Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Сант-Аполлинаре-ин-Классе

Небольшой городок Классе – одна остановка, не доезжая Равенны (меньше десяти минут на электричке), бывший римский порт, откуда ушло море, известный своим храмом, самым поздним из всех великих и знаковых монументальных ансамблей Равенны.

Вообще-то у меня не было планов сюда ехать, но помогла помощь фейсбучного клуба – сначала поэт Игорь Вишневецкий рассказал про археологические раскопки, затем искусствовед и редактор Катя Алленова напомнила про сам этот храм, в конхе апсиды которого помещена мозаика, которую я, оказывается, бессознательно ассоциировал с мозаиками Равенны, надыбав снимки в интернете – большой преображающийся Христос в виде голубого (синего) креста, под ним – святой Аполлинарий, стоящий посредине зеленой лужайки, наполненной отдельно стоящими деревьями и белыми агнцами, идущими на зов.

От противоположной стены, когда можно окинуть взором всю композицию алтарной части, мозаика напоминает местный пейзаж, над которым, подобно НЛО, завис огромный глаз – Христова мандорла, обсыпанная золотыми звездами.

Конха, понятно, вогнута и, значит, выпукла наружу, вовне, изнанкой твоего собственного лба, пытающегося опередить пролет просторного центрального нефа – точно ты паровоз, стремящийся резко вперед: храм тих и пуст, огромен и не столько присутствует, сколько отсутствует, чтобы уже ничего не мешало резкому скачку взгляда, стартующего от входа с немыслимым ускорением.

Тяжеловато объясняю. Просто входишь в храм, как в сад пустоты, и видишь алтарь с торжеством преображения и Аполлинарием, стоящим посредине, и, опережая ноги и тулово, вцепляешься в это постоянное, вечное, неизменное скатывание мозаики вниз – она же, украшенная драгоценными камнями, все время переливается, точно струится (мне еще с днем повезло, крайне солнечным, сочным, а пришел я в церковь ровно в 13.00), пытаясь уйти вниз, но все никак не уходит.

А по бокам, в боковых нефах, отделенных от центра серыми мраморными (с эффектными прожилками) колоннами особой формы (над ними – в овалах фресковые портреты всех равеннских епископов, сделанные в XVIII веке), стоят римские саркофаги и висят архитектурные детали из совсем уже древней жизни.

Нижнюю часть собора, тоже некогда одетую мрамором по приказу Сиджизмондо Малатесты, однажды раздели для того, чтобы использовать как строительный материал при возведении Дуомо в Римини (Темпио Малатестиано) – как я понимаю, того самого, в котором есть великая фреска Пьеро делла Франческа, поэтому теперь тут только голые рифленые кирпичные стены. И с античными саркофагами ничего не сливается – они представительствуют здесь уже за Средние века, выделяясь гладкими поверхностями на фоне совершенно иного стилистического ряда.

И как-то сразу понятно, что здесь они не для поклонения и даже не для украшения, но потому, что сначала тут была одна цивилизация и ее длительная, путаная жизнь, которая постепенно сошла на нет, оставив следы на песке.

Теперь же пришло новое начальство и совершенно иные порядки, которые вроде бы отринули то, что было, хотя на самом деле тут и вглядываться-то особенно не нужно, чтобы понять: произошел качественный скачок или диалектический переход одного в другое, так что разделить или разъять их попросту невозможно.

Храм построен на границе городка и смотрит в поля; возвели его на том самом месте, где Аполлинарию (первому епископу Равенны) дважды являлась богородица. Вот и теперь структура Классе не изменилась – церковь смотрит в поля фасадом, по краям ее обтекают городские кварталы, а впереди ничего – только зеленый луг со скошенной травой, пахнущий иван-чаем и соседними аллеями пряных деревьев.

У некоторых искусствоведов принято ругать мозаики Сант-Аполлинаре-ин-Классе как самые простые и чуть ли не примитивные, созданные уже на излете эпохи, постоянно стремившейся к упрощению и редукции. Поэтому фигуры святых в проемах по бокам фронтальны и статичны, каждое мозаичное дерево или животное стоят по отдельности, а не вместе.

Но выходишь из собора, и перед тобой точно такой же пейзаж из автономных деревьев, объединенных, конечно же, в аллеи и проходы, но, с другой стороны, каждое растение видишь наособицу, точно отдельно стоящее существо высшего порядка.

Животных вот только в округе не видно, их заменяет скульптура коровы (или быка), бредущей по траве через поле к собору. С ней охотно фотографируются обитатели туристических автобусов, хотя она сделана из бронзы (?) и черна, тогда как животные конхи белы.

Ничего не поделаешь – с тех пор столько времени прошло, собачка смогла подрасти и стать чем-то совершенно иным. Более близким «новейшему антропологическому состоянию», но при этом не потерявшим связи со своими естественными корнями. Бестиарий Боэция

Мозаики алтарной конхи Сант-Аполлинаре-ин-Классе напоминают мне (хотя бы и с противоположным знаком, но семиотическая логика здесь использована та же, что и в оформлении церкви) фрагмент из четвертой книги «Утешения философией» Аниция Манлия Торквата Северина Боэция, где он описывает, на каких животных могут походить люди, лишенные благодати:

Обезображенного пороками, как ты видишь, нельзя считать человеком. Томится ли жаждой чужого богатства алчный грабитель? – Скажешь, что он подобен волку в своей злобе и ненасытности. Нагло нарывается на ссору? – Сравнишь с собакой. Замышляет втайне худое, злорадствует незаметно для других? – Подобен лисице. Бушует в неукротимом гневе? – Думаю, что уподобился льву. Труслив и бежит от того, чего не следует бояться? – Похож на оленя. Прозябает в нерадивости и тупости? – Живет как осел. Кто легко и беспечно меняет желания? – Ничем не отличается от птицы. Кто погружен в грязные и суетные страсти? – Пал в своих стремлениях до уровня свиньи. Итак, все они, лишившись добрых нравов, теряют человеческую сущность, вследствие чего не могут приобщиться к Богу, и превращаются в скотов (IV, III, 258)¹⁴.