Ги де Мопассан

В зените

История произведений: их обилие и единство. ❖ Новеллист: вдохновение Нормандией. ❖ Первые сборники рассказов: с Дом Телье». ❖ «Мадемуазель Фифи». ❖ Первый роман: «Жизнь». ❖ Отношение публики и критики: продажа и успех. ❖ История изданий Гавара. ❖ Переводы. ❖ Судебные процессы Мопассана: «Дом Телье». ❖ Дело с «Фигаро». ❖ Дело из-за портрета. ❖ «Завещание». ❖ Летний отдых и путешествия: вилла Ла-Гильет в Этрета. ❖ Охота в Нормандии. ❖ Жизнь в Канне: «Милый друг». ❖ Путешествие на Корсику. Алжир, Бретань, Италия, Сицилия, Тунис. ❖ Путешествие в Англию, в Оверн: «Монт-Ориоль». ❖ Мопассан и светская жизнь: литературные дружеские связи. ❖ Бурже, Тэн, Эдмон де Гонкур. ❖ Мопассан и Академия.

Одно из действующих лиц Мопассана, художник Оливте Бертен, с грустью жалуется на недостаток сюжетов.

«В былые времена, — говорит он, — мир новых сюжетов казался мне безграничным, и для выражения их у меня было такое множество способов, что я колебался и затруднялся только в выборе. Вдруг толпа рисовавшихся мне сюжетов рассеялась, мои наблюдения сделались бессильны и бесплодны. Люди, идущие мимо, не имеют для меня значения, я уже не нахожу в человеке того характера, той типичности, в которые я так любил проникать и которые так любил передавать».[195]

Нет сомнения в том, что эти жалобы являются отголоском горького изумления, которое испытал сам автор, чувствуя как иссякает его вдохновение, истощается наблюдательность. Роман «Сильна как смерть» относится к 1889 году: горькая печаль его выдает грусть самого художника, страх перед старостью, одиночеством, смертью, разочарование в любви и славе. После 1889 г., перед началом неизлечимой болезни, творчество Мопассана становится не таким «дисциплинированным», не таким плодотворным, как в первые годы его деятельности. Последний роман «Наше сердце» резко отличается от остальных простотой замысла и действия. Это уже не тот период, когда плодовитый автор писал почти каждый год по роману и когда его неутомимое воображение могло давать материал для двух или трех ежегодных сборников новелл, публикуемых также и в газетах.

Пример невероятной продуктивности писателя в отдельно взятый период времени — не единственный в истории литературы. Но, если задуматься, что почти все произведения, «родившиеся» столь поспешно на протяжении нескольких лет, являются почти образцовыми, что они написаны красивым, чистым слогом, одним из самых чистых и прозрачных во французской литературе, то для объяснения этого феномена недостаточно сказать, что писателю служили его собственная воля, энергия и исключительная легкость письма. Следует подумать и о тех условиях, среди которых писал Мопассан, и о тех композиционных приемах, которые мы видим в каждом его романе, о качествах наблюдателя и исследователя, на которых зиждется его изобретательность. История его жизни между 1880 и 1890 гг. — фактически это история его творчества. Эти десять лет, в течение которых Мопассан напечатал шесть романов, шестнадцать сборников рассказов, три книги путевых заметок и множество газетных статей, не вошедших в первое полное собрание сочинений, не включают в себя никаких важных событий, кроме подготовки и выпуска в свет всё новых томов. Восемь лет кряду он печатал не менее трех книг в год, а иногда и четыре книги, как в 1884 году, или пять, как в 1885 году[196].

К этому отрезку жизни Мопассана относится мало воспоминаний. Нам не придется рассказывать, как о его детстве и юности, любопытные случаи, показывающие рост темперамента и пробуждение призвания. Прекрасная, трудолюбивая, правильная жизнь его окутывается молчанием именно с той минуты, когда успех произведений привлекает к нему неизбежное внимание и любопытство публики. Будучи уже знаменитым, писатель предпочитает замкнутый образ жизни и одиночество, а тем, кто интересовался его биографией, он мог бы с полным правом ответить: «Моя жизнь не имеет истории». Несколько друзей, несколько любовных связей, тщательно скрываемых, путешествия, к которым его влекли опасения за свое здоровье, любовь к свободе и стремление обновлять свои наблюдения, а главное — постоянная одержимость своим творчеством, — таков в нескольких словах тот период жизни Ги де Мопассана.

Чтобы объяснить лихорадочную гонку, которой Мопассан был подчинен десять лет подряд, потребность печатать и писать, надо вспомнить и другие причины, а не одну лишь деспотическую страсть к искусству. Разумеется, ученик Флобера свято хранил заветы и традиции учителя: художник, говорил он, должен творить прежде всего для себя, затем — для избранного круга друзей; ему нет дела до конечного результата, до успеха. Но меж тем как у Флобера культ искусства исключал всякую заботу о заработке, совестливый писатель в Мопассане совмещается с расчетливым нормандцем. Рассказывают, что в тот день, когда Даллоз, за напечатание в «Moniteur» трех сказок Флобера вручил ему тысячефранковый билет, Флобер показал его другу, говоря с наивным изумлением: «Итак, литература может приносить деньги?»[197]. Мопассан, напротив, находил превосходным и правильным, если настоящий литератор составляет себе состояние. Он восхвалял Гюго за то, что тот удачно вел книжные предприятия[198]. Он сам умел отлично защищать свои интересы и организовывать выгодные серии изданий. Однажды, придав своему простодушному лицу нероновское выражение, он сказал: «Мне хотелось бы когда-нибудь разорить нескольких издателей». И смеялся до слез[199]. Поэтому в зените славы мы видим его вечно озабоченным контрактами и счетами издателей, строго охраняющим свои права, защищающим ревностно, вплоть до судебных разбирательств, малейшую часть своего произведения.

I

Первым крупным литературным успехом Мопассан обязан рассказу[200]. Поэтому, обладая практической жилкой и чутьем действительности, которые являлись его характерными чертами, он решительно порывает с поэзией и театром и посвящает себя рассказу и роману. В этом он следует совету, преподанному ему учителем: «Я утверждаю, что «Пышка» — образцовое произведение; постарайся написать с дюжину таких — и ты будешь человеком»[201]. Меньше чем год спустя дюжина или без малого дюжина новелл были написаны, и все это составило сборник «Дом Телье».

Чтобы поспевать за торопливым творчеством, нужна была большая работоспособность. С 1881 года Мопассан приучил себя к ежедневному труду. Он работал систематически каждое утро, от семи до двенадцати; писал в среднем шесть страниц в день, и речь его лилась настолько легко, что перечеркивал написанное он редко[202]. Вопреки установившемуся мнению, прежде чем писать, он набрасывал заметки, которые собирался впоследствии использовать: один из его друзей уверяет, что он никогда не ложился спать, не записав всего, что поразило его в течение дня. Мы еще будем иметь случай, изучая композицию его рассказов и романов, не раз убедиться в том, что все подробности были заранее тщательно установлены и старательно выверены.

После успеха «Пышки», когда Мопассан окончательно остановился на том роде литературы, который лучше всего соответствовал его художественным средствам, он, естественно, захотел использовать свои воспоминания, впечатления детства и юности и те наблюдения, которыми он занимался под руководством Флобера. Поэтому доля воображения и выдумки в его первых рассказах довольно ограничена. Его знание Нормандии вместе с опытом его парижской жизни даст ему сразу множество сюжетов и типов, которые придется только записывать. Часто вдохновение его будет получать толчок от кого-нибудь из приятелей, от нормандца, оставшегося дольше, чем он, в общении с родным краем, с нормандской природой и душой. А порой приключение, почерпнутое из хорошего источника и рассказанное просто, окажется столь правдивым и жестоким, что благонравные обитатели Этрета, Ивето и Фекана забьют тревогу и придут в негодование, и это породит мимолетные недоразумения между землей-кормилицей и ее непочтительным сыном. Мопассан во время дружеской беседы с Шарлем Лапером[203] или с господином или с госпожою Брэнн[204], собирал интересные факты и живописные подробности из секретной хроники Жизора, Руана и Андели; вокруг поразившей его ситуации он сплетал простую фабулу, затем включал в рассказ нескольких действующих лиц, которых встречал в былые времена в доме матери.

Так, например, был сочинен рассказ «Дом Телье». В своем «Дневнике» Эдмон де Гонкур передает слова Тудуза, что тема рассказа была дана Мопассану Гектором Мало, и Мопассан изменил первый вариант окончания[205]. Эта подробность, по-видимому, не совсем верна. Анекдот, послуживший исходной точкой для рассказа, был сообщен автору Шарлем Лапьером: «Дом Телье», который Мопассан расположил в Фекане, в действительности существует в Руане, на улице Корделье; религиозная церемония, являющаяся важным эпизодом рассказа, происходила в деревушке в окрестностях Руана, в Буа-Гильом или в Кэнкампуа.

Мопассан долго работал над предложенной ему темой. Он писал «Дом Телье» несколько месяцев. Работал он над рассказом еще во время своего путешествия по Алжиру, совершенного осенью 1881 года, если верить, по крайней мере, свидетельству Жюля Лемэтра, встретившегося с ним в Алжире:

«Мопассан пришел ко мне в сопровождении Гарри Алиса… Я вежливо спросил Мопассана о его работах. Он ответил мне, что пишет длинную повесть, первая часть которой происходит в публичном доме, а вторая — в церкви»[206].

Мопассан давно уже говорил друзьям о плане рассказа, который он задумал. Он рассказывал о нем Тургеневу; вот по этому поводу даже малоизвестная подробность: автор вводит в рассказ английских и французских матросов; незнакомый с английским языком, он хотел знать в точности первые слова национального гимна, который поют матросы Британского флота, и спрашивает у Тургенева, который отвечает ему:

«Английские матросы поют «Rule Britannia, Britannia rules the Waves». Можно удовольствоваться двумя первыми словами»[207].

И в самом деле, в «Доме Телье» мы находим следующую фразу: «Обыватели собирались уйти, как вдруг шумная толпа мужчин, работавших в порту, показалась в конце улицы. Французские матросы горланили «Марсельезу», а английские — «Rule Britannia».

Работая над «Домом Телье», Мопассан писал и другие, более короткие рассказы и печатал их в газетах и журналах. Рассказ «В семье» был опубликован 15 февраля 1881 г. в «Nouvelle Revue», куда г-жа Адан приняла, наконец, ученика Флобера. То был новый успех. Тургенев пишет другу: «Я прочел вашу повесть в «Nouvelle Revue» с величайшим удовольствием, и наши друзья, живущие на улице Дуэ (которые вообще очень строги) вполне разделяют мое чувство». «История служанки с фермы» была напечатана в «Revue bleue» 26 марта 1881 г.

У Мопассана вскоре набрался материал для сборника, и он стал искать издателя. Он не обратился к Шарпанье, печатавшему «Стихотворения» и «Меданские вечера», а вступил в переговоры с Виктором Гаваром, который печатал систематически почти все его книги вплоть до 1887 г.

Ги представил ему сначала только два рассказа из тех, что вошли в книгу, а именно — «Дом Телье» и «Папаша Симона» и предупредил его, что «Дом Телье» — «вещь резкая и очень смелая»[208]. Вот ответ издателя:

«Дорогой писатель, я очень сожалею, что отсутствовал во время вашего посещения, но зато с удовольствием прочел оставленные вами рассказы. Как вы и предупреждали меня, «Дом Телье» — вещь резкая и смелая; это именно та горячая почва, которая поднимет всего больше гнева и ханжеского негодования; но, в конце концов, рассказ спасен формой и талантом; в нем все на месте, и я жестоко ошибся бы, если бы вас не ожидал большой успех (говорю не об успехе литературном, который обозначен заранее, а об успехе на книжном рынке). Что касается «Папаши Симона», то это просто маленький шедевр. Так как вы изъявляете горячее желание увидеть выход этого томика как можно скорее, то я, тотчас по прочтении, передал оба рассказа в типографию и прошу вас быть любезным и назначить мне на днях свидание, чтобы вместе установить день выхода в свет книги»[209].

«Дом Телье» вышел в свет в конце 1881 г., в издательстве Гавара. В книге было восемь рассказов. Кроме тех, о которых мы уже упоминали, как бы особую группу составляют «На воде», «Прогулка за город», «Весной», «Жена Поля»; эти новеллы в точности отражают жизнь автора между 1876 и 1880 гг., передают его впечатления от жизни на реке, между Шату и Мезон-Лафитом; они рассказывают о прогулках по парижским предместьям, о купании, о катании на лодке. В издании Оллендорффа, появившемся в 1891 году, книга содержит еще девятый рассказ — «Могильные».

«Дом Телье» имел огромный успех: за два года было сделано двенадцать переизданий; Тургенев, которому была посвящена книга, способствовал ее переводу и знакомству с автором читателей России; в газете «Голос» была напечатана «длинная статья, хорошо написанная и очень, очень горячая»[210].

В следующем году (1882) Мопассан смог составить второй сборник из написанных им рассказов. Снова вдохновляясь воспоминаниями о войне 1870 г. и возвращаясь к типажу, первый набросок которого дан им в «Пышке», он написал «Мадемуазель Фифи». Вместе с шестью другими рассказами, он выпустил эту повесть в Брюсселе у Кистемекерса; книга с приложенной гравюрой Жю-ста была роскошно издана[211] и распродана в несколько дней. Пришлось выпустить новое издание, которое появилось в 1884 году у Гавара с добавлением еще одиннадцати рассказов[212].

В то же время Мопассан работал над первым своим романом «Жизнь», который окончил в 1883 году. Одновременно он написал статью о Золя, изданную Кантеном.

