Жаворонок Теклы (СИ)

1. Сон-трава

Так начались будни Айвара в поселке. Больница, где предстояло работать, была недавно построена и инфраструктуру в ней худо-бедно наладили, во многом благодаря инженерам из России. Часть хозяйственных корпусов была из дерева. Но в целом большой и благопристойный с виду комплекс уже не походил на страшные бараки из прошлого, представляющие собой перевалочный пункт по дороге к кладбищу. И все же постоянно не хватало коек, транспорта, антисептиков, перевязочных средств, сухожаровой шкаф был один на всю больницу и работал с постоянными перебоями. Главной проблемой был недобор компетентного персонала, невежество и кражи.

Многое, что Айвар увидел в первый день, напомнило о том, что он читал про ненавистный ему Орден милосердия Матери Терезы. Инструменты вместо кипячения норовили просто ополоснуть водой, часто не следили за чистотой белья, а то и вовсе укладывали пациентов на соломенные подстилки, размокшие и пропитавшиеся болезнью. Айвар успел побывать в разных больницах и наблюдал много безобразия, но теперь ему предстояло самому что-то делать с этими порядками — либо приспособиться и смириться, либо искать другой путь, который они так и не нашли вместе с Налией.

О ней он думал каждый раз, когда руки невольно опускались, и даже мысленно спрашивал ее совета. Айвару нелегко давались объяснения с теми, кто заведовал больницей: экономия на содержании людей в скотских условиях была грошовой, зато опасные инфекции благодаря ей распространялись со скоростью света. Айвар это считал очевидным, но в ответ услышал, что «там, в Аддисе, все уже зажрались».

Но все-таки он не сдался. Здесь люди не интересовались причинами его приезда из столицы, так как информация до провинции доходила слабо, и это неожиданно сыграло в его пользу. Поначалу в больнице к Айвару относились с досадой, а временами и с тревогой, но он все больше располагал персонал к себе и заодно понемногу обучал элементарным понятиям о нормальном качестве человеческой жизни.

К примеру, Айвар так изящно и интересно рассказал об опальном враче, научившем акушеров мыть руки и таким образом спасшем много жизней, что его сотрудники разглядели в историческом факте травлю добрых сил злыми, которая испокон веков порицалась в любой народной сказке. Со временем он привык рассказывать товарищам по работе все, чему его научили эфиопские и русские врачи, и умел делать это так, что они заслушивались и запоминали, принимая простейшие вещи не как скучную нотацию, а как некий странный, но интересный им вызов.

В молодости Айвар прочел памятную для любого чернокожего на свете книгу «Хижина дяди Тома» и скептически воспринял ту часть, где говорилось о проповедях главного героя на страшной южной плантации. Они смягчили и расположили к нему местных рабов, которые успели вконец очерстветь друг к другу и к собственной душе. И тогда Айвар откровенно над этим смеялся: можно подумать, что до бедолаги Тома там не появлялись другие мудрые, религиозные и сильные духом африканцы! Почему же никому из них не удавалось зажечь в этих несчастных проблеск человечности, а вот ему удалось?

Но жизнь показала, что все-таки есть люди, способные на такое больше прочих, и Айвар не без потаенного удовольствия понял, что сам является одним из них. Раньше, в счастливые годы, ему не приходилось заострять на этом внимание.

Начальство в конце концов доверило Айвару распоряжение инвентарем и надзор за уборкой, и как только он смог самостоятельно закупать анальгетики и средства гигиены, обстановка заметно улучшилась. И он понял, на какие рычаги следует нажимать, чтобы это устроило всех. Правда, мужчина трезво отдавал себе отчет, что не везде подобный дар может оказать действие, и в гостях у родителей Налии и шутя, и горестно делился с ними: «А ведь хорошо, выходит, что я не остался в России! Здесь приходится иметь дело только с полуграмотными дураками, которые даже о собственной выгоде мыслят нахватавшись чего-то с поверхности. А там на их месте были бы вполне сообразительные подонки, отлично знающие, чего стоит их навар на нищих и полуразвалившихся больницах. С такими я бы уже вряд ли справился».

