Голос сердца

ГЛАВА 3

Пять минут. Пять. Еще пять долгих минут и потом я выйду. Этот день длится вечность. Я смотрю вниз на гвозди, которые, как предполагается, забиваю, но я не в состоянии сосредоточиться, так как постоянно оборачиваюсь на часы. Четыре минуты и тридцать секунд. Что делать, если водитель автобуса по какой-то причине приедет туда раньше? Олив не знает, что делать. Она будет стоять там в одиночестве и плакать, думая, что я забыл о ней после того, как ее так долго не было. О, Боже. Я не могу больше. Мне нужно идти.

— Чувак, что ты делаешь? Еще только два! — кричит ЭйДжей из соседней комнаты.

— Автобус может приехать раньше.

— На час? Разве школа не заканчивается в три? Потому что, если это так, то я уверен, что практически невозможно, чтобы автобус добрался до автобусной остановки до того, как Олив выйдет из школы. В этом есть смысл, не так ли? Точняк.

— Там может быть пробка, — я стараюсь рассуждать, хотя рассуждения с ЭйДжеем — это все равно, что рассуждения с упрямым пятилетним ребенком. Олив и ЭйДжей идут голова в голову довольно часто, и никогда нет победителя. Никогда.

— Мы в двух кварталах, так что... — добавляет ЭйДжей. Потом, взглянув на меня, останавливается на полуслове. Я мечусь по недоделанной гостиной, сжимая пальцами волосы и пытаясь понять смысл моих нелепых переживаний. Но нет никакого объяснения моему иррациональному поведению. Я просто не могу находиться так далеко от Олив. — Извини, Хант. Ты прав, — говорит ЭйДжей, опуская свою дрель и отключая ее от питания. — Давай, пойдем и заберем нашего маленького сорванца?

— Серьезно? — я бью его кулаком в плечо. — Я же просил тебя перестать так называть ее, к тому же она уже выросла. Вдруг она расскажет про это кому-нибудь в школе.

Он фыркает и растирает руку в том месте, куда я ударил.

— Ну, я же сказал это тебе, а не ей.

— Просто заканчивай с этим, хорошо? — огрызаюсь я, в ответ на что он закатывает глаза. Если мне когда-нибудь придется описать его кому-то, я мог бы сразу сказать, что это маленький ребенок, которого всегда вызывали на ковер к директору школы за очередной глупый поступок, например, за снятие брюк с учителя или плевание бумагой кому-нибудь в волосы. Прошло уже столько лет, а ЭйДжей так и не изменился. Его мозг не развивался вместе с двадцативосьмилетним телом.

— Почему ты так поздно пришел сегодня утром? — спрашивает ЭйДжей. — Трахался со старой леди, которая принесла тебе пирог на прошлой неделе? О, она снова приготовила для тебя пирог и на этой неделе?

Он заходится в приступе смеха, и когда немного успокаиваться, я говорю:

— На самом деле, ко мне зашла соседка. Она зашла за кофе.

ЭйДжей останавливается передо мной, не давая пройти.

— В твоем доме была какая-то красотка?

Я толкаю его в сторону и продолжаю идти вперед.

— Моя соседка. Не красотка, — хотя именно так я мысленно называл ее всего несколько часов назад.

— Она замужем?

Почему это всегда первый вопрос, который он задает, когда я упоминаю женский пол? Почему это его всегда так интересует?

— Нет, не замужем.

— И она хотела выпить кофе?

— Да, просто кофе. Она не зажимала меня у стены и не домогалась, — такие мысли, конечно, посещали меня, но я избегал этого все время, хотя… но ЭйДжей не должен знать об этом.

— Но, держу пари, ты думаешь, что это было бы чертовски милым, да? Как она выглядит? Сексуальная? Большие сиськи? Хорошая задница? Мне нужны подробности, братан.

Боже, заткнись. Я закрываю глаза и делаю с большим трудом вдох, игнорируя при этом все его вопросы.