К роману Мопассан перешел от рассказа. Несправедливы попытки разграничивать в писателе романиста и рассказчика. Не говоря о том, что одни и те же качества встречаются как у того, так и у другого, рассказчик обладает способностью наблюдения и расследования, которая никогда не перестает служить и романисту. В действительности у Мопассана не было лучшего способа писать романы, придавая им объем, богатство перипетий и мельчайших наблюдений, как сочиняя многочисленные рассказы для газет, в которых он сотрудничал. Эти рассказы часто бывали ни чем иным, как заметками, выхваченными из действительности для предполагавшегося романа, и порой мы можем обращаться к ним как к первым наброскам законченных впоследствии глав и как к любопытным документам, «говорящим» о рождении композиции и обработке романа.

Этот особенность отчетливо заметна и в «Жизни». Мысль написать роман была не нова для Мопассана: она беспокоила его еще в первые годы его литературной карьеры. Мы помним, что еще в 1877 году он рассказывал матери, а потом своему учителю законченный план романа, разработка которого заняла его на долгое время. Есть ли что-нибудь общее между этим планом, приведшим в восторг Флобера, и законченным произведением, появившимся в 1883 году? Трудно сказать. Во всяком случае, есть тождественность замысла и подхода между этим романом и рассказами, которые Мопассан писал с 1880 до 1883 гг. Первому своему первому длинному рассказу автор «дал» ту страну, среди которой проснулась и развилась его способность к наблюдению. Действие «Жизни» целиком, за исключением эпизода свадебного путешествия, происходит в Нормандии. Можно сказать даже, что в романе, в котором эпизоды следуют друг за другом в таком количестве и так непоследовательно, как в действительной жизни, единство места создает и единство действия; автор успел так приучить нас к провинции Ко, представляя ее нам в качестве естественной и необходимой среды для его действующих лиц, что мы не отделяем событий от окружающего их пейзажа, и последний передает первым как бы частицу своей реальности. В настоящее время известно также, что есть реального в трагической простоте этого рассказа, и эпиграф «Смиренная истина» может быть оправдан при самом строгом подходе. Что касается замысла и общего плана книги, то не раз уже отмечалась аналогия его с замыслом рассказа Флобера «Простое сердце». Быть может, Мопассана соблазнила литературная форма, подсказанная ему примером учителя; но завязка, принадлежащая лично ему, представляет собой изложение ряда приключений, пережитых им с людьми, с которыми он встречался в ранней юности.

Некоторые эпизоды из «Жизни» встречаются и в сборниках рассказов. Воспоминания, впечатления, пейзажи и типажи Нормандии, дающие роману особый колорит, занимают в эту эпоху воображение автора и дают ему материал для рассказов. «Дом Телье», «Мадемуазель Фифи», написанные раньше «Жизни», «Сказки бекаса», вышедшие в следующем году, «Лунный свет» и «Сестры Рондо ли», вышедшие в том же году, полны нормандских мотивов, охотничьих приключений, описаний рыбной ловли, крестьянских проделок и шуток[213].

«Жизнь» печаталась на страницах газеты «Gil-Blas» (с 25 февраля по 6 апреля 1883 г.); успех был бесспорный и шумный: издательство Гавара, выпустившее роман в 1883 г., продавало уже в начале 1884 г. двадцать пятую тысячу экземпляров, и это — в период книжного кризиса[214]! Автор получил из Англии первую просьбу о разрешении перевода, за которой вскоре последовали аналогичные предложения из других стран Европы[215].

С этой минуты начинаются истинная слава и успех Мопассана. Наступила эпоха наибольшей его плодовитости: сборники рассказов и романы следуют один за другим непрерывно в течение шести лет; таким образом, имя автора и его произведения молниеносно завоевывают известность публики.

II

Впечатление, вызванное «Пышкой», «Домом Телье» и «Мадемуазель Фифи», было слишком ярким и внезапным, чтобы критика не сочла своим долгом встревожиться или же шумно возрадоваться. Новизна и некоторая грубоватость этих рассказов послужили темой для восторженных похвал и яростных нападок. Меж тем, согласно замечанию критика[216], рассказы Мопассана с их трогательной простотой и откровенностью, сближающими литературу с повседневными, но удачно выбранными и хорошо рассказанными событиями, давали мало поводов для пустой болтовни рецензентов: можно было восторгаться или яростно протестовать, но к этому почти нечего было прибавить в защиту своей симпатии или своего гнева. Мопассан является одним из романистов натуралистической школы, о котором меньше всего спорили или которого, скорее всего, более щадили. Франциск Сарсэ посвятил его первому роману хвалебную статью[217], а журнал «Revue des Deux Mondes» проявлял постоянную благосклонность к писателю, который его презирал, но чье высокомерное отношение впоследствии ему удалось, однако, переломить: Брюнетьер заявляет на страницах журнала, что «Милый друг» — самый замечательный из натуралистических романов той эпохи[218], и хвалит в «Монт-Ориоле» спокойную и прекрасную смелость, добросовестное изображение действительности, даже более верное, чем сама действительность[219]. Впрочем, почти все критики того времени сходились в вопросе о простоте и естественности этого произведения; часто даже совершенство этого качества, не признать которое было невозможно, заслоняло собой все остальные[220]. Безличность повествования, бесстрастная манера поразили также некоторых благожелательных критиков; они восхваляли тщательность, с которой Мопассан скрывал за своим произведением свою личность, свой характер, свою жизнь: все это, писали они, выдает натуралиста, последовательного и в своей жизни и в теории, сознающего, что событие отнюдь не является истинным только в силу того, что оно произошло; добавляли, что «эта манера обличает настоящего художника, который заботится о своей репутации единственно своими произведениями, не старается завоевать себе симпатии, не относящиеся к его таланту, гордится тем, что будучи рожден, чтобы писать романы и рассказы и, написав их, он без всяких дополнительных ухищрений предоставляет им возможность самостоятельно распространяться по свету и разносить славу его имени[221].

Мы узнаем, насколько заслужены были эти похвалы, относившиеся столько же к человеку, сколь и к художнику. Мопассан всю жизнь помнил и повторял слова Флобера: «Мы, писатели, не должны существовать; существуют только наши произведения»[222]. Но в эту пору его жизни, всецело посвященную литературе, заметна черта характера, которую мы не должны упускать из вида, так как она немало проясняет в новом положении Мопассана. Разумеется, он смотрел на свое искусство слишком возвышенно и слишком чисто, чтобы унизиться до стремления к рекламе; он знал, что произведения существуют и живут независимо от шума, который поднимают вокруг них. Но, с другой стороны, более осторожный, чем Флобер, менее уединенный, чем он, в своей мечте о совершенном искусстве, менее оторванный от реальной жизни, он на редкость умел соблюдать свои интересы и упорядочивать доходы от издаваемых произведений. Мопассан любил жизнь; он жаждал всех ее наслаждений с тем пылом и остротой, которые отличали его характер деревенского уроженца; жил с той лихорадочной поспешностью, которая была словно грустным предчувствием преждевременного конца. Он любил деньги и добивался их, но не как цели, а как средства — как средства жить более полной, более богатой сильными незабываемыми ощущениями жизнью. Не без некоторой аффектации говорил он, что пишет только ради денег; но это лишь капризная выходка, которую следует сопоставить с его заявлениями относительно «Revue des Deux Mondes», Академии и ордена Почетного Легиона — фраза, сказанная, чтобы «поразить обывателя», и не имеющая большего значения, чем, к примеру, жестокое честолюбие, выраженное им перед друзьями юности: «Я был бы рад, если бы мне удалось в один прекрасный день разорить нескольких издателей». Систематическое появление и обилие его произведений и, главным образом, огромное количество статей, хроник, этюдов, тотчас забывавшихся, которые он почти еженедельно в течение нескольких лет подряд помещал в газетах «Gaulois» и «Gil-Blas», свидетельствуют, во всяком случае, о его стремлении удовлетворять разнообразные желания и соответствовать требованиям жизни. Но не следует забывать о том, что этот «великий мот» и этот «прекрасный прожигатель жизни» в то же время был и великодушным другом, скромным и неистощимым в своей щедрости. Достигнув славы, он расходовал свое состояние, помогая брату, менее счастливому, чем он: он нес за него расходы по садоводству в Антибе, а позже, когда Эрве был разбит параличом, оплачивал его содержание в больнице. Мы теперь знаем из писем, опубликованных Лумброзо, что Мопассан поддерживал материально и мать, несмотря на то, что у нее было своих пять тысяч ливров ежегодной ренты; он платил за виллу, в которой она жила в Ницце, и выдавал тысячу двести франков на содержание племянницы, дочери брата; сверх того, он постоянно помогал в денежных затруднениях матери авансами и поручительствами[223].

Интересная, опубликованная в начале XX века переписка Мопассана с одним из его издателей, позволяет нам показать, с какой быстротой и правильностью составлялось его литературное состояние, одно из самых значительных конца девятнадцатого века[224].

Почти все романы Мопассана и большинство его рассказов, прежде чем появиться отдельным изданием, печатались в какой-нибудь газете, чаще всего в «Gaulois», в «Gil-Blas» или каком-нибудь журнале; за романы ему платили по франку за строчку, за каждый рассказ или хронику — пятьсот франков; он сам приводил эти цифры в ряде писем к своему адвокату по поводу судебного процесса, который собирался возбудить против американской газеты, напечатавшей какой-то рассказ и обманно подписавшей его именем. Этот подлог вызвал в нем ярость, ведь случилось это именно в ту пору, когда он начал страдать тяжкими нервными припадками. Чтобы заставить уважать свое имя и свои произведения, он, не колеблясь, послал судьям собственноручную справку о продажах и успехе своих книг; во всяком другом случае, он, разумеется, не согласился бы опубликовать эти подробности, касающиеся его лично, в том виде, в каком они похожи на рекламу, и если мы их воспроизводим, то единственно с целью сообщить некоторые цифры из истории его произведений:

«Мое имя, — пишет он, — достаточно высоко ценится парижскими газетами, так как за крохотную заметку мне платят пятьсот франков, и я должен заставить и этих американских шарлатанов уважать свое имя… Мои книги переводятся по всему земному шару, расходятся в огромном количестве экземпляров, и мне платят самые высокие гонорары, которые когда-либо бывали во французских газетах, уплачивающих мне по франку за строчку романа и по пятьсот франков за маленький рассказ, подписанный моим именем… Количество моих изданий — одно из самых больших, больше только у Золя».

К этому письму прилагается справка, указывающая точное количество его произведений, проданных по 5 декабря 1891 г.

Все рассказы составляют собрание в двадцать один том, каждый из которых продан в среднем в тринадцати тысячах экземпляров, что подтверждается счетами издателей за каждые три месяца…

169 тысяч томов рассказов

180 тысяч томов романов

24 тысячи томов путешествий

-----------------

373 тысячи томов

Это свидетельство, в точности которого мы не можем сомневаться, дает нам возможность убедиться в том, что продажа романов Мопассана далеко оставляла за собой в то время продажу сборников рассказов, так как шесть романов достигли каждый в среднем тиража в тридцать тысяч, а тридцать томов рассказов всего тринадцати тысяч каждый. Это соотношение с годами менялось незначительно.

К этому личному документу мы можем присоединить цифры, заимствованные из счетов на каждую четверть года издателя Гавара. За некоторые сборники рассказов Мопассан получал по сорок сантимов за экземпляр (с первых трех тысяч) и по 1 франку с экземпляра, начиная с четвертой тысячи. До 31 октября 1891 года было распродано 9500 экземпляров «Бесполезной красоты», вышедшей в свет в 1890 году, и этот сборник принес автору 7700 франков[225]. Счет Мопассана у Гавара в 1891 году был с итогом в 1269 франков за вторую четверть года и с 1078 франками за третью четверть года[226]. В 1885 году за три месяца Мопассан получил от своего издателя около 9000 франков[227]. В 1886 году за третью четверть года счет его равнялся 2172 франкам, и Гавар, посылая ему эту сумму, свидетельствует, что вместе с первой четвертью того же года это одна из самых «слабых» четвертей: «Дела, — говорит он, — вообще шли плохо; книжный рынок, к сожалению, испытывает кризис». Итог первой четверти 1888 года равняется 2000 франков; это следующий год, после выпуска в свет «Монт-Ориоля» и «Орля», и издатель по этому поводу восклицает: «Продажа ваших томов шла довольно хорошо, за исключением «Монт-Ориоля», от которого я ожидал лучших результатов, судя по той рекламе, которую я сделал. Правда, что число проданных экземпляров несколько уменьшилось благодаря известному количеству возвращенных нам книг»[228]. В июле 1889 года четвертной счет опускается до 954 франков, чтобы в мае 1890 года вновь превысить 2000 франков.

Эти немногие цифры, взятые из счетов одного издателя, вместе с подробностями, которые мы знаем от самого Мопассана, позволяют нам составить себе довольно ясное представление о его финансовом положении в период с 1880 по 1891 гг. Его издатель вел за него все дела, касавшиеся публикаций, рекламы, просьб о переводах. Раньше чем новый том был готов к выходу в свет, автор уже давал ему заглавие, и Гавар, не теряя времени, занимался, по его собственному выражению, «пристраиванием и рекламированием» книги и печатал о ней заметки, которые отсылал за границу[229]; поэтому он придавал большое значение вопросу о заглавии каждого сборника рассказов. Просьбы о разрешении переводов следовали тотчас за выходом книги, а иногда даже предшествовали ему. «Жизнь» была переведена на английский язык Джоном Эггерсом через год после ее выхода во Франции[230]; по мере того как росла слава автора, пробуждалось любопытство за границей, где книгам была обеспечена хорошая продажа: не успел появиться «Милый друг», как уже два шведа, Зундбек и Карл Сунесон, оспаривали друг у друга первенство на право перевода; аналогичная просьба была прислана из Будапешта[231].

