Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах

Дорога к чертовой дюжине

Сан-Джиминьяно видно задолго до того, как в него попадешь, – вот он, вдали на горе, башнями светится, – естественный указатель дороги к самому себе, так что можно не смотреть в навигатор.

Повторяются все серпантины и особенности попадания в средневековые города: шоссе петляет по заоблачным видам, раскиданным такой щедрой рукой, что дух перестает бояться круч и провалов, пока не упирается в мощные стены (сами по себе памятник истории, архитектуры и фортификации), потом поиск парковки (здесь она оказалась самой дорогой – два евро в час), проникновение в верхний город.

В Сан-Джиминьяно повезло с лифтом, который подымается вверх сразу от парковки (вот откуда такие цены!), чтобы вознести к внутренним крепостным стенам поменьше, – так я и оказываюсь в северной части города, недалеко от лучшей его церкви Сант-Агостино. Лучшей не снаружи (ибо сундук сундуком⁹²), но обещающей внутри апсиду с циклом фресок Беноццо Гоццоли, пожалуй, самого яркого и праздничного, самого жизнерадостного художника Возрождения.

С места – и в карьер: я ведь, собственно говоря, и петлял столько времени на радость вестибулярному аппарату, чтобы сходить именно в этот кирпичный сарайчик 1298 года постройки. Стоит себе на пустынной площади, самодостаточный и самоуглубленный, никого не замечает. Редкий турист, сосредоточенный на суете городского центра, доползает до этих каменных полян.

Впрочем, центр здесь, в совсем небольшом, но крутобоком городке, – понятие относительное: он не так чтобы сильно выражен и почти мгновенно переходит в периферийные улочки, скользящие по краю горных провалов.

Ехал сюда за средневековыми башнями, которые так эффектно смотрятся на рекламных снимках и городских картах, но оказалось, что в Сан-Джиминьяно едва ли не самые интересные фресковые циклы, случившиеся на пути.

Это поймешь чуть позже, когда запланированные города уже будут освоены, ожидания истончатся, а впечатления, напротив, накопятся и забьют всю оперативную память.

Только тогда станет понятным значение этого города-крепости, внезапно вскипающего на пути, выпирают из которого отнюдь не башни (такие каменные колодцы, правда, вырытые не в земле, как у людей, но ведущие прямо в небо, есть почти во всех средневековых городах), но сущности горизонтальные и будто бы совершенно не выпуклые. Сант-Агостино

Бесхитростная Сант-Агостино, на первый взгляд вся как на ладони, так хитро устроена, что фрески Беноццо Гоццоли нужно еще поискать. Редкий турист, забредший на север Сан-Джиминьяно, кидается к остаткам разоренных капелл по бокам, но в них ничего особенного нет, а церковь отказывается помогать зевакам своими тайными сокровищами – говорю же, она совершенно интровертная и, несмотря на один неф, самоуглубленная. Входишь, и перед взором – пустая кубатура правильного прямоугольника, на боковых стенах которого, правда, кое-где остались остатки совсем старых фресок.

Например, апсида с циклом Бартоло ди Фреди (он же расписал левый неф городского Кафедрального собора, о чем ниже) из земной жизни Богородицы (1374), и они здесь более «спокойные», чем в Колледжате, хотя сохранились намного хуже. Но это тот случай, когда «остатки сладки».

Цикл фресок Гоццоли из 17 мизансцен спрятан за стеной в хоре центральной алтарной апсиды, над которой, между прочим, высится «Коронование Девы Марии» Пьеро дель Поллайоло.

Вход в нее через клуатр с книжным магазином, где сидит одинокий продавец-индонезиец. Туристы-католики опасаются заходить за солею и с недоумением взирают на меня, бегающего с айфоном в святом месте. Между тем хоры открыты для посещений, более того, аппаратик, включающий подсветку за 50 центов, прямо указывает на это. Выход к циклу Гоццоли не просто логичен, но почти обязателен.

Другое дело, что подсветка вряд ли способна помочь разглядеть все фрески – они тут, в узкой центральной апсиде, растекаются по всем трем выпуклым стенам в три этажа – совсем как капелла об обретении Креста, расписанная Пьеро делла Франческа в Ареццо, то есть с точки зрения туристического осмотра самый что ни на есть безнадежный случай. Когда без потери впечатления тут можно сосредоточиться разве что на нижнем повествовательном ряду, находящемся перед самыми глазами.

Второй этаж росписей виден (и тем более фиксируем) уже со значительными искажениями, тем более что Гоццоли не прибегает к построению di sotto in su (снизу вверх), предполагающему намеренное искажение пропорций в угоду людям, смотрящим росписи снизу.

