Год - тринадцать месяцев

Голубая «Победа»

Директор завода Малинин не дал нам машин. Сообщая мне об этом, Борис прибавил как бы между прочим:

— Я уже больше не говорю: папочка и мамочка.

— А как же ты говоришь?

— Просто: папа, мама.

— Ну что ж, все великое — просто. Лишь бы ты их любил по-прежнему.

— Любил! — горестно вздыхает Борис и отворачивается к окну, у которого мы стоим в коридоре. — Знаете, кто виноват? Мама. Я ей всегда все рассказывал и про то рассказал, как, помните, мы туалет убирали. А она все выдала папе. Разве это честно?

— Ну, какая разница между папой и мамой?

— Какая никакая, а если секрет — никому нельзя разглашать, как военную тайну. Правда ведь? — Борька поворачивается ко мне с надеждой. Серые глаза его сухи — ни намека на слезы. Вроде бы повзрослел чуть-чуть — таким новым он мне кажется. — Из-за нее папа машину не дал. Принципиально. Сказал: «Раз вы себя вести не умеете, туалеты моете, значит не заслужили еще на машине к морю ехать».

— Ну ничего, переживем, — ободряю я Борьку.

— Да! Выходит, что я болтун, слова не сдержал. И перед шефами мы опозоримся. Ребята уже спрашивали, а я соврал, сказал, что папа уехал в командировку. А раньше я никогда не врал. Теперь узнают и все будут против одного. И правильно. За то, что я врун и болтун. А еще звеньевой!

Чувствую, самобичевания Бориса доведут его до слез, а мне уже страшно хочется, чтобы их никогда не было в этих смышленых глазах. Обняв за плечо, трясу его дружески.

— Брось отчаиваться! Что соврал — то худо, конечно, а в остальном твоей вины нет. Что смог, то сделал. Я сам поговорю с отцом, и мы еще успеем до холодов съездить к морю. Тем более что в это воскресенье у нас ничего не вышло бы: назначен сбор лома.

Борис, начавший было оттаивать, при последних словах снова хмурится и вздыхает.

— Воскресник? А меня мама не пустит.

— Как это не пустит?

— Очень просто. Скажет: не смей! — Борис округляет глаза и топает ногой, изображая мать. — Она меня никуда не пускает, ни на воскресники, ни в кино, ни на затон. Никуда.

— Почему?

— Боится, что я или надорвусь, или зашибусь, или под трамвай попаду. Мало ли что! Она всегда боится. И бабуся ее поддерживает. Только и знает, что свою пословицу: один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — вот это сын. Как будто я виноват, что они не заимели трех сыновей. И мне было бы веселей, и они бы ничего не боялись.

— Да, брат, трудная у тебя задача. Надо одному за трех сыновей выступать.

— А вот возьму на этот раз и не послушаюсь. Можно ведь, Григорий Иванович?

Я смотрю в чистые зеркала Борькиных глаз. В них не должно быть никакой кривизны.

— Видишь ли. Боря, кроме мамы и папы, есть еще на свете справедливость. На воскресник придут все ребята, вся школа. А тебя не будет. Справедливо это?

— Конечно, нет! Что я, не понимаю?!

— Давай я записку напишу родителям, чтоб отпустили. — Я лезу за блокнотом, но Борис перехватывает мою руку.

— Не надо! Что вы! Вы знаете, как мама на вас сердита? Она нарочно не пустит. Принципиально.

— Ну смотри сам. Мое дело — посоветовать.

Мы расходимся но классам. Я решаю в тот же день навестить сердитую Борину маму и заодно потолковать по-мужски с его папочкой.

Но Борина мама пришла сама в тот же день.

Мы смотрели документальную киноленту, когда по цепочке мне передали:

— Вас вызывают.

В непривычно тихом вестибюле стояли двое: мой Борька и полная, средних лет женщина в шелковом плаще. Внешность у них как две карточки одного лица, снятого с большим промежутком. Нетрудно было догадаться, что передо мной Борина мамочка. Женщина нетерпеливо шагнула навстречу. В одной руке она держала Борин плащ с капюшоном, в другой — галоши.

