Ги де Мопассан

Прелюдия к славе

Жизнь в Париже. ❖ Мопассан в Морском министерстве. ❖ Гребля: экипаж «Листка наизнанку». ❖ «Муха». Первые пьесы. ❖ Мопассан и Флобер: вхождение в жизнь писателей. ❖ Литературные знакомства: Э. Золя. Тургенев. ❖ «Хвост» Золя. ❖ Катюль Мендес: «La République des Letters». ❖ Мопассан в Министерстве народного просвещения: Барду. ❖ Ружон. ❖ Первые произведения: неизданные стихи. ❖ «У воды». ❖ Газетная работа: разные статьи. ❖ «Последняя Шалость». ❖ «Сельская Венера». ❖ «Желания». ❖ «Стена». ❖ Судебный процесс в Этампе. ❖ Книга стихов. Рассказы: «Рука». ❖ «Старик, подававший святую воду». ❖ «Пышка». ❖ История «Меданских Вечеров». ❖ Театр: неизданные пьесы; комедии и драмы. ❖ «Турецкий домик под розовым листком». ❖ «Репетиция». ❖ «История былых времен».

Мопассан говорит в одной из своих книг о «той непобедимой тоске оторванных от родной земли, которой страдают люди, замкнутые в городах, в силу обязанности или профессии, все те, чьи легкие, глаза и кожа в качестве первоначальной пищи имели широкое небо, чистый воздух полей и чьи маленькие ножки бегали в детстве по лесным дорогам, полевым тропинкам и покрытым травою берегам». Без сомнения, он сам чувствовал эту печаль и тоску, когда для того, чтобы переехать в Париж и запереться в узкой и темной канцелярии министерства, он покинул луга и береговые скалы Нормандии. В детстве ему было неуютно в городах; он страдал в Ивето и в Руане, где его тоска по деревне усиливалась за казенными стенами интерната. Если парижская жизнь и захватила его, если он с чисто юношеским пылом отдался лихорадке нового существования, то сохранил, тем не менее, сильное пристрастие и к удовольствиям своей юности, к здоровым радостям, к чистому воздуху и отдавался им без устали. Поэтому Мопассан в то время, несомненно, являлся менее поэтом, писателем, завсегдатаем литературных салонов и редакций газет, чем здоровым и сильным гребцом, царем руля между Шату и Мезон-Лафитом. Лучше всего именно этого гребца и знали его друзья и охотно нам о нем рассказывали.

Все, кто бывал у Мопассана в период между 1871 и 1880 годами, помнят его веселым товарищем, хитрым, энергичным и сердечным, обожавшим поля, деревенские пирушки, греблю и шутки[66]. «В его внешности, — сообщает нам один из тогдашних его приятелей, — не было ничего романтического. Круглое лицо, загорелое, как у рыбака, открытость, простое обхождение, простые манеры… Мы часто воображали, что бессонница, диспепсия и некоторые другие нервные расстройства обязательно должны быть у каждого писателя. Мопассан той эпохи отнюдь не походил на неврастеника. Цвет его кожи напоминал деревенского жителя, загорелого от ветров, говорил он «с растяжкой», как говорят в деревнях. Он только и мечтал о прогулках за город, о спорте и речной гребле по воскресеньям. Ги хотел жить не где-нибудь, а только на берегу Сены. Ежедневно вставал он с зарей, мыл свой ялик, выкуривал несколько трубок и как можно позднее вскакивал в поезд, чтобы ехать в город, томиться в своей административной тюрьме. Он много пил, ел за четверых и спал, не просыпаясь в течение ночи; остальное в том же духе…»[67] Эмиль Золя, познакомившийся с Мопассаном в то же время, описывает его как красивого малого, небольшого роста, но хорошо сложенного, сильного, с вьющимися усами, густыми волосами, неподвижным взглядом, наблюдательным и в то же время несколько рассеянным, с квадратным лбом; «с внешностью молодого бретонского бычка», прибавлял Флобер.

Другой[68] также отмечает его удивительное здоровье, свежий цвет лица, крепкие, широкие плечи.

Сила Мопассана поражала всех, кому приходилось видеть его вблизи. Известно, что Жюль Лемэтр, больше с доброжелательностью, чем с интересом, рассматривал этого крепкого деревенского жителя, которого однажды представил ему Флобер и в котором вследствие наивного предрассудка, в чем он охотно признается, он на первых порах не хотел и не мог видеть утонченного талантливого писателя, которым тот уже был[69].

Мопассану, впрочем, самому нравилось быть крепким и сильным физически, и он беспрестанно заботился о своем здоровье. Он гордился атлетическими подвигами, говорившими о его силе и выносливости; так, он легко совершал пешие прогулки в восемьдесят километров, а однажды спустился по Сене от Парижа до Руана, гребя сам и везя в своем ялике двух друзей[70]. В то же время он бывал озабочен самым легким своим нездоровьем и с тревогой думал о воображаемых болезнях, будучи зараженным той нервной мнительностью, которой суждено было преследовать его всю жизнь. Он жаловался на свое здоровье Флоберу[71], который, в конец концов, обеспокоился и заставил своего друга посоветоваться с Фортеном, простым лекарем, которого Флобер считал очень знающим и способным[72].

I

Чтобы жить в Париже, Мопассан принял место в Морском министерстве[73] с окладом в полторы тысячи франков, сменив его впоследствии на более выгодное в Министерстве народного просвещения. По всей вероятности, Ги не был чересчур старательным чиновником: он делил свое время между греблей — главным своим занятием и литературными набросками, которые он делал в канцелярские часы на казенной бумаге и по воскресеньям предоставлял на суд своего учителя Флобера.

А между тем пребывание в министерстве должно было занять немаловажное место в жизни Мопассана и оставить любопытные воспоминания в его произведениях. С этого времени жизнь канцелярии, административные тайны, посещения начальников и коллег сделались для него источником чистых удовольствий и поводом для неистощимых шуток. Он удовлетворял таким путем ту страсть к мистификации, которая жила в нем вечно, ту любовь к шаржу и карикатуре, которая сопровождала его всю молодость. Гости, встречавшие его на обедах у Катю ля Мендеса, художники и писатели, занятые преимущественно важными эстетическими вопросами, увлеченные литературными спорами, удивлялись, слыша, как он пересыпает разговор анекдотами из жизни и энергичными язвительными нападками на министерский персонал. Остроумие его было неисчерпаемым[74]. В новой для него среде он производил те же наблюдения, столь же внимательно исследовал человеческую простоту и глупость, как и сравнительно недавно в Этрета, общаясь с тамошними товарищами, рыбаками и крестьянами. Позже, в рассказах, он напомнит нам жизнь канцелярий и типы чиновников так же, как он припоминал приключения своего детства и свои впечатления, полученные в нормандском краю. Благодаря изучению жизни мелких чиновников, скромной и однообразной, богатой комическими инцидентами и смешными ситуациями, Мопассан написал очаровательные рассказы, яркие и правдивые: «Наследство», «Убор», «Верхом» выводят на сцену лиц, которых автору приходилось встречать, и если герой повести «В семье»[75] — чиновник Морского министерства, то это, разумеется, не простое совпадение.

«Я был чиновником без гроша в кармане… В душе у меня жило множество скромных и неосуществимых желаний, золотивших мое существование всевозможными ожиданиями…

Как просто, как хорошо и трудно жить этой жизнью между парижской канцелярией и рекою в Аржантеле! Моею величайшей, всепоглощающей страстью в течение десяти лет была Сена. Ах, чудесная, спокойная, разнообразная и зловонная река, полная миражей и нечистот! Я так сильно любил ее, думается мне, потому что она давала мне чувство жизни…»[76]

Эти строки, написанные им пятнадцать лет спустя, с чувством грустного сожаления об утраченных простых радостях своей беспечной юности, весьма точно описывают то, что было любимым занятием Мопассана между 1872 и 1888 гг.: плавание по реке, Сена между Аньером и Мезон-Лафитом, прогулки в ялике, восходы солнца среди утренних речных туманов, луна, серебрящая трепетную воду. Вот — вся естественная и глубокая поэзия, инстинктивная радость для глаз, победное наслаждение здоровьем и силами.

Воспоминания гребца, впечатления от речных путешествий образуют также целый цикл его рассказов. Рисует ли он шумную, живописную толкотню в летнее воскресенье[77], дает ли картины рыбной ловли на острове Марант в осенние вечера, когда окровавленное небо «отражает в воде пурпурные облака, заливает красным светом всю реку… и золотит ржавые деревья[78]», припоминает ли дни скитаний по окрестностям Парижа, «прогулки по зеленеющим лесам… опьянение голубым воздухом в кабачках на берегах Сены и любовные приключения, столь банальные и столь восхитительные»[79], — материалом для этих рассказов ему всегда служат личные эпизоды и переживания.