«Монт-Ориоль» в год выхода был переведен в Дании и напечатан в Копенгагене, в газете «Poli-tiken»; правда, на этот раз обошлись без разрешения автора. Вследствие этого инцидента Гавар просит Мопассана перечислить ему все переводы, которые им признаны, — особенно для Германии, Италии, Англии, Скандинавии и Испании, — чтобы издатель мог действовать, не выдавая вторичных разрешений. «Монт-Ориоль» в тот же год был переведен на английский и испанский языки[232]. Мопассан заключил с испанским издателем особый договор на пять томов рассказов: договор был подписан в 1887 году, и деньги, внесенные издателем немедленно, равнялись пяти тысячам франков, из которых автор получил две тысячи пятьсот франков; записка, написанная его рукой и присоединенная к письму Гавара, говорит нам о том, что сделка должна была быть полностью совершена в 1884 году; но в это время испанский издатель предложил по триста франков за каждый сборник рассказов, а Мопассан хотел по тысяче, и это требование было принято издателем три года спустя.

Что касается французских изданий, то Гавар очень широко рекламировал их и почти ежемесячно сообщал Мопассану сведения об их продаже. Благодаря некоторым письмам, мы имеем точные сведения о судьбе каждого романа и сборника рассказов. Вот, например, несколько выдержек по поводу «Милого друга»:

«…Спешу сообщить вам сведения об этом мошеннике «Милом друге», в настоящее время у нас вышло 37-е издание»[233].

Письмо помечено 12 сентября 1885 г., и так как печатание «Милого друга» в газете «Gil-Blas» не было завершено до конца мая, то роман должен был выйти в издательстве в начале июня. Затем следуют несколько соображений о рекламе, которую издатель создавал для новой книги:

«Начало знаменитой программы, которую я задумал для вас, вполне удалось, как вы могли уже видеть; не поместил только «Фигаро»; но я рассчитываю в октябре попытать новую осаду и надеюсь быть счастливее».

Более двух третей экземпляров тиража, согласно замыслу издательства, были распроданы на железнодорожных станциях[234]. Через два года «Милый друг» вышел 51-м изданием[235]. Роману «Монт-Ориоль» Гавар старался сделать еще большую рекламу[236]; он получил сочувственную статью от Вольфа, с которым говорил о романе до его выхода в свет; но встретил сопротивление в газете «Gaulois» и жалуется на это Мопассану:

«Я просил хорошую статью у Клаво, все уже было улажено с Мейером — как вдруг, в последнюю минуту, когда статья была уже написана, Мейер воспротивился ее печатанию. Эта неудача принесла нам, по-моему, значительный вред, так как я рассчитывал на эту статью, чтобы закончить кампанию и в некотором роде увенчать ею мой последний маленький поход на прессу»[237].

Продажа «Монт-Ориоля» была менее блестяща, чем продажа «Милого друга»: в первые два месяца, в январе и феврале 1887 года, средняя цифра едва достигала ста экземпляров в день. Гавар приписывал медленную реализацию тиража слухам о войне, распространившимся в это время, и надеялся, что книга «пойдет, наконец, как следует», если политический горизонт прояснится. В апреле «Монт-Ориоль» шел 39-м изданием, а издатель все еще не был доволен. «Этот сезон, — пишет он, — не отличается особым успехом на железных дорогах: они взяли всего 3200 экземпляров».

Кроме тех произведений, которые Гавар издавал впервые, он выпускал еще вторым изданием некоторые книги Мопассана, печатавшиеся у других издателей. Так, сборник «Стихотворения», печатавшийся у Шарпантье в 1880 году, был переиздан Гаваром в 1884 году; для него это не стало блестящим коммерческим предприятием, поэтому он жаловался автору на то, что успех второго издания сильно подорван первым:

«Я израсходовал около пяти тысяч франков на издание и две тысячи франков на рекламу и еще далеко не вернул моих издержек. Думаю, что вы войдете в мое положение и поможете мне перенести этот маленький удар. Подобно тому как уплачивают обычно десять процентов авторских за роскошное издание, я предлагаю вам платить 0,75 с каждого проданного тома; думаю, что это будет разумно»[238].

В 1887 году Гавар осуществил переиздание «Сказок бекаса», вышедших в 1883 году у Рувера и Блу, — вследствие неприятностей, возникших у Мопассана с первым издателем. Когда хотели воспользоваться старыми клише книги, то заметили, что они были так стерты, словно с них печатали тысяч тридцать[239]; в действительности же «Сказки бекаса» вышли до этой минуты всего десятью тысячами, и Гавар, заставив типографию набрать текст заново, выпустил их сразу четырьмя новыми изданиями[240].

Да простит нам читатель, если мы увлекаемся сухими подробностями мелочной отчетности; но они дают представление о заботливости, с которой Мопассан управлял своим литературным состоянием. Он не довольствовался просматриванием отчетов об условиях и успехах продажи. Постоянная нужда в деньгах делала его требовательным; и не раз случалось ему спрашивать свои четвертные счета раньше, чем они, строго говоря, заканчивались, и прибегать к любезности издателя, прося у него срочно необходимый аванс. Некоторые письма, опубликованные А. Лумброзо, заключают в себе отголоски этих просьб, которые, начиная с 1885 года, все учащаются[241]. Одна из последних записок, написанных Мопассаном перед непоправимым крушением его разума, ровно за пять дней до попытки самоубийства, заключалась в просьбе уплатить ему через поверенного по счету за четвертую четверть 1891 года.

Издатель также нередко обращался к Мопассану с просьбами: рассчитывая на невероятную работоспособность писателя, которого постоянная нужда в деньгах принуждала писать быстро, он едва дожидался выхода одного тома, чтобы начать мечтать уже о следующем, просил сообщить ему название и организовывал рекламу. Не раз опережал он предложения Мопассана и выказывал нетерпение издать книгу, которая еще не была написана. В 1888 году, когда Мопассан плавал на своей яхте «Bel-Ami» вдоль берегов Средиземного моря, Гавар написал ему: «Мне нечего прибавлять, что я был бы счастливейшим из издателей, если бы вы привезли в вашем дорожном чемодане хоть маленький томик»[242]. Мопассан привез из путешествия книгу «На воде», но издал ее у Марпона и Фламмариона; вообще с этого времени Гавар напечатал всего только один сборник Мопассана, а именно — «Бесполезную красоту» в 1890 году. Он нисколько не скрывал горячего желания вернуть вместе с любимым писателем былые успехи и писал ему: «Работаете ли вы хоть немножко для меня, как обещали? Вы знаете, что я жду этого как прихода мессии, чтобы чуть-чуть позолотить герб моего издательства»[243].

Гавар, поскольку он был издателем, отнюдь не воздерживался от высказывания своего мнения о предлагаемых ему произведениях, о составлении сборников рассказов и об их названиях. Прочитав в газете рассказ Мопассана, успех которого казался ему обеспеченным, он не упускал случая передать Автору собственные впечатления, и чутье издателя редко обманывало его. Некоторые из его оценок запомнились: несмотря на краткость и грубоватость формы высказывания, они часто свидетельствовали о более верном и безукоризненном вкусе, чем целые диссертации критиков. За шесть месяцев до выхода в свет «Иветты» Гавар в следующих словах характеризует один из рассказов, входящий в состав этого тома: «Черт побери, какой изумительный рассказ напечатали вы в «Gaulois»! Он не выходит у меня из головы! Вы никогда не писали ничего сильнее этого и никогда не узнаете, какое огромное впечатление произвел он на публику»[244]. Мы уже приводили его суждения по поводу «Дома Телье» и «Папаши Симона». «Поле, обсаженное оливками» — один из последних рассказов Мопассана[245] — вызвал у него величайший восторг, и он внушает автору мысль поставить эту вещь на сцене, где она будет иметь большой успех. Быть может, Мопассан и в самом деле и думал об этом; в последние годы жизни он буквально был одержим страстью к театру, которая руководила его первыми литературными опытами, и одному из приятелей, Жаку Норману, он поверял планы пьес, которые были им задуманы:

«Пьесы? Но я напишу их вам сколько угодно… Подумайте, что, кроме романов «Жизнь», «Сильна как смерть», «Наше сердце» и других, из которых каждый содержит в зародыше пьесу, я напечатал еще более двухсот рассказов, представляющих почти в каждом случае сюжет для пьесы или с трагическим, или с комическим оттенком»[246].

Болезнь и смерть положили конец этим надеждам: во всяком случае, любопытно отметить — и на это не было до сих пор указано, — что сюжеты обеих пьес, написанных Мопассаном не в стихотворной форме, заимствованы из двух его рассказов. «Семейный мир» возник из рассказа «На постели», который являлся первым наброском пьесы в разговорной форме[247], а «Мюзотт» написана благодаря рассказу «Ребенок»[248]. После смерти Мопассана несколько рассказов и два романа, а именно — «Иветта», о которой он сам думал, «Мадемуазель Фифи», «Пышка», «Милый друг», «Пьер и Жан» и «Господин Паран» послужили или должны послужить материалом для драматургических произведений. Но мысль издателя Гавара была верна: и странно, что рассказ «Поле, обсаженное оливками» — один из самых просящихся на сцену рассказов Мопассана, долгое время никого не соблазнял.

Гавар первый отметил у Мопассана ту перемену темперамента, которой позже суждено было удивить всю критику. Прочитав «Монт-Ориоль», он посылает автору длинное хвалебное письмо, откуда мы приводим следующую характерную фразу: «У вас здесь с неслыханной силой звучит новая нота, которую я в вас уже давно подметил. Я предчувствовал эти оттенки нежности и волнения уже в рассказах «Весной», «Мисс Гарриэт», «Иветта» и других»[249].

Его интересы издателя никогда не были отделены от его впечатлений читателя, и он искренне радуется этой перемене: «С этой книгой мы завоюем от двадцати до двадцати пяти тысяч новых читателей, ибо она доступна самым робким душам из буржуазии, которых ваши первые произведения постоянно пугали». Эти предсказания сбылись: критика не замедлила отметить, что в «Монт-Ориоле» обычная жесткость Мопассана заметно смягчена[250], и что роман этот — произведение превосходное, и автор здесь проявляет больше волнения, чем это случалось до сих пор[251].

Замечания и критика издателя относились главным образом к составлению и названию сборников рассказов. Первоначально том «Иветта» должен был состоять из пяти рассказов; Гавар нашел, что этого слишком мало, и потребовал еще четыре рассказа, приблизительно равных по объему первым, чтобы достигнуть величины в триста страниц; Мопассан добавил всего две новеллы к тем, которые дал раньше[252]. Когда Гавар предпринял новое издание «Сказок бекаса» в 1887 г., он отнесся критически к заглавию сборника: «Это плохое название для продажи; слово это приводит на память мелких рассказчиков XVIII века и придает книге какой-то старинный оттенок»[253]. Он предлагал в качестве заглавия для книги название первого рассказа — «Этот свинья Морен», но в то же время признавал, что это заглавие, превосходное для продажи, было бы «несколько кричащим на обложке» и не хотел «брать на себя ответственность за те сожаления, которые автор мог бы испытывать, быть может, позже, в зрелом возрасте». После долгих обсуждений было оставлено первоначальное заглавие. На этот раз вкус издателя ему изменил: именно этот легкий аромат XVIII века почувствовала публика, и он способствовал успеху книги; некоторые критики сравнивали по этому поводу Мопассана со старинными рассказчиками и упоминали Лесажа[254].

По поводу «Бесполезной красоты» вновь начались споры. Сначала Мопассан назвал свой сборник «Аббат Вильбуа», по имени главного действующего лица в рассказе «Поле, обсаженное оливками», но сам же отверг это название и хотел вместо него поставить: «Поле, обсаженное оливками». Эта замена не понравилась издателю, у которого на этот вопрос были определенные взгляды, и он пишет автору:

«Ваше заглавие — «Поле, обсаженное оливками» — дурно для продажи; это мое безусловное убеждение, и я советовался с десятком лиц, которые единодушно держатся моего мнения. Первое заглавие — «Аббат Вильбуа» было также нехорошо, но оно имело громадное преимущество перед этим в том, что было красиво, звучно и притягивало глаз: я выбрал бы его из сотни. Вы знаете, что заглавия в продаже книг играют огромную роль и что произведения величайших мастеров все же подчиняются этому г правилу. Итак, не ставьте меня изначально в худшее коммерческое положение относительно других ваших произведений. Подумайте об этом, прошу вас, и, пока еще есть время, сообщите мне о вашем решении, напишите словечко. Само собой разумеется, что я преклонюсь и перед «Оливками», если вы захотите их оставить, но, как говорят, со «смертью в душе»»[255].

Мопассан уступил этим соображениям и предложил новое заглавие — «Бесполезная красота», которое издатель объявил превосходным[256].

III

Эта переписка, которую мы только что разобрали, дает нам драгоценные документы для изучения истории произведений Мопассана; она свидетельствует и о добрых отношениях, которые поддерживал автор со своим главным издателем. Между тем, эти отношения изменились, и вот при каких обстоятельствах: в октябре 1891 года один английский издатель уведомил Мопассана, что экземпляры «Дома Телье» уже три месяца как все распроданы у Гавара. Мопассан потребовал удостоверить этот факт через судебного пристава; его поверенный обратился к издателю, чтобы тот через двадцать четыре часа имел в магазине издание в пятьсот экземпляров. Мопассан выиграл тяжбу и радовался результату, словно личному успеху:

«Этот факт, — пишет он, — доказывает безусловно, что при угрозе отнять у него мои произведения, Г авар, не колеблясь, фактом своего немедленного послушания признал, что не имел права оставить магазин хотя бы на один день без любого из моих сборников»[257].