— Ты бы по-любому ответил, что нет, ни одним из этих критериев она не обладает, — продолжает он, несмотря на отсутствие ответа с моей стороны. Я могу видеть периферийным зрением, как он пытается сдержать свою дерьмовую усмешку, и теперь я точно уверен, что рассказывать ему про кофе с Шарлоттой было большой ошибкой. Хотя не меньшей ошибкой было и то, что я взял его с собой встретить Олив на автобусной остановке, где, безусловно, будет и Шарлотта.

— Братан, — ЭйДжей сжимает рукой мое плечо, останавливая меня. — Что с тобой случилось сегодня? Раньше ты более или менее справлялся со всем, что на тебя наваливалось, но сегодня я в первый раз увидел вот это жалкое выражение на твоем лице.

— Сегодня просто трудный день. Это было тяжело, — говорю я, удерживая взгляд на Шарлотте.

— Ты же знаешь, что она не может не ходить в школу, не так ли? — спрашивает он.

— Да, я знаю, ЭйДжей. Но просто мне еще через столько придется пройти. Сначала школа... затем, я точно знаю, она захочет получить водительские права. Она будет встречаться. Она будет гулять по паркам в ночное время с каким-то чуваком, который захочет запечатлеть ее имя на дереве.

Я стараюсь идти дальше, но его рука все еще удерживает мое плечо.

— Хант, как зовут ту женщину? Скажи хоть это, что ли.

— Привет! — кричит Шарлотта. Еще сорок пять минут до автобуса. Здорово, что я не единственный сумасшедший родитель здесь. Я поворачиваюсь, чтобы ответить ЭйДжею, но он уже слишком занят тем, что быстрыми шагами направляется к Шарлотте.

— Не думаю, что мы встречались прежде, — говорит ЭйДжей. — Я ЭйДжей, брат Ханта, — он указывает на меня, а я закрываю лицо рукой. Как мы с ним могли быть сделаны из одного теста? — Вы, случайно, не соседка Хантера? Та, которая заходила к нему на кофе сегодня утром?

Подглядывая сквозь пальцы, я вижу, как Шарлотта кладет закладку между страницами книги, которую читала, и встает лицом к ЭйДжею.

— Нет, — усмехается она. — Мы, определенно, не встречались. Я соседка твоего брата, и да, мы пили с ним кофе сегодня утром. А в чем проблема? — Шарлотта поднимает руку, чтобы поприветствовать его, но ЭйДжей считает необходимым сначала развернуться ко мне и, прикрыв рукой рот, прокричать громким шепот:

— Можешь не отвечать на мои вопросы. Я уже вижу ответы на них.

Я обычно люблю, когда он так делает, но не сейчас. Если продолжу смотреть на него еще секунду, то могу познакомить его с моим кулаком, так что вместо этого я смотрю на Шарлотту, заметив, что она абсолютно не смущена этой ужасной встречей.

— Я уже встречала нечто подобное и не раз, — говорит она, наклоняясь в сторону, чтобы разглядеть меня позади ЭйДжея. — Это не ново для меня.

Ее улыбка насмешливая и очаровательная. Очаровательная? Я и не знал, что это слово включено в мой словарный запас, кроме как по отношению к Олив.

— Мы пришли рано, потому что Хантер надеялся, что ты тоже придешь пораньше.

Ты, должно быть, шутишь. Я его убью сейчас.

— ЭйДжей, может быть, ты уже сядешь и замолчишь. Или еще лучше, вернешься на участок и продолжишь работать, — предлагаю я.

— Но я хотел бы узнать о твоей новой соседке побольше.

Она быстро подмигивает мне и садится на скамейку рядом с ЭйДжеем.

— Что бы ты хотел узнать? — спрашивает Шарлотта.

— Ну, я уже знаю, что ты одинока. А теперь я узнал, что ты одинокая мама. Я бы никогда не догадался, если честно. Ты живешь через дорогу от Хантера, так что мне интересно, когда вы двое уже перейдете к главному делу и сходите поужинать куда-нибудь, теперь, когда этап с кофепитием пройден? Я могу присмотреть за детьми.

