Городской охотник

Глава четвертая

— Ты руки мыл?

Отец задавал мне этот вопрос за завтраком каждый день, с тех пор как я научился говорить. А возможно, еще раньше. Он эпидемиолог, то есть изучает эпидемии, короче, проводит уйму времени, таращась на пугающие графики распространения всякой заразы. Эти графики, которые все выглядят практически одинаково — как след набирающего высоту истребителя, — заставляют его очень беспокоиться из-за микробов.

— Да, я помыл руки.

Каждое утро я демонстративно произношу эти слова тоном робота, но до него мой протест не доходит.

— Рад это слышать.

Мама, наливая мне кофе, украдкой улыбается. Моя матушка — парфюмер, составляет из простых запахов сложные ароматические комбинации. Ее духи продают в магазинах на Пятой авеню, один раз на меня повеяло, кажется, чем-то таким от Хиллари Дефис. Это настораживало.

— Чем сегодня занимаешься, Хантер? — спросила она.

— Собирался отправиться в Чайна-таун.

— О, а разве Чайна-таун сейчас в струе?

Ладно, я не обижаюсь. Конечно, предки считают мою работу фигней. Как и большинство родителей, они вообще не просекают, что это значит — в струю. Просто не верят, что это может быть чем-то серьезным. Им все кажется, будто это такой прикол, как в старых фильмах, когда какой-нибудь малый на танцплощадке скребет свою подмышку, а вся толпа вокруг начинает ему подражать, и это становится безумно модным танцем, распространяющимся со скоростью папашиной эпидемии. Да, именно эпидемии.

Вообще мои предки любят произносить это — «в струю» — нарочито громко и презрительно, видимо полагая, что так я быстрее уясню себе всю его ничтожную сущность. А может, эти звуки для них из иностранного языка, и они, как диковатые туристы, воображают, что если орать погромче, их скорее поймут.

Правда, они подписывают кучу разрешительных бланков, которые я оставляю им каждую неделю. (Поскольку я несовершеннолетний, им приходится давать разрешение на то, чтобы транснациональные компании пользовались моими мозгами.) И, судя по всему, они вроде как не против свободной одежды, современных телефонов и прочей новомодной электроники.

— Не знаю, мам. Думаю, часть Чайна-тауна в струе, а часть нет. Я не собираюсь там ничего высматривать, просто у меня встреча с другом.

— Мы его знаем?

— Ее зовут Джен.

Отец кладет на стол очередной ужасающий график и поднимает бровь. У мамы поднимаются обе.

— Она вовсе не подружка или что-то такое, — сказал я и тут же сообразил, что совершил ужасную ошибку.

— Нет? — промолвил отец, криво улыбаясь. — А почему ты это упомянул?

— Да потому что у тебя было такое выражение лица, — простонал я.

— Какое «такое»?

— Да я только вчера с ней познакомился!

— Вау! — сказала мама. — И она тебе очень нравится, не так ли?

Я пожал плечами и закатил глаза одновременно, что, в общем-то, было не совсем адекватной реакцией. Просто хотелось надеяться, что неожиданное покраснение моей физиономии отец припишет приступу западно-нильской лихорадки или еще какой-нибудь из его любимых хворей.

Предки у меня что надо, и мы с ними по-настоящему близки, но весь кайф ломает засевшая в их головах навязчивая идея, будто бы я скрываю от них огромные пласты своей романтической жизни. На самом деле было бы здорово, будь у меня эти огромные пласты, чтобы их скрывать. Или, на худой конец, пласты средней величины.

Они сидели в терпеливом молчании, ожидая от меня ответа, в то время как я ежился над кофейной чашкой. Увы, единственное, что мне удалось из себя выжать, было…

— Ага, она точно — в струе.

Джен уже была на месте. На встречу она явилась в умеренно мешковатых, без лейбла, джинсах, в тех же, зашнурованных на манер «восходящего солнца», кроссовках, что и вчера, и в черной футболке. Классический прикид.

Она не сразу меня заметила: стояла, прислонившись к фонарному столбу, руки в карманах и рассматривала улицу. Дом на углу Лиспенард, где нас должна была встретить Мэнди, вклинивался между Чайна-тауном и Тиберика, частью туристической, частью промышленной зоной. Транспортный поток в пятницу утром состоял по большей части из грузовиков поставщиков. Цокольные этажи занимали в основном дизайнерские фирмы и рестораны, обозначенные вывесками на английском и китайском языках. В нескольких местах за ограждением асфальт был вскрыт, являя взорам остатки каменной мостовой и истинный возраст района. Эти улицы были проложены голландцами еще в семнадцатом веке.