— Вы Борин классрук?

— Здравствуйте.

— Извините, здравствуйте! Я страшно расстроена. Скажите хоть вы ему! Это же безобразие! Я бросила все, примчалась сюда, а он вместо благодарности фокусы устраивает! Не берет плащ! Видите ли, у них закон: один за всех, и все за одного! Все раздеты, а поэтому и он будет мокнуть за компанию. Как вам все это нравится?!

Признаться, мне все это нравилось. Я ловлю себя на том, что несообразно со своим положением классрука радуюсь Борькиному решению. Снова я вижу не мальчика, а мужа! Непокорно опущена голова, решительно сжаты пухлые губы, грозно сдвинуты короткие брови и ни слезинки в глазах. Ты ли это, Борька?

— Вы что же молчите? Повлияйте, пожалуйста, на него.

Что ей сказать? Формальная правда на ее стороне. Каждая мать вправе принять на себя сколько-то труда, чтобы уберечь сына от невзгод, пусть даже от безобидного дождя. И я, по долгу службы, начинаю влиять:

— Чудак ты. Боря. Если бы мне сейчас принесли плащ и галоши, я б танцевал от радости. Кому охота мокнуть од дождем? Бери вещи и пойдем. Такой фильм пропадает.

Но Борька не верит деланному тону моей тирады и наступает на мать:

— Даже к девчонкам никто не пришел. Только ты одна боишься, что я раскисну. Хватит! Пусть как все, так и я!

— А если все станут биться головой об стенку, ты тоже со всеми будешь? — замечает Малинина.

— Да… буду! Что я, сахарный, что ли? Пока кино кончится, и дождь перестанет. А если и будет идти, так мы припустим бегом и не замерзнем.

— Никаких «припустим»! — Малинина выходит из себя. — Или ты сейчас же возьмешь плащ, или я обо всем расскажу папочке, и тебе не поздоровится!

Угроза явно неуместна. Какой там папочка, если человек пошел «на принцип».

— Не возьму. Ничего со мной не случится.

— Борик! В последний раз предупреждаю! Ты меня задерживаешь.

— Разрешите, — вмешиваюсь я, протягивая руку к плащу. — После кино я соберу наших, обсудим это дело, и я уверен, что ребята заставят его одеться.

Малинина отводит мою руку.

— А если ва-ши, — ехидно скандирует она, — решат, что ему не следует одеваться? Ведь сами-то они раздеты.

— Тогда ему придется нести плащ в руках, — честно признаюсь я.

Милое лицо Малининой покрывается пятнами. Злой прищур искажает ее прекрасные серые глаза. Визгливые ноты оскверняют музыку глубокого грудного голоса:

— Вы педагог и говорите такие вещи! Впрочем, что от вас ожидать, если вы заставляете детей мыть уборные!

— Мама! Как не стыдно! — вопит Борька.

— Замолчи, грубиян! — топает Малинина ножкой. — Скоро из тебя тут разбойника сделают! Марш домой сейчас же! Я там поговорю с тобой! Я тебя отучу митинговать с матерью! Ноги твоей больше не будет в этой школе!

Малинина хватает сына за шиворот и толкает к двери. Пытаюсь остановить ее. Но где там!

Я пошел следом. Как Борис? Оденется или так и пойдет с непокрытой, но гордо поднятой головой на эшафот материнской несознательности!

Первое, что я увидел, была омытая дождем голубая «Победа». Пожилой шофер предупредительно открыл и торопливо захлопнул за Малиниными дверцы, и машина, разбрызгивая лужицы, плавно выехала со двора.

Я смотрел ей вслед и, как заклятье, твердил пришедшее на ум древнее изречение: «Если хочешь, чтобы твой сын не замерз в пути, заставь его идти».

«Ид-ти! Ид-ти! Ид-ти!» — вторила капель.