Выезды в Семеру для Айвара были одним из немногих способов перевести дух. За стариками приглядывали слуги, хорошие и честные люди, но ему все равно приходилось контролировать расходы на хозяйство и лекарства, в особых случаях ездить за покупками, вызывать врача, какие-то процедуры выполнять самому, а главное — поддерживать их душевно. Агарь, как большинство женщин, сохраняла бодрость духа лучше, чем муж, который уже практически перестал покидать дом и только когда приезжал зять, соглашался ненадолго выйти на свежий воздух, опираясь на его руку. В присутствии Айвара старики слегка оживлялись, старались хоть немного отблагодарить его ответной заботой и непременно кормили его горячим супом и жареной картошкой. В такие моменты, за семейным столом, ему начинало казаться, что Налия просто уехала по работе и скоро вернется с хорошими новостями, а остальное было только страшным сном.

От нее время от времени приходили новости, краткие и сухие, без намека на душевное излияние. Впрочем, другого Айвар и не ожидал, но они вселяли в него хоть немного бодрости, которой в нынешних условиях крайне недоставало. Самое плохое было не в хозяйственных нуждах, с которыми он вполне справлялся, а том, какой унизительной казалась ему эта жизнь. Отчасти поэтому Айвар отказался от постоянного помощника и не желал никого подпускать к себе близко.

Помощь ему, по большому счету, и не требовалась: обеспечивать самого себя сейчас было несравненно легче, чем работать из-под родственной палки, когда он был подростком. На машине было несложно наполнить все имеющиеся канистры колодезной водой, запастись в Семере керосином, а в самом поселке купить сигарет и самой простой провизии, которую и не нужно было готовить. Айвар быстро привык питаться одним хлебом, творогом и медом. Но все это приходилось успевать до заката солнца, а керосина и воды всегда должно было хватить на непредвиденный случай. И теперь Айвар хорошо понимал, что в уме, озабоченном подобными правилами, нет места для чего-либо абстрактного и неосязаемого.

Дни для него теперь проходили одинаково, начинаясь с интуитивного, без помощи всякой техники, пробуждения. Предстояло разжигать керосинку, заливать воду в рукомойник, идти в туалет, который он огородил фанерными стенками, умываться, пить суррогатный кофе и собираться на работу. В больнице имелся кое-как оборудованный душ, под которым можно было смыть пот в конце дня, а белье и рубашки приходилось застирывать дома самому. Вечером оставалось поесть, прибраться, выглянуть на уже темнеющую улицу, которая все еще почему-то его притягивала, и ложиться спать. Впрочем, за этими хлопотами было легче коротать дни, притупляя хроническое чувство безнадежности.

Помимо выездов в Семеру, один раз Айвару пришлось добраться и до столицы. Его сильно напугал приступ головной боли, который накатил в день переезда, и впоследствии эти спазмы стали повторяться, сопровождаясь сильной тошнотой. Несколько товарищей из госпиталя Красного Креста, когда он им на это пожаловался, охотно пошли ему навстречу, помогли сдать все анализы и даже пройти томографию мозга, хоть и тайно.

Никаких новообразований, к счастью, исследование не выявило, однако по клиническим симптомам медики предположили, что Айвар мог незаметно подхватить какой-то вирус в одной из рабочих поездок, который сказался на внутричерепном давлении. Врач пояснил, что такое осложнение могло вообще никогда не проявиться, но из-за сильного стресса, должно быть, сорвалась какая-то пружина.

— По-моему, теперь тебе уже точно надо уехать в Россию, хотя бы до освобождения Налии, — заметил он. — Там и лекарства лучше, и климат более щадящий для твоей бедной головы, Айви. Ей и так по жизни много досталось.

— Как раз теперь об этом не может быть и речи, — возразил Айвар. — Налия будет страдать в Африке, а я дышать здоровым морским воздухом? На кого я стариков здесь оставлю? А больница? На меня там рассчитывают, у меня есть задача, а с этим давлением можно протянуть очень долго. Да и кому я там нужен, в России-то?

Однако он умолчал еще кое о чем: помимо чувства долга перед семьей и пациентами, его удерживал пробудившийся странный азарт, с которым он хотел победить не только бедствия в отдельной африканской провинции, но и что-то в себе самом. Айвару казалось, что жизнь бросила ему совсем особый вызов, и он понемногу входил в его пикантный вкус.