Желая просто провалиться сквозь землю, я закрываю глаза, ожидая ответ Шарлотты.

К счастью, мне не приходится долго ждать, потому что она встает и идет ко мне с бесстрастным выражением на лице.

— Твой брат... — начинает она.

Мне нравится, как разворачивается ситуация. Я так думаю.

— Он псих, но довольно забавный. Почему ты пришла так рано?

— Эй! — кричит ЭйДжей. — Мы остановились на середине очень серьезного разговора.

Шарлотта оборачивается и смотрит на него. Я не могу видеть ее выражение лица, но она тут же поворачивается ко мне.

— Ты в порядке? Удалось пережить шесть часов невыносимого ожидания?

— Все нормально. Я просто не хотел пропустить автобус. Я знаю, что, наверное, ненормальный, но, очевидно, не я один, если ты тоже уже сидишь здесь.

Уголки ее губ приподнимаются.

— Да, в течение прошлого года я постоянно приходила на автобусную остановку на час раньше и читала, тратя на это мой ежедневный поздний обеденный перерыв. По крайней мере, я знаю, что никогда не опоздаю.

— Это круто. Хантер, тебе не придется стоять здесь в одиночку каждый день, — снова влезает ЭйДжей с хитрой ухмылкой, и я все еще хочу его ударить.

— Тебе действительно стоит вернуться к работе, чтобы закончить все к шести.

ЭйДжей не любит работать после пяти, поэтому я использую единственное оружие, которое может помочь мне избавиться от него сейчас. Он смотрит на часы и косит одним глазом, решая, что лучше выбрать: продолжить издеваться надо мной или уйти с работы вовремя.

— Алекса убьет тебя, если ты вернешься поздно вечером.

Именно это и произойдет. У них юбилей. И когда я говорю «убьет», я имею в виду, что она превратит его жизнь в ад на неопределенный период времени.

— Черт, — говорит он. — Отлично. Ты выиграл на этот раз, братан.

Выиграл. Что именно я выиграл?

— Было очень приятно познакомиться с тобой, Шарлотта, — ЭйДжей снимает невидимую шляпу и идет обратно на участок.

Шарлотта не отвечает. Вместо этого она немедленно переводит свое внимание на меня.

— Тебе нужно вернуться на работу после того, как ты ее заберешь? — спрашивает Шарлотта.

— Да, Олив уже не привыкать к стройке. Она была со мной на каждой работе в течение последних пяти лет.

— Какая счастливая маленькая девочка, — говорит она, скользнув руками в карманы джинсов и отклоняясь на каблуках назад. Шарлотта смотрит на солнце и щурится от ярких лучей, мягко вздыхая. — Парень, ты, кажется, единственный папа, кто с таким трепетом относится к своему ребенку.

— Разве у меня есть выбор? — это не тот вариант, который бы я выбрал. Никогда. Наблюдение за Олив, растущей без матери или какого-либо женского влияния, сделало мою родительскую обязанность еще более трудной. Что я знаю о воспитании маленькой девочки или девочки-подростка? Ничего.

— Позволь мне забрать Олив к себе домой, пока ты не закончишь работать. Она может поиграть с Ланой немного. Отличное завершение первого дня в школе для них обеих.

Я думаю об этом долю секунды, но потом понимаю, что не видел мою маленькую девочку шесть часов, и нет никакого способа удержать меня подальше от нее остальную часть дня и ночи.

— Я ценю твое предложение, но…

— О чем я говорю? — восклицает она, приложив руку к щеке. — Ты же не видел ее драгоценное маленькое личико несколько часов.

— Да, именно, — смеюсь я неловко. Я всегда выгляжу так неловко среди женщин? Не могу даже вспомнить, потому что я проводил все свое время только с Элли. Мы решили пожениться, когда были детьми.

