Голос сердца

ГЛАВА 5

Было время в моей жизни, когда я задавался вопросом, почему мне так повезло. У меня было двое родителей, которые избежали извечных возможностей развода, хорошие оценки были ничем иным, как данностью, деньги никогда не были проблемой в моей жизни, благодаря папе и его успешному бизнесу, а в плане девчонок — у меня никогда не было с ними проблем, так как я всегда был один. Я иногда садился на край кровати и спрашивал Бога: «Почему я?»

Я не ждал, что мне достанется все так легко на моем жизненном пути, или что удача будет длиться вечно, но всегда благодарил Бога, опасаясь, что в один прекрасный день удача уйдет от меня. Может быть, часть меня всегда знала, что это когда-нибудь произойдет.

До того момента, пока не увидел Элли мертвой, лежащей на больничной койке, я не понимал, что она была моей удачей — все мои успехи объединились в одном существе. Те, другие составные моей жизни: счастливые родители, деньги, интеллект — это не было везением. Я думал, что достаточно высоко ценил то, что у меня было, но как выяснилось — не ценил по-настоящему то, что имел. Я ценил неправильные части жизни. Теперь я ценю время — время, которое я провел с Элли, то время, когда мне посчастливилось быть отцом и воспитать Олив. То время, когда провожаю Олив в школу и встречаю после. Время — это то, за что я благодарен, потому что без времени ничто не имеет значения.

Я проношусь через главные двери сразу к кабинету медсестры, мой взгляд мечется по комнате, пока не нахожу школьную медсестру, директора школы и секретаря, нависшими над Олив.

— Что случилось? — рявкаю я. Они уже сказали мне по телефону, но мне нужно услышать это снова. Мне нужно знать каждую деталь.

Медики прибывают следом за мной, и я вынужден отступить, чтобы они могли позаботиться о ней. Один из них поднимает ее веки, проверяя ее зрачки фонариком, а другой ощупывал ее конечности. Я пристально смотрю на них, пока медсестра подробно рассказывает об этой «неудачной аварии» на детской площадке.

— Она поднялась на вершину игрового комплекса и встала на рукоход, чтобы дотянуться «до неба». К тому времени, когда ее учитель увидел это, было уже слишком поздно... нога Олив соскользнула в одно из отверстий, и она свалилась на бок. Падение произошло с высоты около двух с половиной метров — девочка упала прямо на голову.

Это было одно из моих самых основных требований во время открытых дверей. Я спросил их, насколько внимательно они следят за детьми на детской площадке. Они объяснили, насколько велико соотношение времени учитель-ученик, и что за каждым ребенком будет тщательный контроль. Разве они не знают, что это занимает всего одну секунду?

— Похоже на сотрясение третьей степени, — говорит один из медиков как ни в чем не бывало, без намека на эмоции в голосе. Мимо меня пробегает еще один из медиков с носилками, они устанавливают бандаж вокруг ее шеи, который почти закрывает ее лицо. Я даже не могу прикоснуться к ней, потому что они окружили ее, держа меня подальше. Я могу разглядеть сквозь просветы между их фигур только ее испачканные розовые лосины.

И снова, во второй раз в жизни, мое сердце чувствует острую физическую боль. Это выбивает весь воздух из меня, и мне снова становится тяжело дышать. Тот, кто сказал, черт возьми, что тебя не убивает, делает тебя сильнее... может поцеловать меня в задницу.

— Олив! — бесполезно кричу я. — Олив, милая, проснись!

Теплая рука сжимает мое плечо, а чья-то грудь прислоняется к моей спине, но я не оборачиваюсь. Мне все равно, кто стоит за мной, кто пытается оказать мне симпатию или поддержку. Моя маленькая девочка лежит передо мной без сознания из-за падения с чертовой двухметровой высоты.

— С ней все будет хорошо? Мне нужно знать. Как она?

Никто не отвечает мне, поэтому я хватаю одного из санитаров за плечо, того, кто не осматривает Оливию. Я дергаю его, пока он не оборачивается.

