Жозеф Бальзамо. Том 2

77. ПРИТЧА

В маленьком кабинете замка Люсьенна, в том самом, где виконт Жан Дюбарри на наших глазах поглощал, к большому неудовольствию графини, несусветное количество шоколада, сидели за легким завтраком маршал де Ришелье и г-жа Дюбарри; теребя уши Самора, графиня все более томно и безмятежно раскидывалась на атласной, затканной цветами софе, и с каждой новой позой обольстительного создания старый придворный испускал восхищенные ахи и охи.

— О, графиня, — по-старушечьи жеманясь, говорил он, — вы попортите себе прическу; графиня, у вас сейчас разовьется локон на лбу. Ах! У вас падает туфля, графиня.

— Не обращайте внимания, любезный герцог, — в рассеянности вырывая несколько волосков из головы Самора и совсем уж ложась на софу, отвечала графиня, красотой и сладострастностью позы сравнимая разве что с Венерой на морской раковине.

Самор, не слишком чувствительный к грации своей хозяйки, взвыл от ярости. Графиня попыталась его умиротворить: она взяла со стола пригоршню конфет и сунула ему в карман.

Но Самор надул губы, вывернул карман, и конфеты просыпались на паркет.

— Ах ты маленький негодник! — рассердилась графиня и, вытянув изящную ножку, поддела ее носком фантастические штаны негритенка.

— О, смилуйтесь! — воскликнул старый маршал. — Честью клянусь, вы его убьете.

— Почему я не могу нынче же убить всех, кто мне не по нутру! — отозвалась графиня. — Во мне нет ни капли жалости.

— Вот как! — заметил герцог. — Значит, и я вам не по нутру?

— Ну, нет, к вам это не относится, напротив: вы мой старый друг, и я вас обожаю; но я, право же, не в своем уме.

— Уж не заразились ли вы этой хворью у тех, кого свели с ума?

— Берегитесь! Вы меня страшно раздражаете вашими любезностями, в которые сами ничуть не верите.

— Графиня! Графиня! Поневоле поверишь если не в безумие ваше, то в неблагодарность.

— Нет, я в своем уме и не разучилась быть благодарной, просто я…

— Ну-ка, что же с вами такое?

— Я в ярости, господин герцог.

— В самом деле?

— А вы удивлены?

— Ничуть, графиня, слово дворянина, у вас есть на то причины.

— Вот это меня в вас и возмущает, маршал.

— Неужели что-либо во мне вас возмущает, графиня?

— Да.

— Но что, скажите на милость? Я уже стар, но готов угождать вам всеми силами!

— Меня возмущает, что вы понятия не имеете, о чем идет речь, маршал.

— Как знать.

— Вам известно, почему я сержусь?

— Разумеется: Самор разбил китайскую вазу.

По губам молодой женщины скользнула неуловимая улыбка; но Самор, чувствовавший за собой вину, смиренно понурил голову, словно готов был к тому, что сейчас на него обрушится град оплеух и щелчков.

— Да, — со вздохом сказала графиня, — да, герцог, вы правы, все дело в этом, и вы в самом деле тонкий политик.

— Я не раз об этом слышал, сударыня, — с преувеличенно скромным видом согласился герцог де Ришелье.

— Ах, что мне до чужих мнений, когда я и сама это вижу! Поразительно, герцог, вы тут же, на месте, не глядя ни направо, ни налево, нашли причину моего расстройства!

— Превосходно, но это не все.

— В самом деле?

— Не все. Я еще кое о чем догадываюсь.

— В самом деле?

— Да.

— И о чем же вы догадываетесь?

— Я догадываюсь, что вчера вечером вы ждали его величество.

— Где?

— Здесь.

— Так! Что дальше?

— А его величество не пожаловал.

Графиня покраснела и немного приподнялась на локте.

— Так, так, — проронила она.

— А я ведь приехал из Парижа, — заметил герцог.

— О чем это говорит?

— О том, что я не мог знать, что произошло в Версале, черт побери! И тем не менее…

— Герцог, милый мой герцог, вы нынче говорите одними недомолвками. Что за черт! Если уж начали — кончайте, а не то и начинать не стоило.

— Вы не стесняетесь в выражениях, графиня. Дайте по крайней мере дух перевести. На чем я остановился?