Оставшиеся минуты с Шарлоттой проходят в разговорах о погоде и ужасных семенах трав, которыми засеяны наши газоны. Неловкость между нами спадает, с каждой проведенной вместе секундой я чувствую себя расслабленно, но в мои вены понемногу просачивается чувство вины — вины за то, что я наслаждаюсь компанией другой женщины. И чувство вины за разговор с красивой женщиной, которая заставляет меня чувствовать, что я как-то изменил моей покойной жене, растет. Это нормально — двигаться дальше. Нет ничего плохого в моих действиях. Я твердил себе это в течение многих лет, и после дюжины страшных первых свиданий я до сих пор думаю, что это неправильно.

Я отвлекаюсь на автобус, который медленно едет по дороге. Мысль о том, что я увижу Олив, наполняет меня облегчением. Это единственное во всем мире, что заставляет меня чувствовать себя живым. Моя дочь, словно одеяло, которым я укрываюсь как ребенок, и кровать, под которой обычно прячутся во время грозы. Она тот спокойный голос, который всегда говорит мне, что все будет в порядке. Главным образом, она голос, который я жаждал слышать в течение последних пяти лет, голос, который, я знаю, никогда не услышу снова. Она — Элли. Все в ней — это Элли. Это как если бы Элли создала своего клона без моей помощи. И я не хочу ничего другого. Она одна заставляет меня жить.

По мере того, как останавливаются колеса автобуса, мое сердце замирает. Открываются двери, и я наблюдаю, как дети один за другим выпрыгивают из него, пока не замечаю светлый пружинистый хвостик, который жду весь день.

— Папа! — вопит она и мчится ко мне на сверхсветовой скорости. От выражения гордости на ее лице все внутри меня тает. Она оборачивает руки вокруг моих ног, сжимая меня так сильно, как я хотел бы прижать ее. Объятие Олив говорит, что она соскучилась по мне сегодня так же, как и я скучал, и я поднимаю ее, крепко удерживая в своих руках, и целую теплую щечку. Я чувствую, как бьется ее крошечное сердце, бьется, когда небольшая дрожь бежит по ее горлу:

— Я так сильно скучала по тебе сегодня. Я так волновалась о тебе, потому что ты остался один на весь день.

Мой мир останавливается. Мой разум перестает функционировать, а сердце... мое сердце болит. Что я сделал с ней?

— Почему ты беспокоилась? Ты никогда не должна беспокоиться обо мне.

Слова вылетают, но я чувствую, будто они застревают у меня в горле, когда я пытаюсь убедить ее в чем-то другом, к чему она не привыкла.

Отстраняясь, она берет мое лицо в свои ручки и смотрит мне прямо в глаза, так же, как делала всегда Элли, когда хотела доказать свою точку зрения.

— Потому что тебе не нравится быть одному. Ты нуждаешься во мне.

Ее слова произнесены с такой мудростью, которую не может познать пятилетний ребенок. Эти слова определяют родителя, который не имеет права заботиться о маленьком ребенке, когда он явно не всегда может позаботиться о себе.

— Олив, — я выдыхаю. — Ты должна слушать меня, — ее губы сложены вместе с намеком на недовольство. — Тебе никогда не нужно беспокоиться обо мне. Я никогда не любил быть в одиночестве, потому что я люблю быть с тобой. И да, ты на миллион процентов права: я буду всегда, всегда нуждаться в тебе, и я надеюсь, что ты всегда будешь нуждаться во мне. Кроме того, я не был одинок сегодня, со мной целый день был дядя ЭйДжей на работе.

— О, папа. Ты так хорошо всегда скрываешь правду, — отвечает Олив. Ей точно пять? Кажется, что нет. Вместо того, чтобы продолжить бороться с этим воином, убеждая ее в обратном, я притягиваю ее к себе, а она обнимает меня за шею и кладет голову мне на плечо. — Веришь ты этому или нет, но я была послана тебе именно по этой причине.

