенно говоря, я не очень возражал. Почему? Да потому, что в те дни и сам никогда не пропускал случая выпить. Слава богу, что началась война.

— Как, как?!

— Слава богу, говорю, что началась война. Вам, штатским, не очень приятно слышать такое? А может, боженька для того и напускает войну, чтобы военные не посходили с ума. Если ее не будет, к примеру, на протяжении жизни двух поколений, все солдаты закончат свои дни в сумасшедшем доме. По крайней мере сейчас мы хоть работаем по специальности. На практике применяем знания, которым нас учили, занимаемся тем, к чему все время готовились. Как-то сразу мы приобрели престиж и значение. Хочешь знать правду, Капа? Если бы не началась война, я бы по-прежнему оставался первым лейтенантишкой, известным тем, что его жена — пьяница. Если бы я не подал рапорт об отправке в действующую армию, то, наверно, до сих пор играл бы в бойскаута где-нибудь в захолустном гарнизоне. Капитаном я стал лишь потому, что по дивизионному штатно-организационному расписанию командиром роты может быть только капитан. Мне удалось уцелеть, я получил назначение на должность начальника разведывательного отделения штаба дивизии и звание майора. Теперь я подполковник, так сказать — начальство, хоть и небольшое. Если война затянется, могу добраться и до звания бригадного генерала. По-моему, теперь даже Маргарет немножко гордится мною. По ее мнению, я теперь знаю что к чему, и она надеется, что после моего возвращения ей больше не понадобится проигрывать в бридж.

— Когда ты понял, что ненавидишь армию?

— Я уже говорил — года через два после Вест-Пойнта.

— Как это произошло? Внезапно? Ты что, проснулся однажды утром и воскликнул: «О боже, как я ненавижу армию!»?

— Нет, не так сразу... Хотя позволь! Это не ответ, но, возможно, ты меня поймешь. В свое время я неплохо играл на пианино и собрал кучу пластинок с записями камерной музыки — в частности, почти все симфонии Брамса и Бетховена. Как-то утром я обнаружил вместо пластинок груду обломков под окном. Оказывается, накануне вечером один мой гость напился до чертиков и выбросил пластинки в окно, решив, что это будет очень забавно. А я мог только мило улыбаться: «Ну и шутник же вы, ну и шутник!..» Мой гость имел чин майора, и я должен был называть его шутником, а не пьяным негодяем... Теперь тебе понятно? Нет? Попробуем другое. Мне осточертело музицировать на кутежах и танцульках в офицерском клубе. Я перестал посещать концерты после того, как мой командир заявил, что я подаю плохой пример своим людям, отправляясь слушать всяких там заезжих иностранцев-гастролеров с их заумной музыкой. Я стал было играть в шахматы со своим взводным сержантом, но пришлось отказаться, поскольку командир заявил, что во внеслужебное время офицеры не должны общаться с сержантами. Я рискнул возразить и спустя некоторое время получил от него плохую служебную характеристику. Однажды вечером я застал у себя в спальне капитана — он пытался изнасиловать Маргарет. Ну, дал ему разок по физиономии. Официально мне ничего не сказали, а через три недели выставили из части, да еще и задержали производство в следующее звание.

— Но такие вещи происходят не только в армии.

— Правильно, но с любой другой работы можно уйти когда вздумается, а я уже был не юноша и никакой специальности не имел. Было поздновато уходить со службы и начинать карьеру с рассыльного. Конечно, и на гражданке происходит то же самое, но там вы вольны бросить одно место и устроиться на другое. А что было делать мне?

Бронсон заметил, что я украдкой взглянул на часы.

— Знаю, знаю, уже поздно. Извини, пожалуйста, тебе, наверно, наскучило мое жизнеописание.

— Нисколько.

— Хорошо, что ты приехал, Капа. Побудь тут у нас, а?

— С удовольствием. Мне еще надо отплатить тебе за тот пат.

Я остался, и мы каждый вечер играли в шахматы. Бронсон почему-то напоминал мне мальчишку, который проник в уже закрытую кондитерскую. Если бы я согласился, он мог бы бодрствовать ночи напролет. Чтобы оправдать свое пребывание в дивизии, я отправлялся днем в батальоны, собирал материалы для очерков и всякого рода сентиментальных историй. В течение трех недель на фронте ничего не происходило. Поползли слухи, что полк Бронсона отводится в резерв дивизии. Солдат ожидали лагеря отдыха, кино по вечерам, возможно, визит грузовика Красного Креста с аппаратурой для выпечки пончиков, а может, и с девушками.

Вечером, накануне того дня, когда полку предстояло покинуть передовые позиции, я, как обычно после обеда, приготовил шахматную доску, поставил на стол бутылку коньяку, закурил сигару и сел. Бронсон задержался в разведывательном отделении, и, как только он появился, я кивком указал ему на его обычное место у доски.

— Нет, сегодня не получится, Капа.

— Что, уж и шахматы приелись?

— Да нет, черт побери! Есть дело поинтереснее.

— Какое же?

— Сколько времени ты обычно проводишь в расположении дивизии?

— Как когда.

— От чего это зависит?

— От многого.

— Ну хорошо. Буду конкретнее. Сколько ты можешь пробыть в полку, если на его участке царит затишье?

— Ну, если жратва отменная, а выпивки много, то...

— Скажу еще более конкретно: сколько ты обычно торчишь в полковом штабе, где и еда отменная, и выпивки много, но ничего интересного?

— Дня полтора.

— Я так и думал. Большое спасибо.

— Не за что, Чарли. Мне тоже не так легко бывает найти хороших партнеров в шахматы.

— Кажется, тебя ждет премия.

— Что за премия?

— Ты уже знаешь — завтра вечером нас сменит другая часть, а сегодня в полночь последний раз отправится в расположение противника наша разведывательная группа. Люди залягут поблизости от вражеских укреплений, понаблюдают, послушают и к рассвету вернутся.

— Так уж и вернутся?

— Что с тобой, Капа?

— Да ничего, извини, что перебил.

— Мы с тобой отправимся с этой группой.

— Мы с тобой?!

Бронсон взглянул на меня, помолчал, потом сказал:

— Мое дело — подать мысль. Если не хочешь — никто тебя не неволит.

Я вовсе не рвался в разведку, но ответить отказом не решился.

— А почему бы и нет? С величайшим удовольствием.

— Не сомневался, что ты ухватишься за такое предложение и даже воспримешь его как премию. Ты же сможешь написать очерк и показать войну на эпизоде с семеркой солдат, пробравшихся в самое логово врага.