— С ней все будет хорошо?

— Я не врач, — говорит он. — Я не могу дать вам точный ответ.

Рука, которая лежала на моем плече, опускается на бицепс, а вторая рука оказывается на другом. Они сжимают меня сильнее, но я до сих пор не оборачиваюсь. Я не могу оторвать глаз от Олив. Санитар, с которым я только что разговаривал, отходит в сторону, и я вижу, что на Оливии нет обуви. Она выглядит брошенной; она не выглядит, как моя дочь.

Ее укладывают на каталку за две минуты, но мне кажется, что прошел целый час — час нетерпеливого ожидания, когда она моргнет или скажет «папа».

— Сэр, вы можете поехать вместе с нами.

Руки вокруг моих плеч опускаются, и голос эхом отдается в моих ушах:

— Я встречу вас там, — говорит она.

Когда скорая проносится мимо, ветер от их скорости толкает меня. Я бегу, не чувствуя ударов подошвы ботинок о землю, не слышу паники в голосах каждого, не обращаю внимания на десятки детей, стоящих в зале со страхом в глазах. Я знаю — все это есть, но чувствую себя запертым внутри тоннеля, и только тьма на другом конце.

Я залезаю в заднюю часть машины скорой помощи, по-прежнему вынужден сидеть достаточно далеко от Олив, так что даже не могу прикоснуться к ней. Может быть, если бы она знала, что я здесь, она проснулась бы.

— Олив, — зову я мягко. — Ты меня слышишь?

Медик, с которым я сижу рядом, смотрит на меня и слегка качает головой, как будто говоря мне не беспокоиться. Почему мне не следует беспокоиться?

— Она жива, так ведь? — рычу я сердито.

— Да, конечно, — говорит он. — Я просто боюсь, что она может не слышать вас.

— Вы не знаете этого, — шиплю я сквозь зубы. — Ты не врач, помнишь?

— Успокойтесь, сэр, — говорит он, оставаясь спокойным. Совсем непохоже на меня.

— Не принимать это близко к сердцу? Расслабиться? — кричу я. — Моя жена умерла во время родов этой маленькой девочки. Она — весь мой гребаный мир. Я хотел оставить ее на домашнем обучении, потому что знал, что так она была бы всегда в безопасности. А вы говорите мне не беспокоиться?

— В этом нет логики, — говорит он, отворачиваясь от меня. Дерзкий, наглый недодоктор.

Мне хочется ударить его. Я хочу вмазать ему по этой гребаной челюсти прямо сейчас, но знаю, что они выгонят меня из этого клаустрофобного автомобиля, поэтому я закрываю рот и сжимаю челюсть.

Мы приезжаем в больницу. Эта больница — ужасное место смерти, в которое я обещал себе никогда не возвращаться, но я снова здесь. Оно уже украло у меня Элли, и теперь угрожает забрать мою сладкую, маленькую Оливию.

Когда я иду по белому длинному коридору, в моей затуманенной голове появляется картинка, воспоминание: Олив в автокресле, ей тогда было два дня от роду, а я пытаюсь научиться обращаться с этой штуковиной, уверенный, что точно уж с креслом я должен справиться. Она была пристегнута ремнями и смотрела на меня в ожидании, пока я держал кресло руками. Я помню, как думал, что теперь только ты и я. В тот момент я задавался вопросом, как собираюсь сделать это — стать единственным родителем для этой маленькой девочки и дать ей все, в чем она нуждается? Тогда я удивлялся, как дожил до такого и почему? Разве я планировал уйти из больницы без Элли? Нет, этого не было в моих планах.

Вид медиков, завозящих Олив в приемное отделение, сразу же вырывает меня из моих мыслей. Ко мне подходит медсестра, пока я наблюдаю, как Олив перекладывают с каталки на кровать.

— Сэр, вы очень бледны, — говорит она, затем берет стул и поднимает его подлокотники. — Присаживайтесь, — я так и делаю, потому что не думаю, что мои ноги достаточно сильны, чтобы выдержать еще большую нагрузку на сердце. — Доктор будет здесь с минуты на минуту, — женщина кладет руку мне на плечо, и я поднимаю на нее взгляд.