Диуретические препараты ему все же назначили, но со временем вспышки головной боли участились, особенно к ночи и с наступлением рассвета. К тому же, климат в Афаре был очень жарким и засушливым, а в деревне постоянно стоял тяжкий смрад.

Занять себя в домашних стенах было нечем, и Айвар шел в поселок в предзакатное время — хотя поначалу местные боялись его угрюмого взгляда, постепенно он с ними поладил. Он по-прежнему дивился скудоумию эфиопской бедноты. Они могли устроить могильник для сброса палых животных и останков освежеванных рядом с местом, где пасется еще здоровый скот. В другой раз хозяева не выбрасывали тушу серьезно больной скотины, считая, что достаточно отрезать пораженную сепсисом конечность, а остальное мясо поделить. Часто не смущались и тем, что в ведрах с молоком заводятся опарыши. По этим причинам Айвар никогда не покупал и не брал даром никакой еды в деревне — в Семере с санитарной обработкой обстояло чуть лучше.

Но он всегда жалел их и помогал, когда требовалось что-то починить, поднять или привезти на машине, когда кто-то заболевал или калечился. Айвар никогда не держался высокомерно и помнил, что является одним из этих людей, что его предки жили в таких же условиях и лишь благодаря целеустремленности отца и матери он смог получить достойное воспитание. О себе он почти ничего не рассказывал, кроме того, что работал в больнице и жил в Аддис-Абебе, которая для соседей была как недостижимый мираж.

Впрочем, временами самому Айвару все, что было до светлых дней в госпитале и с Налией, казалось сном или выдумкой. Он давно не удивлялся тому, что все простые эфиопы живут только сегодняшним днем, не ведая ностальгии, и сам понемногу начинал забывать это чувство. Покажи кто-нибудь ему сейчас того парня, который шел от бара до городской окраины по залитому тусклым светом фонарей шоссе, или того негритенка, который от души радовался проплывающему мыльному пузырьку, ягодке земляники в траве или севшей на ладонь бабочке-капустнице, — он, возможно, не узнал бы ни того, ни другого.

Из страха, что одиночество разрушит его рассудок, Айвар стал больше общаться с сельскими жителями, которые прониклись к нему теплотой и благодарили за помощь какими-нибудь мелкими услугами. В разговорах он не был особо активен, да и усталость от работы не всегда позволяла, но все же наблюдал за междоусобицами соседей, прислушивался к их житейским незамысловатым проблемам без налета психологизма.

Но чаще он все-таки проводил время один, сидя у порога дома и затягиваясь очередной сигаретой. Временами Айвар заново обдумывал все, чем обернулись их планы и мечты о переустройстве местного общества, о благих переменах. Он думал о жене, о своем призвании, которое воспринимал не как помощь организму в естественных потребностях, а как наставление человеку не сдаваться и любить жизнь в ее прекрасных проявлениях. И о бедных невежественных людях, которым внушили, что их нищета и болезни являются божьей проверкой на благочестие, и о тех, кто под красивой вывеской идеологии и религии удерживает страну в эшелоне «беднейших», чтобы получать гуманитарную поддержку, быстро расходящуюся по «нужным» рукам. Им почему-то не хочется заедать молитвами червивое молоко и лечиться заклинаниями, у них есть хорошая пища и места в современных клиниках на Западе. Думал он и о тех родителях и наставниках, которые часто по-живому ломают молодое сознание на этапе становления человеческого достоинства, убеждая: терпи, так надо, так везде, так угодно богу…

Но впрочем, разве только здесь так? Ведь и в России он встречал нечто похожее. Вдруг Айвар вспомнил о том, с каким изумлением посмотрел на него Андрей Петрович Ли, когда он рассказывал о своей мечте заботиться о безнадежно больных. Ему до сих пор оставалось непонятным, почему эти люди так решительно не хотели, чтобы он жил среди них. Но по мере того, как протекали дни, Айвара все меньше занимало прошлое — увы, в настоящем его дела были нерадостны. Головная боль, которая первые месяцы была просто неприятной и надоедливой, переросла в настоящее мучение. Большую часть дня мозг был заполнен душной тяжестью, иногда простреливало в виски, а на рассвете и закате начиналось жуткое сверление. Теперь уже он просыпался именно от боли, и так в его жизни появились опиумные анальгетики, которые кое-как ее гасили, но угрожали новой бедой.