— Прекрасно, Чарли, но ты-то ради чего идешь?

— Я получаю за это жалованье.

— Положим, тебе платят не за то, чтобы ты бродил с разведгруппой из семи солдат.

— Не хочется отвыкать от дела. Да и потом, это как раз то, что не дает приучиться трусить.

— Трусить?

— Помнишь, что ты сказал, когда появился тут? Ты сказал, что настроен на мирный лад. Вот такое же настроение возникает у меня, когда все тихо и спокойно. Доходишь до того, что услышишь свист снаряда — и чуть не умираешь от страха. Такие вылазки все-таки подготавливают к настоящему делу, к настоящей войне — она уже не будет громом среди ясного неба, если вспыхнет. А она таки вспыхнет, можешь не сомневаться, не обманывай самого себя. Знаешь, что происходит с боксером, если он прекращает тренировки?

— Нос у него остается целым и невредимым.

— Так вот, Капа, выход разведгруппы — это, в сущности, наши будни. Двигаешься по маршруту, который позволяет большую часть пути не выходить из укрытия, пробираешься через позиции охранения противника, потом замираешь и слушаешь. В общем, предпринимаешь длительную прогулку с целью установить, не проявляет ли противник подозрительной активности — не подтягивает ли резервы, не перебрасывает ли танки и тому подобное. Ну а потом, часика через два, еще до рассвета, тихонечко возвращаешься в свое расположение.

— Только и всего?

— В большинстве случаев. Иногда, правда, можно наткнуться на немецкую разведгруппу, которая отправляется в наше расположение с той же задачей, и тогда приходится стрелять. Бывает, что на одного из твоих людей вдруг нападет кашель или чиханье; немцы, конечно, тут же засекают группу, и не остается ничего другого, как вступать в бой. Но так случается не часто.

— Какая у тебя гарантия, что так не случится сегодня?

— Никакой. Тем интереснее. После шахмат.

— Хорошо, Чарли, уговорил.

— Есть еще обстоятельство, о котором я пока тебе ничего не сказал, Капа.

— Давай, давай!

— Оружие не бери с собой.

— Замечательно!

— Ты штатский. Если захватят в плен с оружием — пиши пропало. А без оружия ты просто наблюдатель.

— И немцы не стреляют в наблюдателей?

— Гарантирую.

— Ну и прекрасно, Чарли. Вот только если бы тебе удалось получить от фрицев письменную гарантию... Нет, давай серьезно. Ты не боишься, что я испорчу вам обедню? Уж больно я неуклюжий. Не хочу нести ответственность за гибель шести разведчиков.

— Семи, включая тебя.

— Но наблюдателей же не убивают... Нет, нет, Чарли, серьезно. Ты уверен, что я могу отправиться с разведгруппой?

— Я могу, а почему ты не можешь? Да ты сам удивишься, когда увидишь, на что способен под огнем.

— Ну что ж, хорошо.

Направляясь на джипе Бронсона в одну из рот на передовой, я пытался придумать какой-нибудь предлог, чтобы отказаться от участия в затее подполковника. На кой черт корчить из себя героя? За такие штучки могут выставить из профсоюза журналистов. Конечно, мне и раньше доводилось попадать в переплет, но я всегда оставался пассивным свидетелем, живой мишенью, и все. А тут я принимал непосредственное участие в боевой операции и мог лишь утешать себя надеждой, что немцы не станут стрелять в меня, пока я не начну стрелять в них.

...Последние метров пятьсот мы пробирались пешком. Тропинка, ведущая к позициям роты, проходила в основном по густому лесу, покрывавшему какой-то склон, так что нам почти все время приходилось подниматься в гору. Раза два, поскользнувшись, я чуть не растянулся на земле, но сумел удержаться на ногах, благо полная луна ярко освещала местность.

У самого расположения роты нас остановил часовой, притаившийся в окопчике. Бронсон назвал пароль, и солдат направил нас на командный пункт — туда попадали через узкую дыру в земле. По всему было видно, что рота успела основательно обжиться на этом месте. Вход в блиндаж прикрывали пни, мешки с песком и дерн, солдатские одеяла и плащ-палатка.

— Я открываю, — предупредил Бронсон.

— Открывайте, свет погашен, — послышался через минуту голос из укрытия.

Бронсон откинул одеяла и плащ-палатку и спрыгнул в яму. Я последовал за ним. Укрытие оказалось глубже, чем я предполагал. В нем можно было стоять во весь рост. Опустив одеяла и плащ-палатку, я огляделся. Нас собралось девять человек. Укрытие казалось даже уютным и чем-то напоминало блиндажи, которые мы в свое время сооружали под Анцио. Стены были задрапированы одеялами, посредине стоял ящик, игравший роль стола, с потолка свисали две керосиновые лампы.

Бронсон представил меня розовощекому командиру роты по фамилии Уайли, а тот своему взводному сержанту и четырем солдатам, входившим в состав разведгруппы. Девятый оказался военным священником. Он сидел у стенки, просматривая солдатские письма, и, видимо, иногда находил в них что-то смешное, потому что вдруг принимался смеяться.

Сообщение о том, что я отправляюсь вместе с разведгруппой, сержант воспринял с явным неодобрением, и, по совести говоря, я не мог упрекнуть его за это.

— Господин подполковник, — заметил он, — вот уже больше месяца мы регулярно ходим в разведку, хорошо узнали друг друга и доверяем друг другу. Я не имею ничего против мистера Уильямса, но в расположении противника мы поминутно рискуем собой, и присутствие в группе необученного человека только усилит этот риск.

— Но в свое время и ты был необученным, тебе тоже когда-то пришлось идти в разведку впервые, — возразил Бропсон.

— Верно, но до этого я прошел какую-то боевую подготовку, имел какой-то боевой опыт, знал, что к чему.

— А мистер Уильямс пыхтел три месяца под Анцио, высадился с первой волной десанта в Южной Франции, прошел с одной из рот сорок пятой дивизии через всю Францию и тоже знает, что к чему.

— Что ж, господин подполковник, пусть идет, если вы находите нужным.

— Да, нахожу нужным. И уж коль скоро зашел такой разговор, хотелось бы мне знать, не станешь ли ты возражать, если я тоже отправлюсь с вами.

— Вы командир нашего полка, господин подполковник.

— Правильно, но речь идет о твоей шкуре — вдруг я что-нибудь испорчу вам? Что ты скажешь? Есть у тебя возражения?