Знакомое лицо смотрит на меня, но я молчу, ничего не спрашивая, чтобы убедиться, хотя вижу в ее глазах тот же вопрос. Да, действительно, она выглядит знакомой. Да, она та, кто передал мне Олив тогда, когда малышка только родилась, а моя жена умерла. Предполагаю, что только я ее узнал. Уверен, эта больница видит сотни людей каждый день.

— Спасибо, — говорю я.

— Мистер Коул, — вздыхает она, — прошло много времени... — ее нижняя губа дрожит, а глаза наполняются слезами. — Мы окажем вашей маленькой девочке самую лучшую возможную помощь. Обещаю.

— Вы помните меня? — спрашиваю я хриплым голосом, шок стягивает удавкой мое горло.

— Я никогда не забывала о вас. Никогда не смогу забыть вас. Вы и Олив стали тяжелым бременем в моей памяти в течение многих лет. Я часто думаю о вас, интересно, как вы поживаете…— она переводит свой взгляд с меня на Олив. — Малышка выглядит точно так же, как ее мама. Она красивая, — медсестра сжимает рукой мое плечо и говорит, — я вернусь.

Как и было обещано, появляется доктор, выбегая из-за угла, направляется к постели больной Олив. Он представляется, а затем проверяет Олив с головы до пят, проверяя ее зрачки и шею в первую очередь. Он поворачивается ко мне и говорит:

— Мы должны сейчас же отправить ее на КТ (Примеч.: КТ — компьютерная томография), — он поднимает трубку, чтобы дать кому-то распоряжение, и кладет ее, как только заканчивает разговор. Менее чем за две минуты каталку Олив уже вывозят из приемной, направляясь вниз по коридору. Когда мы входим в новое отделение, меня просят остаться в комнате ожидания, потому что я не могу войти с ней помещение, где проводится КТ. И снова я вынужден сидеть в зале ожидания, с ужасом ожидая услышать результаты единственного живого человечка, которого люблю.

— Могу ли я предложить вам чай или кофе? — спрашивает медсестра, та самая, которая помнит меня. Та же медсестра, которая смогла сказать одним лишь взглядом, что Элли больше нет с нами. Сейчас у нее другой взгляд, возможно, она стала более опытной и научилась скрывать свои эмоции.

Я качаю головой, пряча лицо в ладонях.

— Меня зовут Кэролайн, — говорит тихо медсестра и садится рядом со мной. — Вы отлично справляетесь с Олив.

Я поднимаю на нее глаза в немом вопросе. Как кто-то может сидеть здесь и говорить мне, что я отлично справляюсь? Моя дочь лежит без сознания на больничной койке. Я имею в виду умение, по которому можно оценить мою способность ухаживать за ребенком, не говоря уже о том, разве я мог бы сделать для нее меньше?

— Позвольте с вами не согласиться, — отвечаю я, надеясь, что это прозвучало менее цинично, чем я чувствую на самом деле.

— О, дорогой, ее одежда по размеру, волосы заколоты двумя заколками, точно по обеим сторонам от пробора. У нее одинаковые носочки. Чистые зубки. Ее животик полон. Это только несколько вещей, которые я заметила в течение первых минут, когда ее привезли сюда. Я знаю, что это не так много, но могу сразу сказать — она очень хорошо ухоженный ребенок, — Кэролайн берет мою левую руку с колен и указывает на мой безымянный палец. — И вы ухаживали за ней сами, не так ли?

Она знает об Элли, а это значит, что она спрашивает, продолжил ли я двигаться дальше.

— Да, — отвечаю я, глядя на свой пустой палец. Я боролся с решением снять мое кольцо. В конце концов, я сделал это в прошлом году и положил его в коробочку с кольцом Элли.

— С Олив все будет хорошо, — говорит мне Кэролайн.