Началось с того, что врач в родном госпитале выписал Айвару назначение на таблетки морфина, строго наказав принимать их в минимальных дозах и только в крайнем случае. Они были хоть и опасными, но доступными и дешевыми в Африке, где все активнее разводили снотворный мак. И во многих регионах, в том числе в Афаре, другие обезболивающие было сложно достать.

Айвар не хуже своих товарищей понимал, что такое морфин, но боль, тошнота, пару раз приводящая к мучительной рвоте, и разбитое состояние души привели к тому, что он все же попробовал. Анальгетик не только притупил боль, но и помог собираться с мыслями, отвлек от переживаний и даже немного обострил реакцию и память. Когда же Айвар спохватился, было поздно: обходиться без таблеток он уже не мог. В первый раз он принял начинающуюся ломку за обычное дурное настроение и расстройство сна, но потом, когда подушка по утрам была мокрой от пота, а мышцы сводило болезненной судорогой, понял, что теперь все только начинается. И снова всплыл в памяти подкинутый ему гашиш, будто черная метка об отсроченном, но неизбежном крахе.

Вскоре предсказуемо стали появляться другие симптомы — головокружение, сухость во рту и горле, запоры, а хуже всего было то, что усугубилась тошнота, которая на первых порах немного отступала. Поэтому к вечеру Айвар стал принимать таблетки заранее, пока боль не успевала разгореться и можно было забыться нездоровым, но хоть немного разгружающим сном. Курил он с тех пор только в рабочее время или в Семере, боясь уснуть при непогашенной сигарете.

В этот момент, когда он чувствовал себя виноватым и перед женой, и перед Соломоном и Агарь, и перед своими родителями, которым, слава богу, не довелось узнать о таком позоре, его спасла только работа. В течение дня, полного больничных тягот, Айвар почти забывал о своих бедах, а физические нагрузки немного насыщали кислородом его сдавленный мозг и выводили из крови опиумную отраву.

А прежде всего он как мог противился разрушению личности, которым грозили любые наркотики, считал себя обязанным сохранять порядок в жилище и содержать в чистом и достойном виде собственное тело, как бы ни было плохо внутри. Он и прежде никогда не позволял себе полениться и не помыть хоть кофейную чашку, хоть ведро, которым иногда приходилось пользоваться, любил есть из нарядной посуды и спать в хорошем нижнем белье, знал, что все это можно достать за вполне умеренную цену. Главный вопрос был в бережности. Теперь он чувствовал, что нарушение прежних порядков окончательно затянет его в пропасть.

А умирать Айвар пока еще не хотел. Какая-то неведомая сила, будто острый и горячий заряд адреналина, разбавляла в крови ядовитый осадок и гнала ее по перегруженным сосудам. И каждое утро он через силу причесывался, брился, ополаскивал лицо холодной водой, надевал свежую рубашку и ехал в больницу. А по дороге уже начинал ощущать, что жизнь понемногу возвращается.

Ему даже нравилось видеть, как придорожные унылые пейзажи освещаются ранним солнцем и на обочинах появляются такие же угрюмые на вид, как он, чернокожие люди с караванами скота и различной поклажей на голове. Другие машины здесь попадались редко, и он со своей родной «Нивой» всегда привлекал внимание путников. Не раз ему доводилось по дороге подвозить уставших или больных прохожих.

На работе Айвар справлялся с болью гораздо лучше, чем в своем убогом домашнем досуге. Его отвлекали разговоры с молодежью — практикантами из Семеры, которые с удовольствием слушали рассказы о разных больницах в Эфиопии и в России, о дружбе медицинского братства между двумя странами, о принципах контакта с пациентом на Западе, об обратной стороне благотворительности и гуманитарной помощи и еще много о чем.

От болей и тяжелых мыслей Айвар заметно изменился: он стал более суровым и резким в работе, часто вставлял циничные и язвительные замечания, которые, впрочем, никогда не переходили в оскорбления. Случались у него и всплески грубости, но подчиненные, как и пациенты, чувствовали за этим скрытое страдание и между собой говорили: «Ничего, он добрый, хоть и кричит».