Сержант и остальные промолчали.

— Ладно, все в порядке. Поль, может, ты проинструктируешь нас?

Капитан расстелил на столе карту, и все сгрудились вокруг нее.

— Сегодня мы высылаем разведгруппу с теми же целями, что и обычно, мистер Уильямс.

— Просто Гарри.

Бронсон бросил на меня насмешливый взгляд.

— Посылая сегодня людей, Гарри, — продолжал капитан, — мы ставим перед ними задачу выяснить, не произошло ли каких-нибудь изменений в планах противника, а не для того, чтобы ввязаться в драку. Если немцы готовятся к наступлению или, наоборот, собираются отвести свою часть в тыл, и тому и другому обязательно должна предшествовать какая-то подготовка. Если, например, готовится наступление, на передовую начнут прибывать грузовики с подкреплениями. А бесшумных машин, как известно, нет. Вот в задачу разведгруппы и входит разузнать, не наблюдается ли какой-нибудь необычный шум или необычное движение. Все, кто входит в состав разведгруппы, владеют немецким. Разумеется, за исключением вас и господина подполковника. Иногда разведчики могут получить ценную информацию из разговоров, подслушанных в окопах и блиндажах противника.

— Настолько близко вы к ним подходите? — удивился я.

— Да, настолько близко мы к ним подходим, — подтвердил сержант.

Капитан кивком указал на сержанта.

— Бад ходит в разведку почти каждую ночь. С ним вы не собьетесь с пути.

Сержант склонился над картой и ткнул в нее пальцем.

— Сейчас мы находимся вот здесь, — пояснил он. — Через посты охранения перед фронтом роты мы пройдем вот тут. — Он показал наш маршрут. — Большую часть пути будем скрываться за складками местности, но потом придется преодолевать открытую местность. Делать это будем поодиночке. Ждите в кустах, пока ведущий не подаст условный сигнал, и тогда, как можно больше согнувшись, бегом пересекайте открытое пространство. Немецкий дозор расположен вот здесь.

— Кстати, сержант, — вмешался Бронсон, — хочу сообщить, что старшим группы назначаешься ты. Что касается меня, то я всего лишь солдат и, когда ты дашь сигнал, потащу свой зад, как и все остальные.

Сержант рассмеялся, и я почувствовал, что все это начинает ему нравиться.

— До сих пор мы просачивались через боевое охранение немцев без всяких осложнений. По-моему, фрицы тут просто хлопают ушами... Так вот, миновав открытую полосу, все собираются в этом месте — смотрите. Тут сравнительно безопасно. Позиции артиллерии у немцев расположены здесь, а их передний край вот тут. Здесь есть небольшое укрытие, в нем обычно мы и отсиживаемся метрах в пятидесяти друг от друга. Никаких пайков не брать. Прошлой ночью один из нас додумался взять с собой котелок, Фриц, возможно, и глуп, но не глух. Вы понимаете меня, мистер Уильямс?

— Просто Гарри.

— Вы меня понимаете, Гарри?

— Еще как.

— Замыкающим назначаю Пита, — продолжал сержант. — Это значит, мистер Уильямс, что если мы влипнем и начнется кутерьма, он должен смываться первым, чтобы доставить сюда собранную информацию. Это значит, далее, что мы должны прикрывать его и держаться, пока он не окажется вне опасности. Оттягиваться будем по одному и только по моему сигналу. Пока один перебегает, остальные прикрывают его огнем. Вы, господин подполковник, возьмете автоматическую винтовку Браунинга и отойдете только после того, как остальные откроют огонь с новой позиции.

— Слушаюсь, — спокойно ответил Бронсон, и по его голосу никто не смог бы сказать, понял ли он, что сержант, явно издеваясь, дал ему самое трудное и самое опасное поручение. Даже я это понял.

— Теперь насчет маскировки, — продолжал сержант. — Нам придется, мистер Уильямс, намазать лицо и руки черным, иначе нас сразу заметят в такую вот лунную ночь. Как только взлетит ракета — замереть и зажмурить глаза, чтобы свет ненароком не отразился на белках. С собой не брать ничего, что могло бы брякнуть-звякнуть, когда будем пробираться через кустарник, — ни котелков, ни касок, ни подсумков. У каждого должен быть нож. Нож, мистер Уильямс, не производит шума, он не выдаст, зато сослужит службу, когда вам придется успокаивать часового, если тот начнет чересчур уж нервничать.

— Нашего часового, сержант, или немецкого? — поинтересовался я.

— Надо любой ценой избежать стычки, если даже мы наткнемся на фрицев. Наша задача — проникнуть в расположение немцев, а не убивать их. Если нас обстреляют, попытаемся оторваться от противника и смыться. При необходимости открыть ответный огонь, дальнейшее продвижение отменяется, мы начинаем отходить, а тот, у кого будет автоматическая винтовка, обязан прикрывать наш отход. Все понятно? У кого есть вопросы?

У меня возникло несколько вопросов, и в том числе — какого черта мне здесь нужно? Но я промолчал, поскольку не сомневался, что сержант ответит не слишком-то вежливо. Как и остальные, я лишь отрицательно мотнул головой.

Сержант свернул карту и оставил ее на столе.

— Ну а сейчас проберемся к нашему боевому охранению, и я на местности покажу наш маршрут. Потом, полагаю, надо часика два поспать. Сейчас девять пятнадцать. Встречаемся здесь, на командном пункте, в одиннадцать сорок пять.

— Вы хотели сказать, в двадцать три сорок пять, сержант? — выскочил я.

— Довольно язвить, мистер Уильямс!

— Да, да, вы правы. Извините.

Капитан и Чарли Бронсон улыбнулись. Я смутился, словно школьник в классе, которого шлепнули по губам.

Все, кому предстояло отправиться в разведку, выбрались вслед за сержантом с командного пункта и переползли в две стрелковые ячейки, где находилось наше боевое охранение.

Сержант показал маршрут, который должен был привести группу к позициям противника. Я подумал, что наш путь слишком уж ярко освещен и слишком открыт и что я буду похож на муху, пытающуюся незаметно переползти бильярдный стол.

Вернувшись на командный пункт, Бронсон и капитан отправились осматривать позиции и на месте обговорить порядок замены роты следующей ночью. Священник по-прежнему сидел в углу землянки и просматривал солдатские письма. Как только Бронсон и капитан вышли, он поднял голову и посмотрел на меня.