Суббота и воскресенье были для Мопассана «священными днями гребли»[80], и сам Флобер не решался звать к себе или навещать своего ученика в эти дни. Друзья его частенько вспоминали и рассказывали, чем были эти поездки в Аржантель, Сартрувиль или Безон. Нам рисовали Мопассана «с лицом, обрамленным изорванной рыбацкой шляпой, одетым в полосатое трико, с мускулистыми руками гребца, обнаженными до плеч»[81]. Он встречал друзей на вокзале радостными приветствиями, часто нескромными, которые выкрикивал особенно громко, если замечал вблизи какого-нибудь солидного господина в орденах или какую-нибудь щепетильную семью, собравшуюся на пикник. Затем они спускались к Сене; гребя или управляя парусом, он без устали рассказывал неприличные анекдоты, скабрезные истории с подробностями, отчего смеялся сам так, что едва не опрокидывал лодку. Описывалось невообразимое веселье, царившее за деревенскими обедами, которыми заканчивался день: «Никто не умел лучше Мопассана организовать обед, подобрать общество, распорядиться кухней, украсить стол и завязать интересный, самый остроумный разговор»[82]. Описывались, наконец, веселые возвращения в летние ночи в поездах, набитых чиновниками и мирными зажиточными мещанами, жившими на дачах в Сен-Жермене или Шату. Газеты того времени были переполнены описаниями заговоров и покушений нигилистов; в переполненном вагоне Мопассан вдруг напускал на себя беспокойство, хмурил брови, беспрестанно посматривал на небольшой ящичек из некрашенного дерева, который держал на коленях, и в котором находились просто дорожные часы; затем нашептывал на ухо друзьям, достаточно громко, чтобы могли слышать остальные пассажиры, самые жуткие теории, давал самые странные инструкции, говорил о бомбах, о динамите, об адской машине, о дорогой игрушечке, которою он обладает и которая может заставить общество проплясать свой последний, предсмертный танец. Слова его были приправлены резкими русскими выражениями. Успех превосходил ожидания; Мопассан и его друзья однажды при выходе из поезда были арестованы, обысканы и допрошены полицейским комиссаром, приглашенным наспех[83].

В таком случае день считался вполне удавшимся: чувствуя здоровую физическую усталость, опьяненный солнцем и воздухом, брызжущий детской радостью, Мопассан вкушал высшее наслаждение, — наслаждение обмануть буржуа!

В очаровательном рассказе «Муха» следует искать наиболее полное и верное изображение этих незабвенных лет. Мопассан вывел в нем себя и своих товарищей того времени в тогдашей обстановке своей жизни — жизни гребца; он описал незначительный случай, вывел под разными прозвищами веселых друзей, узнавших себя без труда и подтвердивших рассказ собственными воспоминаниями[84]. Мы не будем говорить здесь о теме рассказа; мы напоминаем о нем читателю лишь затем, чтобы точнее всего описать жизнь Мопассана в ту эпоху. Сам он рекомендует нам эту шайку из пяти шалопаев (его собственное выражение), ставших впоследствии людьми солидными; он вводит нас в этот «ужасный трактир в Аржантеле, в эту невообразимую колонию, обладавшею всего одной комнатой — дортуаром», где, по его признанию, он провел самые безумные и веселые вечера своей жизни[85].

«У нас не было в то время других забот, — говорит он, — кроме как веселиться и заниматься греблей, так как для всех нас, кроме одного, весло было предметом поклонения.

Я припоминаю такие странные приключения, такие невероятные проделки, которым никто в настоящее время не поверил бы. Так уже не живут, даже на Сене, ибо бешеная фантазия, оживлявшая нас, умерла в современных душах. Мы впятером обладали одной лодкой, которую мы купили с большим трудом и в которой смеялись так, как никогда уже не будем смеяться в жизни».

Вот эти «пятеро шалопаев» с живописными прозвищами: Шляпа — остроумный и ленивый, «единственный из нас, никогда не бравший в руки весла под тем предлогом, что опрокинет лодку», Робер Пэншон, впоследствии библиотекарь в Руане; Одноглазый — тонкий, изящный, тщательно одетый, с моноклем в глазу, которому он и обязан своим прозвищем, он служил инспектором в Обществе Восточных железных дорог; «коварный» Petit-Bleu — не кто иной, как Леон Фонтэн; и, наконец, Томагаук и Жозеф Прюнье (под этими псевдонимами скрывался сам Мопассан[86]). Их лодка, которую они окрестили «Листком наизнанку», совершала каждое воскресенье рейсы между Аньером и Мезон-Лафитом.

«Любезная особа, мадемуазель Муш, сидела на руле: своей болтовней она развлекала экипаж и старалась осчастливить каждого из нас. Когда наступал вечер, все устраивались в каком-нибудь речном трактире. Пища была плохая, кровати отвратительные, но в двадцать лет веселость и страсть к удовольствиям заменяют все, а с такими приправами ни один обед не покажется скучным».[87]

«Ужасный трактир в Аржантеле» был не единственным прибежищем веселой шайки. Временами Мопассан избегал чересчур шумных мест ради более тихого приюта. Он отправлялся в уединенный кабачок Безона или Сартрувиля и там писал стихи, которые отдавал на суд Флобера; некоторые из этих стихотворений вошли в сборник, который увидел свет в 1880 г.; отдельные вещи, сочиненные Мопассаном, очевидно, оценены Флобером как неудачные, не были напечатаны вместе с другими, но мать и друзья Ги хранили их, и кое-какие из них были напечатаны после его смерти[88]. В одном из этих стихотворений описывается прогулка и встреча поэта с любезной и доброй подругой; легкая развязка не лишена изящества:

В скромном домике на берегу реки Мопассан придумал не один сюжет для драм и комедий, которые никогда, впрочем, не были написаны. Свои наброски, опыты и заметки он сообщал Petit-Blue, присяжному поверенному его литературных попыток. Леон Фонтен сохранил кое-что из этих сумбурно написанных произведений, а именно комедию в одном акте «La Demande» и драму в трех актах «La Comtesse de Bethune».

Плавание в лодке не было единственным занятием Мопассана даже в самые лучшие дни «Листка наизнанку». Поэзия и театр, которые он любил с детства, интересуют его по-прежнему: между воскресеньями, посвященными воде и воздуху, он продолжает свое литературное обучение под внимательным и требовательным руководством Флобера. Можно сказать даже, что стихи, которые Ги пишет в эту эпоху, являются лишь упражнениями в виртуозности и гибкости; предчувствуя свое истинное предназначение, он учился путем этой игры свободному, ясному и точному слогу, который он впоследствии соединил с проницательной и развитой благодаря долгому опыту наблюдательностью. И хотя он и не проговаривался, друзья угадывали, вероятно, к чему он готовится, но, когда они спрашивали об этом или стремились поторопить его вдохновение, он отвечал просто: «Я не спешу: я изучаю мое ремесло»[90].

II

Он изучал его медленно, терпеливо, мужественно под руководством требовательного наставника. Семь лет, с 1873 г. до 1880 г., Флобер наблюдал, поддерживал и направлял литературные попытки Мопассана; здесь следует указать на то, какое огромное влияние оказывал учитель на ученика и сколь близкие отношения возникли между обоими писателями.

Вопреки распространенному заблуждению, Мопассан не являлся ни племянником, ни крестником Флобера. Между ними не было никакого родства. Но мы уже указывали, какие причины заставляли Флобера интересоваться сыном и племянником двух лучших друзей своего детства, Альфреда и Лауры Ле-Пуаттевен. Когда Ги переехал в Париж, Флобер тотчас заинтересовался молодым человеком, «остроумным, даровитым, оче-ровательным», к которому ощутил инстинктивную нежность[91]: невзирая на разницу лет, он обращался с ним как с другом[92].

Он обещал г-же де Мопассан дать ее сыну несколько советов, понаблюдать за его первыми опытами, облегчить доступ в литературные салоны, журналы и газеты, которые могли оказаться для него полезными.

Флобер отнесся к своей роли учителя и ответственно и очень серьезно. Он наблюдал за учеником и давал ему советы, вплоть до рекомендаций по чтению[93]. Особенно предостерегал он юношу от беспечности и лени и всячески побуждал к работе:

«Надо поощрять твоего сына, — пишет он г-же де Мопассан, — в его пристрастии к стихам, ибо эта благородная страсть, так же как и литература, служит утешением во многих обстоятельствах жизни и так как у него, быть может, окажется талант. Как знать? До сих пор он написал еще слишком мало для того, чтобы я позволил себе составить его поэтический гороскоп; да и кому позволено решать будущее человека?