Эта история относится, правда, к тому периоду, когда Мопассан, почувствовав ужасные приступы болезни, которой суждено было его уничтожить, проявлял чрезвычайную и внезапную раздражительность[258]. Но она свидетельствует и о неусыпной бдительности, которая помогала ему защищать свои авторские права. Этот инцидент — не единственный в его литературной карьере, и можно бы написать обстоятельную историю его судебных процессов; но мы ограничимся тем, что напомним лишь некоторые, наиболее известные из них и характерные.

Литературное приложение к газете «Фигаро»[259] напечатало на своих страницах в номере от 7 января 1888 г. статью Мопассана о романе, которая должна была появиться через день у Оллендорффа в качестве предисловия к роману «Пьер и Жан». Чтобы поместить эту длинную статью из двенадцати газетных столбцов, издание позволило себе многочисленные сокращения, не испросив на то разрешения автора. Были уничтожены первые шесть строк, в которых автор заявляет, что статья его не является защитительной речью в пользу его романа, так как мысли, которые он намерен высказать, повлекли бы за собой как раз осуждение такого рода психологических этюдов, которые он осуществил в «Пьере и Жане».

Исчезли шесть важных страниц о пользе критики, равно как и большое и важное место о реализме. Наконец, некоторые рассуждения были изменены или сокращены; Мопассан протестовал прежде всего письмом, написанным им редактору «Фигаро»: он жаловался на то, что сокращения, сделанные в тексте его статьи, делают ее почти непонятной.

«Я должен, — говорит он, — в интересах всех писателей, а также и в моих личных интересах, провозгласить лишний раз мое абсолютное право мешать искажению своей мысли».

Он был недоволен и тем опозданием, с которым литературное приложение напечатало его статью:

«Я обеспечил себе за три месяца принятие газетой «Фигаро» этой статьи, которой, с правом или без права, я придавал большое значение, так как она выражает мои взгляды на роман и отвечает на критику, которая часто раздавалась в мой адрес. В случае отказа «Фигаро», я имел бы время выбрать журнал по своему вкусу. Я передал в редакцию рукопись за три недели до ее напечатания. Редактор «Дополнения» заставил меня отсрочить на неделю выпуск в свет «Поля и Жана», которому эта статья служит предисловием, с тем, чтобы предоставить номер 1-го января обозрению Каран Даша. Накануне вышеназванный редактор еще заставил меня написать сообщение по другому вопросу, причем не было и вопроса о статье, которая должна была появиться на другой день Я имею не только право, но и все благоприятствующие условия, а следовательно, и возможность добиться решающего суждения против властительных ножниц, находись они даже и в более компетентных руках[260]».

Мопассан привлек к суду «Литературное приложение» к «Фигаро»; адвокатом его был Жорж Лашо. Мопассан предъявил иск в пять тысяч франков в возмещение убытков и защищал то положение, что передача рукописи влечет за собой обязательство для стороны, ее получающей, печатать ее целиком. Но вот заметка, напечатанная «Приложением», в ответ на требование Мопассана:

«По поводу одного предисловия.

Наши читатели, быть может, помнят статью о современном романе, опубликованную в нашем последнем приложении.

Автор не просил корректур, и мы сами выбрали главнейшие отрывки из его труда, опустив некоторые места, не казавшиеся нам безусловно необходимыми. Это часто практикуется в журнальном деле, когда к этому принуждает необходимость вместить в страницы журнала обширный материал, особенно когда писатель обеспечен возможностью напечатать эту же статью еще и в другом месте, а именно — в журнале или отдельной книгой.

Сверх того, мы предупреждали публику, что вышеназванная статья должна почти одновременно появиться в виде предисловия к новому роману автора и сообщили имя издателя.

Вышеназванный автор не был удовлетворен теми сокращениями, которые были сделаны в его предисловии. Эта чувствительность вполне допустима, но так как романист боялся, что искаженные мысли не будут поняты, то ему оставалось лишь потребовать от нас дополнения статьи.

Вместо того, чтобы поступить так, романист счел долгом обратиться с жалобами в другие газеты и шумно заявить, что он возбуждает судебное дело против «Фигаро».

С той минуты, как дело переносится на гербовую бумагу, беседа теряет для нас всякую привлекательность, и нам кажется предпочтительным предоставить ситуацию адвокатам»[261].

Благодаря вмешательству Обепэна, дело уладилось без судебного разбирательства; Мопассан взял свое исковое прошение обратно, после того как «Приложение» согласилось напечатать в хронике следующую заметку:

«Ги де Мопассан вследствие объяснений, представленных ему по поводу сокращений, сделанных без его разрешения в его статье, появившейся в нашем издании, — сокращений, подавших повод к возбуждению судебного дела против «Фигаро», — отказался от своего иска. Мы счастливы мирным решением вопроса, позволяющим нам вступить в прежние отношения с нашим собратом»[262].

Два года спустя новое дело заставило Мопассана предъявить свои справедливые требования. Издатель Шарпантье в мае 1890 года готовил иллюстрированное издание «Меданских вечеров»; книга должна была заключать портреты шести авторов — гравюры Дюмулена. Эти портреты были сделаны с фотографий, так как никто из писателей не позировал перед художником. Мопассан узнал об этом совершенно случайно; Шарпантье предупредил его однажды в разговоре, что собирается выпустить новое иллюстрированное издание «Меданских вечеров», но вопроса о портретах не поднималось; затем издатель разослал подробный проспект, но Мопассан, вечно находившийся в разъездах, не получил его. Гюисманс сообщил ему о том, что его портрет выставлен в Салоне вместе с портретами его, Гюисманса, Золя, Сеара, Алексиса и Энника и что все шесть портретов появились в «Меданских вечерах». Мопассан выступил с яростным протестом и заявил, что обратится к правосудию, если его портрет не будет немедленно устранен из книги, которая в ту минуту как раз рассылалась. В этом вопросе он выказал полную непримиримость.

«Я принял за безусловное правило, — говорил он, — никогда не допускать печатания моего портрета, если смогу помешать этому. Исключениями я обязан только неожиданностям. Публике принадлежат наши произведения, но отнюдь не наши физиономии»[263].

Ввиду того, что Мопассан давно уже запретил продажу своих фотографических карточек, правдоподобно, что гравюра Дюмулена была сделана по фотографии, взятой у кого-либо из друзей. В силу добрых отношений с Шарпантье, Мопассан хотел, чтобы это дело уладилось мирно и, желая избежать процесса, написал издателю следующее письмо:

«…Вам известно, что я давно и решительно отказываюсь позировать, а также выставлять и продавать какие бы то ни было из моих портретов и фотографических карточек. Я отказал в этом праве Надару, Гавару[264], Полю Марсану, приходившему от «Иллюстрированного мира». Я отказал в этом более чем десятку газет, «Иллюстрации» и др. Поэтому совершенно недопустимо, чтобы первый попавшийся художник, незнакомый даже со своею натурой или едва встречавшийся с нею, имел бы право брать у кого-нибудь из друзей подаренную ему фотографию (ибо моих фотографий в продаже нет), выполнять таким путем какой бы то ни было портрет и посылать его на выставку, даже не предупредив об этом лицо, с которого сделан портрет. Еще менее допустимо юридически… чтобы издатель помещал в книге и продавал изображение автора, сделанное на таких условиях, — автора, которого он хорошо знает, но с которым в данном случае даже не советуется… Вот то, чего я требую. Вы сообщите мне точную цифру нового издания «Меданских вечеров», чтобы я мог сравнить количество существующих портретов с теми, которые уничтожены. Эти портреты необходимо уничтожить во всех экземплярах книги, находящихся у вас на складе. После данной операции эти экземпляры должны быть обменены на те, которые размещены вами в книжных магазинах. С этими последними книгами вы поступите таким же точно образом. Все вырезанные офорты будут вами предоставлены или мне или моему поверенному, который вправе осуществлять контроль. Если вы не согласитесь на это предложение, я сегодня же обращусь в суд»[265].

Мопассан поручил дело адвокату и в качестве своего поверенного выбрал Эмиля Штрауса, но до судебного разбирательства, по-видимому, дело не дошло.

Наконец, в 1891 году, за два месяца до своего покушения на самоубийство, Мопассан затеял было процесс в Америке против нью-йоркской газеты «Звезда», которая заимствовала из сборника «Сказки Бекаса» рассказ, озаглавленный «Завещание», и превратила его в длинный роман, напечатав его за подписью Мопассана. Газета заявила, что имеет договор, подписанный автором и разрешающий эту переделку; она дошла даже до того, что сообщила дату этого документа; но когда ее попросили фотографически воспроизвести текст и подпись договора, то она отказалась. Мопассан поднял большой шум вокруг этого дела, но он должен был приостановить судебное преследование ввиду тех значительных издержек, которых оно требовал о и на которые он в данную минуту, по-видимому, не мог пойти[266].

Это происходило в ноябре и декабре 1891 года. Следует отметить, что три судебных процесса, историю возникновения которых мы изложили, относятся к наиболее тревожным годам жизни Мопассана. В постоянном возбуждении, в чрезмерной чувствительности, в болезненной остроте, с которой он провозглашает свои малейшие права, заставляя с ними считаться и уважать их, уже ощущается присутствие навязчивой идеи, душевные мучения и тоска. Об этом расстройстве свидетельствует и сама форма писем, относящихся к этим трем делам: в письме в «Фигаро» (январь 1888 г.) полно перечеркнутых слов и поправок; письмо к Шарпантье (май 1890 года) написано запутанным и мучительным слогом; наконец, писем, в которых речь идет о судебном процессе в Америке (ноябрь-декабрь 1891 года) почти невозможно разобрать: они полны орфографических и стилистических ошибок, неоконченных фраз, противоречий, употреблений одного слова вместо другого. Сверх того, в одной из этих записок Мопассан в следующих словах сообщает своему поверенному о тяжелом состоянии своего здоровья:

«Я так болен, что боюсь умереть через несколько дней вследствие лечения, которое мне прописали»[267].

Мы увидим, что это не единственные процессы, которые он намерен был возбудить в тот период своей жизни под влиянием все ухудшавшегося состояния своей нервной системы.

IV

Теперь нам следует вернуться к жизни Мопассана в том месте, на котором мы остановили повествование о ней, и заняться историей его произведений. В самом деле, одного литературного творчества, быстрое развитие и непрерывно возраставший успех которого мы отмечали, было уже достаточно, чтобы наполнить жизнь Мопассана в ту эпоху: в его жизни между 1880 и 1891 гг. нет более важных событий, чем те, о которых мы уже упоминали; по крайней мере, это — единственные события, которые, по его словам, принадлежат публике. Между тем, читатель получил бы о Мопассане совершенно неверное представление, если бы мы придерживались только книжной хроники и истории публикаций и отношений с издателями, которую мы попытались набросать.

Наряду с писателем, поспешно пишущим и строго следящим за ростом успеха и доходами от своих произведений, мы видим в нем человека, живущего страстной, независимой, даже капризной жизнью, и это существование бессознательно, изо дня в день отражается на творчестве: и это — ключ ко многим загадкам Мопассана. Мы не надеемся проследить его жизнь во всех подробностях; во многих случаях нам пришлось бы считаться с той горделивой скромностью, которая была свойственна Мопассану, и умалчивать о событиях, не касающихся более или менее прямо того, что он сам предназначил для публики. Но именно по его книгам, вопреки кажущемуся бесстрастию, которого он требовал от художника, мы можем восстановить некоторые эпизоды его жизни. Редкие признания друзей Ги помогут нам в этой работе. Двое из друзей Мопассана опубликовали под названием «En regardant passer la vie» воспоминания о своих дружеских литературных связях, и Мопассану отведено в них далеко не последнее место[268]. Подробности, которые они приводят, представляют большой интерес; в настоящее время доказано путем опубликования Лумброзо некоторых писем Мопассана, что воспоминания Анри Амика заимствованы из этих писем; чаще всего он лишь воспроизводил текст Мопассана, располагая его в форме диалогов[269].

С той минуты, когда вместе со славой к Мопассану пришло богатство, он больше всего заботился об обеспечении себе свободной жизни и тех удовольствий, которые предпочитал всему остальному, а именно — далеких путешествий. Авторские права приносили ему в среднем 28 тысяч франков ежегодно[270]; у одного банкира в Париже на его счету лежали значительные суммы денег, откуда он черпал средства сообразно своим нуждам[271].

Первое, на что писатель потратил свои деньги, была постройка дома в его вкусе, в краю своего детства. Все, знавшие Мопассана, помнят его красивую дачу Ла-Гильет в Этрета. То не был дом, где он жил ребенком, то не была вилла Верги, где Ги провел первые годы жизни рядом с матерью; то было жилище художника, с любовью воздвигнутое в глубине тихого сада, созданное для труда и мечты: балкон из простого дерева, соединявший два флигеля дачи и образовывавший террасу, скромный балкон, увитый диким виноградом, возвышался над мирным пейзажем, столь родным и близким писателю. Когда, возвратясь из долгого плавания по морю или из суетного Парижа, он приезжал сюда, прося у родимой земли покоя и отдыха для нового вдохновения, когда взгляд его блуждал, переходя с береговых скал на холмы и луга, позолоченные осенью, в нем пробуждались воспоминания всей его юности с ее бурными порывами, со смелыми шалостями, с осуществившимися честолюбивыми замыслами. Многие страницы его произведений могут быть помечены этим дорогим для него местом: знаменитая статья «О романе» была написана здесь в сентябре 1887 г., равно как и большая часть «Пьера и Жана». Летом эти места бывали населены писателями и художниками, и Мопассан часто принимал гостей; Анри Фукье, не раз видевший его на даче Ла-Гильет, рассказывает о той свободной и беспечной жизни, которую там вел его друг:

«Презирая условности моды, мало заботясь о поддержании своего престижа среди «светских людей», он вел там жизнь рыбака и крестьянина. Во время долгих прогулок и охот, во время ловли морской рыбы, полной приключений, он беззаботно расходовал все силы своей пылкой натуры, свой темперамент, весь жар своей крови. Смесь грубости и красоты — Нормандия — была успокаивающей и близкой его духу»[272].