— Нас до сих пор не познакомили, — сказал он. — Я Бэрри, католический священник.

— А я Гарри Уильямс.

— Знаю. Сегодня ночью вас ожидают горячие лепешки.

— Это как же, отец?

— Горячие лепешки стали для солдат символом передовой. Это последняя горячая пища, которую они получают перед тем как выступить. На передовой они питаются всухомятку, а как только оказываются в тылу, их опять угощают лепешками. Наши солдаты живут от одних горячих лепешек до других. Да разве солдатам до лепешек, когда надо отправляться на передовую? Пища застревает у них в горле. Зато после возвращения, в тылу, те же самые лепешки кажутся вкуснее самого лучшего бифштекса.

— Отец, а вы бываете с солдатами на передовой?

— Я тоже символ, как те горячие лепешки. В части, переброшенной на передовую, я провожу только один первый день, потом ухожу и возвращаюсь лишь вечером накануне того, как часть снова должны отвести в тыл. И в том и в другом случае служу мессу. Завидев отца Бэрри, солдаты уже знают, что слухи об их замене соответствуют действительности.

— Наверно, приятно быть символом, отец!

— Я и вообще-то частенько прибегаю к символике, мистер Уильямс.

— Я видел, вы смеялись, читая письма. Нашли что-нибудь забавное?

— Тут, в роте, тоже сложилась своего рода традиция. Обычно письма просматривают офицеры, и ребята, естественно, избегают откровенничать. Но когда я здесь, обязанности цензора возлагают на меня, и уж тогда-то солдаты перестают стесняться. Одни письма и в самом деле забавны, другие же просто трогательны.

— Например?

— Ну вот один солдат все время пытается вогнать меня в краску смущения — сочно, со всеми подробностями описывает свою встречу с женой, когда вернется с фронта.

— И вас это действительно смущает?

— Видите ли, мистер Уильямс, священника, который вот уже двадцать два года подряд исповедует людей, трудно чем-либо смутить.

— Вот и я чувствовал себя точно так же, когда десять лет проработал полицейским репортером в Нью-Йорке.

— Письма другого солдата всегда крайне меня удивляют. Он наделен поразительной фантазией.

— Изображает из себя героя?

— Что вы! Совсем наоборот.

— Не понимаю.

— Мать парня, видимо, тяжело больна, я он думает, что она не перенесет, если узнает, что он служит в пехоте, да еще на передовой. Вот он и расписывает в своих письмах, как чудесно проводит время за границей, какие концерты и спектакли здесь устраивают для солдат, сколько достопримечательностей ему довелось повидать и какая у него безопасная и легкая канцелярская работа. Просто диву даешься, как можно выдумать такое.

— Но разве мать не может по адресу определить, что он находится в действующей армии?

— Очевидно, не может. Мне не попадались ее ответы, но из его писем видно, что она ему верит. Если его часть отводят на отдых или, вот как сейчас, она находится в обороне, парень чуть не все свободное время тратит на заготовку писем к матери — впрок, на все время, пока будет на передовой. Потом тридцать — сорок таких писем передает мне, чтобы я отправлял их по одному. Мать получает от него по письму каждый день.

— Интересно. Я даже не надеюсь, что вы назовете мне его фамилию.

— Не могу, мистер Уильямс, тем самым я не оправдал бы оказанного мне доверия. Да и не только поэтому. Выполни я вашу просьбу — и матери солдата все станет известно. Не думаю, что вы решитесь взять на себя ответственность за последствия.

— Конечно.

Снаружи нас окликнули подполковник и капитан, и я потушил лампы. После того как офицеры пробрались в блиндаж, я снова их зажег.

Бронсон швырнул мне на колени жестяную коробку, похожую на баночку с ваксой.

— Начинай гримироваться, Капа, пора, — заметил он.

— Что это?

— Импрегнатор обуви.

— Как, как?

— Импрегнатор, или мазь, с помощью которой можно сделать обувь водонепроницаемой.

— А пуленепроницаемым я могу стать?

— Сомневаюсь. Но вообще-то если немцы не увидят тебя, то и стрелять, естественно, не будут. Так что чем лучше мы загримируемся...

Я взял на ладонь принесенную Бронсоном гадость и принялся втирать ее в кожу от корней волос на лбу до затылка. Потом покрыл мазью руки до локтей.

— Вы забыли намазать внутри ушных раковин, — заметил капитан.

— Внутри ушных раковин? — удивился я.

— Да, да, — подтвердил Бронсон. — Уж больно у тебя уши блестят, Капа.

Я поспешил перевести разговор на другую тему.

— Отец Бэрри, как только вернусь в Париж, куплю вашему солдату подробнейший путеводитель по достопримечательностям Франции. Пришлю его на ваше имя — вы обещаете проследить, чтобы книга дошла до него?

— Разумеется. Очень мило с вашей стороны.

— О чем это вы разговариваете? — поинтересовался Бронсон.

— О туристической экскурсии солдат по странам Европы за казенный счет, — пошутил я.

Бронсон нанес на лицо последний мазок той же пакости, которую вручил мне.

— Как мы теперь выглядим, отец Бэрри? — спросил он.

— Как два клоуна.

— Как ты относишься к тому, чтобы быстренько сгонять партию? — обратился ко мне Бронсон, доставая из кармана портативные шахматы.

— Одобряю.

— Если только не собираешься поспать.

— Нет смысла. Я просыпаюсь с большим трудом, а отправляться на этот пикничок полусонным не хотелось бы.

— Что верно, то верно. Твой ход.

Мы успели сыграть две партии, когда около укрытия появился сержант и попросил потушить свет, перед тем как он войдет.

Мы выполнили его просьбу, и сержант спрыгнул в укрытие. При свете снова зажженных ламп он тщательно осмотрел наш грим и нашел, что мы неплохо потрудились. По-моему, он даже чуточку расстроился от того, что не мог ни к чему придраться.

— Ну хорошо, — заявил он. — Пора отправляться. Ценности свои можете оставить отцу Бэрри.

Слово «ценности» он произнес с величайшим презрением. Я снял с руки часы и кольцо и отдал отцу Бэрри.

На вершине холма нас уже поджидали остальные разведчики. Мне казалось, что и себя, и других — с черными лицами, без головных уборов — я вижу в каком-то нелепом сне. От нервного напряжения у меня задергалось веко левого глаза.