Я считаю нашего мальчика любящим чуточку пофланировать и не очень усидчивым в работе. Мне хотелось бы, чтобы он написал большую работу, будь она хоть отвратительна…»

Позже, когда Мопассан жаловался ему на скуку, на однообразную и утомительную жизнь, которую он в то время вел, Флобер позволял себе ласково упрекать его:

«В конце концов, друг мой, у вас скучающий вид, и ваша тоска огорчает меня, так как вы могли бы употребить ваше время гораздо приятнее. Необходимо, понимаете ли вы, молодой человек, необходимо работать больше, чем вы работаете. Я начинаю подозревать вас в легкой лени. Слишком много гребли, слишком много физических упражнений! Да, сударь! Образованный человек вовсе не так нуждается в постоянном движении, как об этом говорят доктора. Вы рождены, чтобы писать стихи, итак, пишите! ‘‘Все остальное — суета», начиная с развлечений и здоровья… К тому же, здоровье ваше охотно последует за вашим призванием. Это замечание глубоко философично или, скорее, гигиенично… От пяти часов вечера до десяти часов утра ваше время может быть отдано музе… Ну же, милый, поднимите голову! К чему усиливать свою грусть? Надо перед самим собою казаться сильным, и это единственный способ им сделаться. Побольше гордости, черт побери! Малый был победовее вас[94]! Если вам чего не хватает, так это «принципов». Что бы ни говорили, а они нужны; остается только узнать, какие именно. Для художника существует одно лишь правило: жертвовать всем ради искусства. Жизнь должна рассматриваться им как средство, не более…»[95]

Эта длинная выдержка необходима, чтобы показать, какой неумолимой дисциплины, каких жертв требовал Флобер от ученика, какую гигиену, по его собственному выражению, предписывал он ему во имя искусства! Но мало-помалу уроки его стали более непосредственными, а цели — более конкретными, и между ними установилось бескорыстное и плодотворное сотрудничество. Какую лучшую подготовку мог дать Флобер Мопассану, как не посвятив его в тайны написания собственных произведений и не присоединив к тщательной работе над ними? Он не довольствуется тем, что требует от друга мелких услуг и дает ему щекотливые поручения то к дирекции «Водевиля», то к издателю Лемерру, а позже — в Министерство народного просвещения[96]. Он поручает ему топографические исследования и библиографические справки, необходимые для романа «Бувар и Пеклюше», который он в то время писал. Однажды, например, он заставил его представить подробное описание нормандского берега между Антифэром и Этрета, затем между Феканом и Сенневилем — с целью более точно описать прогулку двух героев-чиновников; он заставил Мопассана подробно объяснять себе, какие там береговые скалы, какое плоскогорье[97]. В другой раз, подготавливая свою последнюю главу «Воспитание», он просит Мопассана просмотреть каталог библиотеки в Министерстве народного просвещения и выписать из него книги, которые могли бы понадобиться для его планов занятий и изложения систем[98]. Наконец, он обращается к нему за некоторыми справками по ботанике, доставить которые отказался или позабыл один естественник[99]. Принимая столь деятельное участие в подготовке книги, за выходом в свет которой он с благоговением наблюдал уже после смерти учителя, Мопассан приучался узнавать ценность непосредственного наблюдения и точной документации.

В результате этих наблюдений главное свойство, развившееся в нем, это — «индивидуальная манера видеть и чувствовать»; вскоре, привыкнув передавать свои впечатления от реальности, он перестает жаловаться учителю, как он это делал в минуты уныния, на однообразие событий, на банальность мира и на нищету человеческих страстей[100]. Побуждая ученика к работе, Флобер предостерегал его, однако, от торопливой страсти печататься, которая часто увлекает молодых писателей и иногда губит их. Когда г-жа де Мопассан спрашивала своего друга: «Нельзя ли Ги бросить Министерство и посвятить себя литературе?», он отвечал: «Еще рано! Не будем делать из него неудачника».

Обладая большим опытом и с будучи авторитетом, продолжал он давать Мопассану наставления, похожие на те, которые Ги получал в детстве от матери. Флобер приучил его смотреть на предметы и видеть в них то, что может пригодиться для «литературного потребления». Нередко говаривал он с добродушием: «Пойди, прогуляйся, мой мальчик, понаблюдай вокруг и расскажи мне в ста строках то, что увидишь». Мопассан следовал этим предписаниям буквально, он писал с природы с усердием, доходившим до крайности, и по этому поводу рассказывают восхитительный анекдот, который заслуживает того, чтобы быть упомянутым: желая в точности описать реакцию, которую может вызвать у человека (это был крестьянин) меткий и сильный удар ногой, он за некоторую сумму произвел опыт над покладистой жертвой, но сам получил поучительный град побоев от другого крестьянина, не понявшего чистоты его намерений[101].

Флобер, как заданные уроки, поправлял заметки молодого человека. Он безжалостно выбрасывал из них лишние эпитеты, исправлял периоды, «сердился, когда в двух соседних предложениях был один и тот же рисунок и один и тот же ритм[102]». Мопассан не отчаивался, терпеливо уносил обратно в Министерство свои заметки, испещренные поправками и с большей тщательностью готовил новый литературный опыт, который должен был представить учителю в следующее воскресенье.

В силу своей природы и предшествующего воспитания, Мопассан был вполне подготовлен к урокам Флобера. У обоих писателей одного и того же рода и темперамента была склонность смотреть на жизнь как на созданную специально для искусства: только непосредственно наблюдая природу и людей, художник запасается образами, он должен всегда стремиться находить новые комбинации этих двух «элементов» искусства, и его попытки не будут бесплодными, ибо сочетания неисчерпаемы. Поэтому точные подробности имеют в романе главное значение, и вызываемое впечатление будет тем сильнее, чем больше воспроизведено подробностей во всей их мелкости и часто банальности, чем ближе она к повседневности. Такова система, которую Флобер внушал — и наставлениями, и примером — Мопассану.

В эту эпоху жизни Мопассан, благодаря Флоберу, завязал знакомство с большинством писателей и артистов, бывших тогда друзьями Флобера. Он почти всех их встречал в Круассэ, когда ездил по воскресеньям к своему учителю, или в Париже, в скромной гостиной, приемы и. частых гостей которой он описал сам[103].

Тут он узнал Тургенева, Альфонса Доде, Эмиля Золя, Поля Алексиса, Катюля Мендеса, Эмиля Бержера, Ж.-М. де Эредиа, Гюисманса, Энника, Сеара, Леона Кладеля, Гюстава Тудуза, Эдмона Гонкура, издателя Шарпантье, Филиппа Бюрти, Жоржа Пуша, Фредерика Бодри. Почти всех встречал он и по четвергам у Золя, где видел также Эдуарда Рода, Дюранти, Сезанна, Дюрэ, Франсуа Коппэ, Мориса Бушора, Мариуса Ру и изредка Тана, Ренана, Максима Дю-Кана и Мориса Занда[104].

С некоторыми из них у Мопассана сложились сердечные отношения: с 1876 года он часто бывал, например, у Тургенева, который интересовался его первыми литературными шагами и читал его первые рукописи[105]. Впоследствии Тургенев способствовал распространению в Росии произведений своего молодого друга.

В 1880 году Мопассан, желавший напечатать в «Le Gaulois» ряд статей о крупных иностранных писателях, хотел начать эту серию со статьи о Тургеневе; Тургенев же, питавший не меньший ужас, чем Флобер, перед критикой и почтительное уважение к искусству, мило отказался от того, что считал в известной степени «дружескою рекламой». Мопассану пришлось смириться; он ограничился тем, что написал о своем друге коротенькую заметку под заглавием: «Творец слова нигилизм»[106]. Статью, план которой у него был продуман, он написал лишь после смерти Тургенева, три года спустя[107]. Он готовил еще одну статью о великом русском писателе, которую предназначал для «Revue des Deux Mondes», как вдруг заболел в конце 1891 года.

Гонкуры говорят в своем «Дневнике»[108] о том, что это были за собрания друзей в Круассэ, на которых присутствовал Мопассан. Особенно запомнился им один пасхальный вечер, на который Флобер пригласил своих друзей[109].

«Мы едем, Додэ, Золя, Шарпантье и я, обедать и ночевать к Флоберу в Круассэ. Мопассан приезжает за нами в карете на Руанский вокзал, и вот мы у Флобера… Вечер проходит в скабрезных рассказах, от которых Флобер покатывается со смеху, «прыская», словно в детстве».

Еще менее торжественны бывали встречи у Золя. По четвергам днем собирались сначала на улице Сен-Жорж, а затем на Рю-де-Булонь обычные посетители Золя, большинство из которых съезжалось также летом в Медан. Среди них в 1876 году образовалась небольшая группа писателей в пять человек, которых газеты того времени прозвали «хвостом Золя». Один из пяти рассказывает, как образовалось то общество, в которое входил и Ги де Мопассан[110]: его привел туда и представил Поль Алексис, который встретил его у Флобера и познакомился с Леоном Энником, Анри Сеаром и Гюисмансом в «центре парнассизма», в редакции «République des Lettres», которой руководил в то время Катюль Мендес. Истинная дружба и общие литературные стремления соединяли их; им предстояло укрепить сложившиеся отношения, издав четыре года спустя при участии своего учителя знаменитые «Меданские вечера».