Когда я много раз прокручиваю в голове, что ее рассуждения превосходят ее возраст, я начинаю сомневаться, откуда она узнает эти фразочки, или, вернее, кто их ей прочитал.

— Олив, — вздыхаю я. — Кто читал тебе твои детские книги?

— Тетушка Алекса, — хихикает она. Прошло несколько лет с тех пор, как я открыл детскую книгу Олив. Раньше я читал ей каждую ночь, те части, которые выбрала в свое время Элли еще до рождения Олив. Писатель никогда не имел недостатка в словах, как и учитель английского, меня даже не удивило, сколько писем она писала Олив, чтобы подготовить ее к жизни. Были ночи, когда я сидел в комнате Олив после того, как она засыпала, и снова читал отмеченные Элли места под сиянием луны, представляя себе звук ее голоса, как будто она произносит слова в мое ухо. На некоторых страницах остались пятна от слез... слезы счастья, которые она чувствовала, когда мечтала о жизни, которую сама создавала. Я проводил пальцем по мягким, сморщенным пятнам на бумаге, желая стереть слезы с лица Элли, а не со страницы в детской книге.

Дошло до того, что я не мог больше читать ее. Мне причиняли боль эти слова, которые ушли после смерти Элли, так и не произнесенные вслух. Я хотел написать слова для нее, рассказать в деталях, как выглядит Олив, звук ее крика, словно успокаивающая колыбельная с небес. Я хотел описать невероятный цвет ее глаз, какие они синие, но с зеленью, желтого и пурпурного оттенков, смешанных как всплеск акварели. Я должен был написать о том времени, когда Олив смотрела на небо и говорила «Ма». Я знаю, что это было не более, чем лепет ребенка, но для меня это был знак, соединяющий нашу семью.

Слова, кажется, плавают в голове, как ветер, который дрейфует вне досягаемости и заставляет меня забыть, как связать их в одно предложение. Я не писатель. Я читатель писателя, единственного писателя, чьи слова я когда-либо хотел читать настолько сильно, что они требовались мне, словно воздух.

Олив выскальзывает из моих рук, когда мы подходим к нашей подъездной дорожке.

— Я заберу почту! — кричит она, забегая вперед. Она открывает дверь почтового ящика и тянется на цыпочках, чтобы достать содержимое. Когда она достает почту, то быстро просматривает ее, пролистывая так, как она любит делать это каждый день. Я не уверен, что понимаю, чем ее так завораживает просмотр почты, учитывая количество законопроектов, которые я получаю, но по какой-то причине она любит проверять ее. Могу предположить, что это может измениться в один прекрасный день, когда у нее появятся финансовые обязательства.

— Папа, здесь письмо от этой леди.

Элли. Ее сердце. Я бегу к Олив и беру письмо из ее рук. Переворачивая его, надеюсь увидеть обратный адрес, но в очередной раз испытываю разочарование, когда вижу, что его нет.

Олив стоит передо мной, глядя вверх и ожидая услышать о том, что написано в письме. Перед тем, как открыть его, я смотрю вниз в ее умоляющие глаза. Она понимает, что я чувствую? Тоскует ли она по сердцу своей мамы?

— Дома, — говорю я ей, указывая на входную дверь. — У нас есть всего несколько минут, потому что я должен вернуться на работу к дяде ЭйДжею.

— Нет, пока ты не прочитаешь это, папа, — говорит она и идет впереди меня к двери.

Мы садимся на диван. Олив снимает свой рюкзак и свитер, поднимает ногу и кладет ее на меня в ожидании. Мы не получали писем в течение нескольких месяцев, и я начал задаваться вопросом, вдруг что-то случилось в жизни этой женщины. Но до тех пор, пока ее сердце бьется и она пишет мне письма, то все должно быть в порядке. Я медленно открываю конверт.