Другой писатель, гостивший на даче Ла-Гильет в 1887 г., — Леопольд Лакур, в то время театральный критик «Nouvelle Revue», припоминает домашние вечера, на которые Мопассан приглашал друзей:

«Я был допущен в небольшой кружок привилегированных ниц, обедавших у него на даче Ла-Гильет раз или два в неделю. Разговоры за обедом редко касались литературы; Мопассан не любил говорить о работе, о своих произведениях, неохотно говорил и о других писателях. Но болтали много. Мопассан, вовсе не будучи охотником до людских пороков, видел, главным образом, смешные стороны в людях, которых знал, и испытывал какое-то болезненное удовольствие, указывая на них. Я даже думаю, что он часто присочинял для удовлетворения своей пессимистичной чувствительности»[273].

Из этих строк можно видеть, что с того времени Мопассан начинает страдать особым нервным беспокойством, которое он выдает в своих беседах и которое не может укрыться от его товарищей.

Среди ближайших друзей Мопассана в Этрета следует отвести особое место г-же Леконт дю-Нуи, воспоминания которой освещают жизнь ее друга таким нежным светом и все литературное творчество которой — дань благоговейного уважения памяти великого писателя[274]. Раньше чем была выстроена дача Ла-Гильет, г-жа Леконт дю-Нуи уже жила в Этрета на вилле, которую называли Ла-Бикок[275]. Когда Мопассан построил скромную дачу, которую назвал как ему хотелось, то между ним и той, которой он сказал однажды, что она обладает «талантом дружбы», установились тесные отношения[276]. Уже больной, страшась одиночества и бессонницы, он часто проводил вечера на вилле Бикок; он любил, чтобы ему читали вслух, пока он лежит где-нибудь в тени. Здесь был прочитан целый ряд писем, относящихся к XVIII веку: переписка Дидро с г-жой Воллан, переписка г-жи Леспинас с г-жой д’Эпинэ, а однажды Мопассан забавлялся тем, что по образцу песенки г-жи Дю-Деффан сочинил девять куплетов, легких и полных яркого комизма.

Долгое время сохранял Мопассан привычку проводить в Нормандии часть лета и осени. Дом и друзья ждали его; кроме того в этом краю у него были дела, с тех пор как он купил здесь для матери ферму Сен-Леонар[277]; наконец, его влекла к родному краю глубокая и непреходящая, как у всякого нормандца, страсть к охоте. Сентябрь у него был всегда занят шестью празднованиями открытия охоты в Нормандии; это было установлено заранее, непоколебимо, как нечто заданное свыше, так что для него являлось невозможным «изменить установленный порядок этих обязательных охот»[278]. Благодаря своим охотничьим воспоминаниям Мопассан написал немало рассказов, один из типажей, которого он особенно любил, это типаж завзятого охотника, для которого охота превратилась в деспотическую и нередко роковую страсть[279]. Действие многих из этих рассказов разворачивается на «фоне» обеда в день св. Губерта, одного из бесконечных нормандских обедов, когда сидят за столом часа по три, рассказывая охотничьи похождения: каждый гость вспоминает свои удачи и неудачи, и часто рассказываются истории о необыкновенной храбрости, невероятные драмы, воспоминание о которых заставляет дрожать женщин. В рассказе, озаглавленном «Бекасы», Мопассан тонко анализирует все ощущения, которые он пережил в долгие дни охот в Нормандии. Перед читателем проплывает нежная осень, «ржавое время года», когда в воздухе чувствуется сырой дух обнаженной земли, напоминающий запах теплого тела; здоровая радость раннего пробуждения на свежей заре; терпеливое выжидание в холодной траве, посеребренной белой изморозью, и легкий дымок, вырисовывающийся в голубом воздухе; вечером, в прозрачной темноте — звуки рогов, повторяемые в отголосках далеких долин, будящие тревожных оленей, визгливых лисиц и серых зайцев на опушках лесных лужаек, и, наконец, возвращение на ферму, в кухню, где пылает добрый огонь, отдых перед очагом, где на огромном пламени вертится и жарится жирный золотистый цыпленок. В романе «Жизнь», в рассказе «Ржавчина» Мопассан описал мелкопоместных нормандских дворян, обычных своих товарищей по охоте: он глубоко проник в простую, грубую душу этих «первобытных людей», проводящих всю жизнь в лесах, в старом замке и всегда имеющих огромный запас бесконечных рассказов про собак и хорьков, о которых они говорят как о важных персонах, с которыми они будто бы хорошо знакомы.

Мы уже говорили о том, сколь огромное место занимает Нормандия в произведениях Мопассана; до конца жизни запах нормандской земли преследует его как далекий и незабвенный аромат. И в последних сборниках его рассказов можно найти пейзажи и типажи, напоминающие образы «Жизни» и «Сказок бекаса». Во время ежегодных наездов в Этрета, в мирной тишине Ла-Гильет и во время своих охотничьих странствований по окрестностям Фекана и Ивето Мопассан словно соединялся с родной землей и с родным духом: в это время он заставлял своих нормандских друзей рассказывать ему о смешных местных событиях, над которыми хохотал своим раскатистым, звонким смехом и которые тщательно запоминал с тем, чтобы возродить их в своей сочной и красочной прозе. За этими осенними обедами, когда люди, утомленные здоровой дневной усталостью, любят понежиться, переваривая пищу, материалом для бесконечных рассказов служила не одна только «золотая книга» победоносных или трагических событий охоты. Но, глава за главой, перебиралась вся ежегодная хроника Жизора или Кенкампуа; Мопассан, любивший «поболтать», по свидетельству одного из его друзей, из рассказов г-жи Бренн, Шарля Лапьера или Робера Пеншона черпал сюжеты для будущих романов и новелл.

Меж тем, мало-помалу его приезды в Нормандию становились все более редкими. Ги чаще влекло на юг, где поселилась его мать и жила вот уже несколько лет. Госпожа де Мопассан жила в Ницце — то на вилле Равенель, то на вилле Монж, куда после смерти Эрве к ней переехали невестка и племянница. Отец Мопассана также обосновался в Сент-Максим-сюр-Мер. Мопассан усвоил привычку проводить часть года в Каннах, где он занимал виллу Изер, расположенную на дороге в Грас. И вскоре в одной из бухт этого благодатного провансальского берега — то в Каннах, то в Антибе — возникал легкий, грациозный силуэт яхты «Бель-Ами», на которой писатель любил время от времени отправляться в дальние плаванья.

Его одолевала страсть к путешествиям; для него это не было просто развлечением: тревожные бегства в далекие края прочь от общества, одинокие пребывания в течение нескольких месяцев на море или в деревне превратились для него мало-помалу в насущную потребность; они были, как уже указывалось, попытки возврата к «простой жизни», исключительно физической и животной, которая помогла бы ему забыть глухого, терпеливого врага, жившего в нем[280]. Но, вопреки распространенному утверждению, эта мрачная тревога, эта периодически охватывавшая его страсть к передвижению, это лечение воздухом открытого моря, эти нетерпеливые поиски уединения, бывшие обычным следствием его беспокойства, относятся не к 1885 г.; и не только в «Милом друге», «Орля», «На воде» можно проследить и засвидетельствовать «успехи» неизлечимой болезни, но уже во время первых путешествий и в первых книгах, куда Мопассан включал свои путевые впечатления, ясно намечаются отвращение к обществу, страх смерти, болезненное бегство из круга повседневных обязанностей. Вот что он пишет, уезжая в июле 1881 года в Африку, на страницах, которые служат введением к его первой книге путешествий:

«…Чувствуешь себя подавленным сознанием «вечного ничтожества всего», человеческой немощи и однообразия поступков… Всякая квартира, в которой живешь долго, становится тюрьмой. О! Бежать отсюда! Уехать! Бежать от знакомых мест, людей, одних и тех же событий, происходящих в одни и те же часы, и особенно от одних и тех же мыслей. Когда человек так устал, что готов плакать с утра до вечера и не имеет силы подняться и выпить стакан воды, устал от примелькавшихся и раздражающих лиц друзей… Тогда надо уехать, надо начать новую и полную перемен жизнь. Путешествия — дверь, через которую выходишь из знакомой действительности в действительность неизведанную и кажущуюся сном»[281].

И позже, среди одиночества Зарэза, путешественник будет ощущать горькую сладость последнего забвения: «Если бы вы знали, как человек далек, далек от мира, далек от жизни, далек от всего под этой низкой палаткой, сквозь дыры которой светят звезды, а из-под приподнятых краев виднеется безграничная пустыня сухого песка»[282]. Эти тоскливые призывы, за которыми следуют успокоение и наслаждение одиночеством, можно найти во всех книгах, куда Мопассан включал свои впечатления и свои воспоминания о путешествиях.

А меж тем он страдал даже и в путешествиях: он страдал от глупости туристов, случайно встреченных в пути, он плохо переносил утомление от долгих передвижений, боялся и недостатка комфорта в гостиницах; в одном из своих рассказов он набросал картину путешествий, окрашенную в мрачные тона:

«Менять места представляется мне делом бесполезным и утомительным. Ночи в вагоне, тревожный сон под качку поезда, томительные пробуждения в катящемся ящике, ощущение жирной грязи на коже, запах угля, которым приходится дышать, отвратительные обеды в буфетах на сквозном ветре — все это, на мой взгляд — скверное начало для увеселительной поездки. После этого вступления, которым мы обязаны экспрессу, вас встречает огромная унылая гостиница, полная народу и в то же время пустая, с чуждой вам, надрывающей душу комнатой, с подозрительной кроватью… А обеды в гостиницах, бесконечные обеды за табльдотом, среди скучнейших и смешных людей, а ужасные обеды в одиночку, за маленьким ресторанным столиком… а тоскливые вечера в незнакомом месте… О, как знакомы мне темные вечера, когда бесцельно бродишь по чужим улицам! Их я страшусь более всего на свете»[283].

Этим долгим переездам в экспрессах, этим скитаниям из отеля в отель, этим путешествиям, в которых возмутительная предусмотрительность путеводителей упорядочивает все, вплоть до восторгов, — всему этому Мопассан предпочитал скромные прогулки «настоящих пешеходов, которые идут с мешком за спиной и палкой в руках, по тропинкам, через овраги, вдоль морских берегов»[284]. Он избегал мест, которыми слишком многие восхищались, которые чересчур часто описывались и посещались туристами, и отыскивал даже во Франции уединенные уголки, где у него не было другого вожатого, кроме собственной фантазии — Бретань, Корсику или Овернь.

«Я люблю до безумия, — пишет он, — скитания по стране, которую словно открываешь, изумление перед нравами, которых не подозревал, постоянно возбужденный интерес, радость для взора, постоянный подъем мысли»[285].

Особенно же, стремясь окончательно избавиться от мелких неудобств железных дорог и отелей, Мопассан любил свободные дальние плаванья, которые он совершал на своей яхте. С самого детства у него осталась неодолимая любовь к воде, таящей в себе более загадочного, чем может сочинить воображение, и баюкающей больную волю его бессилия. На воде, будь то Сена или Средиземное море, пережил он счастливейшие минуты забвения; воде, поездкам на лодке в Мезон-Лафит, Круассэ и Сартрувиль обязан он лучшими воспоминаниями своей юности. К ней же он обращается за облегчением своих страданий и за опасными чарами любимых галлюцинаций. Еще сильнее, чем реку, «эту таинственную, глубокую, неизведанную вещь, эту страну миражей и фантасмогорий, где по ночам видишь то, чего нет, слышишь шумы, которых не знаешь, дрожишь, не понимая причины», сильнее, чем «молчаливую и предательскую реку», любил он неодолимое очарование моря: «Оно часто холодно и жестоко, правда, но оно кричит, оно воет, оно честно, огромное море…»[286].

Мопассана неодолимо влек инстинкт его расы к тем «темным морским путям», о которых говорит Пиндар: в нем пробуждался нормандец, в нем возрождалась страсть к детским похождениям, к долгим дням, проведенным на море с рыбаками Этрета; к его непроходящей любви к грубой, здоровой и свободной жизни на море присоединилась мало-помалу его любовь к одиночеству: уединение между небом и водой, вдали от городов, от людей, — иллюзия, что отрываешься от всего, забываешь все, слышишь и чувствуешь только молчание огромных пустых пространств, — вот лекарства, которых он искал против расшатанных нервов и злоупотребления наслаждениями. Подобно тому как в Нормандии у него был уголок собственной земли с домом и садом — постоянная точка соприкосновения с родной почвой, так хотелось ему иметь и убежище в безграничном море, которое он любил сыновней любовью, более глубокой, чем землю своей родины. Он заказал яхту, окрестил ее именем «Бель-Ами», подобно тому как Золя дал название «Нана» своей меданской лодке. На вилле Ла-Гильет средь нежной тишины осени переживал он вновь хрупкие и изящные впечатления детских лет, оживлял свое утомленное воображение теплом и светом прошедшего; на яхте «Бель-Ами», на дрожащей весенней заре бежал он от действительности, отправлялся завоевывать мечту, искал сказочные сады с наркотическими цветами, пышнотелых, вальяжных женщин, о которых слагали старинные песни его предки-нормандцы, о которых он мечтал в тайниках души, влюбленной в приключения. Его воображение, плененное дивными снами, любило бродячую жизнь рыбаков, вечно находящихся в пути от одного берега к другому, привозивших вместе в ветвями лимонных и апельсиновых деревьев с золотыми плодами воспоминание о таинственных Геспер идах, у которых он, в воображении, похищал эти ветви, сохраняя в душе видения волшебных островов, сверхъестественных существ, неуловимых чудес и блаженств. В минуту сильных страданий он находил успокоение только на сверкающем море, волны которого поднимались и опускались справа и слева от яхты, словно чье-то ровное, ритмическое дыхание.