Я помню, как спросил Кэролайн, будет ли с Элли все хорошо, и она не ответила мне тогда. Но вот сейчас здесь она говорит мне то, что я хочу услышать.

— Будет? — мне нужна надежда. Пожалуйста, дайте мне хотя бы одну унцию надежды, чтобы я смог выдержать это.

— Хантер! — слышу я голос за дверью. — Хантер, — Шарлотта вбегает в комнату и обвивает меня руками за шею, как будто мы всегда делаем так — обнимаемся, когда кто-то из нас нуждается в этом.

Я все еще смотрю на Кэролайн и вижу маленькую загадочную улыбку, расцветающую на ее губах. По мере того как морщинки на ее щеках разглаживаются, счастливый блеск озаряет ее лицо. Она кладет руку мне на спину и встает.

— Я дам вам пару минут, пока проверю Оливию.

— Спасибо, — говорю я ей, поворачиваясь к Шарлотте. Уверен, выражение моего лица явно озадаченное. И я спрашиваю: — Как ты узнала, что я здесь?

— Когда ты выбежал из моего дома, причем так быстро после телефонного звонка, даже не попрощавшись, я поняла, что могло что-то случиться с Олив в школе, звонили ведь оттуда. Я была с тобой в школе, но... Во всяком случае, я слышала все, что случилось, и последовала за тобой в больницу, потому что подумала, что могу понадобиться тебе. И я не хочу, чтобы ты был здесь один. Я бы пришла раньше, но никак не могла найти тебя, — говорит Шарлотта, затаив дыхание. Это были ее руки, которые обнимали меня в школе. Это Шарлотта — та, кто всегда бывает рядом со мной в последнее время. И все же мне становится страшно, когда она говорит мне, что я желанный холостяк. Что, черт возьми, не так со мной? — На ресепшене больницы не были полностью уверены, где ты, и я набирала твой телефон десятки раз. Когда я бежала по коридорам, я думала, что охранники не пустят меня, но вместо этого они помогли мне найти тебя. Как она? Она в порядке? Ты в порядке? Тебе что-нибудь нужно? Я так волновалась за нее.

Голос Шарлотты почти выходит из-под контроля. Беспокойство в ее голосе такое искреннее и полное настоящего сострадания к Олив и из-за меня. Это то, чего я не чувствовал уже длительное время из-за того, что оттолкнул всех от себя — всех, включая своих собственных родителей. Я не мог допустить присутствия сострадания в моей жизни, потому что оно бы сделало все еще хуже. ЭйДжей был единственным, кого я не оттолкнул, потому что он не был сочувствующим. Он мудак, такой же, как и я, просто в другом смысле, поэтому я могу терпеть его большую часть времени.

— Спасибо, что пришла, — говорю я ей честно. — Сейчас ей делают КТ, но она все еще без сознания.

Руки Шарлотты все еще обнимают меня, когда она всхлипывает мне в ухо. Сочувствие, словно нож, который, как правило, ранит мою грудь, когда кто-то пытается заставить меня чувствовать себя лучше, в этот раз больше похоже на безболезненный притупленный укол, и у меня больше нет сил, чтобы снова выстроить свою защитную стену. Вместо этого я закрываю глаза и пытаюсь игнорировать все вокруг, кроме ощущения рук Шарлотты вокруг моей шеи, и впервые сейчас я не вынуждаю себя представлять Элли на месте Шарлотты. Впервые я чувствую спокойствие, о котором никогда не мечтал. И я не могу это контролировать, не буду отталкивать ее. Я позволяю этому быть, потому что так отчаянно нуждаюсь в утешении. Я чувствую себя обезвоженным от засухи любви, и теперь понимаю, чего хочу. Я думаю, что мне нужна Шарлотта, чтобы утолить мою жажду близости.

Покорившись своему желанию, обвиваю руки вокруг тонкой талии Шарлотты и притягиваю ее к себе на колени, пряча голову на ее плече.

— Почему? — стону я.

— Она не позволит ничему случиться с ней, — шепчет Шарлотта мне в ухо.