— Вы остановились на «тем не менее».

— Ах да, верно, и тем не менее я не только знаю, что его величество не пожаловал, но и догадываюсь — по какой причине.

— Герцог, в глубине души я всегда предполагала, что вы колдун, мне недоставало только доказательств.

— Ну что ж, я дам вам доказательство.

Графиня, заинтересованная этим разговором более, чем хотела показать, оторвалась от шевелюры Самора, которую ворошили ее тонкие белые пальцы.

— Прошу вас, герцог, прошу, — сказала она.

— При господине губернаторе? — спросил герцог.

— Самор, исчезни, — бросила графиня негритенку, и тот, вне себя от радости, одним прыжком выскочил из будуара в переднюю.

— В добрый час, — прошептал Ришелье, — теперь я расскажу вам все, да, графиня?

— Но неужели вас стеснял мой Самор, эта обезьянка?

— По правде сказать, графиня, присутствие третьего человека всегда меня стесняет.

— Что касается человека, тут я вас понимаю, но какой же Самор человек?

— Самор не слепой, Самор не глухой, Самор не немой, значит, он человек. Под этим словом я разумею каждого, кто, подобно мне, наделен глазами, ушами и языком, то есть каждого, кто может увидеть, что я делаю, услышать или повторить, что я сказал, словом, всех, кто может меня предать. Изложив вам этот принцип, я продолжаю.

— Продолжайте, герцог, вы весьма меня этим порадуете.

— Не думаю, графиня, тем не менее придется продолжать. Итак, вчера король посетил Трианон.

— Большой или Малый?

— Малый. Ее высочество дофина не отходила от него ни на шаг.

— Неужто?

— При этом ее высочество, а она прелестна, вы знаете…

— Увы!

— Так юлила, так лебезила — ах батюшка! ах, тестюшка! — что его величество при своем золотом сердце не мог перед ней устоять, и после прогулки последовал ужин, и за ужином на него были устремлены наивные глазки дофины. И в конце концов…

— И в конце концов, — бледнея от нетерпения, сказала г-жа Дюбарри, — в конце концов король взял да и не приехал в Люсьенну. Вы ведь это хотели сказать, не так ли?

— Видит Бог, так.

— Это объясняется очень просто: его величество нашел там все, что он любит.

— Ну, нет, вы сами нисколько не верите в то, что говорите: правильнее будет сказать, он нашел там все, что ему нравится.

— Осторожнее, герцог, это еще хуже; ведь все, что ему нужно, — это ужин, беседа, игра. А с кем он играл?

— С господином де Шуазелем.

Графиня сделала нетерпеливое движение.

— Хотите, графиня, оставим этот разговор? — спросил Ришелье.

— Напротив, сударь, продолжим его.

— Сударыня, отвага ваша не уступает вашему уму, так давайте, как говорится у испанцев, возьмем быка за рога.

— Госпожа де Шуазель не простила бы вам этой пословицы[5], герцог.

— Между тем эта пословица вовсе к ней не приложима. Итак, сударыня, я остановился на том, что партнером короля был господин де Шуазель, причем играл он так искусно и ему сопутствовала такая удача…

— Что, он выиграл?

— Нет, проиграл, а его величество выиграл тысячу луидоров в пикет, в ту самую игру, которая особенно задевает самолюбие его величества, поскольку его величество играет в пикет весьма скверно.

— Ох, этот Шуазель, этот Шуазель! — прошептала г-жа Дюбарри. — А госпожа де Граммон тоже там была, не правда ли?

— Была, перед отъездом.

— Герцогиня?

— Да, и я полагаю, она делает глупость.

— Какую?

— Видя, что на нее не воздвигают гонений, она дуется; видя, что ее не ссылают, она отправляется в добровольную ссылку.

— Куда же?

— В провинцию.

— Там она будет плести интриги.

— Черт побери, а что ей еще остается? Итак, перед отъездом она, само собой разумеется, пожелала проститься с дофиной, которая, само собой разумеется, очень ее любит. Потому-то она и оказалась в Трианоне.

— В Большом?

— Разумеется. Малый еще не отделан.

— Вот как! Окружая себя всеми этими Шуазелями, ее высочество дофина ясно дает понять, к какой партии она решила примкнуть.

— Нет, графиня, не будем преувеличивать; в конце-то концов завтра герцогиня уедет.

