Жаворонок Теклы (СИ)

20. Конец иллюзий

Все дорогие сердцу вещицы Налия перед отъездом передала матери и отцу, попросив их сохранить в семерском доме. Кое-что взял с собой и Айвар, вместе с обручальным кольцом, любимой бижутерией из темного серебра и книгами — они не могли пригодиться в деревне, но он боялся, что иначе больше их не увидит.

Из Аддис-Абебы предстояло лететь самолетом, на котором Айвару позволили перевезти собственную «Ниву». Накануне отъезда семьи в Афар они долго разговаривали с Соломоном, который все эти дни чувствовал себя очень плохо, но говорил об этом только зятю. Перед женой и помощниками он по-прежнему держался стойко.

— Вот я и попал очередной раз в дурацкое положение, дядя Соломон, — сказал Айвар, улыбнувшись через силу. — Не могу понять, почему всю жизнь меня обвиняют в каких-то страшных вещах в то время как настоящие подонки спокойно смотрят другим в глаза? И чем больше я стараюсь давать людям тепло и свет, тем агрессивнее они реагируют.

— А ты думаешь, мы не задавались такими вопросами, сынок? — ласково ответил старик. — Это был наш выбор — стать образованными людьми, подающими пример современной Африке, и вырастить дочь с такими же ценностями. И она потом сделала сознательный выбор: занялась лечением и воспитанием своего народа. И всегда на этом пути, Айвар, всегда были насмешки, недоверие, отчуждение! Те люди, которые по духовному развитию недалеко ушли от животных, всегда видят подвох в сердечной заботе о ближнем, и неважно, носят ли они приличные костюмы или набедренные повязки.

Айвар многозначительно кивнул, и Соломон заметил, что за эти дни зять сильно изменился, будто внутренне постарел. Его глаза утратили прежний мечтательный блеск, лицо было вялым и безучастным.

— Я понимаю, что у Налии иссякло терпение, она слишком много души вложила в свое призвание, бедная наша девочка… — добавил тесть. — Но как она могла так подвести тебя? Как ты будешь с твоим талантом работать в сельской глуши, где не только от разрухи, но и от одиночества можно здоровье потерять и с ума сойти?

— Мне это неважно, дядя Соломон, — возразил Айвар жестко. — Если для медика одни пациенты достойнее других, то он уже не медик. А если муж готов быть с женой только в тех обстоятельствах, которые его устраивают, то я никому не посоветую связывать с ним жизнь. По крайней мере, теперь я по-настоящему понял, как я люблю Налию. Мы ведь с ней сошлись как-то стихийно, будто во сне, а потом я, не успев опомниться, прожил несколько таких благостных лет, когда хочется любить весь мир. Словом, не лучшая проверка для чувств. Вы не обидитесь, что я так откровенно говорю?

Он зажег сигарету, дал прикурить и тестю, который, несмотря на все перебои со здоровьем, не желал отказываться от старой привычки, и заговорил:

— Один русский доктор в госпитале Красного Креста рассказывал нам историю, которую я не могу забыть. Это в Питере случилось, с обычной супружеской парой. Женщина заболела одним неизлечимым недугом, при котором все тело разбивает паралич, у человека отказывает не только ходьба и речь, но он также не может улыбаться, глотать, дышать самостоятельно. А самое ужасное, что сознание остается ясным! После нескольких лет мучений перестают работать все органы. И муж этой женщины, зная, что вскоре так будет, до последнего о ней заботился. В больнице ее держать уже не имело смысла, и он установил в квартире аппарат искусственной вентиляции легких, ставил ей клизмы, мыл… Главное, без слов, по одному взгляду понимал, чего ей хочется. А ведь ухаживать за таким больным в тысячу раз страшнее, чем за младенцем или стариком, которые хотя бы дышат без посторонней помощи. Хватит одного перебоя с электричеством, чтобы человеку не поступил воздух из аппарата. Потом все же болезнь взяла свое, она скончалась. И вот когда мы услышали этот рассказ…

Айвар немного помолчал и продолжил:

— Знаете, наша молодежь тогда разделилась на два лагеря. Одни считали, что муж — настоящий герой, мученик, ради жены пожертвовавший своим благополучием. Ему было уже за пятьдесят, но это только у нас в Эфиопии порог старости, а в России мужики в таком возрасте любят начинать новую жизнь. Другие припоминали, что в любой клятве, которую произносишь перед бракосочетанием, есть в той или иной форме обещание быть рядом «в здравии и болезни, в горе и радости». Но кому как не врачам знать, что бывает на самом деле? Чего стоит эта клятва? Так, просто какая-то милая праздничная потеха, часть представления, о которой и не вспоминают, когда случается настоящая беда. Особенно, увы, мужчины. Если спросить любую медсестру, работавшую в России, она подтвердит, что у койки больного мужа почти всегда сидит жена, а у койки больной жены зачастую ветер гуляет. В таких полудиких странах, как Россия, общество всегда оправдывает подлецов и трусов, а преданность и любовь мужчины к семье считается экзотикой. Про совсем дикие страны, вроде нашей Эфиопии, и говорить нечего.

— А ты сам что думал, сынок? — спросил Соломон, пристально посмотрев на зятя.

— А я… Знаете, я, конечно, был согласен с теми, кто говорил про клятву, но в то же время все равно считал, что этот муж — герой, потому что был уверен, что сам такого не перенесу. Да, в больнице я насмотрелся на всякое, но изо дня в день видеть, как самый близкий человек мучается и угасает, — это же совсем другое! Так что я бы на его месте наверняка ушел, но только через окно. Тогда мне так казалось…

Айвар отложил окурок и добавил:

— Сейчас я понимаю, что тоже сделал бы все возможное, чтобы продлить любимому человеку жизнь, чтобы он хоть чувствовал, что сейчас хорошая погода, что вдалеке шумят поезда или самолеты, что с улицы отдает парным молоком и шерстью после каравана. Ради такого обоим стоит задержаться на этом свете. Когда я теперь вспоминаю эту историю, реальность уже совсем не кажется такой беспросветной. У меня, в отличие от этого мужчины, жена жива и здорова, так чего мне еще желать…

— Верно ты все говоришь, Айвар, — сказал Соломон, мудро улыбаясь, — только я-то никогда и не сомневался, что ты по-настоящему любишь нашу дочь. И не отчаивайся так, вам надо только пережить это, а потом справедливость восстановится и вы непременно друг друга простите и поймете.

Наступил день отъезда. Советники отца Налии оказались очень неравнодушными людьми и искренне сочувствовали Айвару, которого, несмотря на его тридцать шесть лет, продолжали называть «парнем». Один из них подбодрил его:

— Ты, главное, не теряй головы, Айвар, жизнь у вас на этом не закончилась. Лишь бы вы продержались эти два года, а там как-нибудь подниметесь. Если не в Эфиопии, то в другом месте, в ЮАР например. Там сейчас немало зажиточных людей, ты сможешь устроиться в приличную семью, где есть старые и больные. Для Налии тоже наверняка дело найдется — она девчонка грамотная, может и языки преподавать, и рукоделие. Может быть, окажется, что все к лучшему.

Хоть он и имел опыт жизни в деревне, его все же подробно проконсультировали, что лучше заранее купить в столице, а что удастся раздобыть в Семере или в поселке. Из дома Айвар забрал, помимо личных вещей, только постельное белье, ковер и кое-какую посуду.

В больнице, как сообщил ему юрист, имелся электрический генератор и водопровод, но в поселке, расположенном на некотором расстоянии, об этой роскоши пока и не помышляли. Поэтому предстояло пополнять запас воды из колодца, пользоваться керосиновой лампой и жаровней с углем для подогрева пищи, а для гигиены служил рукомойник и выгребная яма на улице. Соответственно, пришлось основательно запастись канистрами для воды, туалетной бумагой и прочими чистящими средствами, спичками, батарейками для фонарика и электробритвы и многим другим, что прежде казалось обычным предметом повседневной жизни.

По дороге к поселку они ехали по скверному грунту на двух машинах — родители с помощниками на служебной, а Айвар за ними на своей «Ниве». Бесцветные пейзажи за стеклом вгоняли душу в состояние анабиоза, а мысли о будущем представлялись расплывчатой абстракцией. Айвар только теперь понял, что в условиях, в которых ему предстоит существовать, не будет вообще никакой отдушины и проблеска в однообразных мрачных сутках. Быт, годный для примитивных потребностей организма, был совсем не предназначен для духовных. Читать в доме, где нет окон, под вялый свет фонарика или керосиновой лампы, было бы слишком затратно, мобильной связи не было, а если бы и имелась, телефон негде было заряжать. Впрочем, юрист сообщил, что в районе больницы, а также в Семере, есть базовая станция и связь более-менее работает. И хотя Айвару сейчас и не хотелось ни с кем общаться, его повергало в ужас то, что свободное время придется посвящать одним разъедающим душу мыслям.