— Кто? — спрашиваю я, зная, что хочу услышать, но понимаю, что никто не может думать так же, как и я.

— Как зовут твою жену? Ты не говорил мне.

Ты и не спрашивала.

— Элеонора. Элли.

— Элеонора Коул, — повторяет она ее имя шепотом на одном дыхании, в котором имя Элли звучит как, будто это не более, чем призрак. После резкого вдоха и дрожащего выдоха Шарлотта тихо произносит: — Элли — это твой с Олив ангел. Она не позволит случиться чему-нибудь плохому с любым из вас. Я уверена в этом.

Мои руки напрягаются вокруг нее, пока ее запах пропитывает мои чувства. Запах, который я отказывался вдохнуть в страхе полюбить его, просачивается через загерметизированные трещины моего холодного сердца. Битва, в которой я боролся, чтобы удержать эмоциональную дистанцию между мной и Шарлоттой, проиграна. Цветы. Она пахнет ванилью клематиса. (Примеч. Клематис или Ломонос, — род растений семейства лютиковых). Я вдыхаю его настолько глубоко, насколько позволяют мои легкие, удивленный тем, какой глубокий вдох я могу сделать. В течение многих лет мои легкие казались сдавленными, словно я был не в состоянии втянуть в себя достаточное количество кислорода, но прямо сейчас я могу дышать свободно.

Кратковременное облегчение в моей груди быстро испаряется, как только доктор заходит в комнату. Он не говорит ни слова и даже не смотрит на меня с какой-то присущей врачам долей заинтересованности. Вероятно, он пытается подобрать подходящие слова, которые проникнут через горло прямо к сердцу и вырвут его из моей груди. Снова. Шарлотта сползает с моих колен на стул, как будто чувствует, что мне требуется пространство, в котором я так отчаянно нуждаюсь.

— Шарлотта Дрейк, — говорит доктор, не удостоив меня вниманием, которого я жду прямо сейчас. — Как необычно видеть вас снова здесь. Прошло несколько лет, не так ли?

— Как Оливия? — Шарлотта возвращает разговор туда, с чего он и должен был начаться.

Врач мгновенно переводит свое внимание с Шарлотты ко мне:

— У нее сотрясение головного мозга средней тяжести, она очнулась прямо во время КТ, — говорит он с мягким смешком. — Она довольно вспыльчива, да? — чувство освобождения от боли, страха и всех других плохих эмоций срывает меня с места к доктору, я держусь из последних сил, чтобы не наброситься на него с распростертыми объятьями.

— Она… с ней все будет хорошо? — заикаюсь я.

— С ней будет все замечательно, мистер Коул, — он смотрит вниз на карту и обратно на меня. — Однако я хочу оставить ее здесь на ночь для более тщательного наблюдения. Мы все еще ждем результаты пары анализов, но я уверен, что все обернется хорошо.

— Я остаюсь с ней, — говорю я ему голосом, не требующим возражений.

— И это совершенно правильно, — врач поворачивается к двери. — Мы переведем ее в палату через несколько минут, и вы можете пойти к ней. Было приятно видеть вас снова, Шарлотта.

Он кивает и исчезает из моего поля зрения.

Когда дверь закрывается, я поворачиваюсь обратно в Шарлотте, которая, кажется, набирает кому-то сообщение на своем телефоне:

— Просто прошу Рози… одну из мам с автобусной остановки, встретить Лану с автобуса.

— Ты не должна оставаться, — говорю я. Я привык к одиночеству, встречаясь один на один со своими страхами и болью, полагаясь только на себя, чтобы двигаться вперед от одного момента к другому.

— Я знаю, что не должна, — она все еще держит свой телефон, глядя на экран в течение нескольких секунд, прежде чем положить его обратно на колени. — Лану заберут, так что я вся твоя, если хочешь, но я могу и уйти. Все зависит от того, нужна ли я тебе прямо сейчас.

Я не понимаю. Я не понимаю, что происходит.

