Гордость

Глава третья

Узкая дверь в конце коридора ведет на лестницу, а та – на крышу. Там, выше всего остального, наше любимое место. Место тайное, потому что папуля запрещает туда лазать по понятной причине: упадем – убьемся. Несколько лет назад он запер дверь на замок, но мы придумали, как замок открывать и забираться к себе в облака.

Если подвал Мадрины – это место, где обитают тамбора, эспиритос и древняя родовая память, то крыша – это простор, где поет ветер, где мечты и возможности витают среди звезд, где мы с Дженайей делимся своими секретами и строим планы, как объедем весь свет, начав с Гаити и Доминиканской Республики.

У Дженайи всегда найдется шпилька в волосах, поэтому замок она открывает в одну секунду. Мы лезем по лестнице, откидываем крышку люка и выходим в тепло раннего вечера.

Конец июня в Бруклине похож на самое начало вечеринки: музыка, конечно, классная, но ты знаешь, что дальше она будет еще лучше, а потому сперва – легкий тустеп, до начала настоящих танцев. Восемь вечера, но снаружи все еще светло, и отсюда, с крыши, видно, кто и куда пошел по Бушвик- и Джефферсон-авеню.

А еще отсюда, как и из окна нашей спальни, не хочешь – а увидишь отдельный дом на той стороне улицы. Я всю свою жизнь рассматривала провал в крыше, заколоченные досками окна, медленно наползавший лес, который постепенно душил здание. Мы с сестрами когда-то поспорили, вырастет ли прямо на полу дерево, вытянется ли вверх, приподнимет ли дом над землей. Тогда у нас будет свой собственный дом на дереве – дом в небесах.

Не случилось. Дом опять обитаем. Провал в крыше зачинили, лес вырубили, на его месте теперь неестественно зеленый газончик; вставили новые окна, такие высокие и широкие, что сквозь них видно первый и второй этажи: блеск паркетных полов, белые стены, книжные шкафы от пола до потолка, картины – на вид такие, будто их нарисовали в детском саду, мебель – будто из медицинского кабинета.

Много недель в доме так и сновали люди: красили, двигали мебель, наводили чистоту – мы даже решили, что там будет музей или, как предположила Дженайя, когда я послала ей эсэмэску, гостиница.

– Они, представь себе, заплатили другим, чтобы им сделали ремонт, – сказала я, подходя ближе к краю крыши. – Это ж сколько у них денег – платить за то, что вообще-то можешь сделать сам.

Дженайя мягко потянула меня от края.

– Меня другое удивляет: почему они решили сюда переехать. В смысле можно было бы в какой престижный район. Знаешь, какие дома на холмах я вижу по дороге в университет, Зи?

– Что, правда? А ты познакомилась с кем-то из тех, кто живет в таких домах? Они… чего, чернокожие? – спрашиваю я язвительно.

– А то, Зи, ты не знаешь, что на свете существуют чернокожие при деньгах.

– Понятно, существуют. Но зачем им к нам-то переезжать? Я даже подумала, нас теперь вообще отсюда попрут.

Дженайя стоит со мной рядом. Плечи наши соприкасаются, я обнимаю ее, притягиваю поближе. Она обхватывает меня рукой за талию, опускает мне голову на плечо.

– Давай-ка у них и спросим, – произносит она почти шепотом.

– У кого спросим?

– У Эйнсли и Дария. Они с виду ничего, Зи.

– Лучше не стоит, Най, – говорю я. – Слишком они близко живут. Как-то неудобно выйдет.

И тут мы замечаем Эйнсли в одном из окон. Он ерошит свои густые кудряшки, которые – это даже я вынуждена признать – очень, очень ему идут. Мы с Дженайей переглядываемся, она фыркает. Эйнсли вверх не смотрит. Тем не менее мы делаем шаг назад, чтобы он нас уж точно не заметил.

Здесь, на крыше, лежит большой кусок синего брезента, спрятанный под старую черепицу. Мы с Дженайей его вытаскиваем, раскладываем на нагревшемся на солнце дегте, подальше от кромки, где лишь два фута кирпича и цемента отделяют нас от небесного простора. Я сажусь на брезент по-турецки, а Дженайя подтягивает колени к груди.

– И чего это богатенькие не любят штор? – спрашиваю я, ни к кому не обращаясь.

– Выпендриваются, – говорит Дженайя, отрывая голову от моего плеча.

– Они чего, такие богатые?

– Вряд ли. Дом этот наверняка купили по дешевке.

– Это уж точно. Короче – так, при деньгах.

– Скорее всего, больше чем просто при деньгах, Зи. В любом случае Эйнсли очень милый, – говорит Дженайя, вытягивая ноги перед собой.

– Дженайя, помни: сначала сестры, а парни потом! – говорю я. А затем пододвигаюсь ближе и в свою очередь кладу голову ей на плечо. Долгую минуту впитываю тепло и звуки нашего квартала и наконец спрашиваю: – Как, хорошо вернуться домой?

– Да, но скорей бы обратно, – отвечает она.

Я резко поднимаю голову, смотрю на нее в упор.

– Чего? Ты же только что приехала.

– Знаю, Зи, но мне нужно пространство. Широкое пространство, чтобы расправить руки. И тишина, чтобы слышать собственные мысли.

– Ну ничего себе! Мама была права. Один год в колледже – и тебе дома уже неуютно?