Дни дальних плаваний не были, впрочем, потеряны для работы; и не раз, как просил его издатель, Мопассан «привозил с собой в дорожном чемодане» новую книгу. Он выпустил три тома путешествий[287], в которые вошли почти все его воспоминания о поездках в Алжир, Бретань, Италию, Сицилию, Тунис и вдоль берегов Средиземного моря; сверх того, впечатления и заметки туриста «подкинули» ему множество сюжетов для рассказов; мы встречаем эти отголоски даже в его романах, в некоторых эпизодах «Жизни», «Милого друга» и «Монт-Ориоля»; наконец, из газет «Gil-Blas» и «Gaulois» следовало бы перепечатать абсолютно все письма, которые он посылал из разных городов и гаваней случайно и которые весьма несправедливо забыты.

Первое путешествие, следы которого мы находим в его произведениях, это путешествие на остров Корсику в сентябре-октябре 1880 года. За один месяц он прислал четыре корреспонденции в «Gaulois»[288]: первая корреспонденция, из Аяччо, озаглавленная «Родина Коломбы», описывает вид Марсельского порта, отъезд, ночь на море, восход солнца и появление Корсики на заре:

«Горизонт бледнеет на востоке, и в смутном свете рождающегося дня, вдали, на воде появляется серое пятно. Оно растет, словно выходит из волн, вырезывается странными зубцами на бледной синеве неба; наконец, различаешь ряд крутых гор, диких, бесплодных, с резкими формами, с остроконечными хребтами, это Корсика…»

Мы не случайно привели эту выдержку: описание Корсики, открывающейся вдали — мотив, к которому Мопассан не раз возвращался в своих рассказах и романах. В нескольких местах он отмечает странное впечатление — изумление и некоторый страх, — вызываемое внезапным появлением острова, выплывающего из тумана, со своими странными, взъерошенными очертаниями[289]. Следуя дальше, Мопассан описывает кровавые горы и Аяччо, куда он приезжает в разгар выборов: внешний вид улицы описан очень забавно; но политическая болтовня, шумные собрания, бесстыдная пропаганда, всевозможные мошеннические проделки вызывают отвращение в путешественнике, который стремится к умиротворяющей тишине вершин:

«Высокие вершины из-за холмов показывают свои макушки розового или серого гранита, запах кустарников доносится каждый вечер, гонимый ветром с гор; там есть ущелья, потоки, вершины, более прекрасные для взора, чем черепа политических деятелей, и вдруг я вспоминаю любезного проповедника, отца Дидона, которого встретил в прошлом году у Флобера. Не отправиться ли мне к нему?»

Следующее письмо на самом деле содержит рассказ о посещении отца Дидона в монастыре Корбара, и там мы встречаем несколько весьма любопытных страниц, которые не лишне было бы воспроизвести. Корсиканские бандиты, рассказы о родовой мести, вдохновившие Мопассана на несколько новелл[290], послужили ему и темой для обстоятельной статьи. Наконец, под заглавием «Неизданная страница истории» путник объединил и пересказал малоизвестные рассказы о юности Наполеона[291].

В 1881 году Мопассан отправился в путешествие по Алжиру. Давно уже влекла его в Африку «властная потребность, тоска по незнакомой пустыне, похожая на предчувствие страсти, которой суждено зародиться»[292]. Он уехал в середине лета, не без причины полагая, что надо видеть этот край солнца и песка именно в это время года, «под палящим зноем, при яростном ослеплении света». Сверх того, в ту эпоху героические похождения неуловимого Бу-Амама придавали Алжиру особую привлекательность.

Мопассан в Марселе сел на корабль «Абд-Эль-Кадер», отправлявшийся в Алжир, где он делал первую, довольно короткую остановку. В это время Мопассан посетил Лемэтра в обществе Гарри Алиса. Из Алжира он отправился в Оран, посетив по пути Метиджу и долину Шетифа; после недолгого пребывания в Оране он едет на Юг, невзирая на царящее там волнение; он добивается разрешения присоединиться к конвою, идущему на подкрепление отряда, стоявшего в шоттах; Ги совершает таким образом перевал через Атлас, останавливается в Саиде в Айн-Эль-Хаджаре, в Тафрауна, в Кралфелла, затем отправляется снова в провинцию Алжира. Но большие города не интересовали его и не останавливали надолго; больше всего хотелось ему видеть пустыню, обнаженную, знойную, великолепную, это царство песка и солнца; поэтому, совершив поездку в Букрари, он едет снова на Юг: в течение трех недель он сопровождает двух французских офицеров, совершающих путешествие для исследования области Зарэза. Об этом эпизоде он сохранил самое глубокое впечатление и оставил о нем очень сильный рассказ. Он с сожалением расстался с пустыней, чтобы вернуться к морским берегам, пересек Кабилию, наспех посетил Константину и Бонну и, наконец, вернулся во Францию.

Это путешествие продолжалось более трех месяцев, так как в конце 1881 года Мопассана еще не было в Париже[293]. Маловероятно, что он писал свои заметки непосредственно изо дня в день, как он делал это во время поездки на Корсику. «Под южным солнцем», несомненно, написано по памяти, с помощью путевой записной книжки, куда были занесены краткие указания и некоторые подробности. Во всяком случае, книга появилась лишь три года спустя, в 1884 году, после того как главы, входящие в ее состав, были напечатаны в «Revue bleue» в конце 1883 года. Но Алжир, подобно Корсике, занял отныне свое место среди источников вдохновения, из которых Мопассан черпает материал рассказов и романов: те «Воспоминания африканского охотника», которые являются первыми шагами «Милого друга» в области журналистики, содержат в себе не одну мысль, не одно описание, которое легко найти в книге «Под южным солнцем»[294]; «Аллума», «Магомет-подлец», «Однажды вечером», «Маррока» — любовные истории и рассказы о войне, где местом действия тоже является Алжир.

Летом 1882 года Мопассан посетил Бретань. То была прогулка пешком, так любимая им, и он оставил нам рассказ о ней в нескольких прекрасных страницах[295], напоминающих тот забавный дорожный дневник, записи в котором попеременно делались то Флобером, то Максимом Дюканом. Мопассан отчасти повторил экскурсию своего учителя; подобно ему, он отправился по полям и вдоль морских берегов с мешком за спиной, избегая больших дорог и следуя причудливым тропинкам; от Ванн до Дуарнене он шел по берегу, «по настоящему бретонскому берегу, пустынному и низменному, усеянному обломками, где море вечно ревет и словно отвечает на свист ветра в прибрежных дюнах»[296]. Он совершил путешествие не по определенному маршруту, а причудливую прогулку, и рассказал нам тайну этих пленительных скитаний.

«Ночевать в овинах, когда не встречаешь трактиров, есть хлеб и пить воду, когда нельзя найти ничего другого, не бояться ни дождя, ни расстояний, ни долгих часов мерной ходьбы, — вот что нужно, чтобы пройти и проникнуть в страну до самого ее сердца, чтобы найти вблизи городов, по которым проходят туристы, тысячи вещей, о существовании которых и не подозревал»[297].

Разумеется, он не претендует на то, что открыл Бретань, или объяснил ее на тридцати страницах своим современникам; но, по крайней мере, по пути он набрался своеобразных впечатлений — в Карнаке, в Кимперлэ, в Пон-Лабэ, в Пенмарше — и главное, записал некоторые старинные бретонские легенды, из которых одну, самую живописную, рассказал в одной хронике, в «Gaulois»[298].

Несколько очерков о других поездках — один сезон в Леше[299], путешествие по Вала, посещение заводов Крезо — составляют дополнение к более длинным главам книги «Под южным солнцем». Но затем своеобразный перерыв до 1885 года, до нового путешествия, история которого представляет интерес.

Это странствие по Италии и Сицилии довольно хорошо известно нам, благодаря рассказам о нем Мопассана в хрониках известных французских газет, благодаря отдельной книге «Бродячая жизнь», вышедшей пять лет спустя, а также воспоминаниям одного из его спутников, Анри Амика[300]. Мопассан уехал в апреле 1885 года, в сопровождении художника Анри Жерве; Анри Амик присоединился к ним три недели спустя в Неаполе. Первая часть путешествия прошла в посещении Савоны, Генуи, Лигурийской Ривьеры, Венеции, Пизы и Флоренции[301]; из Венеции Мопассан написал в газету «Gil-Blas» статью[302], некоторое количество малооригинальных строк об этом городе, «вызывающем из всех городов более всего восторгов, наиболее прославляемом, наиболее воспеваемом поэтами, наиболее влекущем влюбленных, наиболее посещаемом, наиболее прославленном…», одно имя которого «вызывает в душе особый подъем».

Затем проехали в Неаполь, где Мопассан прожил долгое время. Он интересовался главным образом оживленной жизнью улиц и тамошними нравами; ему нравились тихие прогулки по Толедо, по Вилья-Насьональ, по Санта-Лючия вечером, теплой неаполитанской весной; он спускался в гавань, облокачивался о каменные перила, белые от лунного света, «любуясь странным зрелищем, представляемым ночью морем и вулканом», прислушиваясь к любовным песням, несшимся над водой, с лодок с томными женщинами и незримыми музыкантами; он любил затеряться в подозрительных улочках, среди высоких домов, наслаждался неожиданными встречами, соблазнительными знакомствами, живописными сценами семейной жизни, беззастенчиво вынесенной за пороги домов. Некоторые из этих впечатлений включены им в газетную статью, которую он писал в Неаполе 5 мая 1885 года, и которая долгое время не перепечатывалась; он описывал в ней жилые кварталы утром, в минуту пробуждения:

«Неаполь просыпается под сверкающим солнцем. Он встает поздно, как прекрасная девушка-южанка, заснувшая под горячим небом. Его улицы, на которых никогда не видно метельщиков, где сор из всевозможных отбросов и остатков пищи, уничтожаемой под открытым небом, разносит по воздуху всевозможные запахи, начинают кишеть подвижными людьми; они жестикулируют, кричат, вечно возбуждены, вечно в лихорадке, что придает этому веселому городу характер совершенно исключительный»[303].

Далее описывается Неаполь, окутанный спустившимся сумраком, над которым высится колоссальный светоч Везувия, минутами выбрасывающий огромные снопы красного света, словно огненную пену; теплая тень улиц, где добродушные развратники подходят к прохожим, шепча им на ухо странные предложения, — целый запутанный клубок чувственных наслаждений с примесью совершенно неожиданных страстей… «Если бы вы изъявили только желание, эти люди предложили бы вам Везувий!»

Мопассан познакомился с некоторыми жителями Неаполя, с художниками и литераторами, которые брались полнее посвятить его в жизнь города, грубоватая прелесть которого его так очаровала. Некоторые из них надолго запомнили тот завтрак, который его заставили устроить в знаменитой «траттории» Палино, неаполитанская кухня которой вне всякой конкуренции, и куда существует обычай водить всех знатных иностранцев…

Конец его пребывания в Неаполе был ознаменован многими поездками и прогулками. В обществе Жерве и Анри Амика он совершил восхождение на Везувий. Амик вспоминает ту прогулку по горным склонам и восхождение на дремлющий вулкан среди свежих еще потоков лавы[304]. Затем следовало посещение залива, Сорренто, Капри, Амальфи, Салерно, Пестума, острова Искьи, только что опустошенного в то время землетрясением и послужившего Мопассану темою для новой статьи[305].

Через два дня Мопассан уехал в Сицилию. В Палермо он остановился в «Альбрего делья Палме», где многие сицилийцы часто бывали у него и помнят это; некоторые дают нам интересные, хотя, быть может, и несколько подозрительные, подробности о его пребывании в этом городе[306]. Рассказывают, что он хотел посетить на вилле Ангри помещение, которое не так давно занимал Рихард Вагнер и где были написаны некоторые отрывки из «Парсифаля»: «Он долго стоял перед раскрытым шкафом, еще полным благоухания розовой эссенции, которой великий композитор всегда душил свое белье»[307]. Однажды, будучи приглашенным на обед по случаю крестин, Мопассан проделал над самим собой любопытный опыт, который он не раз повторял и на который ссылается не один свидетель: он потребовал гребень, попросил погасить огонь в зале и, быстро проводя гребнем по волосам, извлекал из них длинные искры. В другой раз он попросил приятеля-сицилийца, врача, отрезать ему кусок мяса от человека, только что умершего в больнице; хроникер, у которого мы заимствуем эти анекдоты, с наивностью утверждает, что Мопассан отнес мясо повару, велел зажарить и съел[308]. В действительности это была, разумеется, лишь шутка, одна из тех мистификаций, в которых так часто проявлялся его нормандский нрав; и Лумброзо вполне справедливо сближает эту черту с той особенностью, которую упоминает Анри Амик[309].

Следует придавать, однако, больше значения свидетельству г-на Рагуза-Молети, когда он перечисляет, относя к этому времени, симптомы нервного беспокойства в поведении Мопассана[310]. То, что он рассказывает о посещении Мопассаном кладбища капуцинов вполне согласуется с рассказом об этом посещении в «Бродячей жизни». Г-н Рагуза-Молети и его друзья Оддоне Берлиоз, Пепитоно-Федерико, сопровождавшие Мопассана «тщетно старались предостеречь его от знакомства с этим ужасным, диким зрелищем», с этими болезненно влияющими на воображение подземельями, в которых дух смерти мог опасно повлиять на уже расшатанную нервную систему. Мопассан, действительно отмечает в своей книге страх сицилийцев перед этим зрелищем и их отказ давать разъяснения иностранцам или водить их на кладбище капуцинов[311]; затем он заявляет, что молчание и отказы только разожгли в нем желание видеть эту мрачную «коллекцию покойников». Впечатление, которое он получил, было глубоким, болезненным — более глубоким и более болезненным, чем то, что угадывается из его описаний; чтобы дать отдых своим нервам, он ощутил потребность видеть цветы и просил свести себя на виллу Таска[312].