Благодаря новым друзьям и рекомендации Флобера, Мопассан получил доступ в «République des Lettres»; он присутствовал и на тех обедах, которые устраивал Катюль Мендес на улице Брюссель и на которых иногда председательствовал Флобер. Мопассан однажды пришел и сел за этот братский стол, «вежливо улыбаясь, как человек, находящийся в своей естественной среде»[111]. Быть может, он находил, что эстетические споры занимают там слишком большое место; но он встретил нескольких литераторов, которых ранее не знал — Анри Ружона, Леона Диркса, Стефана Малларме, Виллье де Лиль-Адана. В августе 1876 г. после выхода статьи, наблагосклонной к Ренану, появившейся в «République des Lettres», автором которой, однако, не был Катю ль Мендес, Флобер поднял большой шум: он потребовал, чтобы его имя вычеркнули из списка сотрудников, отказался от получения журнала и советовал Мопассану последовать его примеру — «открыто бросить» Мендеса с его друзьями, несмотря на теплый прием, оказанный ими Мопассану[112]. Впрочем, Мопассан не последовал совету учителя: он объяснил статью, хотя и не оправдывал ее[113], а через два месяца напечатал в «République des Lettres», помещавшей уже его стихи, восторженную статью о Флобере[114].

По мере того, как он делался все более известным в литературных кругах своими первыми произведениями, иногда и не прошедшими строгой цензуры Флобера и сверх того подписанными псевдонимом, Мопассан получил доступ в некоторые салоны, покровительствовавшие в то время молодым писателям. Часто его туда вводил учитель: благодаря ему Мопассан получил приглашение в Сен-Гратьен к принцессе Матильде; когда он напечатал свои первые пьесы «История былых времен» и «Репетиция», Флобер предложил свое посредничество для того, чтобы пьесы были сыграны у принцессы г-жой Паска[115]. Мопассан посещал и салон г-жи Эжен Юнг, жены редактора «Revue bleue», и салон г-жи Адан, редактировавшей в то время «La Nouvelle Revue».

Ill

В 1878 г. Мопассан покинул Морское министерство ради Министерства народного просвещения. Вначале он радовался этой перемене, так как новое положение обеспечивало ему больше свободного времени. «Вот вы и спокойнее, — писал ему Флобер, — начнете снова работать»[116]. Он действительно с каждым днем испытывал все большее и большее стремление к безусловной независимости, которая позволила бы ему всецело отдаться литературе. Поэтому он сетует на свою министерскую «повинность», поглощающую и деспотически отнимающую у поэзии лучшие часы. И Флобер ему сочувствует.

«Как сожалею я о том, что у вас нет времени для работы! Как будто один хороший стих не полезнее в сто тысяч раз для народного просвещения, чем все те серьезные пустяки, которыми вы заняты»[117].

Флобер же рекомендовал своего ученика Барду, министру народного просвещения в кабинете Дюфора. Барду привлек Мопассана вначале в качестве секретаря; в 1879 г. он назначил его чиновником первого отделения кабинета и секретариата[118]. В конце того же года Мопассан получил ленточку кавалера Академии[119], которую он надевал, кажется, всего один раз на министерский вечер[120]. Этот незначительный случай должен был забавлять его впоследствии, когда он провозгласил непримиримый обет, который запомнили его друзья: «Я никогда не буду писать в «Revue des Deux Mondes». Никогда не буду в Академии. Никогда не получу ордена». Мы будем иметь случай указать, однако, что он не выдержал характера по поводу этих трех пунктов.

В Министерстве народного просвещения Мопассан встретил одного из своих друзей по «République des Lettres», Анри Ружона, работавшего в отделе первоначального обучения[121]. Мопассан добросовестно исполнял свою работу, которая, тем не менее, казалась ему скучной и отрывала его от дорогих ему занятий. Он продолжал мечтать о дне, когда сможет уйти совсем, завоевать себе свободу решающим, «переломным» произведением. Этот день настал, когда он напечатал «Пышку»; только тогда, освобожденный от заботы о деньгах, благодаря выгодному контракту с одной газетой, чувствуя уверенность в своем призвании, а себя — хозяином своего таланта, он покинул Министерство. Чтобы обеспечить себе возможность возврата на свое место, Мопассан испросил годовой отпуск, который и получил при содействии нового министра народного просвещения Жюля Ферри и главы тогдашнего кабинета Альфреда Рамбо.

IV

Появление «Пышки» в сборнике «Меданские вечера», а затем выход тома стихов, выпущенного книгоиздателем Шарпантье, означает конец второго — «министерского» — периода жизни Ги де Мопассана. Мы постарались показать, какова в эту эпоху была его жизнь, — оживленная, полная веселья, сил, бивших через край, и молодого энтузиазма; мы видели, как новые впечатления развивают его наблюдательность, как строгая дисциплина формирует и совершенствует его талант, в каких литературных кругах он любит бывать. Нам остается набросать историю его первых произведений, чтобы объяснить, каким образом он выбрал свой путь среди различных родов литературной деятельности, увлекавших его в то время — драмы, поэзии, прозы.

Флобер знал Мопассана почти исключительно как поэта; он прочитывал, исправлял и иногда рекомендовал в журналы и газеты только стихи своего ученика. Несомненно, что в эту эпоху Мопассан уже мечтал и медленно готовился к другим жанрам литературы. Но поэзия была у него более произвольной, давалась ему легче; сверх того, она полнее удовлетворяла его стремление к непосредственному творчеству, потребность выражать себя, которая свойственна каждому писателю в начале его поприща. И между 1872 и 1880 гг. он написал много стихотворений; он печатал значительное количество стихов, которые даже не выносил на суд своего учителя. Словно желая провести черту между первыми опытами и будущими произведениями, которые он в себе чувствовал, Ги почти всегда подписывал стихотворения псевдонимами: Ги де Вальмон, Мофиньёз или Жозеф Прюнье[122]. Из всех этих псевдонимов чаще всего пользовался он именем Ги де Вальмона; он составил его, прибавив к своему законному имени название одного местечка в окрестностях Фекана. Поэма, озаглавленная «Au bord de l'еаu», равно как и «La dernière Escapade», напечатанные впервые в «République des Lettres» в 1876 году, подписаны Ги де Вальмоном[123].

Не все стихотворения той эпохи вошли в сборник, выпущенный Мопассаном в 1880 г.; для этой книги он сделал выбор под контролем и учителя — следуя советам Флобера[124]. При жизни писателя были напечатаны далеко не все стихотворения; после его смерти госпожа де Мопассан передала друзьям рукописные тетради, и тогда интереснейшие вещи впервые появились в газетах[125].

Сборник, появившийся в 1880 г., включает только стихотворения, написанные после 1875 г. Существует большая разница между ними и теми, которые Мопассан писал между 1865 и 1875 гг.; они сохранились в рукописи, с пометками и правками, несомненно сделанными рукой Флобера. Напечатанные отрывки из них свидетельствуют об искреннем восторге поэта, о восхищении природой, красоту которой он глубоко чувствует и радостями которой он безмерно наслаждается. Это всего чаще — картины зеленых лугов, цветущих яблонь, моря, осаждающая воображение риторика, запертого в Руанском лицее; затем первые любовные увлечения, воспеваемые с некоторой декламацией и пафосом; в этих пылких признаниях, надеждах, молитвах, сожалениях, жалобах, мадригалах, сонетах и посланиях чувствуется влияние Мюссэ. Впоследствии, среди прочих стихотворений, в которых Мопассан «фиксировал» свои впечатления от Сены и парижских окрестностей, как некогда он воспевал нормандскую деревню, среди воспоминаний о прогулках в лодке, появляется несколько философских стихотворений более возвышенного настроя: например, «Надежда и Сомнение»[126], — сравнение, проведенное между судьбой Христофора Колумба и несправедливостью судьбы человеческой. Экзотические пейзажи, отсветы луны на перламутровых столах и фарфоровых башнях, расписные фонари, старинные вышивки — все это как бы отдаленные образы-подражания тому, кто в поэзии был первым учителем Мопассана — Луи Буилье[127].

С трудно объяснимым снисхождением Флобер иногда замечает, что эти первые стихотворения «нисколько не ниже того, что печатается у парнасцев»[128]. Со временем, как прибавляет он, молодой человек приобретет оригинальность, индивидуальную манеру видеть и чувствовать. Но он хочет, чтобы Мопассан начал какое-нибудь «длинное произведение[129]» и, несомненно, согласно советам учителя, Мопассан написал несколько более длинных поэм, эти своего рода новеллы в стихах — «Au bord de l'еаu», «Le Mur», «Venus rustique», «La Dernière Escapade», которые четыре года спустя появятся в сборнике Шарпантье.

Одной из первых по времени является поэма «Au bord de l'еаu», помещенная в 1876 г. в «République des Lettres». Рукопись, подписанная Ги де Вальмоном, была отослана Катюлю Мендесу с горячей рекомендацией Флобера. Ее и слышал Жюль Леметр в чтении хозяина имения Круассэ, когда он впервые встретил у него Мопассана. Беспредельный восторг Флобера внушил некоторое недоверие Катюлю Мендесу и Анри Ружону, бывшему в то время секретарем редакции «République des Lettres». Меж тем стихи были прочтены, перечитаны, приняты и немедленно помещены рядом с произведением Леона Диркса, отрывком из Эдгара По и выдержкой из феерии Флобера «Le Royaumedu pot-au-feu». «Прочли стихи новичка; некоторые парнасцы, не любившие шутить с формой, сделали свои замечания, но все сошлись на общем признании, что в авторе видно «благородство»»[130].