— Так вот, — шепотом заговорил сержант, — повторяю еще раз. Вон там внизу тропинка, по ней мы и отправимся. Поравнявшись с деревьями, свернем направо. Группу веду я. В пути никаких разговоров, понятно? Даже шепотом. Выходим с интервалом в десять метров. После поворота соблюдайте зрительную связь с впереди идущим, но не наступайте ему на пятки. Повторяю, не упускайте из виду впереди идущего, но и не приближайтесь к нему меньше чем на десять метров. Если нас начнут обстреливать, бросайтесь на землю и не открывайте ответного огня, пока не получите моего приказа. Если со мной что-нибудь стрясется, командование переходит к Робби. Есть вопросы? Мистер Уильямс?

— У меня нет вопросов, сержант.

— Господин подполковник?

— Все ясно.

— Прекрасно. Пошли.

Несмотря на все свои страхи, я испытывал какую-то приподнятость. Честное слово, я отчаянно трусил, но в то же время все казалось мне страшно интересным. Перед выходом из укрытия Бронсон дотронулся до моего плеча и, когда я повернулся к нему, сунул мне автоматический пистолет сорок пятого калибра.

— С рождеством Христовым! — прошептал он.

Чувствуя, как настроение у меня улучшается, я проверил, поставлен ли пистолет на предохранитель, и положил его в карман.

Сержант шел первым, я пятым, за мной шагал Бронсон, а в самом хвосте двигался Пит, которому поручили доставить информацию в штаб, если с нами что-нибудь приключится. Посты боевого охранения были заранее предупреждены о нашем выходе, и группу никто не остановил. Время от времени позади меня что-то тихо звякало — это Бронсон перекладывал с одного плеча на другое свою автоматическую винтовку. Она незаменима а разведке, хотя и тяжеловата. Я сочувствовал Бронсону и в то же время испытывал удовлетворение при мысли, что сам-то я, военный корреспондент, отправился в бой всего лишь с припрятанным в кармане пистолетом.

Двигались мы совершенно бесшумно.

Я с трудом различал впереди группы силуэт сержанта. Он уже достиг деревьев. Хотя от наших позиций нас отделяло пока не более двухсот метров, я все время ждал, что нас вот-вот обстреляют. Стало холодно, я поднял воротник куртки и пожалел, что не надел вязаный шлем. Маячившая впереди меня фигура свернула в сторону, и я сразу потерял ее из виду. Лишь минуту спустя мне удалось разглядеть солдата, пробиравшегося среди деревьев. Невольно ускорив шаг, я зацепился за корень и растянулся на земле, но тут же поднялся и пошел среди деревьев, стараясь не потерять из виду того, кто двигался впереди.

Метров через двести лес поредел, и я оказался перед ручьем метров трех шириной. Я не знал его глубины, но подумал, что шедший впереди солдат, очевидно, все же перешел его, и тоже побрел через воду — она оказалась очень холодной и доходила мне до колен. Через ручей я перебрался благополучно, однако мой солдат снова исчез.

Я понял, что просто не знаю, куда идти дальше. К счастью, мне припомнилось, что в тот момент, когда я последний раз видел идущего впереди солдата, луна над верхушками деревьев светила мне прямо в лицо. В этом направлении я и решил идти. Забыв о необходимости соблюдать осторожность, я шел все быстрее и быстрее, охваченный единственным желанием: увидеть кого-нибудь из наших.

Скоро лес кончился, и передо мной открылось ровное, лишенное каких-либо укрытий пространство. Я уселся прямо на землю, и тут чья-то рука схватила меня за ногу, а другая зажала рот. Ожидая каждую секунду прикосновения ножа к горлу, я до боли скосил глаза и заметил белые зубы сержанта, блеснувшие на его покрытом черной краской лице. Позади сержанта виднелись фигуры трех солдат. Видимо, мы достигли места, откуда предстояло начать индивидуальные перебежки. Я замотал головой, и сержант убрал руку с моего лица. Повинуясь его жесту, я растянулся за кустом, пытаясь отдышаться и успокоиться. Не помню, доводилось ли мне когда-нибудь испытывать такой страх. Сердце колотилось так громко и сильно, что я боялся, как бы фрицы не услышали и не открыли огонь.

Вдобавок зубы у меня начали выбивать дробь, и неудержимо захотелось курить.

Минуты через две к нам присоединился Бронсон, а еще через несколько минут Пит. Таким образом, вся группа оказалась в сборе. Сержант поднялся, вышел на полянку, постоял там, прислушиваясь, потом вернулся и жестом приказал второму солдату приготовиться. Как только он поднял руку, солдат выскочил из укрытия, пригнулся и быстро побежал через поляну. За ним, по новому сигналу, отправился третий и четвертый, а потом как-то совсем неожиданно наступила моя очередь. Я увидел, как опустилась рука сержанта, и побежал. Боже, как я бежал! И хотя те трое благополучно преодолели открытый клочок местности, я с трепетом ожидал, что вот-вот засвистят пули. Однако ничего не произошло. Я перебежал поляну, бросился на землю, и меня стошнило, но никто этого не видел. Почти сразу же к нам присоединились Бронсон, Пит и сержант, после чего все мы семеро во главе с сержантом, соблюдая интервал в десять метров и поддерживая зрительную связь, двинулись дальше.

Я не имел никакого представления о том, сколько времени назад мы покинули наши позиции, но казалось, что прошла целая вечность. Теперь я не забывал об осторожности. Немцы были где-то рядом, и лишь большим усилием воли я сдержал нервный смех. Вынул из кармана пистолет и поставил его на боевой взвод, причем, как мне показалось, сделал это не слишком тихо. Вместе с ощущением тяжести пистолета в руке пришло чувство какой-то уверенности.

Чем дальше, тем медленнее мы двигались, постепенно уменьшая интервалы, так что теперь уже не представляло никакого труда поддерживать зрительную связь. Стало совсем холодно. Минут через двадцать шедший передо мной солдат остановился. Я сделал то же самое. Ноги у меня закоченели, зубы продолжали выбивать дробь. Солдат подошел ко мне и, приложив губы к моему уху, прошептал:

— Перед нами пост немецкого охранения. Тихонько возвращайтесь в укрытие и ждите там сержанта, он скажет, что делать дальше. Передайте по цепочке.

Он снова ушел вперед и исчез в зарослях темневшего справа кустарника. Я вернулся к Бронсону, шепотом передал приказ, потом вернулся на прежнее место, отыскал одинокий куст и ничком лег под него.

Должно быть, я сразу заснул, а затем так же внезапно проснулся, чем-то сильно напуганный. Кто-то склонился надо мной, и я инстинктивно поднял руку с пистолетом, но вовремя спохватился, узнав сержанта.