Наконец они прибыли. Поселок весьма походил на тот, в котором до сих пор обитала родня Айвара, и все прочие, построенные по привычному для амхарцев лекалу. Среди огражденных заборами небольших домов из жердей, скрепленных глиной, землей и навозом, то и дело попадались бедно одетые люди болезненного вида. Они таскали на голове разную поклажу, перегоняли скотину, хлопотали на грядках, сдирали и обрабатывали шкуру.

Одно из таких жилищ Айвару и предоставили на время его работы в медицинском пункте. Там имелось знакомое ему из прошлого грубое подобие мебели — лежанка из дерева и ременного переплета, пара низеньких деревянных скамеек и плетеный бамбуковый столик.

— За машину можно не беспокоиться, не угонят, — заверил Айвара юрист, — здесь население на такие штуки до сих пор смотрит со страхом или пренебрежением. Вот еще что: даже в самых бедных домах принято иметь хоть одного помощника по хозяйству, на собственном горбу всего не стащишь. Тем более ты городской, так что придется здесь кого-нибудь подыскать…

— Не нужно, — решительно возразил Айвар, — я сильный, и на себя одного мне много не потребуется, к тому же, большую часть времени все равно придется проводить на работе. Во всяком случае, я не желаю, чтобы здесь кто-то у меня путался под ногами.

— Парень, да это только на первый взгляд легко…

— Я сказал нет!.. — неожиданно крикнул он, и от этого вздрогнули все присутствующие.

Это был первый раз, когда любой из них услышал, чтобы Айвар повысил голос. Да и вообще с ним давным-давно этого не происходило, после ссор с сельскими родственниками в юности. Потом он всегда обходился иными путями — в баре, если клиенты забывали о рамках приличия, ему достаточно было серьезно взглянуть или, в крайнем случае, сжать наиболее веселому запястье двумя пальцами, и это могло отрезвить кого угодно. А во время работы в больнице он со всеми старался быть мягче, считая, что незачем травить душу людям, которые и без того сломлены.

— Ну ладно, ладно, — произнес юрист, а Соломон молча положил руку на плечо зятя.

Напоследок помощники сказали Айвару, что на следующий день он может осмотреться и прийти в себя с дороги, а уже потом приступать к работе. После этого они уехали, чтобы засветло отвезти стариков в Семеру. Те поцеловали его на прощание, и оставшись наконец наедине с собой, Айвар сел на грунтовый пол, который застелил ковром, прислонился к стенке и закрыл глаза. С улицы доносился какой-то странный шум, совсем не похожий на звуковой фон любого города, и в нем чудилось нечто страшное и дикое. Ему вспомнились виденные когда-то сцены забоя скотины, сельских похорон, исполнения непонятных ему ритуалов, самосуда над провинившимися соседями. За много лет это успело превратиться в подобие снов, вывернутых наизнанку грез, а теперь те чудовищные образы, которым в этих снах поклонялись эфиопы, будто стояли наготове у него за стеной.

И будто в подтверждение присутствия чего-то постороннего и зловредного Айвар вдруг ощутил очень резкую боль в области лба. До сих пор он на здоровье никогда не жаловался. Сейчас же ему показалось, что к его голове изнутри притронулись раскаленной стальной иглой, и сознание охватил неодолимый страх.

Вдруг он невольно, сам к себе не прислушиваясь, заговорил, будто вторил какому-то страшному заклинанию, звучавшему в генной памяти:

С той поры, что я живу, со мною

Ничего худого не бывало,

И мое выстукивает сердце,

Что и впредь худого мне не будет,

Я хочу обоими глазами

Посмотреть, кто это бродит в небе.

Говорил он долго, на одной ноте, мешая амхарские слова с русскими, и из-за этого стихи звучали как некий древний, вымерший язык, выражение ужаса от столкновения с неведомым и необъятным. И в этот момент он сам уже, возможно, не помнил, что наука давно объяснила происхождение страшных глаз ночного неба.