И так он приучил младших медиков бережно относиться к порядку в больнице, следить за тем, перестелено ли белье, получили ли больные еду и моются ли вовремя котлы, в которых она варится. За попытки воровства он наказывал персонал строго, но такое случалось все реже, и работники хозяйственного блока благодаря сплоченному контролю Айвара и учеников стали работать прилежнее, хоть и досадовали. «Ведь можете же, когда на вас нажмешь!» — со сдержанным удовольствием замечал старший медбрат, которого здесь уже многие называли «дядей Айваром», и это ему казалось трогательным, забавным, и грустным. Иногда, особенно по вечерам, когда суматоха немного утихала, работники напевали в такт делам любимые негритянские мотивы, и Айвар изредка к ним присоединялся.

Хорошо к нему относились и пациенты, а главное — их близкие, которые зачастую надолго лишались главных кормильцев, так как с мужчинами несчастные случаи происходили чаще. Жены часто сами ухаживали за больными мужьями и прибирались в палатах, и по настоянию Айвара их вместе с детьми немного подкармливали. Детям здесь даже нравилось — им всегда разрешали порисовать углем на заборчике, и Айвар жалел, что пока нет возможности оборудовать для них место отдыха, как уже делалось в европейских больницах.

Однажды произошел и совсем необычный для Айвара случай. В больницу привели совсем молодую женщину с ушибами, перебитой рукой и подозрением на внутреннее кровотечение, и с ней пришла мать, хотя обе были настолько изможденными, как все бедные африканские селянки, что их сложно было бы различить. Был с ними и молодой невысокий, но крепкий мужик, как сразу сообразил Айвар — муж пострадавшей. Он придерживал жену под руку, приветливо улыбался персоналу и всем видом выражал беспокойство, однако Айвару сразу что-то в нем очень не понравилось. Когда тот, собираясь уходить, прикоснулся к плечу жены, Айвар заметил, как ее губы дрогнули от гадливости и страха, и понял, что именно муж и довел ее до такого состояния.

Выйдя вместе с сопровождавшими больную во двор, Айвар, ни слова не сказав, схватил мужика за шиворот и поднял над землей так, что его ноги нелепо обвисли, а широкие полотняные штаны моментально потемнели. Его лицо перекосилось от страха.

— В следующий раз, — негромко и отчетливо сказал Айвар, кивнув на скопившуюся на земле лужу, — швырну об стену, и это уже будут твои мозги. Понятно?

Он заметил, какой взгляд при этом был у матери избитой девушки, а позже, когда той оказали помощь, они обе рассказали ему довольно банальную для Африки историю ее брака. Пока девушку лечили, мать помогала санитаркам за ней ухаживать, а заодно прониклась трогательной заботливостью и к Айвару — то пришивала оторвавшуюся пуговицу, то приносила из дома зеленый кофе и сушеные финики.

Когда девушка окрепла, Айвар написал в город ее дяде, который, узнав, что муж плохо с ней обращался, взял ее вместе с матерью под опеку по мусульманским традициям. Муж сначала пытался ее вернуть, но быстро отстал, а позже его убили в одной из драк, которые были частыми у любителей дешевого местного рома.

А особенно Айвару запомнился разговор с одним больным. Это был мужчина лет шестидесяти, но на вид уже дряхлый старик, с изможденным телом и удивительно живыми и ясными глазами, которые блестели на его иссушенном лице с пепельным налетом как тлеющие угольки.

Когда они разговорились, оказалось, что старик был хорошо образован, а главной его страстью была история древней Абиссинии. Айвар читал ему любимые стихи Гумилева, в особенности такие неординарные, как «Детская песенка», где содержание диким образом контрастировало с невинным заголовком. И это было по вкусу собеседнику, который в своем тяжелом состоянии сохранял бодрость духа, ироничное отношение к жизни и знакомую Айвару любовь к хулиганству. Он с удовольствием поведал медбрату множество памятных ему исторических анекдотов о древних и более-менее новых властителях, с разной степенью провокации, народной меткости и злости. Особую неприязнь старик почему-то питал к христианству, и будучи убежденным атеистом, заявлял, что на худой конец обратился бы к диким кушитским верованиям, но не к нему.