Неверно, как это принято думать, что эта стихотворная поэма «Au bord de l'еаu» («На берегу реки») «сделала» несколько лет спустя Мопассану громкую рекламу и привела к судебному процессу в Этампе. В действительности дело шло о другой поэме, также перепечатанной в стихотворном томе, и мы еще вернемся к этому событию. Ошибка объясняется, быть может, словами письма, написанного Флобером в то время своему ученику и ставшего широко известным: это письмо и было напечатано в начале сборника, в 1880 году. Тема пресловутого стихотворения резюмирована в нем следующим образом: «Двое влюбленных, плотомойня, берег реки», и несомненно, что этот краткий намек не может относиться к стихам, подвергшимся преследованию, и, напротив, вполне подходит к тем стихам, о которых мы упоминали. Эту ошибку Флобера, бывшего, однако, в курсе дела, как видно из других его писем, довольно трудно оправдать.

В том же 1876 г. Мопассан напечатал в «République des Lettres» статью о Флобере. По этому поводу учитель, глубоко растроганный, пишет ученику:

«Вы отнеслись ко мне с сыновьей нежностью. Моя племянница в восторге от вашего произведения. Она находит, что это — лучшее, что написано о ее дяде. Я думаю так же, но не решаюсь это высказать». [131]

Печатая первые стихотворения, Мопассан помещал и некоторые критические статьи в тех журналах, которые порекомендовали его друзья. В это время он старался создать себе статус журналиста. Он написал статью о французской поэзии, удостоившуюся похвалы Флобера, несмотря на незначительное замечание в адрес Ронсара[132].

Сам Флобер, вообще ненавидевший газеты[133], не отступал ни перед какими хлопотами, когда надо было для его протеже раскрыть двери какой-нибудь редакции. Он обращается к Раулю Дювалю, к Бегику, к Дюрюи, чтобы открыть доступ Мопассану в газету «La Nation» в качестве театрального обозревателя[134] или книжного рецензента; он сам подсказывает своему ученику некоторые темы для сенсационных статей, которые могли бы обратить на него внимание и сразу продвинуть его[135]. Мало-помалу газетное сотрудничество Мопассана, к которому относились сначала сдержанно, становится все более и более желанным, а с 1878 г. его имя можно встретить в большинстве газет и главным образом в «Le Gaulois», «Gil-Blas», «Le Figaro», «L’Echo de Paris». Позже воспоминания о первых шагах в журналистике, впечатления, собранные в мире печати, дадут Мопассану темы для его романов и повестей. Так, все действие романа «Милый друг» происходит среди смешанного общества, которое группируется вокруг газет. Залы редакций, кабинеты редакторов, куда начинающий носит свои статьи и стихотворения, полулитературные-полуполитические салоны, где газетчик сталкивается с министром, а финансист с поэтом, — такова среда, где протекает жизнь Жоржа Дюруа. Сверх того писатель доставляет себе жестокое удовольствие, вплетая в фабулу двух женщин, более-менее прикоснувшихся к его нарождавшейся славе[136].

В одной из газет, куда он получил доступ, в «Le Gaulois», Мопассан публикует в 1878 г. большую поэму в стихах «Последняя прогулка»[137]. Она относится к категории тех стихотворных новелл, которые любил Флобер и которую автор уже читал, по-видимому, в нескольких салонах[138]. Если верить г-же де Мопассан, то эта вещь была предложена сначала в «Revue des Deux Mondes», которая ее вернула, «признавая, что в ней большие достоинства, но что она чересчур удаляется от классических форм, свойственных «Revue des Deux Mondes»»[139].

В том же году Мопассан работал над новой поэмой, «La Vénus rustique»[140]; год спустя он представил ее на суд Флобера, который остался ею очень доволен и посоветовал ученику предложить рукопись в «Nouvelle Revue»[141]. Сам он пишет «теплое письмо» г-же Адан, в котором говорит об этой вещи, рекомендуя ее; одновременно он советует Мопассану попросить, чтобы его поддержали Пушэ и Тургенев. Но все эти попытки бесплодны. Госпожа Адан не восприняла «La Vénus rustique»; сюжет поэмы, как и предвидел Флобер, испугал, вероятно, стыдливую сдержанность республиканского журнала[142]. Флобер в негодовании получил лишний повод бушевать по поводу глупой трусости журналов[143]. Меж тем пять месяцев спустя, в апреле 1880 г., переговоры были возобновлены: Мопассан возвращается в «Nouvelle Revue», снабженный по-прежнему рекомендациями своего учителя, и на этот раз встречает благосклонный прием[144].

В это время Мопассан мечтает о том, чтобы собрать свои лучшие стихи и напечатать их отдельным томом. В выборе он руководствуется требовательным вкусом Флобера. Одно стихотворение, озаглавленное «Желания», не понравилось учителю: он упрекал его в печальной легкости, порицал эпитеты, осуждал образы, указывал на повторения; словом, предлагал ученику опустить это стихотворение, не стоявшее «на высоте остальных»[145]. Мопассан не последовал этому совету; «Желания» фигурируют в сборнике «Стихотворения», но легко найти и любопытно изучить поправки, сделанные в нем автором согласно указаниям Флобера.

Перед самым выходом в свет книги любопытный случай привлекает внимание публики к этому первому сборнику. Этампский процесс в литературной карьере Мопассана имеет то же значение, что и процесс по поводу «Госпожи Бовари» в карьере Флобера. Поэтому небезынтересно напомнить обстоятельства, при которых он начался[146].

В начале 1880 г. «La Revue moderne et naturaliste», редактируемая Гарри Алисом, напечатала поэму в стихах, под названием «Стена»[147]; эта поэма — одна из лучших у Мопассана, и с момента своего опубликования она имела значительный успех. Никто не решался признать содержание ее безнравственным или форму соблазнительной. Но надо сказать (и это не было до сих пор отмечено), что «La Revue moderne» произвела в поэме радикальные сокращения; это ясно из одного письма Флобера к Мопассану[148].

««La Revue moderne» прислала мне вашу «Стену»; но зачем же они наполовину ее разрушили? Примечание редакции, которое делает вас моим родственником, очень мило… Что же касается вашей «Стены», полной превосходных стихов, в ней есть переходы из тона в тон… но, впрочем, я ничего не сказал; надо прочесть ее целиком».

Если бы Флобер знал, что сокращения были вызваны трусливой и целомудренной осторожностью, то он был бы еще менее снисходителен к этому журналу, который и без того издевательски называл «колоссальным». Действительно, несмотря на свое название, заключавшее в себе, казалось, целую программу, «La Revue moderne et naturaliste» сочла уместным опустить несколько грубоватых мест, способных отпугнуть робких читателей. Мопассан в галантном тоне рассказывает о похождениях светской парочки, блуждающей по парку при свете соучастницы-луны; легкая развязка, рисующая капризную игру теней двоих влюбленных, слившихся на белой стене, вызывает известные ощущения. Но натурализм бывает разным; Мопассан об этом не подумал; и на это ему указали, сделав в его «Стене» досадные бреши.

Журнал Анри Алиса печатался в Этампе; хозяин типографии Аллье был в то же время собственником маленькой местной газеты. Когда исчезла «La Revue moderne et naturaliste», умершая в юности, как и приличествует передовому журналу, владелец типографии захотел использовать ее останки для своей газеты; поэтому он, не стесняясь, напечатал поэму «Стена» не в том виде, как она была уже напечатана, а одни пропущенные отрывки, которые были набраны в его типографии и были оставлены ему в уплату. Сверх того, чтобы никто не мог усомниться в его намерениях, он присоединил к этой вещи пояснительное примечание, набранное курсивом, в котором подчеркивал характер отрывков и требовал предания автора суду[149]. Прокурорский надзор в Этампе не стал ждать, чтобы ему напоминали о подобных вещах два раза; в феврале 1880 г. против Мопассана было возбуждено судебное дело «за оскорбление нравов и общественной морали».

