Год - тринадцать месяцев

Первый автограф

— Распишитесь вот тут, — протянула четвертушку тетрадного листа секретарь школы Ксения Иларионовна.

— Что это?

В записке говорилось, что товарищу Горскому Г. И. надлежит явиться к директору школы № 55 к 12 часам.

Я взял протянутый карандаш и, пристраиваясь к столу, неловко дернул веревочку, которой он крепился к грудному карману допотопной кофточки Ксении Иларионовны.

— Пардон, мадам.

На этот раз обошлось без нотации. Обычно эта маленькая быстрая старушка с тонкими фиолетовыми губами тем и пробавляется, что делает нам замечания. Ко мне она терпима. Объясняется это тем, что, наслушавшись о ней всяких россказней (говорили, что Ксения Иларионовна училась в институте благородных девиц и состояла гувернанткой в доме какого-то сиятельства), я однажды попытался завести с ней светский разговор на французском языке, которым увлекался в институте. Ксения Иларионовна по-русски похвалила мое произношение, потом подарила томик Мюссэ, но в беседу со мной не вступала — до сих пор не пойму почему. Мне прощались даже такие вольности, как не по форме составленный список класса, за что любой на моем месте был бы перепилен надвое.

Кабинет Ксении Иларионовны (она говорила: «Зайдите ко мне в кабинет») мы называли чистилищем. Отсюда единственный путь к директору.

Дора Матвеевна встретила меня против обыкновения без величественного кивка головы в сторону стула. Неважная примета!

— Я пригласила вас, чтобы поблагодарить за то, что вы прославили мою школу на весь город. Спасибо вам большое, Григорий Иванович!

Не зная за собой славных дел, я молча принял благодарность, которая по тону больше походила на эпитафию.

— На весь го-род! — продолжала Дора Матвеевна, отбивая слоги карандашом по стеклу стола. — С высокой трибуны партактива уважаемый человек, член горкома, директор крупнейшего завода товарищ Малинин, рассказывая о работе с молодежью, коснулся, между прочим, и тех порочных методов воспитания, которые практикуются во вверенной мне школе, где учителя, заметьте, учи-те-ля, а не отдельный новичок, издеваются над детьми, заставляя их мыть туалеты.

Вот оно в чем дело! Я попытался объясниться, но Дора Матвеевна не стала слушать меня. К чему теперь оправдания? Она не такой директор, чтобы давать своих работников в обиду, и там же, на активе, выступила со справкой. И дала разъяснения. Будьте спокойны. Речь идет о будущем. Она не против строгости и наказаний. Но надо же думать и выбирать средства! И ставить в известность! Ведь не чужая она! Не побоялась ответственности, взяла к себе молодого, неопытного учителя. Так надо же оправдывать надежды, надо бороться за честь школы, а не пятнать имя ее директора, которое вот уже четверть века чисто как стеклышко…

Я смотрел на Дору Матвеевну и действительно не мог найти ни одного пятнышка. Не принимающее загара лицо ее молочного цвета даже в гневе покойно и чисто от туч. Тонкие иссиня-черные волосы в буклях не потеряли своего блеска. Темно-коричневое платье дорогой шерсти, свободно облегавшее ее большую, без излишеств, фигуру, блистало новизной.

Пауза затягивалась. Я не был уверен, что в памятном эпизоде с мальчишками поступил лучшим образом, и признался в этом.

— Очень хорошо, что вы самокритичны, — выслушав меня, продолжала педагогически ровным тоном Дора Матвеевна. — Признать ошибку — значит наполовину исправить ее. Доведите дело до конца. Проявите к мальчику особое внимание. Установите контакт с родителями. Я поняла, что отец хочет перевести его в другую школу. Сами посудите, с какой стороны это охарактеризует классного руководителя. И для школы невыгодно, прямая потеря. Мальчик тихий, из хорошей семьи, отличник. А каждый отличник — это определенный процент золотого фонда школы.

Выгода, потеря, процент, золотой фонд — как в Госбанке! В довершение Дора Матвеевна пододвинула на край стола какое-то подобие бухгалтерской книги и деловито предложила:

— Распишитесь в том, что вам вынесен выговор за неправильные действия.

Выговор в приказе! Я всегда думал, что он схож с благословенной струей огнетушителя, направленного в пекло пожара. Этот же мой первый писаный выговор был как плевок в занимающийся костер. Даже грустно стало. Я взял тяжелую ручку.

— Вот здесь, — показала Дора Матвеевна.

Рядом с кончиком карандаша, казавшегося продолжением сухого длинного пальца, я оставил свой автограф.