— Почему? Почему ты постоянно хочешь быть рядом со мной? Я не знаю, как улыбаться, не говоря уже о том, чтобы рассказать какую-нибудь шутку, достойную смеха. Я отталкиваю тебя. Я не очень хороший друг, и, откровенно говоря, я веду себя как мудак по отношению к тебе. Так почему же, Шарлотта?

Этой незаслуженной доброте должно быть логическое объяснение.

Она приподнимает подбородок и прищуривает глаза, когда легкая улыбка появляется на ее губах.

— Это может показаться немного дерзким, но я отлично разбираюсь в людях. Мне нравится думать, что у меня есть способность заглянуть человеку в глаза и точно сказать, что находится внутри них. Весь твой внешний вид — это маска, так что никто не знает, кто ты на самом деле или то, что ты чувствуешь.

Мне хочется рассмеяться, не потому, что это смешно, а потому, что хочу рассказать ей, что она видит только то, что хочет видеть. Нет никакой разницы между холодом на моем лице и льдом, в который превратилось мое сердце.

— Внутри меня живет безнадежная, потерянная душа, которая ничего больше не чувствует. Это то, что находится внутри меня. Так что, это то, что ты можешь увидеть, но ты все еще не ответила на мой вопрос, почему ты хотела бы дружить с кем-то вроде меня?

Я не уверен, что хочу услышать ее ответ. Не уверен, что знаю, как взломать дверь в мой одинокий мир, чтобы освободить место для кого-то, кто позаботится обо мне.

— Я знаю, — говорит она. — Я не хочу исправлять или менять тебя, — продолжает Шарлотта, глядя в сторону, а потом опуская глаза на свои красные кеды. — Так что не думай об этом, — она разрывает зрительный контакт, будто что-то шевелится внутри нее или потому, что ей неловко говорить то, что она хочет сказать. — Ты невероятно сильный человек, который берет сорняки и превращает их, в буквальном смысле, в красивые цветы, — она смеется и снова смотрит на меня, ее щеки немного краснеют. — Послушай, Хантер, у меня нет четкого ответа, но есть притяжение, которое чувствую к тебе, и я просто следую своей интуиции. Как уже сказала, я не хочу менять тебя каждый раз, когда вижу. Я желаю тебе воспользоваться возможностью снова жить. Знаю, что не могу быть помощником в этом деле, но это не значит, что я не хочу быть рядом с тобой, когда это произойдет. Потому что, хочешь ты этого или нет, но исцеление наступит.

Она продолжает говорить с ухмылкой:

— Мы все-таки соседи, нам никуда не деться друг от друга. Поэтому мы могли бы получить выгоду из этого — каждый свою.

Обычно я чувствую гнев, когда кто-то говорит мне, что эта боль не будет длиться вечно. Я думаю, что мог бы жить в удовольствие с болью, которая никогда не будет увядать. Я держусь за нее, как за спасательный круг, но когда Олив станет старше и поймет, какой я на самом деле, думаю, что мне, возможно, придется что-то сделать с этой болью, хотя бы ради нее.

— Хорошо, — говорю я ей. — Это справедливо.

Наверное. Я не уверен, на что я только что согласился.

Возвращается медсестра Кэролайн и кивает мне головой, приглашая следовать за ней. Я прохожу мимо Шарлотты, которая смотрит на меня и ждет моего решения, следует ли ей идти за мной или нет, и я хочу, чтобы она осталась. Человек, которым я был — кем я мог бы все еще быть — сказал бы ей «до свидания» и «спасибо». Однако я устал быть тем человеком. Я протягиваю ей руку, закрываю глаза и делаю глубокий вздох. Это — правильный поступок. Для меня.

Шарлотта громко сглатывает, берет меня за руку и встает, чтобы присоединиться ко мне. Ее рука теплая, мягкая, маленькая — идеальная, и я переплетаю наши пальцы и сжимаю немного крепче, сражаясь с колющей болью, которая проходит через мои нервы. Вообще-то, если задуматься, возможно, это не боль. Возможно, это снова спокойствие. Как человек может быть настолько потерян, чтобы спутать одно с другим — чувство боли и комфорта?