К счастью, вмешались друзья Мопассана и выдвинули влиятельных лиц, так что дело было приостановлено; однако все было устроено так, что? бы автор не лишился рекламных выгод, которые подобное «приключение» должно было создать его книге. Первый взволновался Флобер; вначале известие обрадовало его, затем он подумал, что друг его — чиновник на государственной службе и что дело может повредить ему: «Я боюсь, — пишет он ему, — целомудренной стыдливости твоего министерства. Это может навлечь на тебя неприятности. Успокой меня немедленно и напиши хоть слово»[150]. А пока он советовал ему держаться осторожно, не раздражая судей, и заинтересовал делом своего ученика нескольких влиятельных людей, с которыми был знаком лично или через других лиц — Греви, Вильсона, Кордье, сенатора Нижней Сены. Он заставил также вмешаться в дело своего бывшего издателя Лоран-Пиша, ставшего в то время уже сенатором, который некогда сам был преследуем за напечатание «Госпожи Бовари»; Флобер предположил, что могла оказать полезную услугу и госпожа Адан, имевшая намерение в ближайшем будущем взять некоторые стихотворения Мопассана в «Nouvelle Revue»: ей рассказали суть дела; в то же время обратились за юридическим советом к Дамазу и Раулю Дювалю. Наконец, Флобер написал министру Барду нечто «крепкое», по его собственному выражению[151]. Барду сам был литератором; в 1857 году он напечатал томик стихов «Вдали от света» под псевдонимом Аженора Бради, поэтому к писателям бывал снисходителен; его вмешательство имело решающее значение для прекращения дела.

Остальные друзья поэта воевали каждый по-своему. Орельен Шолль, имевший прекрасное имение в Этампе, лично хлопотал несколько раз перед прокурором[152].

Дело вскоре потушили, но не постарались сообщить об этом публике. Эту услугу оказал другу опять-таки Флобер. Он сначала думал просить содействия «Rappel», где Вакри обещал ему превосходный прием. Но по просьбе самого Мопассана все же поместил в «Gaulois» свое знаменитое письмо, форма которого несколько смущала его[153]. Меж тем Рауль Дюваль добился от генерального прокурора, чтобы дело было приостановлено[154]. Но письмо было написано; оно появилось в «Gaulois» 21 февраля, а после смерти Флобера Мопассан перепечатал его в начале своей книги стихов (третье издание) у Шарпантье[155].

Письмо Флобера, весьма остроумное, излагало вкратце все обстоятельства процесса и, припоминая приключение с романом «Госпожа Бовари», ставило вопрос о нравственности не в государстве, как сначала по неосторожности написал автор, а в искусстве. И по этому поводу до сих пор не было отмечено, насколько письмо, опубликованное в газете «Gaulois» и воспроизведенное дословно в IV томе «Переписки», отличается от письма, помещенного в начале книги стихов. Существует около 25 вариантов этого письма: все они весьма интересны, а их количество объясняется щепетильностью автора, так как Флобер не хотел, чтобы текст, помещаемый перед литературным произведением, отличался сбивчивостью, небрежностью и необработанностью, которые характеризуют его переписку. Он смягчил или даже опустил некоторые гневные тирады и, вероятно, из осторожности выбросил из окончательной редакции целый параграф, посвященный Барду, «другу Барду», в котором напоминал, что министр некогда восторгался при чтении поэмы «На берегу реки»[156]. Это письмо, которому было суждено превратиться во вступление к книге, вначале походило тоном и намерениями на манифест, и неудивительно, что Флобер смягчил его форму.

В ту минуту, когда преследование этампского прокурорского надзора, тщательно описанное газетами, привлекло к автору внимание публики, книга была готова к выходу в свет. Мопассан выбрал для нее лучшие из стихотворений, придумал для сборника простое заглавие — «Стихотворения» — и представил его на одобрение своего учителя[157]. Рукопись была послана в книгоиздательство Шарпантье вместе с горячим рекомендательным письмом Флобера к г-же Маргарите Шарпантье.

«Прошу у вашего супруга личной услуги, а именно — выпуска в свет немедленно, т. е. до апреля месяца книги стихотворений Ги де Мопассана, так как это поможет вышеназванному молодому человеку устроить на сцене Комеди Франсез небольшую пьесу его сочинения[158]. Я очень прошу об этом. Упомянутый Мопассан очень, очень талантливI Уверяю вас в этом, и думаю, что могу быть в этом деле судьей. Стихи его не скучны, первая заслуга в глазах публики, — и он поэт без звезд и без птичек. Короче говоря, он — мой ученик, и я люблю его как сына. Если супруг ваш не уступит всем этим убеждениям, я на него рассержусь, это несомненно…»[159]

Несколько дней спустя Флобер узнает, что письмо его попало не вовремя: г-жа Шарпантье лежала в родах, а г. Шарпантье был болен. Тогда он выждал неделю, а затем написал издателю новое письмо, за которым следовали неоднократные хлопоты самого Мопассана[160]. Наконец, книга была принята и вышла в свет до 1 мая 1880 г. Она выдержала три издания в два месяца: третье издание, появившееся уже после смерти Флобера, заключает в себе то краткое вступление, из которого мы привели несколько выдержек. В 1884 г. Гавар, бывший в это время издателем Мопассана, выпустил новое издание стихов с портретом (гравюра Лера), а позже книгоиздательство Оллендорффа выпустило еще два издания, из которых одно было иллюстрированное.

До самой смерти Флобер не переставал интересоваться книгой, успех которой он подготавливал и которая была посвящена ему. Посвящение[161] «возбудило в нем целый рой воспоминаний», и он признается, что плакал, читая его[162]. Что касается самого произведения, то он считал его очень личным и особенно восхищался откровенностью и свободой вдохновения[163]. Поэтому он не колеблясь писал и рекомендовал его не только Теодору де Банвилю, но, как ни было ему это трудно, и «всем идиотам, писавшим в газетах так называемые литературные отчеты». Это он называл: «выставить свои батареи»[164].

V

Такова в общих чертах история Мопассана-поэта[165]. Остается, для полноты картины первых его шагов в литературе, напомнить обстоятельства, при которых он напечатал первую повесть «Пышка».

По правде сказать, эта повесть была не совсем первой: в «Almanach lorrain de Pont-à-Mousson» в 1875 году напечатан страшный рассказ «Рука обобранного», набросок будущей повести «Рука», которая должна была появиться десять лет спустя в «Сказках дня и ночи». Сверх того еженедельный иллюстрированный журнал «Мозаика», издававшийся руководством «Moniteur Universel», напечатал в 1877 г.[166] рассказ «Старик, подававший святую воду» за подписью Ги де Вальмона. Это — рассказ приблизительно строк в двести, и очень натуралистичный: крестьянский ребенок, украденный в детстве бродячими фиглярами, а затем взятый на воспитание и усыновленный богатой дамой, находит и узнает своего отца в старике, подававшем святую воду[167]. Под тем же псевдонимом «Мозаика» напечатала в 1878 году и другой рассказ — «Кокос, кокос, свежий кокос!», который не вошел в первые собрания сочинений Мопассана.

Наконец, мы знаем, что в 1877 г. Мопассан работал над романом. В письме, которое он пишет матери из канцелярии своего Морского министерства, он говорит ей об этом произведении, которое его живо интересует:

«В настоящее время я много работаю над романом. Но это страшно трудно; особенно трудно отвести каждой вещи свое место и делать переходы. Месяца через четыре или пять у меня, однако, будет сделано много…»[168]

О каком романе идет речь? Очевидно, это не могла быть «Пышка»; «Пышка» — рассказ, и была написана в несколько месяцев, между 1879 и 1880 годами. Маловероятно также, что дело шло о «Жизни», вышедшей в свет пятью годами позже. Несомненно, этот роман — литературный опыт, замысел, оставленный автором ради других планов. Тем не менее, Мопассан сообщил его фабулу Флоберу, который был от него «в восторге»[169].

Эти библиографические подробности показывают, что было бы ошибкою смотреть на Мопассана в период времени между 1870 и 1880 гг. как на занятого исключительно поэзией. С 1875 года он уже думал о повести и о романе и готовился к этим жанрам литературы, которым он обязан: они принесли ему славу. Но, быть может, для принятия окончательного решения он ждал «указаний» после успеха двух книг — «Пышки» и книги «Стихотворений», вышедших в свет в один и тот же год; по выходе их автор оставил всякие иллюзии: он ясно увидел путь, которым следовало идти.

Мопассан сам написал историю «Меданских вечеров» в статье, появившейся в газете «Gaulois» перед выходом в свет первого издания этой книги[170]. Это — хроника в виде письма к редактору «Gaulois», которая является настоящей литературной исповедью, весьма любопытной, заслуживающей того, чтобы не быть забытой. Его тогдашние слова можно сравнить с заявлениями, которые автор «Пьера и Жана» сделает восемь лет спустя в своем этюде о романе.

Несколько заметок о том, как возникли «Меданские вечера», сопровождают этот «смягченный манифест», которому не совсем чужда забота об успокоении предубежденной публики. Мы воспроизводим их дословно, сохранив за ними ту интимную форму полу исповеди, которая придает им особую ценность:

«Мы все собрались летом, у Золя, в его имении в Медане.

Совершая пищеварение после наших долгих обедов (ибо все мы обжоры и лакомки, а один Золя ест за троих романистов), мы беседовали. Он посвятил нас в планы своих будущих романов, поделился своими литературными мнениями, своими взглядами на все вообще. Иногда он брал ружье, с которым обращается, как и всякий близорукий, и, не переставая беседовать, стрелял в пучки травы, по поводу которых мы уверяли его, что это были птицы, и он очень удивлялся, не находя никакого трупа.