Она молчит, оценивает серьезное выражение моего лица, а потом отвечает своим милым невозмутимым голосом:

– Если честно, неуютно. Я подала заявки на программы обучения за границей. Я путешествовать хочу, Зи. Увидеть мир. А уж потом вернуться домой.

А я и не знала, что она этого хочет. Мне трудно себе это даже представить: моя сестра на другом краю земли? А что, если она решит вообще не возвращаться?

– Да ладно тебе, Най. Выезжала ты за пределы штата. Вот, вспомни. – Я начинаю загибать пальцы. – Мы с мамой ездили в торговый центр в Нью-Джерси, в аквапарк в Пенсильвании… – Три пальца так и не использованы, я пытаюсь сообразить, где мы еще были и были ли в каких других штатах.

– Не напрягайся, Зи, больше считать нечего. В других штатах мы были два раза: в торговом центре и в аквапарке. А это, по сути, ничего.

– Блин, – говорю я и горблюсь, потому что она права. Был один случай, когда мама с папулей поехали на выходные автобусом в Сиракузы. Брать нас с сестрами было бы слишком дорого, так что мы остались дома, а они слали нам фотографии и видео лесов, городков и других мест, которые видели из автобуса, совсем не похожих на Бушвик и Бруклин.

«Чтение – то же путешествие, – любит повторять папуля. – Каждая книга – новая местность, новая страна, новый мир. Именно по книгам я знакомлюсь с другими краями, людьми, представлениями. А если что-то меня цепляет или возникает вопрос, я выделяю желтым маркером, чтобы строчки вспыхнули в голове, как лампочка или фонарик, и осветили путь к чему-то новому. Как правило, мне удается забыть, что я не бывал почти нигде, кроме Бушвика».

– Ну ладно, Зи, – прерывает мои мысли Дженайя. – Хватит себя жалеть. Мы, считай, выросли. И какие у нас планы? Тебе нужно вырваться из этой квартирки.

– Нужно вырваться из этой квартирки, – повторяю я. – Ого. Я поверить не могу, что через год уеду учиться. Марисоль и близнецы с ума сойдут от счастья – на целых два тела меньше в доме!

– Я то же самое говорила про тебя, когда уезжала.

– Я-то с ума не сошла. И вообще скучала по тебе, Най-Най.

– Ну уж нет. Я тебе запрещаю по мне скучать. Лучше собери-ка мозги в кучку, Зи. Готовься к выпускным, составь список колледжей, куда будешь подавать документы, узнай про финансовую поддержку, стипендии…

– Знаю, знаю, – говорю я.

– Я серьезно, Зи. Не сделаешь этого – никогда отсюда не вырвешься. Дом никуда не денется, а Бушвик навсегда останется Бушвиком.

– Ты уверена?

Она молчит, обводит взглядом большие и маленькие здания.

– Ну ладно, допустим, ты вернешься сюда, пойдешь работать – и, может, тебе хватит денег купить тут жилье, а еще тебе будет по карману бодега Эрнандо, сколько бы вывесок «органическое» он на нее ни навесил.

Я смеюсь, а потом вспоминаю, чем собиралась заниматься летом.

– Как ты считаешь, подходящая тема для вступительного эссе в Говард? – спрашиваю я. – Как спасти свой район.

– Все зависит от изложения. От подачи, от главной мысли. Что именно ты хочешь сказать?

Я молчу, думаю про наш район: жители вырастают, семьи меняются, но все, по сути, остается как есть, – вернее, оставалось.

Я вытягиваю ноги, и в этот самый миг дверь дома напротив отворяется, выходит семейство Дарси. Все успели переодеться. На маме теперь цветастое летнее платье, на папе – розовая рубашка и брюки-хаки. Эйнсли надел новенькую футболку и джинсы. Дарий одет в точности так же, как и отец.

– Привет, Дарий! Привет, Эйнсли! – громко зовут их снизу. Это Лайла, понятное дело – кричит из нашего окна.

Мальчики поднимают головы. Только Эйнсли улыбается и машет в ответ. А потом смотрит еще выше и замечает Дженайю. Сестра замирает – я понимаю, что она в нерешительности: помахать ему или отскочить, спрятаться. А потом она выдыхает и смотрит вниз, пока Эйнсли не скрывается на заднем сиденье джипа вместе с Дарием – тот так и не поднял глаз.

Машина трогается, сворачивает на Бушвик-авеню. Интересно, куда это они. Они ведь только что зашли в этот их роскошный дом – и сразу уезжают, пусть даже и ненадолго? Интересно, а они бывали за пределами штата, в других странах? Интересно, какие виды, вещи и ощущения они уже успели прикупить за свои деньги.

Я поворачиваюсь к Дженайе – она наверняка знает ответы, но она смотрит на закатное солнце, и сразу видно, что мечты ее уплывают прочь, в облака.

Вдалеке в сине-оранжевом небе показалась неяркая луна, до нас долетает привычный шум Бушвика, окутывает нас, и крыша превращается в уютную ладонь, в которой мы угнездились.

– Зи? – зовет Дженайя, не глядя на меня.

– Ну?

– Как думаешь, есть у меня шанс?

– С кем? – уточняю я.

– С Эйнсли, – произносит она негромко.

– Блин, – все, что я говорю в ответ.