Все здания вокруг нас были шестиэтажными. Большинство сооружений на Манхэттене высотой в шесть этажей. Строить ниже невыгодно, а если выше, то надо делать с лифтами, по закону. Шестиэтажные здания — это архитектура черных футболок Нью-Йорка.

Я окликнул Джен по имени, и она, увидев меня, сказала:

— Не могу поверить, что делаю это.

— В смысле?

— Ну, явилась сюда как «спец по струе».

Я рассмеялся.

— А ты просто произнеси эти слова «спец по струе» еще пару раз, и тебе больше не надо будет париться, являешься ты таковой или нет.

Она закатила глаза.

— Ты знаешь, что я имею в виду, Хантер.

— Вообще-то почему мы здесь, я знаю не больше тебя. Мэнди напустила туману.

Джен посмотрела на заграждение, где красовалась реклама какого-то нового бара, нанесенная с помощью распылителя.

— Но она звала нас обоих, верно? Меня тоже?

— О тебе она упомянула особо.

— А я думала, что внесла сумятицу.

— Так ты и внесла, подметив то, чего никто раньше не просекал. Для этого требуется хороший глаз. Мэнди хочет, чтобы мы с тобой кое на что взглянули.

— Типа проверили, насколько это в струе?

Похоже, сегодня это долбаное словечко вознамерились пихать мне в ухо все кому не лень. Я поднял руки, показывая, что сдаюсь.

— Может — да, может — нет. Мне она сказала одно: что ей нужен неординарный взгляд. Больше я и сам ничего не знаю.

— Неординарный взгляд. — Джен передернула плечами, как будто ее черная футболка села при стирке. — А тебе не приходило в голову, что наша работенка какая-то странная?

Я пожал плечами. Скажу по секрету: когда мне задают философские вопросы по поводу моей работы, я всегда так поступаю — пожимаю плечами.

Но Джен на это не купилась, от нее простым пожатием плеч было не отделаться.

— Ты ведь понимаешь, что я имею в виду, разве нет?

— Послушай, Джен, большинство работ странные. Мой отец изучает людей, чихающих друг на друга, а мама получает деньги за то, что изобретает запахи. Люди получают плату за то, что собирают и публикуют сплетни о кинозвездах, судят кошачьи выставки или даже продают свиные фьючерсы. Черт меня побери, если я знаю, что такое «свиной фьючерс».

Джен подняла бровь.

— А разве это не прибыльно, заключать контракт на будущие поставки свинины по фиксированной цене?

Я разинул рот, но не издал ни звука. Собственно говоря, в биржевой торговле я ничего не смыслил, а пример этот привел случайно и никогда раньше разговоров о свиных фьючерсах не вел.

— У меня отец брокер, — пояснила Джен, глядя на мою физиономию. — Тогда скажи мне: зачем вообще люди покупают свинину на бирже?

— Понятия не имею. — Гроза миновала. — Ладно, не в свинине суть. Я к тому, что если людям платят за всю эту ерунду, то почему бы не платить и тем, кто ловит струю? Что тут странного?

Джен развела руками.

— А разве и так не понятно, что это в струю?

— Смотря кому. Нам понятно.

— Нет, я не о том. Я вот к чему: если что-то по-настоящему круто, то разве люди не могут сами разобраться? Въехать, что им в струю, а что нет? На фиг нужны рекламные ролики вроде «Проход запрещен», или глянцевые журналы, или искатели трендов?

— Потому что большинство людей не крутые. Они не в струе.

— Как ты можешь знать?

— Оглянись вокруг себя.

Она огляделась. На парне, который проходил мимо, рубашка была на пять размеров больше (инновация гангстеров, которым нужно было прятать под одеждой свои пушки), шорты ниже колен (инновация серферов, чтобы ляжки на солнце не обгорали) и большущие башмаки (инновация конькобежцев, предохранявших ноги от травм). Все эти идеи, каждая по отдельности, изначально имели практический смысл, но клюнувший на них малый выглядел так, будто в него ударил «термоусадочный луч» и он прямо сейчас сожмется до точки и исчезнет в ворохе своей одежды, успев напоследок тонюсеньким голоском пискнуть: «Помогите!»