В иные дни мы занимались рыбной ловлей. Тут отличался Энник к величайшему отчаянью Золя, ловившему только самую мелкую рыбешку.

Я лежал, растянувшись в лодке «Нана», или целыми часами купался, меж тем как Поль Алексис бродил вокруг, предаваясь игривым мечтам, Гюисманс курил папиросы, а Сеар скучал, находя деревню глупой.

Так проходило послеобеденное время; ночи бывали великолепны, теплые, полные аромата листвы, и мы каждый день по вечерам отправлялись на большой остров, что напротив имения.

Я перевозил всех в лодке «Нана».

И вот однажды в лунную ночь, мы беседовали о Мериме, о котором дамы говорят: «Какой очаровательный рассказчик!». Гюисманс сказал: «Рассказчик — это человек, не умеющий писать и претенциозно болтающий пустяки».

Мы начали припоминать всех знаменитых рассказчиков и превозносить людей, умевших рассказывать устно; из них самым поразительным, кого мы только знали, был знаменитый русский писатель — Тургенев, которого мы считали почти французским писателем; Поль Алексис сказал, что рассказывать написанное очень трудно. Скептик Сеар, глядя на луну, пробормотал: «Какая прекрасная романтическая декорация, следовало бы ее использовать». Гюисманс добавил: «Рассказывая чувствительные истории». Но Золя нашел, что это — удачная мысль, и что надо по очереди рассказывать истории. Эта выдумка рассмешила нас, и мы условились, для увеличения трудности предприятия, что «рамку», выбранную первым рассказчиком, должны соблюдать и остальные: в этой же обстановке должны разыграться различные события.

Все сели, и среди мертвой тишины, спавших полей, под ослепительным светом луны, Золя пересказал нам ужасную страницу мрачной эпохи войны, которая носит название «Осада мельницы».

Когда он кончил рассказ, все воскликнули: «Надо скорее написать это». Он расхохотался: «Это уже сделано».

На другой день была моя очередь.

Гюисманс еще через день позабавил нас рассказом о злоключениях призывника, лишенного всякого энтузиазма.

Сеар, описав осаду Парижа с новыми подробностями, развернул перед нами историю, полную философского значения и всегда правдоподобную, если не истинную, то всегда реальную, со времен древней поэмы Гомера. Ибо если женщина вечно внушает глупости мужчинам, то воины, которым она покровительствует и которыми особенно интересуется, неизбежно страдают от этого больше, чем остальные.

Энник лишний раз показал нам, как мужчины, благоразумные и интеллигентные, взятые в отдельности, превращаются в животных, когда их много: явление, которое можно назвать опьянением толпы. Я не знаю ничего страннее и ужаснее, как осада публичного дома и издевательства над несчастными женщинами.

Но Поль Алексис заставил нас прождать четыре дня, не находя подходящего сюжета. Он хотел рассказать нам о пруссаках, оскверняющих трупы. Наше негодование заставило его умолкнуть, и он кончил тем, что придумал забавный рассказ об одной светской даме, отправившейся разыскивать на поле битвы труп мужа и давшей себя «разнежить» бедному раненому солдатику. А солдат оказался священником!

Золя нашел эти рассказы любопытными и предложил составить из них книгу. Она скоро выйдет в свет».

Не одну забавную деталь следовало бы запомнить в этом рассказе, искренности которого не приходится оспаривать: во-первых, необычную обстановку события, лунную декорацию большого острова, напоминающую флорентийскую виллу, куда Боккаччо отправил действующих лиц своего Декамерона; устав этой «литературной академии», обязывающий всех рассказчиков к форме, принятой первым, к чему-то классическому и даже догматическому, чего никто не ожидал встретить в Медане. Разумеется, Золя, выбрав тему воспоминаний о войне, подал и Мопассану мысль о «Пышке»; следует только отметить, что в то время как «Осада мельницы» была написана раньше, чем рассказана, «Пышка» была раньше рассказана, чем Мопассан задумал ее написать.

Любопытно, что «Меданские вечера» составились без ведома Флобера, который, меж тем, в эту эпоху был очень дружен с Золя, где нередко встречал и остальных пятерых авторов. В начале 1880 года Флобер не был еще осведомлен об этом событии или, лучше сказать, Мопассан говорил ему о нем, но как-то неопределенно. «Ах, вот как, — пишет ему учитель, — вы хотите издать книгу… и потом вы говорите: «наши корректуры»; кто же это мы? Я с нетерпением жду плода антипатриотического сотрудничества. Оно должно быть очень сильным, чтобы возмутить меня»[171]. Судя по этому письму, Мопассан объявил Флоберу о близком выходе в свет своей книги в союзе с другими писателями; но он не дал никаких деталей, довольствуясь тем, что загадочно упомянул о «руанском рассказе», об «антипатриотическом сотрудничестве». Несколько дней спустя рукопись «Пышки» была отправлена в Круассэ. Флобер пришел от нее в восторг и, не теряя времени, написал ученику эмоциональное письмо:

«Спешу вам сказать, что считаю «Пышку» образцовым произведением искусства.

Так-то, молодой человек! Не более, не менее, вещь эта написана мастером. Очень оригинальна по замыслу, вполне продумана и великолепна по стилю. Пейзаж и действующие лица живут, а психология очень сильна. Словом, я в восторге; два или три раза я расcмеялся вслух… Эта вещица останется, будьте уверены»[172].

К этим чистосердечным похвалам Флобер прибавил то, что он называет «Заметками педанта», — несколько замечаний о стиле и несколько указаний на детали: например, он советовал автору смягчить или опустить два «грубоватых» штриха, которые в окончательной редакции действительно исчезли. Восхищение Флобера было продолжительным: по выходе в свет книги он не уставал провозглашать, что «Пышка» — образцовое произведение искусства[173], и что рассказ «заставляет бледнеть» остальные вещи сборника, «заглавие которого просто глупо»[174].

Успех «Меданских вечеров» выпал действительно целиком на долю Мопассана. Это событие было решающим в его жизни, так позволило оставить наконец должность в министерстве и посвятить себя литературе.

VI

Меж тем литературная деятельность Мопассана до 1880 года не ограничивается этими двумя книгами, из которых одна, по крайней мере, раскрыла его призвание и принесла ему первую славу. Поэзия и рассказы — не единственные области, в которых он пробовал свои силы перед тем, чтобы выбрать жанры, наиболее соответствующие его художественному темпераменту. Как почти все романисты, на заре своей деятельности он чувствовал большое влечение к театру. Уже в коллеже, кроме сонетов, Ги набрасывал сценарии и сочинял драмы. Позже, когда он находился в полном расцвете таланта, он не хотел отказаться от первых честолюбивых мечтаний своей юности. Его постоянно притягивает к себе театр, и он мечтает о драматургическом успехе[175]. Известно, что та же иллюзия мучила и едва не погубила Флобера; Эмиль Золя, обдумывая или занося на бумагу своих «Ругон-Маккаров», также давал в театры «Ренессанс» и «Клюни» комедии и драмы, стоявшие гораздо ниже его романов. Первые попытки Мопассана на поприще драматурга тоже не очень счастливы и менее известны, чем его дебюты в качестве поэта и романиста. Об этих попытках мы узнаем опять-таки из писем Флобера, который живо интересуется, по-видимому, этой новой страстью своего ученика. Правда, письма эти написаны в ту пору, когда Флобер сам делал попытки в драматургическом искусстве, не увенчавшиеся, впрочем, успехом. Поэтому для него нет лучшего желания, которое он высказывает другу, поздравляя его с Новым годом, чем пожелание найти «подходящий сюжет для драмы, которая была бы хорошо написана и принесла бы ему сто тысяч франков»[176].

Мопассан не довольствовался тем, что только писал пьесы: он любил разыгрывать собственные сочинения и пьесы друзей в обществе веселых товарищей своей юности перед избранной публикой. Представления давались в Этрета на вилле Верги или в Париже, в какой-нибудь мастерской художника; режиссером этих домашних спектаклей был Робер Пеншон — Шляпа, которому Мопассан пишет:

«По общему желанию я решил открыть в гостиной Этрета театр на товарищеских началах, в котором мы соберем самое блестящее общество. У меня только нет только пьесы, которую можно было бы поставить; если ты в твоих книгах найдешь три-четыре комедии, привези их. Мы поставим их великолепно, и ты порадуешься, о, прирожденный режиссер!»[177]

Пьесы, которые Мопассан писал для этих представлений между двумя прогулками в лодке, так и остались, вероятно, неизвестными публике. Меж тем Леон Фонтен собрал и сохранил некоторые из этих первых опытов.