…………………………………

Я-то думал, что Гоццоли, упомянутый во всех книгах как один из главных украшателей Флоренции, принадлежит только ей одной, но вот какой славный урок может преподнести подобная поездка: в ней рушатся схемы, укорененные в голове из-за дистанционного, сухомятного знания.

В реальности («в жизни») все оказывается иначе и связано тонкими влияниями и взаимопроникновениями, которые, кстати, «на символическом уровне» нашли свое отражение и в некоторых мизансценах истории блаженного Августина, написанных Гоццоли.

Подобно нынешним гастролерам, старинные художники путешествовали по городам и храмам, распространяя стили и техники, из-за чего теперь встречи с ними непредсказуемы и оттого вдвойне дороги.

Ну да, Флоренция же где-то совсем рядом, излучение ее чувствуется повсюду: Гоццоли провел в Сан-Джиминьяно четыре года, пока на родине царила чума. В книжном магазине продается отдельная книжечка про его жизнь и работы, сосредоточенные в этом городе и его окрестностях, – их тут, оказывается, много, они создают нечто вроде умозрительной системы, которую интересно прочувствовать на себе. Так, другие важные творения Гоццоли есть в Колледжате (местном Дуомо) и в пинакотеке Сан-Джиминьяно, пара залов которой (коллекция небольшая, но отборная) включены в комплекс Городского музея вместе с другими заманухами.

Для меня Гоццоли⁹³ стоит в одном ряду с ранним Боттичелли и Содомой, хотя он менее воздушен и «пузырист», но столь же ярок, красочен и жизнерадостен. Заполненный чувствами под завязку. Искусствоведы будут говорить о его повышенной декоративности, а я вижу в этом обживании (обожании, окультуривании) каждого сантиметра живописной площади приятие мира и его устройства, причем как внешнего, так и внутреннего.

Режиссерские решения Гоццоли – гимн расширению сознания и возможностей, той самой ренессансной вере во всесилие человека, гармоничности его породы, которая пока еще идет в гору, несмотря на чуму и болотные огоньки нарастающего мракобесия.

Так как самый большой живописный цикл Гоццоли на стенах кладбища Кампосанто в Пизе погиб во время бомбардировки, самое важное из оставшегося – «Поклонение волхвов» флорентийского Палаццо Медичи–Риккарди да вот эти фрески, что находятся сейчас перед мной.

Ну, и еще работы в Монтефалько, в Сан-Франческо, где он расписал апсиду (циклом о жизни св. Франциска) и капеллу св. Иеронима.

В качестве главной арт-википедии прошлых времен Вазари констатирует, что работал Гоццоли много, но крайне неровно, любил трудиться («мало заботился об иных развлечениях»), «перегнав таким трудолюбием всех своих современников»…

Точно, это именно количество внезапно переходит в содержание цвета и света, калейдоскопической по духу радости, насыщенности и наполненности всех его композиций, бегущих незаполненных мест. Для этого Гоццоли делает их многослойными, намеренно смешивая ландшафты и пейзажи с жанровыми сценками, состоящими из самодостаточных портретных единиц, и подробными интерьерами, исполненными с применением перспективы. Все это многократно обрамлено узорами и арабесками со множествами архитектурных элементов, сообщающих фрескам дополнительную ритмизованную праздничность.

Впрочем, о фресках и картинах в Сан-Джиминьяно Вазари говорит не слишком много. Хотя и хвалит. Походя. Стенная живопись в Сант-Агостино посвящена жизни святого Августина, следующего эпизодам его «Исповеди» (за исключением последних четырех мизансцен), из-за чего здесь слишком много «быта» и непривычно много многосоставной «реальности», расцветающей под пронзительно синими небесами или же под золотистыми сводами и геометрически правильными куполами.

От самой первой сцены, на которой в африканском Тагасте, похожем на идеальный ренессансный город, родители вверяют маленького, но уже пузатого Августина в зеленом кафтане учителю грамматики в красном халате (справа коллега его, стоящий среди аркад готического и явно итальянского города, избивает розгами какого-то другого, нерадивого ученика, почти ангелочка), ну и через все препятствия и чудеса, экстазы да проповеди, вплоть до самой его кончины.

Подобно нарративам Содомы в аббатстве Монте-Оливето-Маджоре, несмотря на сюжеты разной степени религиозной тяжести, все эти наррации – лишь повод для красочного калейдоскопа, обычно ассоциирующегося у нас с Рождеством и всяческими экзотическими ландшафтными видами, нарядной архитектурой и нарядами волхвов. Во всем этом расплескивается и пузырится беспечная праздничность, выказывающая Гоццоли великим мастером, через себя транслирующим в мир потоки разноцветного живого света. Словно бы фрески – специальный оптический аппарат, создающий ласковые и теплые обманки.