Однажды, принимая от Айвара очередную дозу лекарства, старик вдруг сказал так тихо, задумчиво и отстраненно, что тот не сразу понял, что эти слова относились к нему:

— Не в то время родился ты, сынок, ох не в то…

— А когда же мне стоило родиться? — с усмешкой спросил Айвар, когда разобрал его слова.

— Да уж где-нибудь на заре Эфиопской империи, когда по этой земле бродили племена, поклоняющиеся творцу Йигзару. В то время люди были куда более честными, чем при нынешней вере, это я тебе точно говорю.

— Возможно, так и было, — мягко ответил медбрат. — Только кем бы я там стал, в этой империи, когда из всех лекарств в ней знали только этот дивный цветок?

Тут Айвар указал на татуированное изображение хагении на своей шее.

— А кем тебе быть, друг мой? Шаманом, конечно, — строго произнес пожилой человек. — Да ты и всегда им был.

Больница для Айвара была еще и пунктом связи — отсюда, когда не было перебоев с сигналом, он мог связаться с родителями жены и узнать о текущих проблемах. Сами они часто стеснялись о чем-то попросить, и тогда его ставила в известность прислуга. Можно было и купить неподалеку свежий номер «Аддис-Зэмэн» — его забавляла очередная порция государственного оптимизма. В Семере удавалось найти место, где работал интернет, и узнать, нет ли от кого-нибудь непрочитанных посланий. Айвар заблаговременно сообщил Оле, что у них с Налией проблемы на работе, из-за которых они пока не смогут приезжать, но о переводе для Павлика не забыл ни разу.

Так минул целый год с того времени, как Айвару пришлось здесь поселиться. Впрочем, по самочувствию и по тому, что отражал осколок зеркала в его жилище, ему казалось, что постарел он гораздо больше.

Ему крайне редко звонил кто-то, помимо родителей Налии или их помощников (поговорить, разумеется, можно было только в рабочее время). Поэтому звонок с незнакомого номера удивил и насторожил. С тревогой — вдруг плохие новости о жене, — Айвар взял трубку, отозвался на амхарском языке, но к изумлению, в ответ услышал русскую речь, от которой в последние годы основательно отвык.

— Айвар? Айвар, это ты? — спросил женский голос. — Ты не сменил номер?

Последнюю фразу Айвар разобрал и понял, что звонит кто-то знакомый, но голоса он припомнить не мог, к тому же ему было сложно подобрать слова по-русски. Еще несколько лет назад русские друзья отмечали, что у него усилился акцент, а сейчас он уже думал почти исключительно на амхарском.

— Да, это Айвар Теклай, а кто спрашивает? — ответил он наконец по-русски. — И откуда вы знаете мое имя?

— Это Нерина Ким, Айвар… Ну… Нери, из Питера. Помнишь?

Из этих прерывисто и нервно прозвучавших слов Айвар выхватил одно — «Питер», и почему-то именно к нему прибилось все остальное, как бусины к узелку на ниточке. Нерина. Нери, как он называл ее когда-то… Странная история, странная девушка, странное имя, с которым был связан важный перелом в его жизни и одно из самых больших разочарований.

— Да, я тебя слушаю, — сказал он, осваиваясь с еще живущей в памяти речью.

— Ты знаешь, я сейчас нахожусь в Эфиопии, по работе. Мне бы хотелось тебя увидеть, если это будет удобно. Я понимаю, как это неожиданно, но мне очень нужно тебе рассказать кое-что важное.

Айвар чуть помедлил и ответил:

— Вообще-то не вполне удобно — я сейчас живу не в Аддис-Абебе, а довольно далеко от нее, тебе будет сложно меня найти. Ты же наверняка сейчас там?

— Да, но ты скажи, куда мне стоит приехать…

— Лучше всего встретиться в Семере, туда есть прямой рейс, ты узнаешь. Я раз в неделю езжу в этот город к родным, давай там заодно и пересечемся. Только пораньше: в округе плохо с электричеством и мне не хочется потом вести машину в темноте.

Они договорились о дне и времени. Айвар, конечно, был удивлен этим неожиданным звонком и не представлял, что важного ему может поведать эта давно и безнадежно чужая женщина, но в то же время предполагал, что для нее предмет разговора действительно почему-то представляется важным. И по старой привычке понимать и выслушивать других Айвар, иронично подумав: «Да, Теклай, ты неисправим», согласился на него.