— Как вы себя чувствуете? — шепотом спросил он.

— Нормально, — тоже шепотом ответил я.

— Да вы молодец. Трое наших уже пробрались в расположение немцев. Сейчас ваш черед. Видите на горизонте высокое дерево? Прямо на него и идите. Метров через семьдесят отсюда найдете огромный валун. Отсчитайте от него тридцать шагов вперед, поверните направо, сделайте еще десять шагов и ждите там в каком-нибудь укрытии. Ни в коем случае не спите. Часа через два будем возвращаться. Понятно?

— Да.

— Тогда идите.

Я поднялся, нашел взглядом высокое дерево, о котором говорил сержант, и направился прямо на него. Опыт боев у Анцио научил меня кое-чему. Чтобы при движении производить как можно меньше шума, ступаешь сначала на пятку, а уж потом на всю ступню. Затем точно так же другой ногой. До валуна оставалось шагов десять, когда справа послышался громкий шум. Я застыл на месте, сжал губы и прищурил глаза, опасаясь выдать себя блеском зубов или белков, и прислушался. Шум становился сильнее. Метров в шести-семи справа от меня выросла фигура немецкого солдата с винтовкой. Я боялся, что начну хихикать, — именно так действовал на меня страх, но в эту минуту немец остановился. Может, он что-то услышал? Я представил себе, как он прислушивается, напряженно всматриваясь в темноту. И тут я едва не расхохотался: до моего слуха отчетливо донеслось ровное журчание. Немца привела сюда куда более важная причина, чем желание захватить в плен группу американских солдат. Минуту спустя фриц повернулся и исчез в тени деревьев; несколько мгновений до меня доносился звук его шагов, потом все стихло. Я подождал еще минут пять и двинулся вперед. Теперь-то действительно надо было соблюдать осторожность: мне вовсе не улыбалось по собственной неосторожности свалиться в немецкий окоп.

Поравнявшись с валуном, я повернул направо, сделал тридцать шагов, потом еще десять и заполз в заросли. Одежда на мне промокла, я обливался потом, а теперь, немного обсохнув, буквально дрожал от холода.

Два часа тянулись бесконечно.

За все это время я не услышал и не увидел ничего такого, что представляло бы ценность как военная информация. Не мог же сойти за важное донесение тот факт, что один из немецких часовых четырежды за эти два часа отправлял естественные потребности. Признаться, я и сам еле сдерживался, чтобы не последовать его примеру. Я кусал губы, рассказывал самому себе анекдоты, пытался мысленно решать алгебраические уравнения, припоминал популярные песенки. К тому моменту, когда мне удалось вспомнить мелодии всех старых кинофильмов с участием Бинга Кросби, наступила пора возвращаться. Сержант жестом показал мне, что я должен подняться и следовать за ним. Поравнявшись с валуном, я стал спускаться по склону холма и, не ожидая сигнала, перебежал поляну. Все остальные уже ждали меня у ручья. Сидя в кустах, мы дождались Бронсона и Пита и углубились в заросли. Здесь сержант опросил всех участников вылазки, и каждый из них шепотом доложил все, что ему удалось узнать. Робби слышал, как два фрица в окопе говорили, что дня через три их должны сменить. Сообщение представляло несомненный интерес: если немцы заменяют одну часть другой, это могло означать, что они не собираются ни наступать, ни отступать. Уже одно это оправдывало посылку нашей группы в расположение противника.

Не думаю, что сержанта могла заинтересовать песенка о том, как «хотелось бы мне стать пчелкой и побыть у тебя в спальне», или уравнение y+304x=2y(х+4у)+397 — единственное, что я мог ему сообщить. Поэтому я сказал, что ничего не слышал, вот только один фриц, как видно, выпил на ночь слишком много воды.

Собранная информация была передана Питу, после чего мы цепочкой, так же как шли сюда, отправились обратно. Теперь каждое дерево казалось мне знакомым, и настроение заметно поднялось. К грязным блиндажам роты меня тянуло так, словно там был «дом, мой милый дом».

Внезапно словно земля разверзлась передо мной. Еще ничего не видя, я остановился как вкопанный. Бронсон, отшвырнув винтовку, вихрем пронесся мимо меня, я невольно бросился за ним и чуть не упал, споткнувшись о тело солдата, который только что шагал передо мной. В спине у него торчал нож. Немного дальше валялся второй труп — это тоже был кто-то из наших. В следующее мгновение я понял причину доносившегося до меня шума: немец опрокинул сержанта навзничь и прижал к земле. В его руке уже блеснул нож, но Бронсон подоспел вовремя — снова блеснуло лезвие ножа, послышался стон. Бронсон оттащил немца и перевернул на спину. Он был мертв.

Сержант не вставал, и я наклонился над ним.

— Под ребро ткнул, — прошептал он.

Я осторожно ощупал рану, моя рука сразу стала влажной и липкой.

— Сукин сын, ловко он разделался с Робби и Доном! Они не слышали и не видели его. Потом подкрался ко мне, прыгнул и схватил за горло, так что я ничего не мог поделать. Должно быть, с фланга подполз.

— Заткнись, — бросил Бронсон.

— Он тут, наверно, не один, — бормотал сержант.

— Да помолчи же ты! Знаю без тебя, не первый раз в разведке.

Подошли Пит и солдат, двигавшийся в цепочке позади меня.

— А остальные? — шепотом спросил я.

— Мертвы, — ответил Пит.

— Далеко отсюда до наших линий? — спросил я.

— Да примерно...

— Заткнись, сержант! — вполголоса прикрикнул Бронсон. — До наших передовых постов около километра. Немец с ножом был тут не один, это факт. Значит, нас обнаружили и готовили засаду. Кто-то из них двоих — Робби или Дон — наткнулись на фрица, и он разделался с ними. Вы уверены, они действительно мертвы?

— Никаких сомнений.

— Послушай, Капа, — обратился ко мне Бронсон, — есть у меня для тебя работенка.

— Что ж...

— Ты запомнил, какие сведения мы передали Питу там, у ручья?

— Запомнил.

— Прекрасно. Назначаю тебя замыкающим вместо Пита. Останешься здесь с сержантом. Пистолет еще у тебя?

— У меня.

— Вот и хорошо. Теперь слушай внимательно. Оставайся здесь в укрытии. Мы трое свернем сейчас влево — отвлечем внимание немцев. Проползем метров двести и откроем огонь. Как только услышишь, немедленно взваливай сержанта на спину и несись к нашим позициям. Лети как птица.