Всякий раз, когда я получаю одно из этих писем, в желудке появляется тяжесть, а мою грудь стягивает. Мне становится трудно глотать и вообще думать разумно. Это не просто письмо от незнакомца. Это письмо от человека, который заботится о единственной части, оставшейся от Элли.

Когда я был ребенком, я помню, мама говорила мне, что когда человек умирает, то погибает только его тело, а его душа остается неизменной навсегда. Если душа остается позади, не имеет смысла следовать за сердцем, которое создало эту душу? Я знаю, что это глупый способ размышления, но это имеет смысл для меня. Я знаю, что тело, в которое я влюбился, ушло, похоронено глубоко под землей этого мира. Но сердце, за которым я наблюдал, продолжает жить. Сердце, которое было создано для большой любви, и если оно продолжает жить, возможно, самая малейшая часть души все еще осталась жива. По крайней мере, так мне кажется из этих писем, которые я продолжаю получать.

Мои руки дрожат, пока я раскрываю машинописное письмо.

— Папа! — Олив вырывает меня из раздумий. — Что там?

Я хотел бы, чтобы письмо было написано от руки, хоть один намек, чтобы понять, какая она.

Уважаемый мистер Коул.

Сегодня я стояла на вершине горы и дышала сладким летним воздухом. Закрыв глаза, я чувствовала тепло ее сердца — оно чувствовалось таким полным, как будто занимало все свободное пространство внутри моей груди. Когда я присела и протянула руки к выступу, ее сердце заколотилось еще сильнее и ускорилось, словно напоминая мне о ее присутствии. Это сердце такое живое. Я жива.

Когда я легла вдоль каменистого рифленого края скалы, я положила руки на сердце и смотрела в небо, чувствуя яркость лучей, согревающих меня, как будто небо укрыло меня одеялом, и ее сердце успокоилось под моим прикосновением. Я почувствовала ее. Я почувствовала, что ее жизнь живет внутри меня, и я благодарна ей. Я жива благодаря ей, так же, как ее сердце живет благодаря мне. Связь была настолько сильна сегодня, и я знала, что мне нужно отправить вам это письмо. Я надеюсь, что оно успокоит вас немного, успокоит эту боль внутри, которая следует за вами, как темная тень.

Берегите себя.

Ее сердце.

Вместо того, чтобы наслаждаться красивыми словами этой незнакомки, которая могла бы быть самым знакомым человеком в моем одиноком мире, я могу сосредоточиться только на горе и вопросе о том, где эта гора. Мне нужно найти ее, в надежде, наконец, встретиться с этой женщиной. Несмотря на то, что я не должен быть настолько глуп, чтобы думать, что она просто сидит около какой-то горы и ждет меня.

— Может быть, она была на той горе, где мы были в прошлом году с дедулей, — говорит Оливия.

Гора. Какая гора? Я не знаю даже, живет ли эта женщина в этом штате или в этой стране. Я не знаю, откуда она знает, кто я, и я, конечно, не знаю, кто она. Я всегда думал, что процесс донорства и сам получатель должны оставаться анонимными. Я связывался с больницей несколько раз, умоляя дать какую-нибудь информацию, но каждый раз меня отправляли прочь. Я узнал, что эта конкретная помощь не была полностью анонимной, но получатель попросил сохранить ее личные данные в тайне. Я перепроверил все законы, и там не было никаких запретов. Каждый раз, когда я пытался попасть куда-нибудь, я оставался с носом.

— Мы должны найти эту гору, — в этом городе и в его окрестностях нет никакой горы. Олив забирает письмо из моей руки и переворачивает его. — Смотри, папа.

В течение короткой секунды, необходимой для меня, чтобы взять письмо обратно и перевернуть его, я молюсь о том, чтобы найти там какие-нибудь координаты.

Но нет.

Вместо этого я нахожу рисунок.

— Это был любимый рисунок мамочки, — шепчет Олив. — Она их тоже любит.

Письмо выскальзывает из моей безвольной руки, и я наблюдаю, как оно, словно перышко, планирует к земле.