— А король развлекался там, где не было меня! — воскликнула графиня с негодованием, в котором сквозил страх.

— Видит Бог, так оно и есть; трудно поверить, но это правда, графиня. Итак, какой же вывод вы из этого делаете?

— Что вы прекрасно осведомлены, герцог.

— И все?

— Нет, не только.

— Так договаривайте.

— Я делаю еще тот вывод, что добром ли, силою ли необходимо вырвать короля из когтей Шуазеля, иначе мы погибли.

— Увы!

— Простите, — добавила графиня, — я сказала «мы», но успокойтесь, герцог, это относится только к моей семье.

— И к друзьям, графиня, позвольте и мне считать себя в их числе.

— Итак…

— Итак, вы принадлежите к числу моих друзей?

— Мне казалось, я вам уже об этом говорил, сударыня.

— Слов мало.

— Мне казалось, я уже доказал свою дружбу.

— Так-то лучше; надеюсь, вы мне будете помогать?

— Изо всех сил, графиня, но…

— Но что?

— Не скрою, дело трудное.

— Так что же, эти Шуазели неискоренимы?

— Во всяком случае, они укоренились весьма прочно.

— Вы полагаете?

— Да, таково мое мнение.

— Значит, что бы там ни утверждал милейший Лафонтен, против этого дуба бессильны ветер и буря?[6]

— Шуазель — гениальный государственный муж.

— Ба, да вы заговорили, как энциклопедисты!

— Разве я не принадлежу к Академии?

— Полно, герцог, какой из вас академик!

— Пожалуй, не стану спорить: академик не столько я, сколько мой секретарь. Но все же я настаиваю на своем мнении.

— На гениальности господина Шуазеля?

— Вот именно.

— Но в чем вы усмотрели его гениальность?

— А вот в чем, сударыня: он повел дело о парламентах и отношениях с Англией таким образом, что король теперь не может без него обойтись.

— Но ведь он подстрекает парламенты против его величества!

— Разумеется, в этом-то вся ловкость и состоит.

— А англичан подталкивает к войне!

— Конечно, мир его погубит.

— Что же тут гениального, герцог?

— А как вы это назовете, графиня?

— Самым настоящим предательством.

— Столь искусное и успешное предательство, графиня, на мой взгляд, как раз и свидетельствует о гениальности.

— Но в таком случае, герцог, я знаю особу, в ловкости не уступающую господину де Шуазелю.

— Вот как?

— По крайней мере в вопросе о парламентах.

— Это дело — самое важное.

— А между тем парламенты ропщут именно из-за этой особы.

— Вы меня интригуете, графиня.

— А вы не знаете, что это за особа?

— Видит Бог, не знаю.

— Между тем вы с ней в родстве.

— Среди моей родни есть гениальный человек? Не имеете ли вы в виду моего дядю, герцога-кардинала, графиня?

— Нет, я имею в виду герцога д'Эгийона, вашего племянника.

— Ах, вот как, господина д'Эгийона, того самого, кто дал ход делу Ла Шалоте[7]? Воистину, это милый молодой человек, да, да в самом деле. То дельце было не из легких. Послушайте, графиня, право слово, для умной женщины имело бы смысл подружиться с этим человеком, ей-богу.

— Известно ли вам, герцог, — возразила графиня, — что я незнакома с вашим племянником?

— В самом деле, сударыня, вы с ним незнакомы?

— Нет. И никогда его не видела.

— Бедный юноша! И впрямь, со времен вашего возвышения он постоянно жил в глубине Бретани. Что-то с ним станется, когда он вас увидит? Он отвык от солнца.

— Каково ему там приходится среди всех этих черных мантий[8]? Ведь он человек умный и высокородный!

— Он сеет среди них возмущение — больше ему ничего не остается. Видите ли, графиня, всякий развлекается как может, а в Бретани с развлечениями не густо. Да, вот уж энергичный человек — о, проклятье, какого слугу обрел бы в нем государь, если бы только пожелал! Уж при нем-то парламенты позабыли бы свою дерзость. О, это настоящий Ришелье, графиня, а посему позвольте мне…

— Что же?

— Позвольте представить его вам тотчас по приезде.

— Он в скором времени должен приехать в Париж?