— Ради бога, оставьте меня тут! — попросил сержант. — В темноте немцы все равно не найдут, а днем вы придете за мной.

— Довольно, сержант, — оборвал его Бронсон. — Слушай, что говорят старшие... Вообще-то, Капа, до наших позиций рукой подать, в другое время мы попытались бы прорваться, но с раненым на руках — сам понимаешь... Черт возьми, а где же моя винтовка?

— Бросили, когда побежали на помощь сержанту, — отозвался Пит. — Но я ее подобрал. Вот она.

— Солдат в бою никогда не бросает своего оружия, — назидательно заметил Бронсон.

— На сей раз я прощаю вас, сэр, — произнес сержант.

— Ну хорошо, пошли. — Бронсон чинно пожал руку сначала мне, потом сержанту.

«Прямо как в театре», — подумал я.

— Желаю успеха, — сказал Бронсон.

— И вам тоже, — ответил я.

Подполковник и оба солдата ушли.

— Вы знаете, как переносят людей пожарные? — спросил сержант.

— А как же! У меня в роду все пожарные, — пошутил я.

— Извините, если я запачкаю вас кровью.

— Пустяки. Как самочувствие?

— Хуже некуда. Рана донимает.

— А где ваш пакет с кровоостанавливающими средствами? Каждый солдат должен его иметь.

— Должен-то должен, но в таких случаях начальство считает, что и пакет может производить шум.

Нам, наверно, не следовало разговаривать, но я почему-то решил, что теперь нет смысла соблюдать осторожность. При желании фрицы уже давно могли бы нас найти. Вряд ли пожилой военный корреспондент с пистолетом, из которого он не умеет стрелять, и раненый сержант представляли для них опасность. Разговор отвлекал меня от удручающего зрелища: сержант с кровоточащей раной в боку и мертвый немец, уставившийся в небо остекленевшими глазами.

Внезапно слева от нас послышались винтовочные выстрелы, и сразу же в ответ застрочили немецкие автоматы. Бронсон наконец нашел то, что искал. Одновременно заговорили обе полуавтоматические винтовки ушедших с ним солдат. Итак, стреляли трое, но я надеялся, что немцы слишком заняты, чтобы догадаться об этом. Взвалив сержанта на плечи, я побрел к нашим окопам. Не знаю, далеко ли было до них и сколько времени я шел. Сержант без умолку болтал, прерывая свой монолог в ту минуту, когда боль становилась совсем уж непереносимой. Его кровь пропитала мою куртку, она была липкой и, как ни странно, холодной.

Выстрелы гремели почти непрерывно, и я невольно спрашивал себя, надолго ли у Бронсона хватит патронов. Тщетно пытался я вспомнить, сколько обойм он захватил с собой, и в конце концов обратился с этим вопросом к сержанту.

— Всю свою жизнь... всю свою солдатскую жизнь я ходил в разведку, — твердил сержант. — Кто бы мог подумать, что схлопочу такой удар ножом...

— Сколько обойм взял с собой господин подполковник?

— Не знаю, не знаю... Так ловко схватить за глотку... И я, как котенок, в его руках! Вшивый мерзавец! Сволочь!

Внезапно передо мной словно из-под земли выросли двое. Круто повернувшись, я побежал туда, откуда шел, но сержант был слишком тяжел, и неизвестные сразу же настигли меня.

— Постой, друг! К фрицам торопишься? А что с Бадом?

Только теперь я понял, что это были наши солдаты с поста боевого охранения. Я уже успел забыть, что они предупреждены о нашем возвращении и должны нас поджидать. Заслышав стрельбу, они сообразили, что с нами что-то стряслось, и держались наготове. Солдаты помогли мне донести сержанта до окопов, позвонили по телефону, и минут через десять к нам приползли двое санитаров. Когда сержанта укладывали на носилки, он повернулся ко мне.

— Спасибо, Гарри, — проговорил он. — Будешь писать, смотри не искази мою фамилию, ладно?

— Ладно, ладно. Береги себя и поправляйся.

— Передай спасибо и подполковнику... Столько хлопот вам обоим доставил... Извините...

Раненого унесли, а я отправился на командный пункт роты, передал капитану собранную информацию, присел рядом с отцом Бэрри, все еще занятым солдатскими письмами, и, обливаясь от волнения потом, стал поджидать Бронсона и остальных.

— Ну и влетит же мне от Кочерыжки! — горестно заметил капитан. — Зачем только я позволил Бронсону отправиться с разведгруппой!

— Только теперь спохватились, капитан?

— Будто вы не знаете Бронсона, Уильямс. Смог бы я, по-вашему, удержать его, если бы даже он и не был старшим по званию?

— Вряд ли.

— То-то и оно. Разведка на передовой — дело обычное. Будничное занятие, вроде получения пайка. Так вот... нашему Старику вдруг вздумалось отправиться с разведгруппой. Ему, видите ли, надо держать руку на пульсе, обязательно знать, как ведет и чувствует себя в подобных случаях простой солдат... Что ж, на здоровье! Мне-то что? Разведгруппы действуют у нас каждый день, и ничего с ними не происходит, хотя бывают исключения. И нужно же было случиться, что исключением оказалась именно ваша группа! Что я доложу Кочерыжке, зачем Бронсон отправился к немцам, если у нас тут тишина и спокойствие? Ну, укажу я в донесении, что пропал, дескать, без вести, так? А генерал спросит: «Как же это вы допустили, что ваш полковой командир пропал без вести?» Не отвечать же мне: «Да так вот, пропал, и все тут». Нет, снимет с меня генерал стружку!

— Не рано ли вы сокрушаетесь, капитан?

— А знаете, Бронсон взял с собой от силы шесть обойм к винтовке. Вы же слышали стрельбу. Он пытался отвлечь немцев от вас и от Бада. Вести длительную перестрелку он не мог — патронов бы не хватило, вот он и решил перехитрить немцев. А ведь немцам не всегда хочется, чтобы их облапошивали.

— Когда, по-вашему, самое позднее они должны вернуться?

— Если к полудню не придут, можете садиться за некролог.

— Почему к полудню?

— Да потому, что немецкие разведгруппы на рассвете возвращаются в свое расположение. Если Бронсон не появится к двенадцати дня, ждать бесполезно.

— Может, их просто захватят в плен?