О Палермо и о своих экскурсиях по Сицилии Мопассан написал несколько статей в газеты: их можно найти, почти дословно, в той части «Бродячей жизни», которая посвящена Сицилии. Но нельзя найти в книге интересного эпизода из путешествия его в Катанью, воспоминания о котором мы имеем одновременно в письме Мопассана[313] и в книге Анри Амика[314], у которого и заимствуем этот рассказ:

«В то время как мы собирались ехать в Катанью, молодой князь Скалеа[315] пригласил Мопассана и меня остановиться у его деда, владельца большой рыбной ловли выше Солунто…

Молодой князь Скалеа и виконт де Серионн присутствовали за завтраком, который был нам предложен. Оба они должны были вернуться в Палермо через десять минут после того, как видели нас отъезжающими, и оба завидовали нам: несмотря на то, что они жили в Сицилии, они не знали Катаньи.

— Пользуйтесь случаем, — сказал им Мопассан, — едемте с нами!

— Мы ничего лучшего не желали бы, если бы подумали об этом раньше, но это невозможно. Представьте! У нас ничего нет, ни ночных рубашек, ни принадлежностей туалета…

— Мы вам одолжим.

— Не решиться ли нам? — воскликнул виконт де Серионн. — Я воспользовался бы этим случаем, чтобы повидать одну из моих кузин, которую я совсем не знаю.

— У вас нет времени на колебания, — настаивал Ги, — поезд отходит, торопитесь, берите билеты!

Оба кузена весело повиновались, и поезд отошел; все четверо покатились со смеху, при мысли о комических осложнениях, к которым должен был повести столь быстрый отъезд».

Некоторое время спустя, вернувшись во Францию, Мопассан писал Анри Амику:

«Знаете ли вы, что виконт де Серионн женится благодаря нам? Он женится на своей кузине, у которой мы оставили его в Катанье. Я совершенно не ожидал такого результата нашего путешествия по Сицилии. Уж не основать ли нам агентство?..»

Это путешествие было не единственным из предпринятых Мопассаном по Италии и Сицилии. Неоднократно на яхте «Бель-Ами» ездил он к берегам Генуи и Неаполя. Он отправлялся на этой яхте даже в Тунис, где провел зиму 1888–1889 гг. и откуда совершил поездку в Сусу и Кайруан, о которой впоследствии рассказал в «Бродячей жизни».

Но есть в жизни Мопассана одно путешествие, на редкость малоизвестное, так как оно единственное, о котором он сам ничего не рассказывает, и не без причины, как читатель вскоре увидит. Летом 1886 года он был приглашен в Англию бароном Фердинандом Ротшильдом в свой замок. Владелец замка собрал для Мопассана изысканное общество, и Мопассан познакомился с прелестью английской жизни в деревне[316]. После довольно долгого пребывания в Гемпшире он уехал в Лондон, но, к общему изумлению, не захотел осматривать город. Друг его, Поль Бурже^ написал ему, что в Англии нужно непременно повидать Оксфорд, «единственный средневековый город севера». Мопассан захотел немедленно ехать в Оксфорд. Погода была отвратительная: неудачная поездка превратилась в нечто окончательно смешное; упоминаются недоразумения, жертвою которых стала маленькая группа путешественников, в которую входил и Мопассан: под ветром и дождем туристы дрожали от стужи и умирали с голоду. Мопассан вздыхал по Африке, сражаясь с пьяным кучером, который не понимал его и анречие которого Мопассан так и не смог разобрать; он кое-как ознакомился со старым городом, слушая стереотипные объяснения гида; но все же он увидел Оксфорд, как и обещал Бурже. Проведя последний лондонский вечер в одном из театров, он постыдно бежал, утомленный Англией, ее климатом и древностями, оставив на прощание одному из товарищей следующую краткую записку: «Я слишком зябну; в этом городе чересчур холодно. Оставляю его ради Парижа. До свидания, тысяча благодарностей».

К этим путевым воспоминаниям следовало бы присовокупить воспоминания об экскурсиях Мопассана по Франции, например, его отдых на водах и на других курортах. Мы ограничимся тем, что напомним здесь о пребывании Мопассана в Оверни, предшествовавшем сочинению им «Монт-Ориоля». В августе 1886 года он ездил на воды в Шатель-Гийон. Вернувшись, он пишет приятелю:

«Я только что совершил чудесную поездку по Оверни; это действительно великолепная страна, оставляющая поистине особое впечатление. Я попытаюсь передать его в романе, который теперь пишу»[317].

Роман этот должен был называться «Монт-Ориоль», и мы действительно находим в нем описания Шатель-Гийона, Сан-Суси, озера Тазена, развалин Тюрноэль. Мопассан поселился в Антибе, на вилле Мютерс, чтобы писать этот роман; он приступил к работе над ним еще в конце октября 1876 года, и его издатель писал ему: «Надеюсь, что климат Антибы принесет вам пользу и дозволит вам быстро окончить ваш новый шедевр»[318].

Писать «Монт-Ориоль» автору было, по-видимому, нелегко: план романа был задуман еще в Шатель-Гийоне, но, написав несколько глав в Антибе, Мопассан, не доверяя памяти, меняющей форму предметов, вернулся в Овернь, чтобы проверить пейзаж прежде, чем окончить произведение[319]. Эта история возвышенной, пылкой и поэтической любви сильно отличалась от его первых романов и, по его собственным словам, «меняла и очень обременяла его самого»; работая над ней, в марте 1886 года он пишет приятельнице:

«Главы, в которых описывается любовь, имеют гораздо больше поправок, чем остальные, но все-таки дело продвигается. С небольшим запасом терпения ко всему привыкнешь, друг мой; но я часто смеюсь над сентиментальными и нежными вещами, которые я придумываю, когда очень стараюсь. Боюсь, как бы это не обратило меня к любовному жанру не только в книгах, но и в жизни. Когда ум человека приобретает какой-нибудь навык, он его удерживает; и в самом деле, иногда прогуливаясь по Антибскому мысу — пустынному, словно берега Бретани, — и обдумывая поэтическую главу при лунном свете, мне случается вдруг поймать себя на мысли о том, что эти истории не так глупы, какими они кажутся»[320].

Монт-Ориоль был окончен в декабре 1886 года и, будучи напечатан на страницах «Gil-Blas», вышел затем отдельным изданием у Гавара в 1887 году.

V

Мы попытались вычленить из периода путешествий Мопассана то, что необходимо знать для понимания его произведений. Чтобы набросать в общих чертах картину его жизни в ту пору, нам остается показать, что он лично давал свету и друзьям в те немногие часы досуга, когда он не писал и не отправлялся в путешествия.

Мопассан не любил светского общества. Это следует сказать определенно и на этом необходимо настаивать, ибо слишком часто, будучи обманутыми странностями его характера и бессознательными причудами последних лет его жизни, многие старались представить его как человека тщеславного, «зараженного снобизмом и одурманенного знакомствами с высокопоставленными лицами»[321]. Несомненно, когда он сделался модным писателем, перед ним заискивали, его приглашали, и самые недоступные гостиные отвоевывали его друг у друга с той комической ревностью, которую он сам хорошо изобразил в одном из своих романов[322]. Но он всегда хранил высокомерную независимость, несколько презрительную и холодную вежливость, не могущую никого и никогда обмануть; люди, рассуждавшие о позе, о рисовке, о снобизме, более или менее сознательно служили злобе и ненависти тех, кто тщетно старался поработить эту гордую душу. Кроме того, вот интересные замечания, вышедшие из-под пера самого Мопассана и словно протестующие против этой легенды. Мы приведем лишь несколько строк из «Нашего сердца», — романа, который сам по себе уже является обвинительным актом против светской жизни…

«В сердце Мариоля вдруг проснулась ненависть к этой женщине и внезапное раздражение против света, против жизни этих людей, их вкусов, привычек, их пустых привязанностей, их увеселений паяцев».

А вот выдержка из письма Мопассана, заключающая в себе еще более ясное утверждение:

«Всякий человек, желающий сохранить свободу мысли, независимость суждения, желающий смотреть на жизнь, на человечество и на свет в качестве свободного наблюдателя, не подчиняясь никаким предрассудкам, никаким заранее установленным верованиям, никакой религии, должен безусловно устраняться от того, что зовется светскими отношениями, ибо всеобщая глупость так заразительна, что он не сможет посещать себе подобных, видеть их, слушать, не будучи затронут их убеждениями, их мыслями и их моралью глупцов»[323].

Это утверждение, правда, предполагает уже некоторый предварительный опыт. И мы не утверждаем, что Мопассан держался совершенно в стороне от света; он жил в нем как независимый наблюдатель, не будучи ни порабощен, ни обманут им.

Странная вещь: женщины, искавшие его знакомства, способствовали тому, чтобы по отношению к свету он поддерживал свое положение высокомерной осторожности. Он презирал обольстительную и страшную светскую женщину, живущую рассудком, «которая наряжается в идеи, подобно тому как подвешивает серьги, как продевала бы в нос кольца, если бы это было в моде»[324]. Его друзья передают следующую шутку Мопассана: «Я не променял бы форель даже на прекрасную Елену».

В одном из посмертных рассказов Мопассан болезненно жалуется на свое презрение к женщине:

«Я никогда не любил… Думаю, что я слишком строго сужу женщин, чтобы поддаваться их очарованию… В каждом человеке есть существо моральное и существо физическое. Чтобы любить, мне надо встретить такую гармонию между этими двумя существами, какой я никогда не встречал. Постоянно одно преобладает над другим, — то моральное, то физическое…»[325]

Поэтому, умным, кокетливым и холодным светским женщинам, так называемым «родственным душам», «собирательницам великих людей, синим чулкам за недостатком романов, ушедшим от брака, и женщинам, знаменитым своей эксцентричностью»[326], он предпочитал жриц наслаждения или менее сложных героинь «Милого друга». Он отдал любовь во власть своей чувственной жизни, но не позволял ей вторгаться в жизнь духовную:

«Женщины, чьим рабом он казался, отнюдь не занимали в его мыслях такого высокого места, как они могли бы думать. Он не был никем обманут; их прошедшее освещалось так, что почти ослепляло его. Он описывал мне их душу и тело, заставляя меня узнавать их и судить. Когда я спрашивал его: «Можете ли вы любить их, убедившись в их мелких чувствах, узнав их душу и грязь их нравов?», он отвечал:

«Я не люблю их, но они забавляют меня.

Я нахожу занятным убеждать их в том, что попадаю во власть их чар… И как они стараются, чтобы удержать меня под своим обаянием! Одна из них дошла до того, что в моем присутствии ест только лепестки роз»[327].

И в самом деле, вопреки соблазнительным догадкам, которые высказывались с целью объяснить столь печальный конец этой свободной жизни, «ни одна женщина не может похвалиться тем, что пробудила в Мопассане страсть, которая лишила бы его независимости ума и духа»[328].

Что касается пресловутого снобизма Мопассана и его преклонения перед высочествами, с которыми он был знаком, то в его жизни и в его произведениях буквально все опровергает нелепые россказни, повторять которые не побрезговали и Гонкуры. В самом деле, в их «Дневнике» от 7 января 1892 года читаем:

«Разве не рассказывали, что у Мопассана на столе в гостиной лежит одна лишь книга — «Готский Альманах»? Это симптом, указывавший на начало мании величия».

В самом деле, это предательское замечание указывает лишь на одно из патологических явлений, на которые мы, к несчастью, должны будем перечислить ниже. Даже, если факт верен (что сомнительно, принимая во внимание отношение Гонкуров к Мопассану), то он не относится уже к сознательной жизни несчастного писателя. О высочествах, князьях, чья дружба или милость были ему в тягость, известна его остроумная и живая сатира, дошедшая до нас, благодаря воспоминаниям его друзей, в нескольких вариантах; в доказательство мы приведем следующий отрывок из его письма:

«Дорогой друг, я не хочу встречаться ни с одним принцем, так как я не хочу простаивать целые вечера, а эти олухи никогда не садятся, заставляя не только мужчин, но и женщин стоять на своих индюшиных лапках от девяти вечера до полуночи, — из уважения к королевским высочествам.

Что за восхитительные комедии разыгрываются там! Для меня было бы громадным, — понимаете, громадным, — удовольствием рассказать о них, если бы у меня не было друзей, очаровательных друзей, среди приверженцев этих карикатурных личностей.

Но принц X…, принцесса N… герцогиня М… герцог Б… сами так милы по отношению ко мне, что, в самом деле, это было бы нехорошо: я не могу; но эта мысль постоянно соблазняет меня, точит, грызет»[329].