— Ах, сударыня, кто его знает? Может быть, он еще пять лет проторчит у себя в Бретани, как выражается плут Вольтер; может быть, он уже в пути; может быть, он в двухстах лье, а то и у заставы.

И маршал всмотрелся в лицо молодой женщины, желая понять, какое впечатление произвели на нее последние слова.

Но она, призадумавшись на мгновение, сказала:

— Вернемся к нашему разговору.

— Как вам угодно, графиня.

— На чем мы остановились?

— На том, что его величеству очень нравится в Трианоне, в обществе господина де Шуазеля.

— И мы говорили о том, как бы удалить Шуазеля, герцог.

— Это вы говорили о том, что его надобно удалить, графиня.

— Что это значит? — удивилась фаворитка. — Я до того желаю, чтобы он уехал, что, кажется, умру, если он останется здесь, а вы ничем не хотите мне помочь, любезный герцог?

— Ого! — приосанившись, заметил Ришелье. — В политике это называется внести предложение.

— Понимайте, как хотите, называйте, как вам удобно, только дайте определенный ответ.

— Какие ужасные, грубые слова произносят ваши прелестные нежные губки!

— По-вашему, герцог, это ответ?

— Нет, не совсем, скорее, подготовка к нему.

— А она закончена?

— Еще минутку.

— Вы колеблетесь, герцог?

— Ничуть не бывало.

— В таком случае я вас слушаю.

— Как вы относитесь к притчам, графиня?

— Это старо.

— Помилуйте, солнце тоже старо, однако до сих пор не придумано ничего лучшего, чтобы разгонять мрак.

— Ладно, согласна на притчу, лишь бы она была прозрачной.

— Как хрусталь.

— Идет.

— Вы слушаете, прекрасная дама?

— Слушаю.

— Итак, предположим, графиня… Знаете, притчи всегда начинаются с предположений.

— Боже! Как вы скучны, герцог!

— Вы, графиня, не верите ни слову из того, что говорите: никогда еще вы не слушали внимательнее.

— Ладно, признаю, что я не права.

— Итак, предположим, что вы прогуливаетесь по вашему прекрасному саду в Люсьенне и вдруг замечаете великолепную сливу, одну из тех слив сорта ренклод, которые вы так любите за их алый, яркий цвет, схожий с цветом ваших щечек.

— Продолжайте же, льстец.

— Итак, на самом конце ветки, на самой верхушке дерева вы замечаете одну из этих слив; что вы предпримете, графиня?

— Потрясу дерево, черт побери!

— Да, но безуспешно: дерево толстое, неискоренимое, как вы давеча изволили выразиться; вскоре вы заметите, что оно и не шелохнулось, а вы только исцарапали свои прелестные белые ручки об его кору. И тут вы, встряхнув головкой тем пленительным движением, какое присуще только вам и цветам, начинаете причитать: «Боже мой! Боже мой! Как бы я хотела, чтобы эта слива упала на землю!» И даете волю досаде.

— Это вполне естественно, герцог!

— Ни в коем случае не стану уверять вас в противном.

— Продолжайте, любезный герцог; ваша притча бесконечно меня интересует.

— Внезапно, обернувшись, вот как сейчас, вы замечаете вашего друга герцога де Ришелье, который гуляет, предаваясь размышлениям.

— О чем?

— Что за вопрос, Господи? Разумеется, о вас. И вы говорите ему вашим дивным мелодичным голоском: «Ах, герцог, герцог!»

— Изумительно!

— «Вот вы мужчина, вы такой сильный, вы покоритель Маона; потрясите это проклятое дерево, чтобы с него свалилась мне в руки вон та чертова слива». Ну, каково, графиня?

— Превосходно, герцог: вы вслух произнесли то, что я сказала шепотом; но что же вы в таком случае ответите?

— Что я отвечу…

— Да, что?

— Что я отвечу… Как вы настойчивы, графиня! «С огромным удовольствием достал бы, но поглядите, какой толстый ствол у этого дерева, какие шершавые у него ветви; а я ведь тоже дорожу своими руками, черт возьми, хоть они у меня и постарше лет на пятьдесят, чем ваши».

— А! — внезапно вырвалось у графини. — Так-так, я начинаю понимать.

— Тогда продолжите притчу: что вы мне говорите?

— Я говорю вам…

— Мелодичным голоском?