— Разведгруппы пленных не берут, если не имеют специального приказа добыть «языка». Время от времени мы посылаем разведку именно с такой задачей. В тех, например, случаях, когда есть данные, что на наш участок переброшена другая часть противника и надо узнать, какая именно. Вообще же для разведгруппы важно всегда сохранять высокую подвижность, а пленные только связывают...

— Как пожилые корреспонденты и раненые сержанты.

— Примерно.

— Ну и как же, так вот и будем сидеть и ждать у моря погоды?

— Если не вернутся к девяти, пошлю на розыски двух солдат.

К девяти никто не вернулся, и капитан выслал патруль. Я показал на карте, где лежали наши убитые разведчики, и вскоре их подобрали солдаты похоронной службы. Патруль вернулся в час. Он не обнаружил ни малейших следов Бронсона и его людей, хотя пробрался до ручья и обшарил всю местность справа и слева от наших позиций.

— Что ж, — заметил капитан, — трупы тоже не обнаружены. Это уже кое-что.

— Не очень много.

— Согласен. Не очень много, но все же...

В четыре часа отец Бэрри отслужил мессу и раздал причастие. С наступлением сумерек для ознакомления с позициями прибыли командир и сержанты роты, назначенной для смены подразделения. Смена намечалась на десять часов.

В девять тридцать вечера, когда капитан, отец Бэрри и я сидели в блиндаже командного пункта, снаружи послышался голос:

— Можно войти?

Это был голос Бронсона!

Мы потушили свет, откинули прикрывавшее вход тряпье, и Бронсон спрыгнул в укрытие. Мы снова зажгли лампы.

— Нежданный гость, а? — широко ухмыльнулся Бронсон. — Пришлось немножко задержаться.

— Сукин вы сын, вот что! — воскликнул капитан.

— Так-то вы приветствуете своего полкового командира!

— Как ты себя чувствуешь, Чарли? — спросил я.

— Лучше некуда. Как Бад?

— Неважно. Отправили в госпиталь. Где ты пропадал? Что произошло?

— У нас кончились боеприпасы. Немцев было двенадцать человек, не считая убитого мною. Прорваться мы не могли, хотя Пит настаивал. Он утверждал, что немцы не берут пленных.

— Так оно и есть, — подтвердил капитан.

— А на этот раз взяли.

— Как?!

— Да, да. Перед тем как отправиться с группой, я снял погоны, а эмблему старшего офицера машинально сунул в карман. Когда стало ясно, что от немцев нам не уйти, я приколол ее к воротнику и стал ждать. Посмотрели бы вы на их физиономии, когда они подошли! Мы даже не подняли рук — просто сидели на земле и глазели на фрицев. Один из них уже совсем собирался прикончить нас, да и прикончил бы, если бы старший группы вовремя не заметил эмблему и не остановил нахала. Старший-то сразу смекнул, что подполковники на дороге не валяются. Во всяком случае, я надеялся, что он смекнул. Ну и они затеяли спор. Пит потом рассказал, что спор был о том, как поступить с нами. Они уже обнаружили своего убитого солдата, так что, сами понимаете, особого дружелюбия к нам проявить не могли. Старший настаивал: надо доставить нас к ротному командиру. Он, наверно, был страшно удивлен — в составе разведгруппы оказался подполковник! А наш Кочерыжка не удивился бы?

Одним словом, спорили они спорили, и вдруг вижу — побледнел мой Пит как мертвец. Спрашиваю, в чем дело, а он говорит: немцы решили доставить меня живым, а обоих солдат пристрелить. Правда, старший и от этого их отговаривал, доказывал, что если можно доставить одного пленного, то почему бы не доставить всех троих. По-моему, он просто растерялся, подумал, что и рядовые в действительности такие же важные птицы, как я. Кончилось тем, что они увели всех нас в свое расположение.

— А дальше? — спросил я.

— А дальше мы сбежали.

— Так просто?

— Почти. Привели они нас к себе уже перед самым рассветом. Командир роты даже смутился, когда меня доставили на командный пункт, — хоть и не бог весть какое, а все же начальство увидел перед собой. Начал я ему заливать. Мы-де возвращались с танцев, и у нас испортился джип. Он спрашивает, всегда ли я беру с собой на танцы автоматическую винтовку Браунинга. «Обычное дело», — отвечаю. Тогда он звонит по телефону и получает приказание доставить нас в штаб. Посадили нас на грузовик, приставили четырех немцев и отправили. Километра три отъехали в тыл, и тут по моему знаку ребята набросились на охрану и разделались с ней.

— Так просто?

— Почти. Наношу удар ногой ближайшему немцу, выхватываю у него винтовку и — прикладом по голове. А Пит изловчился расправиться с двумя фрицами сразу. Правда, одному нашему парню тоже крепко досталось.

— Карлайлу, — заметил капитан.

— Что? — не понял Бронсон.

— Парня звали Карлайл.

— Пришлось его бросить, другого выхода не было. Соскочили мы с Питом с грузовика — и в лес. Бежали так, что ветер свистел в ушах. Наткнулись на брошенный окопчик — в нем и прятались до темноты. Потом пробрались в наше расположение, и вот я перед вами.

— Так просто, — снова повторил я.

Бронсон кивнул.

— Вот именно. И потому не вижу оснований включать этот эпизод в донесение генералу Корридону. Как вы смотрите, капитан?

— Полностью согласен.

— Вот и хорошо.

Бронсон взглянул на меня.

— Капа, где ты раздобыл такую сорочку?

— Позаимствовал у отца Бэрри. Свою испачкал немного. Скажи, а немецкий офицер не спросил, всегда ли ты мажешь лицо ваксой, прежде чем отправиться на танцы?

— Знаешь, и в самом деле странно! Он и не заикнулся об этом.

— Тактичный немец, не правда ли?

— Я тоже так подумал. Послушай, у нас еще есть минут двадцать до прибытия смены. Как насчет блицпартии?

На этот раз он выиграл. Голова у меня была занята отнюдь не шахматами.

Около полуночи мы вернулись в штаб полка, и под свежими впечатлениями всего увиденного и пережитого я написал большой очерк о разведгруппе. Может, вам довелось читать? Многие газеты напечатали его на первой полосе. Он вошел в ряд сборников военных очерков и рассказов.

Я пробыл с Бронсоном еще дня три, потом перебрался в артиллерийский дивизион, а из него в танковую часть. С Чарли Бронсоном мне долго не удавалось повидаться, а когда мы наконец встретились, он уже был полковником.