Пустому, тщеславному и развращенному свету, мелкие интриги и опасное ханжество которого он не раз разоблачал, Мопассан предпочитал дружеские связи с несколькими литераторами, которые он тщательно поддерживал. Конечно, его страх перед эстетическими рассуждениями, перед академической позой, перед лекциями, читаемыми в гостиных, заставлял его упорно избегать салонов «где беседуют». Но, совершенно свободно он чувствовал себя только в той обстановке, где находил себе равных, — в среде артистов и писателей. Он посещал салон г-жи Адан, салон г-жи Юнг, супруги бывшего редактора «Revue bleue». Там он становился самим собой, делался весел, насмешлив и дьявольски находчив, как в годы юности; время от времени он пытался повторять шутки и мистификации, над которыми всегда хохотал первым. В одной из гостиных, на вечере, он перевел однажды разговор с обнаженных плеч женщин на людоедство и с серьезностью заявил, что человеческое тело — превосходное кушанье. Когда его собеседник выразил искреннее изумление и спросил: «Вы ели мясо человека?» — «Нет, — ответил Мопассан вполголоса, — но я отведал мяса женщины: оно нежно и вкусно, я не раз к нему возвращался»[330]. Ясно, что то была одна из его любимых шуток, так как он повторял ее еще с большим успехом во время своего путешествия по Италии. В другие вечера он забавлялся опытами с фосфорическим гребнем, которыми он угощал и своих друзей в Палермо[331]. Он любил заставлять выслушивать самые невероятные сказки и был в восторге, когда удавалось обмануть легковерных слушателей. Здесь мы видим в нем как бы представителя той веселой шайки лодочников Шату, молодого соперника Флобера, так любившего «поразить мещанина».

К товарищеским связям юности, к кружку друзей, которые собирались в Круассэ и Медане, Мопассан присоединил мало-помалу еще некоторые, дружеские отношения, родившиеся случайно из его многочисленных встреч в литературном мире. Он был дружен с Александром Дюма-сыном, питавшим к нему какую-то «отеческую» любовь, с Полем Бурже, бывшим его спутником во время путешествий, в произведениях которого можно найти не одно любопытное воспоминание о характере и об участи друга; раньше уже указывали на несомненное родство вдохновений обоих писателей в некоторых из их романов: «Сердце женщины» и «Наше сердце», «Сильна как смерть» и «Призрак» — несмотря на всю разницу и плана и его исполнения. Несомненно, что во время бесед у общих друзей Мопассан и Бурже сообщали друг другу свои замыслы, а быть может, и планы некоторых из своих произведений, но было ли то реальное влияние одного на другого и в каком направлении оно проявлялось — это вопрос, с решением которого критики слишком поторопились и который мы пока оставляем в стороне.

Мопассан посещал Жоржа де Порто-Риш, которому посвятил свой рассказ «Сестры Рондоли», Эдуарда Рода, впервые встреченного им на четвергах у Золя[332], Поля Эрвье и Леопольда Лакура. Он приветствовал первые литературные шаги Эрвье и Рода в статье, помещенной в «Gil-Blas» (1882 г.) и предложил свое любезное посредничество для размещения в газете отчетов, посылавшихся Родом из Мюнхена во время представления там цикла «Нибелунгов»[333]. В свою очередь, Эдуард Род в туринской «Gazzetta Letteraria» от 3 февраля 1883 г. поместил длинную статью о Мопассане, в которой разбирал и приводил выдержки из «Жизни», не вышедшей еще отдельным изданием, но некоторые главы которой были переданы ему автором. Что касается Леопольда Лакура, то мы уже говорили, при каких обстоятельствах он подружился с Мо-пассатом в Этрета при посредстве г-жи Леконт дю-Нуи, и приводили его воспоминания о вилле Ла-Гильет[334].

С посетителями Круассэ, с друзьями Флобера, которых Мопассан встречал в Париже на его знаменитых воскресеньях, описанных им самим[335], он сохранил некоторые связи. У Флобера он впервые увидел Тэна; несколько лет спустя между обоими писателями установилась более тесная связь. Тэн жил летом на озере Аннеси; Мопассан, нередко проводивший лето в Экс-ле-Бен, посещал философа. Он читал ему некоторые из своих произведений, когда они не были еще напечатаны, например, свою новеллу «Поле, обсаженное оливками», которая вызвала со стороны Тэна восторженное восклицание: «Да ведь это Эсхилл!»[336]. В 1890 году отношения между ними стали еще ближе; в ту пору Мопассан был уже болен, и Тэн рекомендовал ему воды Шампеля, принесшие ему самому большую пользу при аналогичных страданиях[337]. Тэн любил произведения друга, которого в товарищеском кругу называл «грустным бычком», и возможно, что он оказал известное влияние, — более своими речами, нежели книгами, — на автора «Нашего сердца».

Отношения Мопассана с Эдмоном Гонкуром не обошлись без бурь. По настоянию Мопассана, Эдмон де Гонкур принял председательство в комитете, занимавшемся постановкой памятника Флоберу. В 1887 году, чтобы пополнить подписку, автор «Ренэ Моперен» устроил в театре «Водевиль» спектакль, выручка от которого должна была поступить в кассу комитета. «Gil-Blas» напечатал статью Сантильяна, в которой поведение Гонкура сильно критиковалось и в которой его упрекали в том, что он лично не добавил недостававших трех тысяч франков. Через день в той же газете появилось письмо Мопассана, в котором он авторитетом своего имени поддерживал статью Сантильяна. Эдмон де Гонкур тотчас объявил Мопассану о своей отставке от председательства и участия в комитете, но, по настоянию Мопассана, взял свой отказ обратно; месяц спустя Ги уверил его, что не читал статьи, которую поддерживал[338]. Будучи так представлено, дело это не служило на пользу Мопассана, которого Эдмон Гонкур вполне мог упрекать в недостатке искренности; но, по словам Мопассана, реальные факты, по-видимому, были совсем другими, и, во всяком случае, необходимо было выяснить многие подробности в рассказе, на который мы ссылаемся за недостатком другого источника[339]. Во всяком случае, отношения между обоими писателями не разорвались, оставаясь вполне сердечными. Эдмон де-Гонкур до конца остался во главе комитета для установки памятника Флоберу и даже вместе с Мопассаном присутствовал в Руане на открытии памятника, где произнес речь[340].

У Эдмона Гонкура была какая-то бессознательная зависть к Мопассану, антипатия, проглядывавшая в некоторых фразах его дневника. Вот, например, заметка, не отличающаяся неискренностью:

«По поводу моего «Дневника» некоторые изумляются, что это произведение принадлежит человеку, на которого смотрят как на простого джентльмена. Почему в глазах некоторых людей Эдмон Гонкур — джентльмен, дилетант, аристократ, играющий в литературу, и почему Ги де Мопассан — настоящий литератор? Почему? Я очень хотел бы это знать»[341].

В самом деле, не было найдено более интересного и меткого определения для таланта Эдмона Гонкура: «дилетант, играющий в литературу»… И бессознательно «дилетант» сердился на литератора за силу, которую он в нем чувствовал, за серьезность и искренность его произведений, а может быть, и за неизменный успех. Поэтому чувствительность Эдмона Гонкура была всегда настороже; даже в статье Мопассана «О романе», где ни разу не произнесено его имя, он открыл недружелюбный намек на себя. Фраза об артистическом письме[342]привлекла его внимание и он пишет в «Дневнике»:

«В предисловии к своему роману Мопассан, нападая на артистическое письмо, имел в виду меня, не называя меня по имени. Уже по поводу подписки на памятник Флобера я нашел его недостаточно искренним. В настоящее время нападки на меня совпадают по времени с письмом, которое он шлет мне по почте с «восхищением и привязанностью». Таким образом, он ставит меня перед необходимостью признать его очень своеобразным нормандцем»[343].

Но что сказать об искренности Эдмона Гонкура, который, под очевидным влиянием упорной неприязни, высказывает грубое суждение о Мопассане, когда того только что поместили в лечебницу?

«Мопассан — замечательный новеллист, очаровательный рассказчик маленьких историй, но чтобы он был стилистом, великим писателем — чет, нет!»[344]

То был, четыре года спустя, торжествующий ответ «дилетанта» и его месть за «артистическое письмо».

VI

Эти подробности не излишни, чтобы лучше выяснить положение того, кто, следуя выражению Гонкура, был «настоящим литератором». Но если вся жизнь Мопассана свидетельствует о его безусловной преданности литературе, то справедливости ради требуется добавить, что он до конца жизни не знал тех радостей и компромиссов, которым часто поддается модный писатель. Он всегда охранял свободу и независимость своей писательской личности; его образ действий ни на минуту не переставал быть в полном согласии с его характером. Существуют заявления, относящиеся к его юности, искренность которых была сомнительной для некоторых вследствие насмешливой или грубоватой формы, в которую он любил облекать свои слова, а меж тем ни один поступок его жизни не опроверг их. Мы намекаем на его тезис относительно Французской Академии. Он сказал: «Три вещи бесчестят писателя: участие в «Revue des Deux Mondes», орден Почетного легиона и Французская Академия». Мопассан не получил ордена и никогда не выставлял своей кандидатуры в Академию. Последний роман его действительно печатался в «Revue des Deux Mondes»[345], но, по-видимому, это произошло в результате переговоров и посредничества, которым воля автора долгое время оставалась чуждой[346]; кажется, Мопассан впоследствии сожалел о том, что пошел на эту уступку. По отношению к Академии он энергично акцентировал свою высокомерную позу, несмотря на возобновляемые попытки Александра Дюма и Людовика Галеви. Одному из них, рекомендовавшему выставить его кандидатуру, он ответил: «Нет, это не для меня… Позже, кто знает? Но сейчас я хочу быть свободным». Ограничение, заключающееся в этом ответе, является несомненной любезной уступкой дружеской настойчивости собеседника. Другим друзьям он не раз объяснял свое воздержание следующим образом. «Все более и более, — говорил он, — выборы в Академию производятся независимо от литературы»[347]. И он объяснял свой отказ принципами выборов, свидетелем которых он был.

«Вы видите, что делают с Фабром, не правда ли? Когда он выставляет свою кандидатуру, он получает два голоса. Почему? Потому что он скромен, горд и независим, молчалив и скрывает свою жизнь. Что касается меня, то если бы я получил шесть голосов, — это был бы предел. Мне предпочли бы X… Ах, как я понимаю Доде! Но если бы Доде завтра выставил свою кандидатуру, ему предпочли бы Y… или Z…»[348].

В 1890 году, после борьбы между одиннадцатью кандидатами из-за кресла Ожье, он прибавляет:

«Четверо человек выдвинулись своим талантом и достойны занять кресло: Золя, Фабр, Лоти, Тэрье. Ожидают, что борьба между ними будет упорная. Кто из четверых одержит победу? Ах, вы не знаете Академии: каждый из этих заслуженных людей получит один или два голоса, а борьба будет вестись между X… Y… Z…»

Ненависть к интриге, презрение к официальным салонам, отвращение к необходимой лести держали его всю жизнь вдали от почестей, которых некоторые из его друзей, например Золя, настойчиво добивались и которые другими, например, Флобером, Доде, Эдмоном де Гонкуром, презирались. Равным образом он отказался от ордена Почетного легиона, несмотря на то, что ему трудно было противиться настояниям Спюллера, который уговаривал его принять орден[349]. Он за всю жизнь не имел другого знака отличия, кроме фиолетовой ленточки, которой наградил его Барду, когда Мопассан служил чиновником в Министерстве народного просвещения.

Такова была его жизнь, до последнего сознательного дня до краев наполненная любовью к литературе и чувством достоинства литератора. Вполне справедливо было бы применить к нему те строки, которые он написал о своем учителе — Флобере:

«Художник почти всегда скрывает в себе какое-нибудь тайное честолюбивое желание, чуждое искусству. Часто преследует он славу, лучезарную славу, которая живых окружает каким-то ореолом, кружит головы публике, вызывает рукоплескания, берет в плен сердца женщин… Другие добивались денег ради доставляемых ими наслаждений… Гюстав Флобер любил литературу так беззаветно, что в его душе исполненной этой любовью, не оставалось места для других желаний»[350].

Два последних года, грустную историю которых нам остается пунктирно набросать, уже не относятся к сознательной жизни писателя: жалкий и бесчувственный обломок, он живет уже только своим именем, благодаря воспоминаниям о его личности и красоте произведений. Но одной из последних радостных минут, которыми он мог наслаждаться, был он обязан блестящему успеху своей первой пьесы, сыгранной на одной из больших парижских сцен; никогда не сознавал он своей силы и так не гордился ею, как в этот день, после премьеры, когда гордость победы дала ему высшую иллюзию. И прежде чем вступить в беспросветную ночь, оглядываясь на пройденный путь, он созерцал нетленные памятники своего плодотворного воображения, своей непреклонной воли и наслаждался радостью созданного им[351].

В этой главе мы написали историю произведений Мопассана с той полнотой, какую допускают опубликованные документы; но мы говорили только о произведениях, изданных при его жизни отдельными книгами. Ниже мы займемся вопросом о его посмертных произведениях. Не претендуя на полный перечень, мы хотим указать здесь на некоторые из многочисленных статей, которые он писал для журналов и газет и которые остались неопубликованными.

«Эволюция романа в XIX веке»

(«Revue de l’Exposition Universelle», 1889 года, ноябрь).

Заметка о Суинберне (Париж 1891 г.).

Предисловие к «Манон Леско» (Париж 1889 г.).

Предисловие к «Войне» Гаршина.

Предисловие к «L’Amour a Trois» Жинисти.

Предисловие к «Celui qui vient» Мезеруа.

Предисловие к «Grande-Bleue» Мезеруа.

Предисловие к «Tireurs au pistolet» барона Де-Во.

Переписка Жорж Санд («Gaulois», 13 мая 1882 г.).

«Общественная опасность» («Gaulois», 23 декабря 1889 г.).

«Салон» 1886 г.

(«XIX siècle», 30 апреля 1886 г.).

«Мадлен-Бастиль»

(«Gaulois», 9 ноября 1880 г.).

«Творец слова «нигилизм»»

(«Gaulois», 21 ноября 1880 г.).

«Китай и Япония»

(«Gaulois», 2 декабря 1880 г.).

«Страна Корриганов»

(«Gaulois», 10 декабря 1880 г.).

«Госпожа Паска»

(«Gaulois», 19 декабря 1880 г.).

«Современная Лисистрата»

(«Gaulois», 30 декабря 1880 г.).

Многие из этих статей или предисловий было бы интересно изучить в подробностях.