— Разумеется.

— Ну, ну?

— Я говорю: «Голубчик маршал, не глядите на эту сливу столь безучастно; ведь вы на нее смотрели безучастно лишь потому, что она не для вас; давайте будем вместе алкать ее, стремиться к ней, и, если вы хорошенько встряхнете это дерево и она упадет, тогда…»

— Тогда?

— «Тогда мы съедим ее вместе!»

— Браво! — воскликнул герцог, хлопая в ладоши.

— Правильно?

— Небом клянусь, графиня, вы великая мастерица завершать притчи. Клянусь своими рогами, как говаривал мой покойный батюшка, славно придумано!

— Итак, вы потрясете дерево?

— Обеими руками и изо всех сил!

— А слива на дереве в самом деле сорта ренклод?

— Вот в этом я не вполне уверен, графиня.

— А что же там на ветке?

— По-моему, там, на верхушке, скорее портфель.

— Тогда разделим с вами этот портфель.

— Нет уж, он мне самому нужен. Не завидуйте, графиня, на что вам министерский портфель? Вместе с ним с дерева свалится столько прекрасных вещей — выбирайте любую.

— Что ж, маршал, значит, мы уговорились?

— Я займу место господина де Шуазеля.

— Если королю будет угодно.

— Разве королю не бывает угодно все, что угодно вам?

— Сами видите, нет, ведь он не желает удалить Шуазеля.

— Ну, надеюсь, король с радостью призовет к себе своего старинного товарища.

— По оружию?

— Да, по оружию, хотя подчас самые грозные опасности подстерегают нас не на войне, графиня.

— А для герцога д'Эгийона вы ничего у меня не просите?

— Право слово, не прошу; пускай он, негодник, сам об этом побеспокоится.

— Впрочем, вы же будете здесь.

— Теперь мой черед.

— Ваш черед на что?

— Мой черед просить.

— Верно.

— Что вы мне дадите?

— Все, что пожелаете.

— Я желаю все.

— Разумно.

— И я получу?

— А как же иначе? Но вы хоть будете довольны и не станете ничего у меня просить, кроме этого?

— Кроме этого и кое-чего еще.

— Говорите.

— Вы знаете господина де Таверне?

— Да, мы с ним друзья уже сорок лет.

— У него есть сын?

— И дочь.

— Вот именно.

— Так что же?

— Пока все.

— Как это — пока все?

— Да так, о той малости, какую я у вас еще хотела попросить, я скажу вам в свое время и в своем месте.

— Превосходно.

— Итак, мы условились, герцог?

— Да, графиня.

— Договор скреплен подписью.

— И даже клятвой.

— Так повалите же мне это дерево.

— На то у меня есть возможности.

— Какие?

— Племянник.

— А еще?

— Иезуиты.

— Вот как!

— Я на всякий случай уже составил небольшой и весьма славный план действий.

— Могу ли я его узнать?

— Увы, графиня…

— Да, да, вы правы.

— Знаете ли, секрет…

— Есть половина успеха — закончу вашу мысль.

— Вы прелестны.

— Но я и сама хочу потрясти это дерево с другой стороны.

— И прекрасно! Трясите, трясите, графиня, хуже не будет.

— Я тоже располагаю возможностями.

— Надежными?

— Меня за то и держат.

— Какие же это возможности?

— Увидите, герцог, а впрочем…

— Что?

— Нет, не увидите.

И с этими словами, произнесенными с хитрецой, на какую был способен лишь ее прелестный ротик, шаловливая графиня, словно очнувшись, быстро одернула волнистую атласную юбку, которая перед тем под влиянием дипломатического расчета уподобилась было морским волнам в часы отлива.

Герцог, который отчасти был моряком, а потому привык к капризам океана, расхохотался, приложился к ручкам графини и, благо он был такой мастер угадывать, угадал, что аудиенция окончена.

— Когда вы начнете валить дерево, герцог? — спросила графиня.

— Завтра. А когда вы начнете его трясти?

Во дворе раздалось громыхание карет, и почти сразу же послышались голоса: «Да здравствует король!»

— А я, — отвечала графиня, выглянув в окно, — я начну немедля.

— Браво!

— Выйдите по малой лестнице, герцог, и ждите меня во дворе. Через час вы получите мой ответ.