Джен не удержалась от улыбки. Снова пронесло.

— Этот парень нуждается в нашей помощи, — тихонько промолвил я. — Он никогда не будет в струе. Но его попытки обогатят уйму народа. И это его деньги мы вчера заработали.

Я вздохнул, подняв глаза на узкий ломтик неба, и заметил потрепанные, вылинявшие американские флаги, которые свисали со спасательных аварийных лестниц, медленно полощась на ветерке. Висели себе и висели, без всякой подсказки в рекламных роликах.

Джен молчала, наверное, думала, что я на нее рассердился.

Но это было не так, я задумался о 1918 годе.

Благодаря отцу я знал, что в 1918 году разразилась страшная эпидемия, которая пронеслась по всему миру и забрала больше жизней, чем Первая мировая война. Она погубила миллиард человек, почти треть всего тогдашнего населения Земли.

И знаете, что по-настоящему удивительно? Вирус не распространялся по радио, и им нельзя было заразиться, смотря телевизор или читая рекламу на боку автобуса, и распространять его, ей-богу, никого не нанимали. Люди заражались, обмениваясь рукопожатиями с больными или через чихание. Так что в итоге за один год почти каждый в мире обменялся рукопожатием с пациентом ноль (именно так в чокнутом мире эпидемиологии называют инноваторов болезней).

Так что представьте себе, что, вместо того чтобы чихать микробами, все эти люди говорили друг другу:

— Мм, какая у меня отличная мятная жвачка. Хочешь попробовать?

Всего за год примерно миллиард человек начал бы использовать эту новую ароматическую жвачку, причем никто не потратил бы на рекламу и десяти центов.

В общем, тут есть над чем подумать.

Неловкое молчание затянулось, и я поймал себя на том, что злюсь на своих родителей. Если бы они не достали меня с работой сегодня утром, я бы не пролетел с Джен. Вообще-то, конечно, она совершенно права — просто мне надоело вести каждый день один и тот же спор с родителями, Другими людьми и с самим собой.

Я попытался сказать что-то остроумное, но в голову ничего, кроме эпидемии 1918 года, не приходило, а эта тема подходящей как-то не казалась. Иногда я бываю таким тугодумом!

— Может быть, она не придет, — прервала наконец молчание Джен.

Я проверил время на своем телефоне. Мэнди опаздывала на десять минут, что было совершенно на нее не похоже. Все-таки речь идет о человеке, вечно таскающем клипборд.

Взгляд Джен был устремлен в направлении ближайшей станции метро, и меня неприятно кольнула мысль, не подумывает ли она свалить.

— Н-да, извини, сейчас позвоню ей.

Я прокрутил список телефонов до «отстоя», нажал «вызов» и через шесть гудков получил ответ от голосовой почты Мэнди.

— Наверное, она в подземке, — сказал я, собираясь оставить сообщение, но Джен протянула руку и коснулась моего запястья.

— Отключись и позвони ей снова.

— Что?

— Подожди секунду. — Она подождала, пока мимо проедет грузовик, и кивнула на телефон. — Отключись и позвони снова.

— Ладно.

Я пожал плечами — ох уж эти инноваторы — и нажал «вызов».

Джен подняла голову, потом сделала несколько шагов в сторону фанерного забора, огораживавшего стоявший поблизости заброшенный дом, положила руки на ограду и подалась к ней, как будто телепатически вчитываясь в перекрывавшие один другой слои граффити и объявлений.

Снова шесть гудков.

— Эй, Мэнди, — сказал я голосовой почте, — ты сказала сегодня утром, так? Мы на месте, сообщи, где находишься.

Джен развернулась со странным выражением на лице.

— Давай я попробую угадать, — сказала она. — Хоть она и охотится за крутизной, ее музыкальный вкус попадает разве что в верхние сорок хитов, так?

— Ну да, — пробормотал я. Может быть, Джен и впрямь телепат. — Вообще-то, постоянно Мэнди слушает только… (Я назвал одну шведскую мегагруппу семидесятых годов, название которой состоит из четырех букв, зарегистрировано как бренд и соответственно не должно упоминаться в этой книге.)

— Так я и думала, — сказала Джен. — Подойди сюда. И набери номер еще раз.

Я встал рядом с ней и снова нажал «вызов».

И тут из-за шаткого фанерного забора послышался звуковой сигнал сотового Мэнди. Старый незабвенный хит.

«Попытай счастья со мной…»