Когда мы проходим по коридору, Шарлотта свободной рукой обхватывает мою руку и прижимается ко мне. Чем ближе мы подходим к палате Олив, тем меньше боли в моей груди. Я хотел освободить свою руку, когда мы войдем к Олив, но не делаю этого.

— Папа! Шарлотта! — визжит Олив. Она сразу же делает то, что я она будет делать: опускает свой взгляд на наши переплетенные пальцы рук и улыбается улыбкой, озаряющей все ее лицо. Так же, как у Элли.

Наши руки разъединяются, когда я бегу к Олив, становясь на колени, чтобы быть как можно ближе к ее маленькому личику.

— Ты так сильно напугала меня, Олив. Я так волновался за тебя.

Я обнимаю и крепко прижимаю ее к себе, пока она не начинает стонать и извиваться в моих руках.

— Я в порядке, — говорит она с той же уверенностью, как всегда. Она всегда в порядке.

— Что ты делала на вершине игрового домика? — спрашиваю я, глядя в ее извиняющиеся глаза.

Она даже не моргает, когда слышит мой вопрос, ее взгляд заставляет меня сомневаться в том, помнит ли она, что произошло или просто не хочет рассказывать мне. После долгой минуты мягкий вздох слетает с ее губ, и она отвечает:

— Кое-кто спросил меня, где моя мама сейчас, и верхняя часть домика была ближе всего к тому месту, где я могла бы добраться до нее.

Как только я собираюсь быть в порядке, ее объяснение опустошает меня.

Когда Олив спрашивала меня, где небо, я всегда говорил, что небо в облаках, потому что сейчас, когда ей пять, так проще для ее понимания. Когда я впервые сказал ей об этом, она ответила смущенно, что не может коснуться облаков. Поэтому она не может коснуться Элли. Я сказал ей, что если она заберется достаточно высоко и закроет глаза, то сможет почувствовать облака, а также и Элли. Это моя ошибка.

— Ты же говорил мне, если я заберусь высоко…

— Я знаю, что я говорил тебе, дорогая, но я был неправ. Я…

Шарлотта подходит к нам и тоже опускается на колени рядом со мной.

— Олив, — говорит она, ее голос успокаивающий и теплый. — Если ты закроешь глазки, независимо от того, где ты стоишь, ты сможешь почувствовать свою маму на небесах. Тебе не нужно подниматься высоко вверх, чтобы почувствовать ее… — Шарлотта делает паузу, так как ее дыхание сбилось, что доказывает, насколько тяжело ей было произнести это. Она делает глубокий вздох и улыбка возвращается к ее губам, когда она продолжает: — Потому что твоя мама прямо здесь, — Шарлотта кладет руку на грудь Олив, над ее сердцем. — Закрой глаза, дорогая.

Олив закрывает глаза, но слегка приоткрывает один, чтобы скептически посмотреть на нас обоих.

— Что теперь? — хихикает она.

— Ты должна держать глазки закрытыми и представить себе, как выглядит твоя мама, как ее кожа касается твоей и как звучит ее голос.

Слова Шарлотты из сладких и успокаивающих превращаются в серьезные и правдоподобные, сочетание, которое заставляет Олив расслабиться и закрыть оба глаза.

Я наблюдаю, как Шарлотта продолжает говорить об Элли, как если бы она знала ее, и вижу, как улыбка вырисовывается на губах Олив. Связь между ними сейчас настолько сильна, что я не могу принять ее. Я не видел никогда Олив такой спокойной и умиротворенной.

— Мне кажется, я могу чувствовать ее, — говорит Олив шепотом. — Голос мамы звучит как красивая песня, а ее кожа чувствуется, как лепесточки цветка. Она похожа на меня, но взрослее, — улыбка Олив становится шире, а щечки розовеют. — Она действительно любит меня, правда?

— Больше, чем ты могла когда-либо представить себе, — говорю я ей, чувствуя, как в горле набухает знакомый узел.

— Она тебя тоже любит, папа.