Мы знаем, что в 1876 году Мопассан работал над исторической драмой, план которой он послал Флоберу[178]. Вполне возможно, что речь шла о «Бетюнской графине». Но драма, о которой идет речь, без сомнения, та, над которой писатель продолжал работать в 1878 году, и которая привела его к печальному провалу. Вот что он пишет по этому поводу своему другу, Роберу Пеншону: «Я потратил почти всю зиму на переделку моей драмы, которая мне не нравится»[179]. И в том же письме он клянется отказаться от театра навсегда. Меж тем Робер Пеншон взялся переделать драму для директора Третьего Французского театра Балланда, с которым он был в хороших отношениях. Балланд, по-видимому, нашел в драме Мопассана большие достоинства; но она требовала роскошной постановки, а слабые средства театра не позволяли ему идти на такой риск. Он просил пьесу, которую мог бы сыграть без издержек, и обещал поставить ее немедленно. Мопассан тогда написал «Историю былых времен», и Балланд сдержал свое обещание. Автор, по-видимому, не разочаровался в своей драме: ибо три года спустя, в 1881 году, он послал одну рукопись Тургеневу, прося его высказать оценку или дать совет, от которого русский писатель воздержался[180].

Среди пьес Мопассана следует упомянуть еще о «Турецком домике под розовым листком», который был представлен узкому кругу зрителей и заслуживает особого упоминания. Это — легкая и даже скабрезная шутка, которая далеко отошла от большой исторической драмы в стихах. Взамен того она довольно хорошо отвечала определению, которое было дано самим автором обычному репертуару камерных представлений в Этрета. «Надо, — писал он другу[181], — чтобы пьесы имели не более четырех-пяти действующих лиц и были бы возможно смешнее». Итак, «Турецкий домик» был настоящим фарсом. Робер Пеншон признавался впоследствии, что содержание, которое он не защищает, привело бы в отчаяние самого Антуана, если бы его театр существовал в это время[182]. Заглавие позволяет воображать, что «Турецкий домик» имел некоторую аналогию с будущим «Домом Телье».

Пьесу разыгрывали не в Этрета, как не раз утверждали ошибочно, а в Париже, в первый раз в 1875 г., в мастерской Мориса Лелуара, а во второй раз (в 1877 г.) — в мастерской художника Беккера. Мопассан в следующих словах описывает второе представление своему другу Пеншону:

«Дорогая моя Шляпа, для нашей пьесы мы нашли превосходную мастерскую у художника, имя которого я забыл. Восемь замаскированных женщин будут присутствовать на этом представлении. Пришли мне тотчас после Пасхи рукопись по почте, чтобы я мог переписать и отдать в переписку роли. Время твоего приезда кажется мне, однако, слишком отдаленным. Так как Флобер должен уехать из Парижа рано, то надо, чтобы пьеса была сыграна до 3-го мая. Твой Жозеф Прюнье»[183].

Большинство любителей, исполнявших роли в «Турецком домике», долго вспоминали представление. В пьесе были три одалиски, о которых частые посетители Этрета, по всей вероятности, не забыли. Мопассан сам исполнял роль горбуна, одержимого мрачной и бешеной страстью. Наконец, главным действующим лицом был известный писательтого времени, впоследствии член Академии Гонкуров[184].

Публика приглашалась, разумеется, в ограниченном количестве: в первом ряду всегда сидели Флобер, охваченный восторженной радостью, Тургенев и Золя. Клодиус Попелен и Мельяк бывали на первых представлениях. На втором представлении одна из замаскированных женщин, добивавшаяся приглашения, шумно, с негодованием покинула зал. Рукопись «Турецкого домика» была найдена Луи Ле-Пуаттевеном, двоюродным братом Мопассана, среди неизданных отрывков. Пьеса не подписана; она иллюстрирована множеством рисунков, исполненных художником Л…[185] Жаль, что на протяжении многих лет не нашли возможным издать, хотя бы в ограниченном количестве экземпляров, эту литературную редкость.

Кроме этих дружеских развлечений, Мопассан делал и серьезные попытки в области драматического искусства. Мы уже рассказывали историю его драмы, от которой отказался директор театра Балланд. В 1876 году он оканчивает один акт в стихах, озаглавленный «Репетиция», и предлагает его театру «Водевиль». И вот — новый неуспех, по-видимому, сильно огорчивший молодого писателя.

«Что касается меня, — пишет он другу под влиянием этого нового разочарования, — то я не пишу для театра в настоящее время. Поистине директора не стоят того, чтобы на них работать. Правда, они находят наши пьесы очаровательными, но они их не ставят, а я предпочел бы, чтобы они находили их отвратительными, но зато играли бы их. Легко сказать, что Раймонд Деланд считает мою «Репетицию» слишком тонкой для «Водевиля»[186].

Флобер также нашел пьесу «весьма милой», полной хороших стихов и сценических положений:

«Это забавно, умно, со вкусом, очаровательно. Пошлите же один экземпляр этой вещи принцессе Матильде с вашей карточкой на заглавной странице. Я был бы очень рад, если бы пьесу сыграли в ее гостиной».[187]

Выражения этого письма указывают достаточно ясно на то, что «Репетиция» была напечатана в 1880 году в томе, в который одновременно были включены и пьесы других авторов[188]. Во всяком случае, при жизни автора она не была поставлена; первое представление состоялось б мая 1904 года в Нормандском театре; роли исполнялись г. Омец, г-жой Франсиной Васс из Театра Искусств в Руане и г. Стрелиским из театра в Нанте. То была посмертная дань уважения памяти Мопассана, оказанная благодаря хлопотам его друга Пеншона[189].

До 1880 года единственная пьеса Мопассана, поставленная на сцене — это «История былых времен», написанная им по получении обещаний Балланда. Директор на этот раз не мог отказаться от постановки, ссылаясь на большие расходы. Эта одноактная пьеса в стихах рассчитана всего на двух действующих лиц; вся ее обстановка заключается в двух креслах, камине и одном полене в качестве реквизита. Балланд покорился этому охотно: «История былых времен» была представлена в первый раз 19 февраля 1879 года. Роли исполнялись г-жой Додуар и г. Лелуаром. Эта пьеса, которую Мопассан впоследствии снисходительно называл «незначительной вещицей»[190], имела, однако, успех: Флобер радовался этому, предостерегая ученика против мелких издевок прессы[191]; он обещал устроить так, чтобы пьеса была сыграна в салоне принцессы Матильды г-жой Паска[192]. «История былых времен» была включена в репертуар Комеди Франсез в 1899 г. Она была напечатана у Тресса в 1879 году — брошюркой в шестнадцать страниц, в количестве ста экземпляров, и теперь является большой редкостью. Пьеса была перепечатана в следующем году в томе стихотворений с посвящением г-же Каролине Комманвиль.

Таким образом, мы получаем довольно полное представление о литературной деятельности Мопассана до 1880 года. Эта часть его жизни является не только периодом подготовки, но и временем плодотворного литературного творчества и успешных опытов. Между поэзией, драмой и романом он смог найти свой путь и сделать выбор. В эту эпоху он жил особенно напряженной и разнообразной жизнью; в радости деятельности, в бурном наслаждении всеми сильными ощущениями он полностью осознал свое предназначение, свой дар и темперамент художника. Путем тщательного наблюдения различных кругов, в которых он вращался, благодаря безусловной свободе своего дисциплинированного ума, подчинявшего искусство действию, литературу — жизни, путем строгой дисциплины, которая была для него не в тягость, он медленно, но уверенно изучал свое ремесло писателя. Отнюдь не походя на «среднего литератора», чуждый какой бы то ни было школе или кружку, враг формул и доктрин, он стал яркой индивидуальностью и развил здоровый, сильный талант. И ничто не предвещало преждевременного и трагического конца.

Эти десять лет жизни Мопассан прожил, будучи во власти все одного и того же имени, с которым неразрывно связана история его первых произведений. Влияние Флобера на ученика бесспорно; оно ощущается непосредственно и постоянно. Этому влиянию поистине обязан своим единством ранний период «нащупываний и опытов». Картина тесного сотрудничества, общей борьбы за успех, память о глубокой и требовательной привязанности Флобера — вот, без сомнения, наилучшее, наиболее поразительное и решающее на заре литературной карьеры Мопассана.

Флобер умирает 8 мая 1880 года. Перед смертью он мог видеть своего молодого друга уже в полном расцвете таланта, мог рукоплескать ему в театре, приветствовать его первые шаги как поэта и романиста. Мопассан чувствовал, чем он был обязан наставнику своей юности, «безупречному учителю», именем которого открывается первая страница его первой книги. По смерти Флобера он никому не позволил взять на себя заботу по печатанию неоконченного произведения Флобера «Бувар и Пекюше», за написанием которого он следил с благоговейным вниманием. Он играл одну из первых ролей в комитете, образовавшемся для установки памятника Флоберу. Наконец, в нескольких статьях он просто и тепло рассказал о трудолюбии и таланте Флобера, о его жизни, всецело посвященной деспотическому идеалу искусства[193].

Искренность его любви проявлялась публично, когда Максим Дю-Кан в 1881 году в своих «Литературных воспоминаниях», печатавшихся в «Revue des Deux Mondes», неосторожно раскрыл тайну ужасной болезни, поразившей и унесшей в могилу Флобера. Мопассан выступил с яростным протестом, который навсегда останется красноречивейшей страницей, когда-либо подписанной его именем[194].